"Хороший немец" - читать интересную книгу автора (Кэнон Джозеф)

Помните, когда-то была такая невзрачная на вид книжная серия — «Военные приключения»? Ею зачитывались все от мала до велика — стояли по ночам в очередях перед магазинами «подписных изданий», передавали из рук в руки, выстраивали на полках, аккуратно оборачивали… Казалось бы, жанр военных приключений канул в Лету вместе с эпохой, и вроде бы интерес ко Второй мировой войне поугас и как-то разъелся обилием трудов, представляющих всевозможные точки зрения на всем, казалось бы, известные события. На читателя обрушился вал иллюстрированных изданий, наводящих романтический флер на Третий рейх, истерических работ, развенчивающих старые авторитеты, откровенно чепуховых спекулятивных поделок… Пошел естественный процесс литературно-исторического забывания.

Но время от времени и сейчас появляются книги, со страниц которых веет реальным порохом Второй мировой. Хотя роман, который вы сейчас открываете, пахнет чем-то иным. Это едкий аромат августа 1945 года, к которому примешивается пыль разбомбленного Берлина, сладковатый запах тления из-под руин, вонь перегара и пота от усталых победителей, дым американских сигарет, что дороже золота… Но главное — пахнет опасностью, непонятным прошлым и крайне тревожным будущим. Союзники не могут договориться о переделе Германии, уже взорвана Хиросима, а перед нами на скамье подсудимых — народ, единственной линией защиты которого может стать лишь: «Виноваты все, никто не виновен».

Американский редактор и издатель Джозеф Кэнон написал один из лучших исторических триллеров о Второй мировой войне. Написал мастерски: напряженное детективное расследование сплетается с захватывающей историей любви, похожей на причудливо изломанную «Касабланку», и все это — на фоне более чем реального города, разграбляемого победителями, хотя в нем вроде бы уже нечего красть, кроме душ и умов. На фоне исторической Потсдамской конференции, ход которой нарушен весьма странным образом. На фоне преступлений настолько чудовищных, что последствия их не исчерпаны и через шестьдесят с лишним лет.

Поэтому добро пожаловать в Берлин — город перемещенных лиц и сместившихся ценностей. Война еще не окончена.

Глава восемнадцатая

Он проснулся и увидел над собой лицо Лины.

— Сколько времени?

Слабая улыбка.

— За полдень. — Протянув руку, она потрогала его лоб. — Хорошо поспал. Эрих, позови доктора Розена. Скажи ему, что он проснулся.

В углу комнаты резво вскочил мальчик и смутным пятном выскочил из комнаты.

— Как тебе это удалось? — спросила она. — Ты можешь говорить?

Как? Подкинули на джипе по тряской дороге, сошел на залитой светом фар Ку-дамм. Пронзительно сигналили автомобили. Толпы буйных американцев с девчонками вываливались из ресторанов, танцуя прямо на улице. Потом пустота.

— Где Эмиль? — спросил Джейк.

— Здесь. Все в порядке. Нет, не вставай. Розен запретил. — Она снова погладила рукой его лоб. — Тебе что-нибудь принести?

Он покачал головой:

— Вы выбрались.

Розен вошел в комнату вместе с Эрихом и сел на кровать, вынул точечный фонарик из рюкзака и посветил им в каждый глаз Джейка.

— Как вы себя чувствуете?

— Лучше не бывает.

Протянув руку, он проверил повязку на затылке Джейка.

— Швы хорошие. Но вас должен посмотреть американский доктор. Травма головы — всегда риск. Сядьте. Голова кружится? — Он ощупал тело ниже повязки, освободив другую руку, передав фонарик Эриху, который аккуратно положил его в рюкзак. — Мой новый ассистент, — тепло сказал Розен. — Прекрасный медик.

Джейк наклонился вперед, пока Розен пальпировал его.

— Небольшая опухоль, не более того. И все же. У американцев есть рентген? Снимок плеча тоже нужно сделать.

Джейк скосил глаза и увидел уродливое синюшное пятно. Пошевелил плечом, пробуя. Вывиха нет.

— Как это вас угораздило? — спросил Розен.

— Упал.

Розен недоверчиво посмотрел на него.

— Высоко было падать.

— Примерно со второго этажа. — Он прищурился от яркого дневного света. — Как долго я был без сознания? Вы что-то мне дали?

— Нет. Организм — сам хороший доктор. Иногда, если на него слишком много наваливается, он просто отключается, чтобы передохнуть. Эрих, проверишь температуру? — Мальчик, протянув руку, положил сухую ладошку на лоб Джейка и серьезно посмотрел на него.

— Нормальная, — сказал он наконец, таким же тонким голоском, как и его ладошка.

— Видите? Прекрасный медик.

— Ага, засыпает на ходу, — сказала Лина, положив руки ему на плечи. — Всю ночь не спал, присматривая за тобой. На всякий случай.

— Хочешь сказать, присматривала ты, — сказал Джейк, представив себе, как он прикорнул рядом с ней в мягком кресле.

— Оба. Он тебя любит, — сказала она многозначительно.

— Спасибо, — сказал ему Джейк.

Мальчик, довольный, серьезно кивнул.

— Так что жить будете, — сказал Розен, собирая рюкзак. — Но целый день прошу не вставать. На всякий случай.

— Тебе тоже надо лечь, — сказала Лина, подтолкнув мальчика. — Пора отдыхать. Пойдемте, я приготовила для вас кофе, — сказала она Розену строго и заботливо, и все послушно двинулись за ней. — А тебе, — сказала она Джейку, — я сейчас принесу.

Но кофе принес Эмиль. Он вошел и закрыл за собой дверь. Опять в своей прежней одежде, потрепанная рубашка и тонкий кардиган.

Он чопорно подал Джейку кружку, стараясь не встречаться с ним глазами. Движения его были робкими и раздраженными одновременно.

— Она укладывает мальчика, — сказал он. — Это еврейский ребенок?

— Это ребенок, — ответил Джейк, отхлебывая кофе.

Эмиль, слегка ощетинившись, поднял голову, потом снял очки и стал их протирать.

— Ты изменился.

— Четыре года. Люди меняются, — сказал Джейк, подняв руку, чтобы потрогать лысеющую голову, затем внезапно поморщился.

— Сломана? — спросил Эмиль, глядя на синюшное плечо.

— Нет.

— Цвет ужасный. Болит?

— И ты называешь себя ученым, — насмешливо сказал Джейк. — Конечно болит.

Эмиль кивнул:

— Я должен поблагодарить тебя.

— Я это делал не ради тебя. Они бы и ее забрали.

— И поэтому ты переоделся, — сказал он скептически. — Ну что ж, спасибо тебе. — Он опустил взгляд, продолжая протирать очки. — Странно благодарить человека, который… — Он замолчал и убрал платок. — И как все оборачивается. Находишь свою жену, когда она уже тебе не жена. Я должен поблагодарить тебя и за это.

— Послушай, Эмиль…

— Не объясняй. Лина мне все рассказала. Думаю, в Германии сейчас такое сплошь и рядом. Об этом то и дело слышишь. Женщина остается одна, муж, наверное, убит. А тут старый друг. Еда. Кого тут винить, некого. Нужно как-то жить…

Это она ему так рассказала, или он просто хотел в это верить?

— Она тут не за пайки, — сказал Джейк.

Эмиль пристально посмотрел на него, потом отвернулся и присел на ручку кресла, все еще вертя в руках очки.

— И что теперь? Что собираешься делать?

— С тобой? Пока не знаю.

— Отправишь меня обратно в Крансберг?

— Нет, пока не узнаю, кто тебя оттуда вытащил. Они снова могут попытаться это сделать.

— Так что, я здесь в плену?

— Могло быть и хуже. Ты мог оказаться в Москве.

— С тобой? С Линой? Я не могу здесь оставаться.

