"Хороший немец" - читать интересную книгу автора (Кэнон Джозеф)

Помните, когда-то была такая невзрачная на вид книжная серия — «Военные приключения»? Ею зачитывались все от мала до велика — стояли по ночам в очередях перед магазинами «подписных изданий», передавали из рук в руки, выстраивали на полках, аккуратно оборачивали… Казалось бы, жанр военных приключений канул в Лету вместе с эпохой, и вроде бы интерес ко Второй мировой войне поугас и как-то разъелся обилием трудов, представляющих всевозможные точки зрения на всем, казалось бы, известные события. На читателя обрушился вал иллюстрированных изданий, наводящих романтический флер на Третий рейх, истерических работ, развенчивающих старые авторитеты, откровенно чепуховых спекулятивных поделок… Пошел естественный процесс литературно-исторического забывания.

Но время от времени и сейчас появляются книги, со страниц которых веет реальным порохом Второй мировой. Хотя роман, который вы сейчас открываете, пахнет чем-то иным. Это едкий аромат августа 1945 года, к которому примешивается пыль разбомбленного Берлина, сладковатый запах тления из-под руин, вонь перегара и пота от усталых победителей, дым американских сигарет, что дороже золота… Но главное — пахнет опасностью, непонятным прошлым и крайне тревожным будущим. Союзники не могут договориться о переделе Германии, уже взорвана Хиросима, а перед нами на скамье подсудимых — народ, единственной линией защиты которого может стать лишь: «Виноваты все, никто не виновен».

Американский редактор и издатель Джозеф Кэнон написал один из лучших исторических триллеров о Второй мировой войне. Написал мастерски: напряженное детективное расследование сплетается с захватывающей историей любви, похожей на причудливо изломанную «Касабланку», и все это — на фоне более чем реального города, разграбляемого победителями, хотя в нем вроде бы уже нечего красть, кроме душ и умов. На фоне исторической Потсдамской конференции, ход которой нарушен весьма странным образом. На фоне преступлений настолько чудовищных, что последствия их не исчерпаны и через шестьдесят с лишним лет.

Поэтому добро пожаловать в Берлин — город перемещенных лиц и сместившихся ценностей. Война еще не окончена.

Глава третья

Когда Джейк вернулся, новость уже облетела весь пресс-центр.

— Ты-то мне и нужен, — сказал Томми Оттингер, нависнув над Джейком, который стучал на пишмашинке, набрасывая заметки. — Первое событие за всю неделю и ты там, прямо в нужном месте. Как тебе удалось, кстати?

Джейк улыбнулся:

— Просто фотографировал.

— И?

— И ничего. Мертвого солдата прибило к берегу озера.

— Да ладно тебе. Мне сегодня выходить в эфир. А ты можешь в свое удовольствие спокойно писать для «Колльерс». Кто он такой?

— Откуда мне знать?

— Ну, ты же мог посмотреть личный номер, — закинул удочку Томми.

— Жаль, я не догадался.

Томми вылупился на него.

— Правда, — сказал Джейк.

— И это называется репортер.

— А что говорит Рон?

— Джон Доу.[36] Номерного знака нет.

Джейк смотрел на него секунду, размышляя.

— Тогда почему ты спрашиваешь меня?

— Потому что Рону я не верю. А тебе верю.

— Слушай, Томми. Вот что мне известно. К берегу прибило труп. Мертвый уже целый день, как мне показалось. При нем были деньги. Отчего русские все взвинтились. Большая Тройка спешно ушла. Я тебе покажу свои заметки. Используешь, что найдешь нужным. Лицо Сталина — прекрасный штрих. — Он замолчал, встретив пристальный взгляд Томми. — У него был личный номер. Я просто не посмотрел. А вот почему Рон?..

Томми улыбнулся и взял стул.

— Потому что это Рон. Он прикрывает задницу. Свою собственную. И армии. Мы не хотим ставить в неловкое положение армию. Особенно перед русскими.

— А чего тут неловкого?

— Они не знают, что у них есть. Кроме солдата в Потсдаме.

— И от этого им неловко?

— Возможно, — сказал Томми, прикуривая. — Потсдам — самый большой черный рынок в Берлине.

— А я думал, Рейхстаг.

— Рейхстаг, станция «Зоопарк». Но Потсдам самый большой.

— Почему?

— Потому что это русская зона, — удивившись, просто сказал Томми. — Никакой военной полиции. Русским наплевать. Они и есть черный рынок. Купят все. Остальные — военполиция время от времени делает зачистки, арестовывает пару-тройку немцев лицо соблюсти. Так, для порядка. Русские пальцем о палец не ударят. На Главной улице Потсдама каждый день — суббота.

Джейк улыбнулся:

— Так что он приехал не на конференцию.

— Ни в коем разе.

— А Рон не хочет, чтобы его мама прочитала о своем мальчике в газетах.

— Не такое. — Томми посмотрел мимо Джейка: — Правда, Рон?

