"Хороший немец" - читать интересную книгу автора (Кэнон Джозеф)Помните, когда-то была такая невзрачная на вид книжная серия — «Военные приключения»? Ею зачитывались все от мала до велика — стояли по ночам в очередях перед магазинами «подписных изданий», передавали из рук в руки, выстраивали на полках, аккуратно оборачивали… Казалось бы, жанр военных приключений канул в Лету вместе с эпохой, и вроде бы интерес ко Второй мировой войне поугас и как-то разъелся обилием трудов, представляющих всевозможные точки зрения на всем, казалось бы, известные события. На читателя обрушился вал иллюстрированных изданий, наводящих романтический флер на Третий рейх, истерических работ, развенчивающих старые авторитеты, откровенно чепуховых спекулятивных поделок… Пошел естественный процесс литературно-исторического забывания. Но время от времени и сейчас появляются книги, со страниц которых веет реальным порохом Второй мировой. Хотя роман, который вы сейчас открываете, пахнет чем-то иным. Это едкий аромат августа 1945 года, к которому примешивается пыль разбомбленного Берлина, сладковатый запах тления из-под руин, вонь перегара и пота от усталых победителей, дым американских сигарет, что дороже золота… Но главное — пахнет опасностью, непонятным прошлым и крайне тревожным будущим. Союзники не могут договориться о переделе Германии, уже взорвана Хиросима, а перед нами на скамье подсудимых — народ, единственной линией защиты которого может стать лишь: «Виноваты все, никто не виновен». Американский редактор и издатель Джозеф Кэнон написал один из лучших исторических триллеров о Второй мировой войне. Написал мастерски: напряженное детективное расследование сплетается с захватывающей историей любви, похожей на причудливо изломанную «Касабланку», и все это — на фоне более чем реального города, разграбляемого победителями, хотя в нем вроде бы уже нечего красть, кроме душ и умов. На фоне исторической Потсдамской конференции, ход которой нарушен весьма странным образом. На фоне преступлений настолько чудовищных, что последствия их не исчерпаны и через шестьдесят с лишним лет. Поэтому добро пожаловать в Берлин — город перемещенных лиц и сместившихся ценностей. Война еще не окончена. Глава седьмаяДжейк занес ее в квартиру. На кушетке, где обычно дрых Хэл, лежала подушка — очевидно, она здесь спала. Стараясь не уронить ее, прошел мимо ванной к двери спальни. Руки были заняты, и он пнул ногой. Дверь резко открыл Стив, в одних трусах, но с личным знаком и в носках. За его спиной взвизгнула Ханнелора, оказавшаяся в одной комбинации. Стив двинулся к нему: — Парень, ты еще здесь? — Она потеряла сознание. Помоги мне положить ее на постель. Стив ошарашенно смотрел на него. — Все нормально. Я ее старый друг. Спроси ее. — Он кивнул головой в сторону Ханнелоры. — Давай, помоги. Стив сделал шаг в сторону. — Он кто такой? — обратился он к Ханнелоре. — Был здесь еще до войны. Нет, — возмутилась она, когда Джейк занес Лину в комнату. — Это моя постель. Она спит на кушетке. На несколько дней, сказала, и вот тебе. — Идите трахаться в коридоре, мне плевать. Она больна — ей нужна постель. — Он осторожно положил ее на кровать, наступив на синее платье, валявшееся на полу. — Бренди есть? — Бренди. Откуда у меня бренди? Стив подошел к своей военной форме, брошенной на полу, достал бутылочку и передал ее Джейку. Несколько капель на ее губы, слабый вздох — и глаза полуоткрылись. Он вытер пот с ее лба. Лихорадка. — Ты мне объяснишь, что здесь происходит? — спросил Стив. — Что с ней? — спросил Джейк у Ханнелоры. — Не знаю. Когда я пустила ее пожить, с ней было все в порядке. Я подумала, будет два пайка. Так легче прожить, понимаете? А теперь вот. Она просто лежит там целыми днями. Когда сердце мягкое, всегда так получается. Люди начинают злоупотреблять. — Ханнелора говорила резко и агрессивно. — Она ходила к врачу? — Откуда