— Тебя схватят, как только ты появишься на улице.

— Нет, если я буду у американцев. Ты что, своим не доверяешь?

— В твоем случае нет. Ты им доверился, и где оказался?

— Да, я доверился им. Откуда мне было знать? Он был полон сочувствия. И собирался отвезти меня к ней. В Берлин.

— Где ты бы забрал некоторые документы. И на этот раз тебя послал тоже фон Браун?

Эмиль, колеблясь, посмотрел на него, затем покачал головой:

— Он считал, что они уничтожены.

— Но ты-то так не считал.

— Я тоже так думал. Но мой отец — с ним я не мог быть уверен. И, конечно, оказался прав. Он отдал их тебе.

— Нет. Он мне ничего никогда не отдавал. Я забрал их. Он защищал тебя до последнего. Бог знает почему.

Эмиль смущенно уставился взглядом в пол:

— А какая разница.

— Для него есть разница.

Эмиль секунду обдумывал это, затем сказал:

— Как бы там ни было, они у тебя.

— Но у Талли их не было. А теперь скажи, что все это значит? Ты говоришь ему о документах, а потом ни слова о том, где они.

Первый намек на улыбку со странным оттенком высокомерия:

— Мне и не надо было. Он считал, что знает, где они. Он сказал, я знаю, где они, все архивы, где американцы их держат. Он собирался помочь, ты можешь представить себе такое? Он сказал, к ним допустят только американца. Ну я и не стал его разочаровывать. Он собирался достать их для меня, — сказал он, качая головой.

— По доброте душевной? — Точно, любил получать плату дважды.

— Конечно, за деньги. Я согласился. Я знал, что их там нет. — Мне бы платить не пришлось. А раз уж он мог меня вывезти… Так что тут я схитрил. А потом он передал меня русским.

— Ну и парочка. Зачем ты вообще ему рассказал?

— Я никогда не умел пить. Это было… ну, от отчаяния. Как еще объяснить? Все эти недели, ожидание, почему они не отправляют нас в Америку? Затем до нас дошли слухи о судах, о том, что американцы всюду ищут нацистов, и я подумал, что мы отсюда никогда не выберемся, они не собираются нас отправлять. Может, я и сказал что-то вроде этого — что американцы и нас запишут в нацисты, потому что в войну нам пришлось выполнять определенные вещи, и как теперь все это будет выглядеть? Есть документы, в которых отражено все, что мы делали. Какие документы? СС, сказал я, они сохранили все. Не знаю, может, я и был немного пьян и наговорил лишнего. А он сказал, что этим, охотой за нацистами, занимаются только евреи — американцам мы нужны. Для продолжения работы. Он понимал, насколько это важно. — Его голос наконец окреп, стал уверенным. — И знаешь, верно. Остановиться сейчас — это…

Джейк поставил кружку на стол и взял сигарету.

— А затем вы отправились в Берлин. Расскажи, как удалось это устроить?

— Очередной допрос? — раздраженно спросил Эмиль.

— Время у тебя есть. Садись. И ничего не пропусти.

Эмиль снова опустился на подлокотник, потирая виски, как будто пытаясь привести в порядок память. Но история, которую он рассказал, была Джейку уже известна, ничего неожиданного в ней не оказалось. Никаких других американцев — секрет партнера Талли Сикорский унес с собой. Только несколько новых деталей пересечения границы. Охрана явно была любезной.

— Даже тогда я не знал, — сказал Эмиль. — Пока не добрался до Берлина. И только там понял, что для меня все кончено.

— Но не для Талли, — размышляя вслух, сказал Джейк. — Теперь у него появились другие дела благодаря твоей болтовне. Там крылись огромные возможности. Кстати, а остальные в Крансберге знали об этом?

— Моя группа? Конечно нет. Они бы не… — Занервничав, он замолчал.

— Что? Не оказались бы такими понимающими, как Талли? Для них это стало бы сплошной головной болью, не так ли? Пришлось бы много чего объяснять.

— Я не знал, что он задумал это. Я считал, что документы уничтожены. Я бы никогда не предал их. Никогда, — возбужденно повторил он громче. — Понимаешь, мы — одна команда. Именно так мы работаем. Фон Браун делал все, чтобы бы мы оставались вместе, все. Ты не знаешь, что это такое. Однажды его даже арестовали — такого человека. Но вместе, всю войну. Когда вместе проходишь через такое — больше никто не знает, как это было. Что нам приходилось делать.

— Что вам приходилось делать. Боже, Эмиль. Я читал документы.

— Да, что нам приходилось, делать. Ты что думаешь? Я тоже СС? Я?

— Не знаю. Люди меняются.

Эмиль встал:

— Тебе я не должен отвечать. Только не тебе.

— Кому-то тебе придется ответить, — спокойно сказал Джейк. — Можешь начать и с меня.

— Так это суд, значит. Ха, в этом борделе.

— В Нордхаузене были не девочки. А ты.

— В Нордхаузене. Что-то там прочитал в документах…

— Я там был. В лагерях. Видел твоих рабочих.

— Моих рабочих? Хочешь, чтобы мы отвечали и за это? Это СС, а не мы. Мы с этим не имели ничего общего.

— За исключением того, что это допустили.

— А что мы должны были делать? Подать жалобу? Ты не знаешь, как это было.

— Ну так расскажи.

— Рассказать тебе что? Что ты хочешь узнать? Что?

Джейк, внезапно растерявшись, посмотрел на него. Те же очки, те же кроткие глаза, теперь широко раскрытые и вызывающие, затравленные. Действительно, что?

— Наверное, что случилось с тобой, — сказал он спокойно. — Я думал, что знаю тебя.

Лицо Эмиля уязвленно задрожало.

— Да, мы оба думали, что знаем друг друга. И, кажется, оба ошибались. Друг Лины. — Он секунду смотрел в глаза Джейку, затем, овладев собой, вернулся в кресло. — Что случилось. Ты это хочешь знать? Ты был здесь. Ты же знаешь, что происходило в Германии. Ты считаешь, я этого хотел?

— Нет.

— Нет. И что тогда? Повернуться к этому спиной, как сделал мой отец, пока все это не кончится? А когда закончится? Может, никогда. Я жил тогда, а не сейчас, когда это закончилось. А мои знания. Ты же не будешь дожидаться благоприятной политической обстановки. Мы были только в самом начале исследований. Как мы могли ждать?

— Поэтому ты стал работать на них.

— Нет. Мы терпели их. Их дурацкое вмешательство. Сумасшедшие требования. Отчеты. Все это. Они забрали Дорнбергера, нашего руководителя, но мы и это пережили. Так что дело сохранилось даже после войны. Понимаешь, что это значит? Оторваться от земного? Создать нечто новое. Трудное, но ценное. Как еще мы могли добиться этого? Нам дали деньги, не слишком много, но достаточно, чтобы продолжать работу, чтобы пережить их.

— Создавая им оружие.

— Да, оружие. Тогда уже шла война. Ты думаешь, я стыжусь этого? — Он посмотрел на него свысока. — Это моя страна. Кто я? Да и Лина тоже, — сказал он, быстро взглянув на него. — Одна кровь. Во время войны делаешь то…

Он умолк.

— Я видел это, Эмиль, — сказал Джейк. — То была не война — только не в Нордхаузене. То было совсем другое. И ты это видел.

— Они говорили, что это единственный способ. Был план. Они нуждались в рабочих.

— И убивали их. Для выполнения плана.