— Мне надо с вами поговорить, — сказал Рон Джейку, явно раздосадованный. — Где вы достали пропуск?

— Я не доставал. Никто и не спрашивал, — ответил Джейк.

— Знаете, у нас есть список очередников на аккредитацию. Я в любое время могу кого-нибудь вычеркнуть.

— Расслабьтесь. Я ничего не видел. Понятно? — Он показал на лист бумаги, заправленный в пишущую машинку. — Звезда из гераней. Много труб. Местный колорит, и больше ничего. Если, конечно, у вас нет для меня пропуска.

Рон вздохнул.

— Только не надо на меня давить, ладно? Если русские обнаружат, что там была пресса, они подадут официальный протест, я вас вышвырну отсюда на первом же грузовике.

Джейк развел руками:

— Больше я в Потсдам не поеду. Договорились? А теперь давайте по пиву и расскажите нам, где тело.

— Оно у русских. Мы пытаемся его забрать.

— А почему задержка?

— Это не задержка. Это ебаные русские. — Он помолчал. — Вероятно, деньги. Пытаются вычислить, сколько можно себе оставить. — Он взглянул на Джейка: — Сколько у него было?

— Представления не имею. Много. Тысячи. Умножьте на два, что бы они вам ни сказали.

— Я сегодня в эфире, — сказал Томми. — Вы будете делать официальное заявление?

— Ничего официального я делать не буду, — сказал Рон. — Кто-то напился и упал в озеро. Если вы считаете, что это событие, милости прошу. — Джейк взглянул на него. Личных номеров нет. Пули нет. А Рон торопливо продолжал: — Мы через пару часов выпустим пресс-релиз о первой встрече. Если кому-то надо.

— Союзники обменялись теплыми приветствиями, — сказал Томми. — Генералиссимус Сталин сделал заявление, в котором выразил пожелание установить прочный мир. Повестка дня конференции была утверждена.

Рон усмехнулся:

— А ведь вас там даже не было. Неудивительно, что вы ас.

— И солдат нечаянно свалился в озеро.

— Именно так мне и было сказано. — Он повернулся к Джейку: — Оставайтесь в городе. Я серьезно.

Джейк посмотрел ему вслед.

— Когда русские закрыли Потсдам? — спросил он у Томми.

— В прошлую пятницу. Перед конференцией. — Он посмотрел на Джейка: — А что?

— Он пролежал в воде всего день.

— Откуда ты знаешь? — насторожился Томми.

Джейк махнул рукой:

— Я не уверен. Но его не так уж и раздуло.

— Ну и?

— Как он попал в Потсдам? Если он был закрыт?

— Да какого черта — ты же попал? — сказал Томми, наблюдая за ним. — Ну еще бы — с таким-то честным лицом.

Из открытого окна доносилась фортепьянная музыка. Но на этот раз не Мендельсон, а мелодии Бродвея — музыка для вечеринок. Дом был полон военных в форме, дыма и звона бокалов. На Гельферштрассе развлекались. Наблюдая, Джейк с минуту постоял в холле. Обычный шум голосов, приправленный русской речью со стороны группы у стола с мясными закусками, обычная музыка. Но это был коктейль-прием без женщин, странно унылый: все высматривают, за кем бы ухлестнуть. Мужчины стояли группами, беседовали о делах, а иногда — вообще молча. Подхватывали бокалы с подносов, разносимых парой стариков, и быстро опрокидывали их в себя, как будто знали, что впереди ничего лучше не будет. Хозяином приема был, кажется, полковник Мюллер, чья седая голова мелькала среди гостей: он представлял гостей друг другу, иногда его хватал за плечо какой-нибудь дружелюбный русский. Роль хозяина ему не шла так же, как и судье Гарди, если б тот устроил прием. Джейк направился к лестнице.

— Гейсмар, заходите, — сказал Мюллер, протягивая ему бокал. — Извините, что реквизировали столовую, но жратвы хватает. Прошу вас, угощайтесь, чем осталось. — На самом деле придвинутый к стене обеденный стол еще ломился от ветчины, салями и копченой рыбы, целый банкет.

— По какому случаю?

— Мы пригласили русских, — сказал Мюллер, будто говорил о супружеской паре. — Они любят приемы. Они приглашают нас в Карлсхорст, затем мы приглашаем их сюда. Туда, сюда. Как шестеренки смазываем.

— Водкой.

Мюллер улыбнулся:

— Они и против бурбона не возражают.

— Давайте я зайду в другой раз. Я не знаю ни слова по-русски.

— Некоторые из них говорят по-немецки. В любом случае, через некоторое время это уже не важно. Немного неловко поначалу. — Он оглядел собравшихся. — Но после нескольких рюмок они просто говорят по-русски, ты им в ответ киваешь, они смеются и все мы — отличные парни.

— Союзники и братья.

— В принципе, да. Для них это важно. Они не любят, когда их игнорируют. Так что мы этого и не делаем. — Он сделал глоток. — Это не то, чем кажется на первый взгляд. Это работа.