у нас деньги на врачей? — Ты вроде бы неплохо выглядишь. — Не смейте так со мной разговаривать. Что вы знаете об этом? Заявились сюда. Это не ваша квартира. Она теперь моя. — Это твоя квартира? — спросил Стив. — Была. А она когда-то на меня работала, — сказал Джейк, глядя на Ханнелору. — И на доктора Геббельса. Она тебе об этом рассказала? — Это неправда. Вы ничего не докажете. — Она посмотрела на Стива, затем подошла к ночному столику и вызывающе закурила. — Я сразу поняла, что будут неприятности, когда увидела вас. Вы никогда меня не любили. Что я сделала? Пустила подругу. Пожалела. А теперь вы тут устроите. — Якоб, — едва слышно сказала Лина, сжала его руку и, закрыв глаза, держала ее. — Принеси ей попить что-нибудь. Она вся горит. Воды. Вода-то у тебя найдется? Ханнелора, сверкнув на него глазами, пошла на кухню. — Может, и к лучшему, что вы здесь. Теперь будете ее подкармливать. Мне эти дела уже надоели. — Прекрасная девушка. — Сказал Джейк, когда она ушла. — Твоя подруга? Стив пожал плечами: — Несколько раз. Ничего, нормальная. Джейк оглядел его: — Не сомневаюсь. — Вот, — сказала Ханнелора, возвращаясь со стаканом воды. Джейк поднял голову Лины, заставил сделать несколько глотков, затем окунул свой носовой платок в воду и положил ей на лоб. Ее глаза широко открылись. — Ты вернулся, — сказала она. — Я и не думала… — Все в порядке. Мы найдем тебе врача. — Нет, не уходи, — попросила она, не отпуская его руки. Он посмотрел на Стива: — Слушай, мне нужна твоя помощь. Нам нужно привести доктора. — Она же немка? Армейские врачи не лечат гражданских. — В «Ронни» есть человек. Он знает меня. Спроси Элфорда. — Элфорда? Я знаю Элфорда, — сказала Ханнелора. — Хорошо. Тогда отправляйся с ним. Объясните ему — врач нужен срочно. Прямо сейчас. И скажите доктору, чтобы захватил лекарства. Пенициллин, думаю, в общем, все, что у него есть. Скажите, это моя личная просьба. — Он замолчал и достал бумажник. — Вот. Скажите, это задаток. Если потребуется, остальное я заплачу завтра. Сколько скажет. При виде денег глаза Ханнелоры расширились. — Даже не думай, — сказал Джейк. — Проверю каждую марку. — Пошли вы к черту, — оскорбилась она. — Тогда сами за ним идите. — Слушай, Ханнелора, даже за два цента я тебя сдам. И они отправят тебя на руины. Твоим ногтям не поздоровится. — Он посмотрел на ее красные ногти. — Так что одевайся и вперед. — Эй, не смей разговаривать с ней… — А тебя я сдам за якшание с нацисткой. И оскорбление офицера. Я сделаю это, поверь. Стив пристально посмотрел на него. — Ну ты и крутой, — наконец сказал он. — Пожалуйста, — сказал Джейк. — Она же больна, ради бога, ты же видишь. Стив посмотрел на кровать, потом кивнул и стал надевать брюки. — Я не нацистка, — сказала Ханнелора. — Никогда не была. Никогда. — Заткнись и одевайся, — сказал Стив, бросив ей платье. — Вы всегда приносили мне одни неприятности, — раздраженно сказала она Джейку, натягивая платье через голову. — Всегда. И с чего вы были такой правильный? С того, что тайно встречались с ней. Я знала об этом с самого начала. Все знали. — Вот, — сказал Джейк, вручая Стиву деньги, — держи. Это молодой парень. С зализанными волосами. — Он вынул из кармана ключи. — Там мой джип, если понадобится, обратно приезжайте на нем. Стив покачал головой. — Она и пешком пройдется. — Что ты хочешь сказать, пешком пройдется? Ты куда собрался? — говорила Ханнелора, продолжая спорить с ним уже на выходе. — Не сердись на нее, — сказала Лина во внезапно наступившей тишине. — У нее были тяжелые времена. Джейк сел на кровать и стал внимательно ее рассматривать, стараясь вобрать каждую ее черточку. — Ты была здесь. Все это время, — сказал он, как бы удивляясь. — Я на днях проходил мимо… — Я знала, что она заняла квартиру. Больше негде было. Бомбы… Он кивнул: — Знаю, Паризерштрассе. Я искал тебя везде. Я разговаривал с фрау Дзурис. Помнишь? Она