— Не для нашего, нет. Их плана. Невероятного, бредового, как и все остальное. Разве не безумие — плохое обращение с рабочими? Безумие, все было безумием. Когда я увидел это, я поверить не мог, что они это делают. В Германии. Но к тому времени мы уже жили в сумасшедшем доме. При такой жизни сам начинаешь сходить с ума. Разве может в дурдоме остаться хоть один здоровый человек? Нет, психами стали все. Но все нормально. Тебя просят провести расчеты, безумные расчеты, но ты сам станешь безумцем, если откажешься. С тобой, с твоей семьей могут сотворить бог знает что, поэтому ты тоже становишься сумасшедшим. Мы понимали, что это безнадежно, мы все, кто был в программе. Даже их цифры. Даже цифры сходили с ума. Ты мне не веришь? Тогда слушай. Небольшая математическая задачка, — сказал он, встал и принялся расхаживать по комнате — мальчик, который мог считать в уме. — Первоначальный план предусматривал 900 ракет в месяц, 30 тонн взрывчатки в день для Англии. Это был 1943 год. Гитлер требовал 2000 ракет в месяц — невозможная задача, мы так и не смогли приблизиться к этой цифре. Но цель была поставлена, так что нам требовалось все больше и больше рабочих для достижения этой сумасшедшей цифры. Так и не приблизились. А если бы достигли? Это бы означало 66 тонн в день. Шестьдесят шесть. В 1944 году союзники сбрасывали на Германию по три тысячи тонн в день. 66 против 3000 — вот с такой математикой они и работали. И для этого нагнали в конечном счете 40 тысяч заключенных. Все больше и больше, чтобы достичь этого показателя. Хочешь, чтобы я объяснил, что происходило? Они были сумасшедшими. Они сделали нас сумасшедшими. Я не знаю, что тебе еще сказать. Как еще мне ответить на это? — Он перестал ходить по комнате и вопросительно развел руками.

— Хотелось бы знать, кто сможет. В Германии у каждого свое объяснение. А ответа нет.

— На что?

— На 1100 калорий в день. Еще одна цифра.

Эмиль отвел взгляд.

— И ты считаешь, что это сделал я?

— Нет, ты занимался только расчетами.

Эмиль на мгновение замер, затем подошел к ночному столику и взял чашку.

— Ты свой кофе допил? — Он стоял у кровати и смотрел в чашку. — Теперь виноват только я. Тебе так будет легче? Увести от меня мою жену.

— Я тебя ни в чем не обвиняю, — сказал Джейк, глядя прямо в его очки. — Обвиняешь ты.

Эмиль кивнул сам себе:

— Наши новые судьи. Вы обвиняете нас, затем уезжаете домой, чтобы мы могли уличать друг друга. Вот чего вы хотите. Так это никогда не кончится.

— Для тебя как раз кончится. Ты уедешь в Штаты с остальными и продолжишь свою прекрасную работу. Суть в этом, не так ли? Ты, фон Браун и все остальные. Тут вопросов нет. Все забыто. Никаких документов.

Эмиль посмотрел поверх очков:

— Ты уверен, что американцам нужны эти документы?

— Некоторым из них — да.

— А что с теми, кто в Крансберге? Вы это сделаете и с ними? Меня обвинить недостаточно?

— Это касается не только тебя.

— Разве? Ну да, я так и думал. Ради Лины.

— Ошибаешься. Но и ради этого тоже.

— Ты думаешь, она от этого станет счастливее? От того, что меня посадят в тюрьму?

Джейк промолчал. Эмиль поднял голову и выдохнул:

— Ну тогда вперед. Здесь я не могу оставаться. Меня ищут, она мне сказала. Так что сажай меня. Какая разница, где я буду сидеть?

— Не торопись исчезать. Ты для нас сейчас очень ценная обуза — непоставленный товар. Он должен что-то предпринять.

— Кто?

— Партнер Талли.

— Я же сказал, больше никого не было.

— Нет, был, — сказал Джейк, осененный новой идеей. — Ты с кем-нибудь еще говорил в Крансберге?

— Из американцев? Нет. Только с Талли, — безучастно ответил Эмиль.

— И с Шеффером. На допросе, — пояснил Джейк. — Ты с его другом Бреймером когда-нибудь встречался?

— Я не знаю этого имени. Они все были для нас одинаковы.

— Здоровый такой, чиновник, не военный?

— Тот? Да, он был там. Встречался с группой. Интересовался программой.

— Не сомневаюсь. Он разговаривал с тобой?

— Нет. Только с фон Брауном. Американцам нравится «фон», — сказал он, слегка пожав плечами.

Джейк на минуту откинулся на спинку кресла, размышляя. Но как это могло быть? Еще одна колонка, которая никак не вписывается.

Эмиль принял молчание за ответ и пошел к двери, унося чашку.

— Ты хоть весточку отправь в Крансберг. Мои коллеги будут беспокоиться…

— Подождут. Я хочу, чтобы ты немного побыл без вести пропавшим. Небольшая приманка.

— Приманка?

— Именно. Какой Лина была для тебя. Теперь ты побудешь приманкой. Посмотрим, кто клюнет.

Эмиль, моргая за стеклами очков, развернулся у двери.

— Смысла нет разговаривать. Когда ты в таком состоянии. Это что, определенная идея правосудия? Ради кого, интересно? Не ради Лины. Ты думаешь, я прошу для себя — для нее тоже. Подумай, что это значит для нее.

— Ну конечно. Для нее.

— Да, для нее. Ты думаешь, она хочет, чтобы у меня были такие неприятности? — Он повел рукой, охватывая не только комнату, но и документы, все смутное будущее.

— Нет, она считает себя в долгу перед тобой.

— Может, это ты кое-что должен.

Джейк взглянул на него.

— Может быть, — сказал он. — Но она так не считает.

Эмиль покачал головой:

— Как все обернулось. Подумать только, я уехал из Крансберга ради нее. А теперь получается — из-за нашей работы. Чтобы ты мог ей что-то доказать. Помахать этими документами перед моим носом. «Видишь, что он за человек. Оставь его».

— Она уже оставила тебя, — сказал Джейк.

— И ушла к тебе, — сказал Эмиль. Не веря, покачал головой, отвел покатые плечи назад и выпрямился, будто надел военный мундир. — Но как же ты изменился. Совершенно другой человек. Я думал, ты поймешь, что тут творилось, — оставишь мне мою работу, хоть это. Так нет, ты и ее хочешь забрать. Безжалостно. А всех нас записать в нацисты. Она тебе за это спасибо не скажет. Она хоть знает, как ты изменился?

Джейк минуту внимательно смотрел на него: тот же человек, что и на вокзальной платформе, уже не смазанное пятно, словно поезд замедлил ход, и он теперь может его рассмотреть.

— А ты нет, — сказал он, внезапно устав; тупая боль растеклась по руке, изменив даже голос. — Я просто не знал тебя. В отличие от твоего отца. Он назвал это упущением.

— Мой отец…

— Твоя голова была занята одними расчетами. Не ею. Для тебя она была лишь оправданием. Даже Талли купился на это. Может, ты и сам веришь в это. Так же ты думаешь и про Нордхаузен. Появился сам собой. Но в реальности-то все иначе. В долгу перед тобой? Ты приезжал в Берлин не за ней, ты снова приезжал за документами.

— Нет.

— Как и в первый раз. Она думает, ты рисковал своей жизнью, чтобы вызволить ее. Рисковал, но не ради нее. Тебя послал фон Браун. Это был его автомобиль, его поручение. Чтобы продолжить работу. Без наводящих на размышления листков бумаги. Ты никогда и не пытался вызволить ее, а просто спасал собственную жалкую шкуру.

— Тебя тут не было, — зло сказал Эмиль. — Ты прошел через этот ад? Как я сумел пройти? Мне нужно было думать о других. Оставался только один мост…

— И ты уехал вместе с ними. Я тебя не осуждаю. Но и ты сам не осуждаешь себя. С какой стати? Ты же был руководитель. Это была твоя команда. Сколько времени ушло у тебя на то, чтобы забрать документы? Вот твоя главная задача. Пассажиры? Ну, если останется время. Но его не осталось.