Джейк взял свой бокал.

— И кто-то ее должен делать.

Мюллер кивнул:

— Верно. Должен. Я бы не поверил, если бы мне сказали, что я кончу тем, что буду поить русских. Но именно этим мы сейчас занимаемся, и поэтому я здесь. И для оживления обстановки новое лицо не помешает. — Он улыбнулся. — Кроме того, вы мой должник. Лейтенант Эрлих сказал, что я должен устроить вам разнос. Но я не буду этого делать.

— Вы должны?

— Хотите сказать, не знаете, кто я? Ну да, мы же не познакомились. Из-за этого конгрессмена с его речами. Я — полковник Мюллер. Фред, — сказал он, протягивая руку. — Работаю у генерала Клэя.

— И чем занимаетесь?

— Курирую некоторые административные ведомства. Когда требуется, координирую их действия. Лейтенант Эрлих в одном работает.

Джейк улыбнулся:

— Кому-то надо это делать.

Мюллер снова кивнул.

— Я бы принимал русских каждый день. Они обидчивы, но домой не пишут. А с вашей братией хлопот больше.

— Почему же вы тогда прощаете меня?

— За вашу поездку в Потсдам? Обычно я так не делаю. Но я не вижу, чтобы это кому-то навредило. — Он помолчал. — Я служил у генерала Паттона. Он просил присматривать за вами. Вы были другом армии.

— Все — друзья армии.

— По газетам дома этого не скажешь. Приезжают сюда, ничего не зная, и начинают тыкать пальцами, лишь бы их заметили.

— Может, и я такой.

— Может быть. Но когда человек проведет определенное время в армии, ему скорее видна картина в целом, и он не будет раздувать из мухи слона.

Джейк посмотрел поверх кромки бокала.

— Я видел труп, но меня до сих пор никто об этом ничего не спросил. Вы эту муху имели в виду?

Мюллер внимательно посмотрел на него:

— Хорошо. Я спрошу. Есть что-нибудь, о чем мы должны знать?

— Я знаю, что его застрелили. Я знаю, что при нем было много наличных денег. Я, может, и друг армии, но вы стараетесь замолчать то, что мне известно, а это все равно что дразнить собаку куском мяса. Меня это интригует.

Мюллер вздохнул:

— Никто ничего не пытается скрыть. — Он посмотрел на гостей, потом опять на Джейка. — Никто ничего не собирается раскручивать. В Берлине аккредитовано почти двести журналистов. Они так и ищут, о чем бы написать. Поэтому идут смотреть бункер, продают сигареты у станции «Зоопарк». Не успеешь глазом моргнуть, и на черном рынке уже торгуют все. Ну, может, почти все, понемногу. То, что здесь считается обычным делом, не совсем обычно дома.

— И то, что убивают — тоже обычно?

— Более чем, — сказал он устало. — Война еще не кончилась. — Посмотрите на них. — Он показал на русских. — Произносят тосты. Их люди все еще повсюду, почти всегда пьяные. На прошлой неделе на Германнплац — это в нашей зоне — появился полный джип русских, которые стали размахивать оружием. Никто даже и пикнуть не успел, как военная полиция открыла стрельбу и в результате мы получили «O. K. Корраль».[37] Трое убитых. Один из них — наш. Мы заявляем протест русским, они в ответ заявляют протест нам. А троих-то уже не вернешь. Обычные дела. — Он повернулся лицом к Джейку и мягко посмотрел на него. — Видите, мы здесь не ангелы. Чем, по-вашему, занимается оккупационная армия? Оккупацией. Солдаты несут охрану. Стоят на часах перед зданиями. У них полно времени. Поэтому они начинают таскаться по девкам и приторговывать продуктами из войсковой лавки, что делать им не положено, но они считают, что имеют право. Они выиграли войну. И может быть, они правы. А иногда попадают в неприятности. Иногда их даже убивают. Бывает. — Он помолчал. — Но не надо делать из этого международный инцидент. И это не должно отрицательно влиять на образ армии. Здесь такое бывает.

— Но ведь подадут рапорт. Дело не такое уж обычное, не так ли?

— И вы хотите его почитать.

— Любопытство, только и всего. Я никогда еще не находил труп.

Мюллер оценивающе посмотрел на него:

— Дело может затянуться. Мы до сих пор не знаем, кто он.

— Я знаю, кто он.

Мюллер поднял глаза.

— Я считал, что личного номера не было.

— Я знал его в лицо. Мы летели вместе на одном самолете. Лейтенант Талли.

Мюллер ничего не сказал, только пристально посмотрел, а затем медленно кивнул.

— Приходите завтра ко мне в кабинет. Посмотрим, что я смогу сделать. Эльсхольцштрассе.

— А где это?

— Шёнеберг. За Кляйст-Парком. Водители знают.

— Старый Верховный суд?