улыбнулась: — Маковые пирожки. — Она больше не толстая. — Он вытер ей лоб и задержал руку на ее щеке. — Ты ела? — Да. Она хорошо ко мне относится. Делится пайком. И, конечно, достает кое-что еще у солдат. — И сколько ты так живешь? Она пожала плечами: — Еда есть. — Когда ты заболела? — Недавно. Не знаю. Лихорадить начало на этой неделе. — Может, поспишь? — Я не засну. Не сейчас. Я хочу послушать… — Но глаза у нее практически закрывались. — Как ты нашел меня? — Узнал платье. Она улыбнулась, глаза все еще закрыты. — Мое хорошее синее. — Лина, — сказал он, гладя ее по волосам. — Боже мой. — Ой, я, наверно, такая страшная. Ты хоть узнаешь меня? Он поцеловал ее в лоб. — А как ты думаешь? — Прекрасная ложь. — Ты еще больше похорошеешь, когда тебя подлечит доктор. Вот увидишь. Завтра я принесу еды. Глядя на него, она положила руку ему на лоб: — Я думала, что больше не увижу тебя. Никогда. — Она обратила внимание на его форму. — Ты военный? Был на войне? Он слегка повернулся и показал на нашивку на плече. — Корреспондент. — Расскажи мне… — Заморгав, она замолчала, как будто ее внезапно пронзила боль. — С чего начать? Расскажи мне все, что случилось с тобой. Ты вернулся в Америку? — Нет. Ездил один раз. Затем Лондон, далее везде. — И теперь здесь. — Я сказал тебе, что вернусь. Ты мне не поверила? — Он взял ее за плечи. — Все будет по-прежнему. Она повернула голову. — Быть прежней не так легко. — Да, верно. Но увидишь. Мы не изменились. Ее глаза, лихорадочно блестя, повлажнели. Но она улыбалась. — Да, ты не изменился. Он коснулся залысины над виском. — Почти, по крайней мере. — Он посмотрел на нее. — Увидишь. Как и прежде. Она закрыла глаза, и он, расстроенный собственными словами, стал замачивать носовой платок. Не так, как прежде. — Итак, Ханнелору ты нашла, — сказал он, пытаясь продолжить разговор. — А где Эмиль? — Не знаю, — ответила она — на удивление отрешенно. — Может, убит. Здесь в конце творился сплошной ужас. — Он был в Берлине? — Нет, на севере. В армии. — О, — сказал он и, не доверяя себе, не стал расспрашивать дальше. Затем встал. — Я принесу еще воды. Постарайся поспать до приезда врача. — Как нянька, — сказал она, закрывая глаза. — Представь себе. Я буду заботиться о тебе. Спи. Не беспокойся, я здесь. — Все это просто невероятно. Я лишь открыла дверь. — Ее голос затих. Он обернулся к двери, но остановился. — Лина? Почему ты считаешь, что он убит? — Он бы дал о себе знать. — Она подняла руку и прикрыла глаза. — Все мертвы. Почему не он? — Ты же нет. — Пока нет, — сказала она устало. Он взглянул на нее. — Это в тебе болезнь говорит. Я сейчас вернусь. Он прошел через столовую на кухню. Здесь ничего не изменилось. В спальне, заваленной одеждой Ханнелоры и бутылочками из-под лосьона, могло показаться, что он где-то в другом месте. Но здесь он был у себя дома. Кушетка у стены, небольшой столик у окна — их даже не переставили, как будто он просто уехал на выходные. Кухонные полки пусты — три картофелины и несколько банок из сухого армейского пайка, банка эрзац-кофе. Хлеба нет. Как они жили? Ханнелора, по крайней мере, обедала в «Ронни». Газовая горелка, к удивлению, работала. Джейк поставил чайник, чтобы сварить кофе. Чая нет. Сама кухня была голодной. — Холодно, — сказала она, когда он положил новую мокрую тряпицу ей на лоб. — Помогает от лихорадки. Подержи ее там. Он посидел минуту, глядя на нее. Старый хлопчатобумажный халат с пятнами от пота, кисти такие тонкие, что возьмись за них — и сломаешь. Похожа на угрюмых ПЛ, бредущих через Тиргартен. Где же Эмиль? — Я ездил в больницу Элизабет, — заговорил он. — Фрау Дзурис сказала, ты там работала. — С детьми. Им некому было помочь, поэтому… — Она сморгнула. — Поэтому я туда и поехала. — Они оттуда выбрались? До налета? — То были не бомбы. Снаряды. Русские. Затем пожар. — Она повернула голову, глаза полные слез. — Никто