— Она была в больнице, — повысив голос, сказал Эмиль. — В безопасности.

— Ее изнасиловали. Она чуть не погибла. Она тебе об этом говорила?

— Нет, — сказал он, опустив глаза.

— Но ты забрал то, за чем на самом деле приезжал. Ее бросил, а команду сохранил. А сейчас ты хочешь провернуть это еще раз, и чтобы она помогла тебе при этом, потому что считает, что в долгу перед тобой. Лине повезло, что ей позвонили.

— Это ложь, — сказал Эмиль.

— Разве? Тогда почему ты не сказал фон Брауну, что уезжаешь из Крансберга вместе с Талли? Не мог, да? Не было причины. Он считал, что документы у тебя. Но тебе надо было убедиться. Поэтому ты и приехал. Все крутилось вокруг документов. Но не вокруг нее.

Эмиль продолжал смотреть в пол.

— Ты сделаешь все, чтобы настроить ее против меня, — удрученно сказал он, замыкаясь в себе. Потом взглянул на Джейка. — Ты ей рассказал?

— Сам расскажешь, — ровно произнес Джейк. — Меня там не было, помнишь? А ты был. Вот и расскажи все, как было. — Он посмотрел на Эмиля, оцепенело затрясшего головой во внезапной тишине, и откинулся на подушку. — Тогда она, вероятно, и сама поймет, что к чему.

Брайан появился после обеда. Принес газету и бутылку виски из войсковой лавки.

— Ну, жив, здоров. А вот это выглядит хреново, — сказал он, показывая на плечо. — Береги его. — Он открыл бутылку и налил две порции. — Отличное убежище, должен сказать. В коридоре видел хорошенькую девчонку. Суля по всему, под халатиком у нее ничего не было. Но пробу вряд ли дадут. Будь здоров. — Он одним махом опрокинул в себя виски. — Как ты нашел эту квартиру?

— Британская собственность.

— Действительно? То, что надо.

— Кто-нибудь видел, как ты входил сюда?

— А что? В моем возрасте я еще способен заплатить за это. — Он мельком взглянул. — Нет, никто. Джип, кстати, на заднем дворе. Я подумал, ты захочешь, чтобы он не светился на улице. Зачем вводить в искушение?

— Спасибо.

— Насколько я понял, это муж, — сказал он, кивая в сторону гостиной. — Тот, что хандрит на диване. А как вы тут спите, или я слишком любопытен?

— Спасибо тебе и за это. С меня причитается.

— Не беспокойся. Я взыщу. Трюки твои, эксклюзив мой. Идет?

Джейк улыбнулся.

— Ты у нас знаменитость, — сказал Брайан, вручая ему газету. — По крайней мере, полагаю, что речь идет о тебе. Имен не называют. Да и смысла особого нет.

Джейк развернул газету. В верхней части жирным шрифтом шел заголовок МИР. Под ним фотография морских пехотинцев, водружающих флаг над островом Иводзима.[80] Внизу справа более мелким шрифтом НАЧАЛО ТРЕТЬЕЙ МИРОВОЙ? КТО ВЫСТРЕЛИЛ ПЕРВЫМ? Далее шло описание перестрелки у Рейхсканцелярии, такое же путаное, как и перекрестный огонь, с подтекстом — все были пьяны.

— Ты бы знал, какой тарарам поднялся! Ну, ты-то знаешь. Русские топали ногами, злые, как всегда. Вручают официальные ноты, требуют внеочередного созыва Совета, и все такое. Говорят, не будут участвовать в параде победы — есть потери. Может, расскажешь, что в действительности случилось?

— Хочешь верь, хочешь нет, но именно так оно и было. За исключением одного — русские были трезвые.

— Это первое.

— И я в этом не участвовал, — сказал Джейк, завершая интервью.

— Строго говоря, парень, тебя там не было. Ты был со мной.

— Ты им так и сказал?

— Вынужден был. Иначе бесконечные расспросы. Сейчас ты — самая популярная личность в Берлине. Абсолютная королева бала — каждый хочет тебя танцевать. Если бы они знали, где ты был! Будь я проклят, если знаю. Пришел в столовую с дамой, предложил меня подвезти — я был слегка неподъемный, — высадил меня на Ку-дамм, чтобы пропустить по последней, и после этого я тебя не видел. Что касается этого, — сказал он, показав на газету, — я слышал, что в этой заварушке участвовал какой-то гражданский. Кто такой, никто не знает. Я бы предположил, немец. Русские, конечно, не говорят, но у них без вести пропавших вообще не бывает.

— Но я говорил по-английски.

— Американцы думают, что английский знают все. Ты говорил им, кто ты такой?

— Нет. И с русскими я говорил по-немецки. А у Сикорского времени не было…

— Ты уверен? Поверь мне, все думают только о том, чтобы прикрыть свои задницы. Глупо, если вдуматься, идти в бункер, чтобы махнуть стаканчик. Полагаю, хотел потанцевать на могиле Гитлера. Очень неразумно, если учесть обстоятельства. Дело в том, что тебя видели, когда ты выходил из «Адлона» вместе со мной. Есть свидетели. А если я тебя не знаю, кто тогда знает? Я правильно излагаю, а?

Джейк улыбнулся ему.

— А ты все замечаешь.

— Да, если статья моя. Эксклюзив, не забыл? Делиться с твоей бандой я не буду. Так по-честному? Так что там было?

— Она твоя, обещаю. Только подожди немного.

— Что, даже не намекнешь? О чем ты там с генералом болтал? Точнее, с покойным генералом. Кстати, завтра похороны — будут представители от всех союзников. Этот их ужасный оркестр, без сомнения. Полагаю, венок ты посылать не будешь.

— Точно, — сказал Джейк, почти не слушая его. — Ты не знаешь.

— Нет, не знаю, — повторил он, сымитировав голос Джейка. — Если ты не скажешь.

— Нет, я хочу сказать, никто не знает. Что он мне сказал. Никто не знает. Это могло быть все, что угодно.

— Но что он сказал?

— Дай подумать минутку. Это важно. Мне надо обмозговать.

— Тогда не возражаешь? — спросил Брайан, наливая себе еще. — Увлекательное зрелище — смотреть, как другие думают.

— Что угодно. Я имею в виду, предположим, он мне сказал…

— Сказал тебе — что?

Джейк с минуту молчал, потягивая виски.

— Слушай, Брайан, — наконец сказал он. — Я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделал.

— Что?

— Выпил в пресс-центре. Я плачу.

— И?

— Поболтай там немного. Пропусти несколько рюмок. Ты виделся со мной, историю я зажилил и делиться с тобой не собираюсь, так что ты разозлился.

— Естественно, разозлюсь. А смысл в чем?

— Надо, чтобы все знали, что у меня что-то есть. Пресс-центр — та же деревенская почта, всем все сразу становится известно. Стой, еще лучше. Бумага есть?

Брайан вынул блокнот и передал Джейку, затем стал наблюдать, как тот пишет.

— Пошли это в «Колльерс» от моего имени — телеграфный адрес здесь.

Брайан взял листок и прочитал вслух:

— «Оставьте место следующем номере большого материала скандал». А если ты не пришлешь? Им это не понравится.

— А могу и прислать. И ты можешь. Есть шанс, что эта телеграмма вообще никуда не уйдет. Цензоры не пропустят. А молодой Рон только взглянет на нее, и начнет, как тот цыпленок, орать, что небо падает. Никому покоя не даст.

— Хочешь сказать — мне покоя не даст.

— Спроси его, что за шум — он заткнется. Тогда спроси его, кто такой Талли.

— Тот, которого ты мельком упомянул, когда мы с тобой встретились?

— Верно. Я назвал свою статью историей о Талли.

— И что это тебе конкретно даст?

— Выведет на человека, который его убил. Другого американца.