— Точно, — сказал Мюллер удивленно. — Самое лучшее, что мы могли найти. Не слишком разрушен. Очевидно, господь питает слабость к судьям. Даже к нацистским.

Джейк усмехнулся:

— Кстати, вам никто еще не говорил…

— Знаю, судья Гарди. Полагаю, могло быть и хуже. Не знаю, я в кино не хожу. — Он взглянул на Джейка. — Ну, тогда до завтра. Теперь вы мой должник дважды. А теперь идите и познакомьтесь с русскими. Похоже, вечеринка набирает обороты. — Он показал в сторону гостиной, где пианино перешло с Коула Портера[38] на разухабистую русскую песню. — Вот о ком надо писать в Берлине. Они рулят тут уже два месяца — это их город. И посмотрите на него. Напомните мне завтра показать вам еще один отчет. О детской смертности. В этом месяце умрут шестеро из десяти детей. А может, и больше. Умрут. Все это политика, конечно. Скандал продает газеты.

— Я не скандалов ищу, — сказал спокойно Джейк.

— Нет? А ведь можете найти, — опять устало сказал Мюллер. — Вряд ли ваш лейтенант был паинькой. Но если вас интересует мое мнение, то это еще не скандал. Шестеро из десяти. А не просто один солдат. В Берлине жизнь дешево стоит. Попробуйте раскрутить этот материал. У меня для этого все есть. — Он остановился, как бы спохватившись, и допил бокал. — Ладно. Пошли развивать сотрудничество между союзниками.

— Они, похоже, и так справляются, — сказал Джейк как можно беззаботнее. — Вечеринка превращается в русскую.

— Всегда так, — ответил Мюллер. — Мы только успеваем закуску подносить.

Но язык разделил вечеринку на две собственные оккупационные зоны. Русские, знакомясь с Джейком, официально кивали головами, пытались сказать несколько слов по-немецки, и затем возвращались к выпивке. Пианино опять перешло в американскую зону и наяривало «Леди-бродягу». Сзади неотступно маячил русский пианист, готовый в любую минуту сесть за клавиши. Даже смех, становясь все громче, доносился то с одной, то с другой зоны, разделенных непереводимыми шутками. Только Лиз, которая, скользнув мимо, подмигнула ему, удалось, судя по всему, свести оба комплекта разгоряченных мундиров, которые окружили ее, будто Скарлетт на барбекю. Джейк оглядел комнату, надеясь увидеть Берни с папками анкет под мышкой, но вместо этого наткнулся на дородного русского, увешанного медалями, который знал английский и, как ни странно, Джейка.

— Вы шли с генералом Паттоном, — сказал он, сверкая глазами. — Я читал ваши сообщения.

— Вы? Каким образом?

— Ну, читать союзников нам не запрещают. — И, кивнув, представился: — Сикорский. — Говорил он с акцентом, но уверенно, с достоинством офицера. — В данном случае, признаюсь, нам было интересно знать, где вы находитесь. Генерал Паттон — очень энергичный солдат. Мы думали, что так он и до России дойдет. — Его лицо, мясистое, но еще не обрюзгшее, лучилось добрым юмором. — Я читал вашу статью о лагере Дора. До того, как генерал отступил обратно в вашу зону.

— Не думаю, чтобы он тогда много думал о зонах. Только о немцах.

— Конечно, конечно, — сказал Сикорский благодушно. — Вы тогда побывали в Нордхаузене. Я тоже там бывал. Удивительное место.

— Да, удивительное, — повторил Джейк это абсолютно неподходящее слово. Подземный завод по производству ракет. Два огромных тоннеля в горах, пересекаемые штольнями, выдолбленными ходячими скелетами в полосатых пижамах.

— Гениально. Разместить все там, в недосягаемости от бомб. Мы все удивлялись, как им это удалось.

— Рабским трудом, — сказал без обиняков Джейк.

— Да, — мрачно кивнул русский. — И все же удивительное место. Мы прозвали его пещера Аладдина. — Целые производственные линии. Некоторые «Фау-2» уже в собранном виде ждут отправки. Цеха и тоннели набиты запчастями, а сверху капает. В углах свалены тела — в последние безумные дни никто не позаботился убрать их оттуда. — Конечно, — продолжал русский, — когда мы проникли в пещеру, сокровищ там не нашли. Как вы полагаете, в чем было дело?

— Не знаю. Очевидно, немцы перевезли их в другое место.

— Гм. Но куда? Вы сами ничего не видели?

Только бесконечную колонну американских грузовиков, которые вывозили добычу на запад: ящики с документами, тонны оборудования, узлы ракет на грузовых платформах. Видел, но не сообщал — просьба генерала. Тогда он и стал другом армии.

— Нет. Но я видел краны, на которых вешали узников. Мне хватило. И лагеря.

— Да, я помню. Рука, которую не можешь стряхнуть.

Джейк удивленно посмотрел на него.

— А вы действительно читали тот материал.