не уцелел. Он перевернул тряпочку — беспомощно. — Не думай об этом. — Никто не выбрался. Но она как-то сумела. Еще одна берлинская история. — Потом расскажешь, — сказал он тихо. — Поспи немного. Он снова погладил ее по волосам, как бы опустошая ее голову, и через несколько минут, кажется, подействовало. Мелкие всхлипы ослабли и почти затихли, только грудь слабо вздымалась — значит, Лина еще жива. Где же Ханнелора? Он понаблюдал некоторое время, как она спала, затем встал и оглядел беспорядок в комнате. На стуле валялась одежда, сверху пара туфель. Чтобы убить время, он принялся машинально убирать вещи. Беспорядок в комнате — признак беспорядка в уме, так говаривала матушка, привычка в ней укоренилась. Смешно, однако он понял, что прибирается для доктора. Как будто это имело значение. Джейк открыл дверцу шкафа. Он оставил у Хэла какие-то вещи, но они исчезли — возможно, их продали с помощью доски объявлений. Вместо них рядом с платьями висела шуба. Немного потрепанная, но все же шуба, одна их тех вещей, которые, как он слышал, собирали у населения и отсылали войскам на восточный фронт. Но свою шубу Ханнелора сохранила. Без сомнения, подарок друга из министерства. А может, нашла после бомбежки под обломками, из-под которых сама владелица не успела выбраться. Он прошел в гостиную. Здесь все вроде было в порядке — продавленная кушетка, под ней аккуратно уложенный чемодан, несколько пустых грязных чашек. Рядом со столом у окна нечто новое — пустая птичья клетка. Это Ханнелора принесла. Остальное по-прежнему. Он сполоснул чашки холодной водой, затем, осваиваясь, вытер стол вокруг раковины. Когда все было сделано, встал у окна и закурил, думая о больнице. Что она еще повидала? Все это время он представлял ее в старой квартире — одевается на выход, хмурится отражению в зеркале — защищенная стеклянным колпаком воспоминаний. Словно события последних четырех лет касались только его. Несколько сигарет спустя он наконец услышал, как по лестнице поднимается Ханнелора. — Не закрывайте дверь, — сказала она, выключив фонарик. — Иначе он не найдет дорогу. — Где доктор? — Придет. Они поехали за ним. Как она? — Спит. Ханнелора, ворча, пошла на кухню и достала бутылку, спрятанную на верхней полке. — Где Стив? — спросил Джейк. — Вашими заботами с ним все кончено, — ответила она, наливая себе в стакан. — Он теперь никогда не вернется. — Не беспокойся, таких, как он, полно. — Думаете, это так легко. И что мне теперь делать? — Я тебе все компенсирую. И за комнату заплачу. Ей нужно спать только там. — А мне не нужно, да? Куда мне приводить человека, на кушетку? — Я же сказал, заплачу. Можешь взять отпуск, отдохни немного. Заслужила. — Идите вы к черту, — сказала она, а потом заметила вымытые чашки на столе. — Ха, услуги домработницы в придачу. Приплыли. — Но теперь она смягчилась — уже считала в уме деньги. — Сигарета есть? Он дал ей сигарету и поджег. — Как только ей станет лучше, я заберу ее. Вот. Возьми. — Он вручил ей деньги. — Сейчас я не могу ее забрать. — Хорошо, хорошо. Никто никого не выкидывает. Я люблю Лину. Она всегда хорошо ко мне относилась. Не то что некоторые, — сказала она, посмотрев на него. — Во время войны она иногда появлялась, приносила кофе, проведывала. Не меня. Я знала, зачем она приходит. Ей просто хотелось побыть в квартире, посидеть тут. Проверить, все ли на месте. Повспоминать, наверное. Такая глупость. Как и все остальное, впрочем. «Ханнелора, ты переставила стул. Тебе не нравится, что он там стоит?» Я-то знала, что ей надо было. Но боже мой, какое имеет значение, где стоит стул, когда вокруг каждую ночь бомбят? «Ну переставь обратно, если тебе так лучше», — говорила я, и, как выдумаете, что она делала? Глупо. — Ханнелора допила остатки в стакане. — Да, — сказал Джейк. Еще один стеклянный колпак. — Квартиру тебе передал Хэл? — Конечно. Он был моим другом, вы