— Журавль в небе. Ты уверен, что он существует?

— Кто-то пытался убить меня в Потсдаме. Но не Талли — он уже был мертв. Да, уверен.

— Спокойнее. Зачем тебе новые неприятности, тем более такие? — Брайан показал на плечо Джейка. — Дважды везло. А в третий раз…

— А в третий раз он придет ко мне. Вынужден будет. Знаешь, что такое выжимание?

— И ты хочешь выжать его? — спросил Брайан, держа листок из блокнота.

— Частично. Так, чтобы остальное доделали русские. Они думают, что Эмиль где-то на свободе. И он действительно на свободе. Что, если у них возникнет шанс его вернуть? Сикорский убит. Талли убит. Кого еще они пошлют найти его?

— Особенно если этот американец сможет достать и тебя? Не нравится мне все это. И как ты намерен все это организовать, можно тебя спросить?

— Просто сходи и выпей, ладно? Мы почти у цели.

— Поболтать. Чтобы он услышал.

— Он уже услышал все, что нужно.

— Тогда это один из наших.

— Не знаю. Единственное, что я знаю, — это не ты.

— Польщен доверием.

— Нет. Пуля была американская. А ты покупаешь британское, — сказал Джейк, показывая на бутылку.

Брайан сложил газету и сунул в карман.

— Иными словами, ты хочешь забрать это обратно. — Он вытащил из кармана «кольт». — Если ты решился на дальнейшие неприятности.

— Это пистолет Лиз, — пояснил Джейк, беря оружие.

— Из «Адлона» мы уходили, хоть и в спешке, но пистолет я успел прихватить. На всякий случай.

— Знаешь, это он убил ее. Сикорский.

— Так вот оно что? — сказал Брайан. Он встал, собираясь уйти. — Дурацкое дело — сводить счеты. Всегда вылезает не тем боком.

— Тут иное.

— Тогда придется потрудиться, чтобы набрать материал на статью.

— Надеешься выйти сухим из воды? Этого достаточно?

— Дорогой мой, люди выходят сухими из воды всю жизнь. Оглянись вокруг. Особенно здесь. Годами выходят.

— Тогда надо прекратить.

— Ну, я для этого слишком стар. Только молодые рвутся все исправлять. Так что предоставляю это тебе. И этот прекрасный скотч. А если подумать, пожалуй, нет, — сказал он и забрал бутылку. — Еще неизвестно, сколько заходов придется сделать, прежде чем мой старый язык как следует развяжется. И тоже за мой счет.

— Спасибо, Брайан.

— Ну, с учетом Африки — это уже что-то. Полагаю, нет смысла советовать тебе быть осторожнее. Ты никогда не был. Но тут замешаны русские. Мне надо было думать, что ты здесь свои амурные дела улаживаешь. — Он кивнул в сторону соседней комнаты.

— Это само собой уладится.

— Молодой, — вздохнул Брайан. — Куда уж мне.

Джейк одевался минут десять. Негнущимися руками едва справился с пуговицами, а завязать ботинки вообще оказалось мучением.

— Ты куда-то собрался? — спросила Лина, посмотрев на него. Они с Эрихом сидели за столом и разглядывали журнал, позаимствованный у одной из девушек. «Лайф», картинки из другого мира. Эмиль сидел на диване с отсутствующим выражением лица, полностью уйдя в себя.

— Я ненадолго, — сказал Джейк, собравшись поцеловать ее на прощанье. Затем остановился. Даже самый обыкновенный жест сейчас будет выглядеть неуместным. Вместо этого он провел рукой по голове Эриха.

— Розен сказал, тебе нужен покой, — напомнила Лина.

— Я в порядке, — сказал Джейк, чувствуя, что Эмиль наблюдает за ним так, что ему, как непрошеному гостю, захотелось поскорее уйти от них. — Не жди меня и ложись спать, — сказал он Эриху и краем глаза посмотрел на остальных. Но помахал ему только Эрих.

На улице стало легче. Анонимность темноты успокаивала. Военный в джипе. Он ехал в сторону Кройцберга, даже не замечая руин. И Берлин может стать нормальным городом. Вопрос привычки.

Он застал Гюнтера за пасьянсом. Рядом с ним на столе полупустая бутылка. Он методично выкладывал карты рядами, как колонки очевидных аргументов.

— Неожиданный визит, — сказал Гюнтер без особого удивления, почти не отрывая взгляда от карт.

— Я подумал, следует ввести вас в курс последних событий, — сказал Джейк, присаживаясь.

Гюнтер что-то проворчал и продолжал раскладывать карты, пока Джейк рассказывал ему об «Адлоне», не остановившись даже в тот момент, когда пули зацокали по лестнице Рейхсканцелярии.

— Вам опять повезло, — сказал он, когда Джейк закончил. — А мы так ничего и не знаем.

— Поэтому я и пришел. У меня есть для вас задание.

— Оставьте меня в покое, — сказал он, переворачивая карту. Затем поднял взгляд. — Что?

— Я хочу, чтобы вы завтра пошли на похороны.

— Сикорского?

— Друга. Вполне естественно, вы захотели прийти.

— Не смешите меня.

— И выразить свое почтение его преемнику. Полагаю, его номеру два — у них не было времени назначить кого-то другого. Может, это его начальник. В любом случае, тому, кто сейчас является Сикорским. Этот бизнес — хороший, это раз. — Он взглянул на штабеля коробок с черного рынка.

— А два?

— Новый бизнес.

— Со мной, — сказал Гюнтер, приподняв бровь.

— Вам следует подумать об этом с его точки зрения — что он знает или что ему сказали. Русских в «Адлоне», должно быть, допросили с пристрастием. Он знает, что Сикорский видел нас там — Лину и меня — и позволил нанести ему визит. Он знает, что Брандт сбежал, а Сикорский в погоне за ним был убит. Он знает, что Брандт не у американцев — в противном случае партнер Талли доложил бы ему. Так где он? Логически, в каком месте? — Гюнтер, продолжая играть, вопросительно промычал. — Там, где он всегда хотел быть — со своей женой. Которая приходила со мной. А я ваш друг. А вы — вы следили за мной по просьбе Сикорского, — говорил Джейк, энергично выговаривая слова в порядке карточного расклада: валет, десятка, девятка. — Его источник.

Гюнтер остановился:

— Я ему ничего не говорил. Ничего важного.

— Это он так утверждал. Смысл в том, что они знают: он получил эти сведения от вас. Им известно, что вы знаете меня. Они могут даже подумать, что вам известно, где я. Что означает…

— Согласен, интересная ситуация, — сказал Гюнтер, медленно переворачивая карту. — Но я не знаю, где вы. И, как вы помните, никогда не хотел знать. Чтобы не оказаться в таком положении.

— Если они поверят. Может, они не считают вас таким благородным. Может, они считают вас стукачом.

Гюнтер бросил на него взгляд, затем вернулся к картам.

— Вы пытаетесь спровоцировать меня? Бесполезно.

— Я пытаюсь показать вам, как он посмотрит на все. Когда вы будете говорить с ним завтра.

— И что вы хотите, чтобы я сказал?

— Я хочу, чтобы вы меня предали.

Гюнтер положил карты на стол, взял стакан и откинулся на спинку стула, глядя на Джейка поверх очков.

— Продолжайте.

— Пора занять в этом мире более высокое положение. Сигареты, часы, кое-какой треп в баре — реальных денег на этом не сделаешь. Но даже у мелкого маклера иногда появляется шанс. То, что можно продать за хорошие деньги. То, что падает ему прямо в руки.

— Как я понимаю, такой возможностью является герр Брандт.

Джейк кивнул:

— Я приходил к вам за разрешениями на проезд. Чтобы вывезти счастливую парочку из города.

— А они у меня есть?