— Ну, знаете, мы интересовались Нордхаузеном. Интересная загадка. Столько всего было и так исчезло. Как это говорят? Фокус иллюзиониста.

— В военное время происходят странные вещи.

— Думаю, в мирное тоже. На наших заводах Цейсса, например, — четыре человека. — Он помахал пальцами. — Как в воздухе растворились. Еще один фокус.

— Травишь школьные байки, Василий? — спросил подошедший Мюллер.

— Мистер Гейсмар не слышал о наших проблемах на заводе Цейсса. Подумал, может ему будет интересно.

— Давай, Василий, оставим это для заседаний комитета. Сам знаешь, мы не можем контролировать действия людей. Иногда они голосуют ногами.

— Иногда их увозят, — быстро ответил русский. — Под покровом нахт унд небель. — Ночи и тумана, старые добрые ночные аресты.

— Это метод Гиммлера, — сказал Мюллер. — Американская армия этим не занимается.

— И все же слухами земля полнится. И люди исчезают.

— У нас они тоже ходят, — сказал Мюллер осторожно, — в американской зоне. Берлин полон слухов.

— А если это правда?

— На сей раз нет, — сказал Мюллер.

— Ага, — произнес русский. — То есть опять тайна. Как и Нордхаузен, — сказал он Джейку, затем поднял свой пустой бокал в шутливом тосте и учтиво удалился налить себе еще.

— О чем это он? — спросил Джейк.

— Русские обвиняют нас в том, что мы похищаем ученых из их зоны.

— Чего мы не делаем.

— Чего мы не делаем, — повторил Мюллер. — А вот они — да, поэтому всегда подозревают худшее. Они по-прежнему похищают людей. В основном — политических. Не так часто, как в самом начале, но все же продолжают этим заниматься. Мы протестуем. И они протестуют.

— Типа зайти друг к другу выпить.

Мюллер улыбнулся:

— Типа того.

— А что такое Цейсс?

— Завод оптики. Бомбовые прицелы, прецизионные линзы. В этом немцы нас обогнали.

— Но не надолго.

Мюллер пожал плечами:

— Вы никогда не успокоитесь? Тут я вам мало чем помогу. Сбежало несколько инженеров. Вот и все, что я знаю, если это вообще представляет интерес. Лично я бы не винил никого за попытку выбраться из русской зоны.

— Значит, наш друг лишь пускает дым в глаза.

— Да, в этом они мастаки. Не позволяйте им пудрить вам мозги. То, что он говорит по-английски, не означает, что он друг.

— А кто он такой?

— Василий? Генерал Сикорский. Входит в Совет. Занимается всем понемногу, как и все «товарищи», но нашей контрразведке он известен. Я всегда считал, что в этих делах он точно замешан. Может, даже в паре похищений. По-моему, тут без него не обошлось.

— Так что мне следует быть настороже.

— Вам? — рассмеялся удивленно Мюллер. — Успокойтесь. Репортер не нужен даже русским.

Джейк миновал гостиную, где уже пела группа военных, к застекленной двери в задней части дома, которая была открыта, чтобы выходил дым. Еще не стемнело — длинный день северного лета, — и он оглядел грязный сад, где следовало расти траве и стоять парусиновым шезлонгам, но теперь это был лишь вытоптанный и перерытый клочок земли, как и весь остальной Берлин. В Нордхаузене тоже было полно грязи — столько, что в ней буксовали даже грузовики, которые, забрызгивая рабочих, с ревом увозили с собой сокровища Аладдина. Никакого нахт-унд-небель — бригады, бодро жуя жвачку, загружали автоколонны стальными трофеями для отправки на запад. Где они теперь? Где-то за Рейном. Может, уже и в Америке, и готовятся к следующей войне. Если б он спросил об этом сейчас, ему бы сказали, что такого никогда и не было. Фокус. И он бы с радостным чувством исполненного долга отложил бы материал в сторону, зная, что всегда найдет другой. Пока вдруг не закончились значительные события этой войны, оставив после себя одни руины.

— Эй, Джексон, — окликнула его Лиз, в нерешительности замерев на пороге, словно боялась помешать. — Случилось что?

— Ничего. Просто спорю сам с собой..

— И кто победил? — подойдя, спросила она.

Джейк улыбнулся:

— Мои лучшие инстинкты.

— Должно быть, с небольшим отрывом. — Она закурила, предложив сигарету и ему. — Получил разнос за сегодняшнее?

— Небольшой. Никто не считает это чем-то особым. Им интересно, почему меня это заинтриговало.

— И почему?

Джейк пожал плечами:

— Старый предрассудок. Если тебе в руки попадает материал, упускать его — плохая примета.

— Старый предрассудок.

— Извини за камеру.

— Ничего, мне ее вернули. Симпатичный русский принес ее в пресс-центр. Я так его благодарила, что он, похоже, решил, что я готова броситься в его объятия.

— Обычно они не спрашивают, насколько я слышал. — Он оглядел ее. — Жалко, что снимков не сделал. На тот случай, если придется доказывать, что его застрелили.