же знаете. — Нет, я не знал, — искренне удивившись, ответил он. — Ну вы… вы никогда ничего не замечали. Только ее. Это все, что вы могли видеть. Хэл был очень любезен. Я всегда любила американцев. Даже вас, немного. Вы были не таким уж и плохим. Иногда, — добавила она и помолчала. — Не создавайте мне проблем. Я никогда не была нацисткой. Мне плевать, что вы думаете. Никогда. Только членом БДМ — все девочки в школе должны были вступать. Но не наци. Вы знаете, что они сделают? Мне дадут продовольственную карточку «номер V» — а это карточка смерти. На нее не проживешь. — Я не хочу создавать тебе проблем. Я благодарен тебе. — Угу, — сказала она, потушив сигарету. — Но спать я буду на кушетке. Ладно, давайте я заберу вещи. Вернулась она уже в шелковой ночной рубашке, тяжелые груди выпирали. Подруга Хэла. — Вас не смущает? — спросила она почти кокетливо. — Ну ничего не поделаешь, раз уж я буду здесь. — И застелила кушетку простыней. — Она все еще спит? Ханнелора кивнула. — Она не очень хорошо выглядит. — Сколько она уже болеет? — Неделю, может, две. Когда приехала, я думала, она просто устала. Знаете, сейчас все выглядят усталыми. Я не знала. Что я могла сделать? Есть было почти нечего. — Завтра я принесу еды. Для обеих. — И сигарет можно? — Она принялась вытирать лицо мокрой тряпочкой, убирая вместе с макияжем годы. Сколько ей сейчас, лет двадцать пять? — Конечно. — Герр Гейсмар, — сказала она сама себе, покачивая головой. — Опять в Берлине. Кто бы мог подумать? И в той же комнате, а? — Я подожду, — сказал Джейк. — Если хочешь, поспи. — О, с мужчиной в комнате. Вряд ли. Если только прикорну немного. Но мгновение спустя она уже отключилась. Рот раскрыт, груди едва прикрыты простыней, беззаботный сон ребенка. Оставалось только ждать, уставившись в зловещую темноту Виттенбергплац. В уме он составил список — еда, лекарства, если он достанет в медпункте, притворившись больным. Если нет, то через Гюнтера, который мог достать все. Но какие лекарства? Он посмотрел на часы. Час тридцать. Какой доктор придет в два часа ночи? Он пришел в три, поднялся, слегка топая по лестнице, и нарисовался скелетом в проеме двери. Откашлялся, как будто позвонив в дверь. Он был почти гротескно худым, глаза ввалились, как у заключенного. Где его только откопал Дэнни? Рюкзак вместо докторского саквояжа. — Вы врач? — Розен. — И официально кивнул. — Где она? Джейк показал на спальню, заметив, как Розен оглядел спящую на кушетке Ханнелору. — Прежде всего — где можно помыть руки? Джейк подумал, что это эвфемизм, но в ванной Розен действительно вымыл руки, а затем методично, как хирург, вытер их. — Может, вскипятить воды? — растерявшись, спросил Джейк. — Зачем? Она что, рожает? В спальне Джейк осторожно ее разбудил и отошел в сторону, когда Розен чистыми руками стал ощупывать ей горло, проверяя, очевидно, не опухло ли. Вместо термометра приложил ладонь ко лбу. — Сколько? — Не знаю. Она говорит неделю, другую. — Слишком долго. Почему не вызывали раньше? Слишком сложно объяснять, так что Джейк просто молча стоял, нависнув над ним. — Я могу что-то сделать? — Можете сварить кофе. Меня в такое время не часто поднимают. Джейк пошел на кухню, чувствуя себя будущим отцом, которого отослали на кухню, чтобы не путался под ногами. Налил воды в чайник. Слегка хлопнув, загорелся газ. В гостиной со стоном заворочалась Ханнелора. Он вернулся в спальню и остановился в дверях. Розен распахнул на ней халат, теперь она лежала нагая, и руками развел ей ноги, чтобы обследовать. Неожиданная интимность. Тело, которое Джейк столько раз видел, побуждал ласками к жизни, теперь ощупывалось, как кусок мяса. Она не девочка Дэнни, хотелось крикнуть ему, но Розен уже поймал его смятенный взгляд. — Я вас позову, — сказал он резко. — Пойдите приготовьте кофе. Джейк отступил от двери. Зачем ее там обследовать? Это все, на что способен