— Они есть на рынке. А вы там свой человек. Они подумают, что вы смогли бы. Но тут поменялись обстоятельства. Вы не хотите ограничивать свои возможности. Вашего друга Сикорского больше нет — почему бы не завести себе новых друзей, и даже несколько на стороне? Трудно устоять.

— Очень.

— Поэтому вы согласились встретиться с нами. Чтобы передать разрешения. Если вместо этого появится кто-то еще…

— Где? — спросил на удивление точно Гюнтер.

— Пока не знаю, — сказал Джейк, отмахиваясь от вопроса. — Но в американской зоне. Это важно. Нужно, чтобы они прислали американца. Если это будут русские, я учую подставу сразу же. Это должен быть американец, чтобы, если у меня и возникнет подозрение, было уже поздно.

— И они пришлют его, вашего американца?

— Само собой. Он знает, кто я. Да и сам захочет прийти. Я пустил слух, что мне кое-что известно. Такой шанс он не упустит. И придет.

— И вы в его руках.

— Это он будет в моих руках. Все, что вам нужно будет сделать, — привести его ко мне.

— Стать вашим грайфером, — тихо сказал Гюнтер.

— Это может сработать.

Гюнтер перевел взгляд на карты и снова приступил к игре.

— Жаль, что до войны вы не служили в полиции. Иногда смелый ход…

— Это может сработать, — снова повторил Джейк.

Гюнтер кивнул.

— Но есть один момент. Я с русскими не ссорился. И, как вы говорите, я не хочу терять свои возможности. Если у вас получится, где окажусь я? Обрублю для себя все концы. Русские узнают, что их предал я. Обратитесь к кому-нибудь другому.

— Больше не к кому. Вам они поверят. Это ваше дело тоже.

— Нет, ваше. Помогать вам было интересно — способ провести время. Теперь же вырисовывается нечто иное. Я не хочу светиться. Только не сейчас.

Джейк посмотрел на него:

— Верно. Вы никогда и не светились.

— Верно, — сказал Гюнтер, отказываясь от участия.

Джейк протянул руку и накрыл ладонью карты, не давая ему играть.

— Уберите руку. — Джейк держал ее, не убирая, еще с минуту, глядя на него в упор. — Оставьте меня в покое.

— Сколько вы еще намерены быть живым трупом? Годы? Слишком долго, чтобы ходить с опущенной головой. Вы же коп. Речь идет об убийстве.

— Нет, о выживании.

— Таким образом? Однажды вы уже так пробовали выжить. Хороший немецкий полицейский. Вы не поднимали головы, а люди гибли. Теперь вы хотите сунуть ее в бутылку. Ради чего? Ради возможности стучать русским? Вы будете работать на таких же людей. Думаете, они чем-то отличаются? — Огорченный, он оттолкнул стул и подошел к карте на стене. Берлин, каким он был.

Гюнтер, окаменев, сидел неподвижно секунду, затем почти машинально выложил еще одну карту.

— А вы думаете, американцы гораздо лучше?

— Ну, может, и не так, чтобы очень, — сказал Джейк, переводя глаза влево, в сторону Далема. — Но тут иное. Тут выбор. — Он отвернулся от карты. — У вас есть выбор.

— Работать на американцев.

— Нет, снова стать полицейским. Настоящим.

Минуту оба молчали, так что, когда дверь содрогнулась от резкого стука, он показался еще более громким в плотной тишине. Джейк встревоженно поднял глаза, ожидая русских, но это был Берни. Он ввалился в дверь с папками под мышкой, как и в тот первый вечер на Гельферштрассе, когда столкнулся с тарелкой. На сей раз вид Джейка остановил его на середине броска.

— А вы где были? Вас все ищут.

— Слышал.

— Хорошо, что вы здесь. Меньше беготни, — сказал он, ничего не поясняя, и направился к столу. — Ви геец, Гюнтер? — Он бросил взгляд на карты. — Семь из восьми. Дела не слишком ясные? — Он поднял бутылку, измерил взглядом уровень жидкости и отставил в сторону.

— Достаточно понятные.

— Я принес копии по Бенсхайму, которые вы просили. Но я их заберу обратно. Нам не полагается…

— Если верить герру Гейсмару, уже не нужно.

— А что в Бенсхайме? — спросил Джейк.

— Там Талли служил до Крансберга, — сказал Берни.

— Чтобы поставить точки над/, — сказал Гюнтер, открывая одну из папок, и затем посмотрел на Джейка. — Не наскоками, а методично. Поэтому часто вырисовывается определенная схема. Я думал, кому он продает персилшайны? Каким немцам? Может, тому, кого я знаю. Всего лишь идея.

— Так вот как они выглядят. — Джейк подошел и взял один из документов.

Обычная темно-желтая бумага, рваный шрифт в рамках, внизу что-то нацарапано чернилами. Наверху фамилия неизвестного ему человека — Бернхардт. Формат страницы другой, но все же знакомый, как и у всех оккупационных анкет. Он быстро пробежал листок взглядом и отдал. Безвредная бумага, но репутацию Бернхардту обеспечивает.

— Но, как я сказал, уже не нужны, — сказал Гюнтер.

— А почему? — спросил Берни.

— Гюнтер выходит из дела, — сказал Джейк. — Хочет продолжить пьянствовать в другом месте.

— И все же не возражаете, если я взгляну? Раз уж вы их принесли? — спросил Гюнтер, забирая папки.

— Ради бога, — сказал Берни, наливая себе. — Я прервал вашу беседу?

— Нет, мы закончили, — сказал Джейк. — Я ухожу.

— Подождите. У меня есть новости. — Он опрокинул в себя содержимое стакана и проглотил, слегка передернувшись. Жест настолько ему несвойственный, что привлек внимание Джейка.

— А я думал, вы не пьете.

— Теперь понимаю, почему, — сказал Берни со все еще искаженным гримасой лицом. Он поставил стакан. — Рената умерла.

— Русские…

— Нет, повесилась.

Никто ничего не произнес, в комнате наступила мертвая тишина.

— Когда? — непроизвольно спросил Джейк — лишь бы звук заполнил паузу.

— Ее нашли сегодня утром. Я никак не ожидал…

Джейк отвернулся к карте. Его глаза оживились, как будто в них вспыхнула искорка.

— Нет, — произнес он, но не в ответ, а просто очередной звук.

— Никто и не думал, что она… — Берни замолчал и взглянул на Джейка. — Она что-нибудь сказала вам, когда вы с ней разговаривали?

Джейк покачал головой:

— Если и сказала, я этого не слышал. — Он шарил глазами по карте — Алекс и этот возмутительный суд; Пренцлауэр, где она прятала ребенка; вокзал «Анхальтер», где она стрельнула сигаретку на платформе. Жизнь, как и улицы, можно проследить по карте. Старый офис «Коламбии», куда она поставляла сюжеты, выхваченные острым глазом.

— Итак, конец, — сказал безучастно Гюнтер.

— Начиналось совсем по-другому, — сказал Джейк. — Вы ее не знали. Какой она была. Такой милой, — сказал он не к месту, как о живой. Он повернулся к ним. — Она была милой.

— Все умирают, — сказал бесстрастно Гюнтер.

— Не понимаю, мне-то к чему горевать, — сказал Берни. — С учетом того, что она натворила. Еще и еврейка. И все же. — Он помолчал. — Но я пришел сюда не за этим. Не за тем, чтобы еще кто-то умер.

— Она была частью всего этого, — по-прежнему безучастно произнес Гюнтер.

— Как и многие другие, — сказал Джейк. — Они просто жили, не поднимая головы. Может, и они ничего бы не сделали, учитывая, что тут творилось.

— Ну, может, теперь она нашла другой путь, — сказал Берни. — Хотя до него ох как далеко.

— А что есть «другой путь»? — спросил Гюнтер.