— Они это отрицают?

— Нет, но и не распространяются. Не знаю, почему. В русской зоне убит военный — по идее они должны были поднять шум. А они только и знают, что заявляют протесты друг другу. — Он ткнул большим пальцем в сторону вечеринки. — Так почему не в этот раз?

Лиз покачала головой:

— Никто не хочет поднимать вонь, пока идет конференция.

— Нет, я армейских знаю. Тут что-то не то. Никто не хочет быть убитым. Что он тут делал? Ты же с ним говорила. Он сказал тебе что-нибудь в самолете?

— Нет, — ответила она. — Он был слишком занят, стараясь не облевать все вокруг.

— Я тоже об этом думал. Но зачем лететь, если так страдаешь? Что за важная причина заставила его сесть в самолет?

— О, Джейк, многие летают. Может, ему приказали. Он же военный.

— Был. Тогда почему его никто не встречал, если ему приказали? Помнишь, что было в аэропорту?

— Откровенно говоря, нет.

— Куда он исчез? Все же поехали вместе. — Он перевел дыхание. — Нет, тут что-то есть.

Лиз вздохнула:

— Ладно, будь по-твоему, Шерлок. Тебе потребуются фотографии? Хотя для «Колльерса» это сильно.

Джейк улыбнулся:

— Может быть. Я тут еще кое-что задумал. — Лиз подняла брови. — Хочу разыскать старых сотрудников. Посмотреть, что с ними случилось. Берлинские истории. Для этого могут потребоваться фотографии, если тебе интересно.

— Годится. Старые друзья, — сказала она. — А не один?

— Нет, — сказал он, оставив этот вопрос без внимания. — Всех, кого смогу найти. Я хочу знать, что здесь происходило, и не только в бункере. А эта история — не знаю, может, ты и права, может, тут ничего и нет. — Он помолчал, размышляя. — За исключением денег. За деньгами всегда что-нибудь есть.

Лиз бросила сигарету и растерла ее ботинком.

— Ну это ты продолжаешь спорить сам с собой. Расскажешь, что накопаешь. Похоже, мне пора, — сказала она, заглянув через открытую дверь в дом.

— Опять?

— Что поделаешь, если я пользуюсь таким успехом? — Но уйти она не успела. К двери подошел высокий, смутно знакомый военный. — Сейчас иду, — сказала она ему, явно не желая, чтобы он выходил. Тот поднял бутылку с пивом и пошел обратно.

— Счастливчик?

— Пока нет. Но говорит, что знает хороший джаз-клуб.

— Не сомневаюсь. — Джейк посмотрел в дверь. — Ага, — сказал он, вспомнив. — Водитель конгрессмена. Лиз.

— Не будь снобом, — как-то нервно сказала она. — Тем более что он не водитель. А офицер.

— И джентльмен.

— А вы все? По крайней мере, он не говорит со мной с набитым ртом.

Джейк засмеялся:

— А вот это действительно что-то.

— Нет, — сказала она, глядя на него в упор. — Что-то — это когда за тобой возвращаются. Четыре года спустя. Но и он сгодится.

Джейк было последовал за ней в дом, но взрыв смеха, как ударная волна теплого воздуха, задержал его у двери и развернул обратно. Ему хотелось побыть в своем Берлине — потягивать пиво в сумраке какого-нибудь сада, а не в этом странном анклаве союзной доброй воли, где бокалы звенят, как шпаги. Но тот Берлин давно исчез, его убрали вместе с садовыми фонарями в подвалы.

Он прошел по саду и открыл заднюю калитку. Дорожка, уже переулка, вела на следующую улицу. Во всех домах стояла тишина — никто больше не болтает за ужином, радио тоже не слышно, будто все затаились, ожидая, что вечеринка на Гельферштрассе перейдет в драку, а потом в очередной рейд. Так тихо, что гремят собственные шаги.

Он свернул на узкую дорогу, которая вела к территории института, где все улицы носили названия ученых, а не генералов и Гогенцоллернов. Фаррадейвег. Здесь работал Эмиль. За мили от Паризерштрассе, в своем мире. Район все еще сохранял лиственный дух университета, но окна были выбиты, корпус химического факультета наполовину обгорел, крыша исчезла. В дальнем конце улицы в современном кирпичном здании горел свет, но в самом институте не было ни огонька. Главный корпус сохранился. Тильалле. Огромное здание, причудливо украшенное по углам островерхими круглыми башенками, похожими на кайзеровские каски. Пикельхаубес. Он поднялся по ступенькам, чтобы рассмотреть поближе. Может, там все еще работают. Он тогда бы расспросил их завтра.

— Найн, найн! — Джейк вздрогнул. В тишине окрик напугал его, как выстрел.

Он повернулся. Старик с тощей собакой, в пиджаке и твидовой охотничьей шапочке, как бы в расчете на то, что летний вечер окажется прохладным. Собака рыкнула, но, обессилев, прижалась к ноге хозяина. Старик погрозил Джейку пальцем, делая замечание, затем показал на кирпичное здание на другой стороне перекрестка.