доктор Дэнни. А кого он мог еще вызвать? Он увидел руки на ее белом бедре. В кухне он развел в чашке эрзац. Без сахара, пустой. Услышал, как они разговаривают: доктор спрашивал, Лина тихо отвечала. Джейк взял чашку. Но Розен не хочет его там. Поставил чашку на стол и стал смотреть, как кофе остывает. Волосы Ханнелоры распустились. Неопрятная девушка даже во сне. Розен наконец вышел и опять вымыл руки под кухонным краном. Джейк направился в спальню. — Не надо. Я дал ей снотворное. — Он налил воды из чайника в другую чашку и опустил туда иглу шприца. — Ей нужно в больницу. Почему вы тянули? — Что с ней? — Эти девушки, — Розен покачал головой. — Кто делал аборт? — Какой аборт? — опешил Джейк. — Вы не знали? — Он прошел к столу и отпил глоток кофе. — Так долго ждать нельзя. — Она в порядке? — Да, аборт сделан. Но ей занесли инфекцию. Возможно, делали в антисанитарных условиях. Джейк сел, ему стало плохо. Другая постель, щупают грязными руками. — Какую инфекцию? — Не беспокойтесь. Не венерическую. Она снова может работать. — Вы не поняли. Она не… Розен поднял руку. — Это ваши дела. Меня это не интересует. Но потребуется еще пенициллин. У меня была только одна доза. Вы умеете делать уколы? Нет, я так и предполагал. Я приду. А пока давайте ей это. — Он положил на стол несколько таблеток. — Не такие сильные, но нужно сбить температуру. Пусть она принимает их, несмотря на вкус. — Спасибо, — сказал Джейк, взяв таблетки. — Они дорогие. — Это не имеет значения. — Ценная девушка, — усмехнулся Розен. — Она не то, что вы думаете. — Неважно, что я думаю. Просто давайте ей эти таблетки. — Он взглянул на кушетку. — У вас тут две? Джейк отвернулся, чувствуя себя как Дэнни, оскорбленный деньгами Сикорского. Но какая разница, что думает Розен? — Она сказала вам, что делала аборт? — спросил Джейк. — А зачем говорить? Я этим занимаюсь. — Вы настоящий доктор? — Какой вы правильный, спрашиваете о дипломе, — заметил Розен, затем вздохнул и сделал еще один глоток кофе. — Я учился в медицинском институте в Лейпциге, но меня, конечно, выкинули. Я стал доктором в лагере. Там о дипломе никто не спрашивал. Не волнуйтесь, я знаю, что делаю. — И теперь работаете на Дэнни. — Нужно на что-то жить. Этому тоже в лагере учишься. — Он поставил чашку кофе на стол и собрался уходить. — В общем, не забудьте про таблетки, — сказал он, вставая. — Я приду завтра. Как с деньгами? Джейк протянул ему несколько банкнот. — Этого достаточно? Он кивнул. — Надо будет еще на пенициллин. — Сколько угодно. Только достаньте. Но она поправится? — Если не будете гонять ее на панель. По крайней мере, к русским. Они все больны. — Она не проститутка. — А я не доктор. Что за тонкости. — Он встал, чтобы уйти. — Во сколько завтра? — После наступления темноты. Но, пожалуйста, не так поздно, как сегодня. Даже ради Дэнни. — У меня нет слов для благодарности. — Вам и не надо меня благодарить. Заплатите и все. — А насчет нее вы ошибаетесь, — сказал Джейк, удивляясь, к чему он это говорит. — Она порядочная женщина. Я люблю ее. Лицо Розена смягчилось. Он удивился словам, взятым из забытого языка. — Да? — Он снова отвел уставшие глаза в сторону. — Тогда не спрашивайте об аборте. Просто давайте ей таблетки. Джейк подождал, пока на лестнице не затихли его шаги, и закрыл дверь. Не спрашивать. А как он может не спросить? Все равно что рисковать своей жизнью. Вопрос гигиены. Он поставил чашку в раковину. Выключил свет и, обессиленный, пошел по коридору. Она спала. Умиротворенное лицо в мягком свете лампы. Именно так он всегда и представлял себе. Они оба в постели, в его постели, слились в объятиях, как будто нет никакой войны. Но пока все было не так. Он опустился в кресло и снял ботинки. Подождет здесь до рассвета, потом разбудит Ханнелору, чтобы дальше дежурила она. Но пружины в кресле не давали ему покоя, как и мысли. Он встал, подошел и, не снимая