— Полагаю, зависит от ваших жизненных установок, — сказал Берни, беря фуражку. Гюнтер быстро посмотрел на него, затем отвел глаза. — В любом случае, я полагал, что вам будет интересно. Вы идете? — спросил Берни Джейка. — У меня еще есть дела. Два дня на это, хорошо, Гюнтер? — Он коснулся папок. — Мне нужно отослать их обратно. Успеете?

Гюнтер не ответил, вместо этого взял папку, открыл ее и сделал вид, что занят чтением документов. Джейк стоял и ждал. Но Гюнтер лишь перевернул страницу, как полицейский, просматривающий снимки подозреваемых. Они были у двери, когда он поднял голову.

— Герр Гейсмар? — сказал он, медленно встал и подошел к карте, спиной к ним. Постоял секунду, изучая ее. — Выберите место. И сообщите мне до похорон.

Лина сидела в большом кресле, подобрав под себя ноги, в дыму, что кольцами вился из пепельницы, пристроенной на широком подлокотнике. В комнате царил полумрак — лампа, накрытая шарфом, горела тускло. Было похоже, что она просидела так несколько часов, уйдя в себя, оцепенев настолько, что даже не пошевелилась, когда Джейк подошел и коснулся ее волос.

— Где Эмиль?

— В постели, — сказала она. — Говори тише, Эриха разбудишь. — Она кивнула на диван, где, свернувшись калачиком под простыней, лежал мальчик. Ответ на вопрос Брайана, как мы тут спим, — посменно.

— А ты?

— Ты хочешь, чтобы я разделила с тобой постель? — спросила она, неожиданно сухо, прикуривая новую сигарету от окурка. — Наверное, мне лучше пойти к Ханнелоре. Так жить… — Она взглянула на него. — Он говорит, ты его никогда не отпустишь. Он хочет уехать в Крансберг.

— Уедет. Мне он нужен еще на один день. — Джейк взял стул у стола и поставил рядом с ней, чтобы можно было разговаривать шепотом. — Еще один день. И потом все закончится.

Она стряхнула пепел, постучав сигаретой о пепельницу.

— Он считает, что ты использовал меня.

— Было дело, — сказал он, пытаясь развеселить ее.

— Но он прощает меня, — сказала она. — Он хочет простить меня.

— Что ты ему сказала?

— Неважно. Он не слушает. Я оказалась слабой, но он прощает меня — вот как он себе это представляет. Так что, видишь, я прощена. Все то время, перед войной, когда я думала… А в конце — так легко.

— А он знает? Про то, что было до войны?

— Нет. Если бы он думал, что Петер… Ты же ему не говорил, нет? Тогда оставь ему хотя бы это.

— Нет. Я ему не говорил.

— Мы должны оставить ему это, — сказала она, снова задумавшись. — Мы тут такого натворили. А теперь он меня прощает.

— Пусть прощает. Ему так легче. Никто не виноват.

— Нет, ты виноват. Тебя он не прощает. Он считает, что ты его хочешь погубить. Именно так и говорит. И настраиваешь меня против него. Говорит любые глупости. Вот такую благодарность ты получаешь за его спасение. — Она откинула голову на спинку кресла, закрыла глаза и выпустила дым. — Он хочет, чтобы я поехала в Америку.

— С ним?

— Они могут брать с собой жен. Для меня это шанс — уехать от всего этого.

— Если они поедут.

— Мы можем начать все заново. Такова его идея. Начать все заново. Вот для этого ты его и спасал. Вероятно, ты уже жалеешь.

— Нет. Так говорили мои карты, помнишь?

Она улыбнулась с закрытыми глазами.

— Спасатель. Вот мы и здесь, твое заблудшее стадо. Что ты будешь с нами делать?

— Для начала уложу тебя в постель. Ты спишь на ходу. Давай потесним немного Эриха, он не будет возражать.

— Нет, не трогай его. Я слишком устала и не засну. — Она повернулась и посмотрела на мальчика. — Я посылала одну из девушек к Фляйшману. Он спрашивает, можем мы подержать его у себя еще немного? Лагеря переполнены. Ты не возражаешь? Он не мешает. И, знаешь, Эмиль не любит при нем разговаривать, что тоже хорошо. Хоть чуточку спокойнее.

— А что с Техасом?

— Им нужны только маленькие дети. Пока, очевидно, они еще не стали слишком немцами, — сказала она скорее удрученно, чем рассерженно, и потушила сигарету. — Все подопечные. Принимаешь нас — и потом отвечаешь за нас. Знаешь, он думает, что ты хочешь отвезти его к его маме. Что мне на это говорить? Может, что после тюрьмы?

— Уже и этого не скажешь, — тихо ответил Джейк. — Она покончила с собой вчера ночью.

— Ох, — слабо, как подранок, вскрикнула Лина. — Ох, что же она сделала? — Лина бросила взгляд на диван, затем опустила глаза — в них стояли слезы. Джейк потянулся к ней, но она отмахнулась и прикрыла глаза рукой. — Так глупо. Я ее даже не знала. Девушка из конторы. Не смотри. Я не знаю, что со мной.

— Ты просто устала, вот и все.

— Но сделать такое. Сколько это будет длиться? Кипятить воду, чтобы можно было пить. Дети живут как животные. Теперь еще один труп. И это называется мир. Во время войны было лучше.

— Нет, не лучше, — мягко сказал Джейк, достал платок и передал ей.

— Нет, — сказала она, сморкаясь. — Мне просто себя жалко. Кипяченая вода, боже. Разве в этом дело? — Она опять хлюпнула носом, затем вытерла лицо, постепенно успокаиваясь. Откинувшись назад, вздохнула. — Знаешь, после того, как пришли русские, было много таких — как она. Тогда я ни разу не плакала. На улицах валялись трупы. Кто знал, как они умирали? Моя подруга Аннелиза? Я нашла ее. Отравилась. Как Ева Браун. Сожгла себе весь рот. Что она сделала? Пряталась, пока ее не нашел какой-то русский. Может, даже несколько. Тут была кровь. — Она показала на низ живота. — Когда их было так много, не плакала. Так почему сейчас? Может, я тогда решила, что все закончилось. — Она еще раз вытерла лицо и вернула платок. — Что ты ему скажешь?

— Ничего. Его мама погибла на войне, и все.

— На войне, — сказала она неопределенно, глядя на спящего мальчика. — Как можно бросить ребенка?

— Она не бросила. Она оставила его на меня.

Лина повернулась к нему.

— Ты не можешь отправить его в лагерь для перемещенных лиц.

— Знаю, — сказал он, коснувшись ее руки. — Я что-нибудь придумаю. Дай мне чуточку времени.

— Пока ты уладишь дела, — сказала она, снова откинувшись назад. — Все наши судьбы. И Эмиля тоже?

— Эмиль может сам устроить свою жизнь. Насчет Эмиля я не беспокоюсь.

— Зато я беспокоюсь, — сказала она медленно. — Он все еще что-то для меня значит. Что именно, не знаю, он мне не муж, но тем не менее. Может, это потому, что я не люблю его. Странно, да? Беспокоиться о человеке, которого больше не любишь? Он даже выглядит иначе. Так бывает. Думаю — люди выглядят иначе, когда они уже больше не любят друг друга.

— Это он так сказал?

— Нет, я говорила тебе — он меня прощает. Когда перестаешь любить человека, это легко, правда? — сказала она — голос ее отдалялся, уносимый воспоминаниями. — Может, никогда и не любил. Только работу. Даже когда он говорит о тебе, возникает такое ощущение. Не любил. Я думала, он будет ревновать, я была готова к этому. Но нет, все мысли о том, что он не сможет вернуться, если ты пустишь в ход эти документы. После этого его коллеги не станут работать с ним. Эти дурацкие документы. Если бы только его отец… — Она замолчала, глядя в сторону, собираясь с мыслями. — Знаешь, о чем он со мной говорит? О космосе. Я стараюсь накормить ребенка теми продуктами, которые ты для нас украл, а он мне толкует о космических кораблях. Его отец был прав — его жизнь там, в его мыслях, не здесь. Не знаю, может, после смерти Петера у него больше ничего не осталось. — Она повернулась к Джейку. — Но забрать у него это сейчас — я так не хочу.