— Комендатура, — крикнул он, снова показывая пальцем в ту сторону. — Комендатура, — медленно произнес он по слогам, как наставление потерявшемуся иностранцу.

— Нет, я ищу институт, — сказал Джейк по-немецки.

— Закрыт, — автоматически ответил старик, в свою очередь удивляясь, что слышит немецкую речь.

— Да. А вы не знаете, когда он открывается утром?

— Он не откроется. Закрыт. Капут. — И резко кивнул, машинально соблюдая манеры. — Простите. Я посчитал — американец. Думал, вы ищете комендатуру. Пошли, Шаци.

— Берлинская комендатура? — спросил Джейк, спустившись, пока тот не ушел. — Вот эта? — Джейк посмотрел на кирпичное здание, рассмотрев теперь флаги, освещенные окна. Тонкие квадратные колонны указывали на вход. — А что тут было прежде? — Собака стала обнюхивать его ногу, Джейк наклонился и погладил ее. Этот жест, похоже, удивил старика еще больше чем то, что он говорил по-немецки.

— Страховая компания, — ответил старик. — Пожарная страховая компания. Такая шутка, знаете. Единственное здание, которое не сгорело. — Он посмотрел на собаку, все еще обнюхивающую руку Джейка. — Не бойтесь, она не кусается. Уже не та прыть. Еда, знаете ли. Мне приходится делиться с ней пайком, но этого не хватает.

Джейк выпрямился и только теперь обратил внимание на костлявую фигуру старика. Безжалостная иллюстрация старого афоризма: каждый хозяин похож на своего любимца. Но еда осталась на Гельферштрассе, и он взамен вынул пачку.

— Сигарету?

Старик взял сигарету и поклонился:

— Спасибо. Не возражаете, если я оставлю ее на потом? — спросил он, аккуратно пристраивая ее в кармане.

— Вот возьмите, покурим здесь, а эту сохраните, — сказал Джейк, внезапно ощутив потребность в компании.

Старик взглянул на него, удивляясь подарку судьбы, затем кивнул и наклонился к зажигалке.

— Вы сейчас увидите нечто примечательное — сигарету, реально выкуриваемую в Берлине. Еще одна шутка. Один продает другому, тот третьему, а кто же их курит? — Он затянулся и затем положил руку на плечо Джейка. — Простите. Голова немного закружилась. Спасибо. Как вышло, что вы говорите по-немецки? — спросил он, начиная разговор — табак развязал ему язык.

— До войны я жил в Берлине.

— Ага. Но ваш немецкий, знаете ли, не очень. Вам следует получиться. — Прямо как в школе.

Джейк рассмеялся:

— Да, — сказал он, а затем кивком показал на карман старика. — Сколько вы за это выручите?

— Марок пять, возможно. Это для нее. — Он посмотрел на собаку. — Я не жалуюсь. Все идет своим чередом. А на нее тяжело смотреть. Мне говорят: как ты можешь кормить собаку, когда люди голодают? А что мне делать? Дать ей, безвинной, умереть? Разве найдешь в Берлине другое такое же безвинное существо? Именно это я им и говорю: когда станете такими же безвинными, я и вас кормить начну. После этого они затыкаются. Отребье, золотые фазаны.

Джейк растерянно посмотрел на него: не нарвался ли он на душевнобольного.

— Золотые фазаны?

— Партийные шишки. Сейчас, конечно, они ничего не знают. Вы нас в это втянули, говорю я им, и теперь хотите есть? Я лучше покормлю собаку. Собаку.

— Так они все еще здесь.

Старик криво улыбнулся:

— Нет, в Берлине нацистов нет. Ни одного. Одни социал-демократы. Так много и все эти годы. И как только партия могла выжить, когда столько народу было против нее? Да, вот в чем вопрос. — Он сделал еще затяжку и посмотрел на тлеющий кончик. — Сейчас все социал-демократы. Ублюдки. Они вышвырнули меня. — Он посмотрел в сторону институтского корпуса. — Годы работы. Я уже никогда не достигну прежнего уровня, никогда. Все, капут.

— Вы еврей?

Старик фыркнул:

— Будь я еврей, я бы был мертвым. Тем пришлось уволиться сразу. От остальных ждали, что мы сами вступим. А потом приказ — или член партии или выметайся. Ну, я и ушел. Я действительно был социал-демократом. — Он улыбнулся. — Вы мне, конечно, можете не верить. Но можно проверить архивы. За 1938 год.

— Вы работали в институте? — заинтересовавшись, спросил Джейк.