— А чего ты хочешь?

— Чего я хочу? — спросила она себя. — Я хочу, чтобы это все кончилось — для всех нас. Пусть едет в Америку. Он говорит, что нужен им там.

— Они все еще не знают, что получают.

Она опустила голову:

— Тогда не говори им. Оставь ему и это.

Джейк взволнованно выпрямился на стуле:

— Он просил тебя это сказать?

— Нет. За себя он не просит. Речь о других — они для него как семья.

— Не сомневаюсь.

Качая головой, она вынула очередную сигарету.

— Ты тоже не слушаешь. Двое моих мужчин. Им все ясно. Может, он в чем-то прав — для тебя это личный вопрос.

— И ты так думаешь?

— Не знаю… нет. Но ты понимаешь, что случится. Они считают, что все были нацистами.

— Может, он переубедит их. Себя он уже убедил.

— Но не тебя.

— Нет.

— Он — не преступник, — сказала она безучастно.

— Разве?

— А кто это решает? Те, кто победили.

— Послушай меня, Лина, — сказал Джейк, прикрыв спички рукой, чтобы она посмотрела на него. — Никто этого не ожидал. Они даже не знают, с чего начать. Они просто солдаты. Это смешалось с войной, но это была не война. Это было преступление. Не война, преступление. Это случилось не просто так.

— Я знаю, что происходило. Я постоянно слышу об этом. Ты хочешь, чтобы он ответил за это?

— Что, если за это никто не ответит?

— Поэтому должен отвечать Эмиль? Виновник — он?

— Он участвовал в этом. И все остальные — его «семья». Насколько они виновны? Не знаю. Знаю только одно: игнорировать это нельзя — мы не можем допустить этого.

— Он всего лишь занимался расчетами.

— Ты не видела лагеря.

— Я знаю, что ты там видел.

— А чего я не увидел? Сначала даже не обратил внимания, сразу всего не заметишь, это было так… Я не обратил внимания.

— На что?

— Там не было детей. Ни одного. Дети не могут работать, так что они должны были исчезать первыми. Их убивали сразу же. Вот такого. — Он показал на Эриха. — Такого ребенка. Они бы убили его. Вот какие там были расчеты. Как убить Эриха.

Она посмотрела на диван, положила, не прикуривая, сигарету, сложила руки на груди и опять ушла в себя.

— Лина… — начал он.

— Хорошо, — сказала она, высвободила из-под себя ноги и встала, заканчивая разговор.

Подошла к дивану, склонилась над малышом, поправила простыню, осторожно подоткнула ее, постояла, наблюдая, как он спит.

— Я стала такой же, как и все остальные, да? — наконец произнесла она, стараясь говорить тихо. — Как фрау Дзурис. Страдала только она. И я такая же. Сижу Здесь и переживаю из-за своих проблем. — Она повернулась к нему. — Когда нас заставляли смотреть эти фильмы, знаешь, что я делала? Я отворачивалась.

Джейк взглянул на нее. Его собственная первая реакция. Костлявая рука тянет его назад, заставляя смотреть.

— А потом люди успокоились, и тут началось. «Как могли русские заставлять нас смотреть это? Разве они лучше? Вспомните бомбардировки, сколько мы претерпели». Делали все, чтобы выкинуть это из головы. И я вела себя так же. Я тоже не хотела видеть. И вот оно — на твоем диване.

Джейк молча наблюдал, как она прошла к креслу, потирая рукой затылок.

— Ты слишком многого хочешь от нас, — сказала она. — Жить с этим. Все убийцы.

— Я никогда не говорил…

— Конечно, только некоторые из нас. А кто именно? Ты хочешь, чтобы я обратилась к своему мужу. «Это был ты?» К сыну фрау Дзурис? Может, к своему брату? «Ты был одним из них?» Как я могу спрашивать? Может, он и был. Поэтому я такая же, как все. Знаю и не знаю.

— За исключением данного случая, когда знаешь.

Она опустила глаза:

— Он все еще что-то значит для меня.

Джейк встал, подошел к столу, покопался в бумагах и вытащил папку.

— Прочти это снова, — сказал он, протягивая ей досье. — Потом скажи мне, сколько. А я пока прогуляюсь.

— Не уходи. — Она перевела глаза на папку. — Видишь, как он стоит между нами.

— Ну так не ставь его туда.

— Ты хочешь слишком многого, — снова сказала она. — Мы перед ним в долгу.

— И расплатились за это в «Адлоне». Мы в долгу перед ним, — сказал он, кивнув в сторону дивана.

Она присела на широкую ручку кресла:

— Да, и как ты заплатишь? Что ты для него сделаешь? Представь его жизнь в Германии. Ребенок Ренаты.

— Никто не узнает.

— Кто-нибудь да узнает. Ты его от этого не убережешь. — Она согнулась и уставилась на свои голые ноги.

— Ты хочешь оставить его у себя, — сказал он.

Она покачала головой:

— Немецкая мать? Однажды он посмотрит на меня: «Ты была одной из них?» Нет, у него должна быть еврейская семья. Она за это заплатила.

— Тогда найдем такую.

— Вот так просто. Ты думаешь, их много осталось?

— Я поговорю с Берни. Может, он знает кого-нибудь.

— У тебя на все есть ответ, — сказала она, слегка вздохнув. Встала и заходила по комнате, как по клетке, сложив руки на груди. — Тебе все так легко.

— Кроме тебя. Особенно сегодня. В чем дело, Лина? — спросил он, глядя ей в спину, стараясь угадать ее настроение, непостоянное, как ртуть.

— Не знаю. — Сделав еще шаг, она остановилась лицом к двери в спальню. — Именно я хотела, чтобы он оказался здесь. Все, что угодно, только не к русским, думала я. И вот он здесь — что теперь? Я злюсь на него. Потом на тебя. Слушаю тебя и думаю, а ведь ты прав — а я не хочу, чтобы ты был прав. Может, и это касается только меня. Вот такая путаница. — Она помолчала. — Мне не хочется, чтобы ты оказался прав насчет него.

— Я не могу заставить документы исчезнуть, — сказал спокойно Джейк.

— Знаю, — сказала она, потирая рукав. — Знаю. Но пусть это сделает кто-то другой, не ты… — Она прикусила нижнюю губу.

— Ты именно этого хочешь?

Откинув голову, она посмотрела на потолок, ища на штукатурке ответ.

— Я? Чего я хочу? Я тут думала, как бы все сложилось, если бы ничего этого не произошло? — Она опустила голову, глядя мимо него, голос ее снова стал постепенно отдаляться. — Чего я хочу? Сказать тебе об этом? Я хочу остаться в Берлине. Это мой дом — даже в таком виде. Хочу работать, может, с Фляйшманом — я ему нужна, ему надо помочь. А потом я буду приходить домой и готовить. Ты знал, что я умею готовить? Моя мама говорила: вот то, что всегда оценит мужчина. — Она внимательно посмотрела Джейку в глаза. — Мы будем ужинать, разговаривать. А иногда — выходить в свет. Разоденемся и пойдем куда-нибудь вместе. На какой-нибудь званый вечер, это будет чудесно, я повернусь, а ты на меня посмотришь, как смотрел тогда в пресс-клубе. Но об этом буду знать только я. Вот и все. Миллионы людей живут так. Обычной жизнью. На такую жизнь ты способен?

Он протянул руку, но она не заметила.

— Не в Берлине, думаю. На такое сейчас даже американец не способен.