— С 1919 года, — ответил тот гордо. — После испанки, знаете ли, появились места, так что мне повезло. Тогда было престижно даже попасть сюда. Да, были дни. Помню, как мы замеряли затмение. Для теории Эйнштейна, — сказал он учительским тоном, заметив непонимание Джейка. — Если у света есть масса, гравитация будет искривлять лучи. Лучи звезд. Затмение позволяло провести такие измерения. Эйнштейн сказал, что оно должно составлять 1,75 секунды дуги, угол. И знаете, сколько оно составило? 1,63. Настолько близко. Можете себе представить? За ту одну минуту все изменилось. Все. Ньютон был неправ. Изменился весь мир, прямо здесь, в Берлине. Прямо здесь. — Он вытянул руку в сторону здания, его голос, мечтательно забывшись, следовал за ней. — Что потом? Шампанское, конечно, и разговоры. На всю ночь. Мы полагали, что можем все — такова была немецкая наука. Пока эти бандиты. И все полетело в тартарары…

— У меня был друг в институте, — сказал Джейк, вмешиваясь, пока старик не начал снова. — Пытаюсь его найти. Я к тому, что, может, вы знали его? Эмиль Брандт?

— Математик? Да, конечно. Эмиль. Вы были его другом?

— Да, — ответил Джейк. Его другом. — Я надеялся, может, кто знает, где он. Вы не?..

— Нет, нет. Столько лет прошло.

— Но вы не знаете, что с ним случилось?

— Не могу сказать. Я ушел из института, понимаете.

— А он остался, — сказал медленно Джейк, сопоставляя даты. — Но он не был нацистом.

— Мой друг, все, кто остались здесь после 1938 года… — Замолчал, увидев лицо Джейка, и отвел глаза. — Но, может, это был особый случай. — Он бросил сигарету. — Еще раз спасибо. А теперь я должен попрощаться. Комендантский час.

— Я знал его, — сказал Джейк. — Он не был таким.

— Каким таким? Герингом? Вступали многие, не только эта свинья. Люди поступают так, как вынуждены поступать.

— Но вы же не вступили.

Он пожал плечами:

— Какое это имело значение? Эмиль был молод. Прекрасный ум, я помню. Он все цифры в голове держал, не только на бумаге. Кто способен определить, что правильно? Бросить работу ради политики? Может, он больше науку любил. А в конце… — Он замолчал. Посмотрел на здание, потом опять на Джейка. — Вас это волнует. Я вижу. Позвольте мне кое-что сказать, за сигарету. Затмение? В 1919 году? Тогда на улицах вели бои фрайкорпы.[39] Я сам видел трупы спартаковцев[40] в Ландверканале. Кто это сейчас помнит? Старая политика. Подстрочные примечания. Но в этом здании мы изменили мир. Так что важнее? Партбилет? Я не осуждаю вашего друга. Мы не все преступники.

— Только золотые фазаны.

Слабая улыбка в знак согласия.

— Да. Им я не прощаю. Я пока не святой.

— А что это вообще значит? Золотые фазаны?

— Кто знает? Яркие перья — форма. Жены ходили в мехах, пока не пришли русские. Может, потому, что они вылетали из кустов при первых звуках выстрелов. Ха, — сказал он, радуясь собственной шутке. — Может, поэтому в Берлине и не осталось нацистов. — Он остановился и посмотрел на Джейка. — Это была формальность, понимаете. Просто формальность. — Он коснулся шапочки кончиками пальцев. — Доброй ночи.

Джейк в нерешительности постоял минуту перед мрачным зданием. Эмиль точно вступил. Исключений быть не могло. Но почему это удивило его? Так сделали миллионы. Формальность. За исключением того, что Джейк об этом не знал. Все время что-то оставалось недосказанным. Приятный человек с мягким взглядом, тихо вел себя на вечеринках, скромный, одни цифры в голове — тот, о ком Джейк вообще никогда не думал. Не нацист, один из добропорядочных немцев. Стоял, обняв Лину. А она знала? Как он мог ей не сказать? И как она могла остаться с ним, если знала? Но осталась.

Темнело, и он направился по Тильалле. Перед комендатурой остановился джип. Из него вышли два солдата с чемоданчиками в руках и торопливо поднялись по лестнице. Новая политика скоро также устареет, как и фрайкорпы. А что имеет значение? Люди делают то, что вынуждены делать. Она осталась. Джейк уехал. Все просто. За исключением того, что Эмиль не был так прост. И это все меняет. Знала ли она уже тогда, в те дни, когда они задергивали шторы, чтобы отгородиться от Берлина?

Джейк вдруг ощутил, что потерялся — его умственная карта перечерчена, как улицы города, которые уже не там, где должны быть.

Свернув с Тильалле направо, он в замешательстве обнаружил, что действительно заблудился. Оказывается, переулок выходил не на Гельферштрассе. Да и твой немецкий уже не так хорош, подумал он, улыбнувшись. Он никогда не знал эту часть города: улицы здесь не поменяли расположения. Но был другой Берлин. Берлин, который он когда-то знал, и где теперь ему нужен компас, чтобы найти путь, стрелка, притягиваемая гравитацией — достаточной сильной, чтобы преломить луч звезды.