формы, лег с другой стороны кровати. Поверх простыни, чтобы не будить ее. Когда он протянул руку, чтобы выключить свет, она беспокойно пошевелилась во сне. А потом, когда он уже лежал, уставившись в темноту, взяла его руку и сжала. — Якоб, — прошептала она. — Ш-ш. Все нормально, я здесь. Она беспокойно метнулась, медленно помотав головой из стороны в сторону, и он понял, что она спит, а он — часть ее сна. — Не говори Эмилю, — сказала она, словно голос ее был где-то не здесь. — О ребенке. Обещай мне. — Обещаю, — сказал он. Тело ее расслабилось, рука мирно покоилась в его руке, а он, широко раскрыв глаза, лежал, уставившись в потолок. Лина проспала почти весь следующий день, словно одно присутствие Джейка рядом дало ей наконец поболеть, отменило необходимость вставать. Он же тем временем занялся делами: джип, как ни странно, был на месте; снял деньги со своего армейского счета; закупил продукты в гарнизонной лавке, уставил ими все полки, завалил весь пол; взял смену одежды на Гельферштрассе. Мелочи быта. Бросил старенькую портативную машинку в мешок с одеждой. Сказал старикам, что отлучится на день-два, и спросил, если у них еда, которую он может забрать? Еще банки. Старик вручил ему что-то завернутое в бумагу, размером с кусок мыла. — В Германии давно уже никто не ел масла, — сказал он, и Джейк кивнул, как конспиратор. В пресс-центре, куда он заглянул, чтобы забрать почту, были сэндвичи и пончики. Он наполнил ими еще один пакет. — О, кому-то везет, как я посмотрю, — сказал Рон, вручая ему пресс-релиз. — Сегодняшняя программа, если тебе интересно. И подробности ужина, организованного американской делегацией, — отлично повеселились. Нет, правда. Я слышал, Черчилль здорово нажрался. Возьми сэндвичи с окороком, они это любят. У самих — Слушай, ты дождешься. Рон усмехнулся: — Потом сам спасибо скажешь. Ты же не хочешь вернуться домой с гнойником между ногами. Кстати, в кинохронике ты всем понравился. Материал, наверное, пойдет. Джейк озадаченно посмотрел на него и просто пожал плечами, не желая продолжать разговор. — Не исчезай, — сказал Рон вслед торопливо уходившему Джейку. Но он уже исчез. Потсдам вместе с алкашом Черчиллем был уже за миллионы милей от него. Проезжая мимо флагов перед штаб-квартирой, он вдруг почувствовал, что покидает чужую страну, салютующую сама себе — поставщику жратвы в консервах. Он оглядел полные рюкзаки на соседнем сиденье. Будут есть из банок, но зато будут сыты. При ярком солнечном свете виллы и деревья Грюневальда были прекрасны, как всегда. И как он не видел этого раньше? Мчась по Курфюрстендамм, он не замечал руин — только радостное утро. На мгновение ему показалось, что улица, как и прежде, вся в магазинах. Важно, чтобы Лина как можно больше пила, — не будет обезвоживания. Суп — лекарство каждой мамочки. Как и предсказывал Рон, Ханнелора налегла на сэндвичи. — Боже мой, ветчина. И белый хлеб. Неудивительно, что вы выиграли войну, если так питались. А мы голодали. — Один хоть оставь, а? — сказал он, видя, как она поглощает сэндвичи. — Как Лина? — Спит. Так может спать только она, отключилась. А это что? — Суп, — сказал он, ставя кастрюлю на газовую плиту. — Суп, — повторила она, как ребенок в рождественскую ночь. — Еще банка найдется? Моя подруга Анна-Мария будет так благодарна. При мысли о том, что она уберется из квартиры, он, расщедрившись, вручил ей две банки и пачку сигарет в придачу: — Это тебе. — «Лаки-Страйки», — произнесла она по-английски. — Вы — неплохой парень. Когда он принес суп, Лина уже проснулась и смотрела в окно. Все еще бледная. Он пощупал ей лоб. Уже лучше, чем вчера, но температура еще держится. Он стал кормить ее супом, но она, сев прямо, забрала у него ложку. — Я сама. — Мне нравится тебя кормить. — Ты из меня инвалида сделаешь. Я и так обленилась. — Не бери в голову. Для меня нет ничего приятнее. — Тебе надо работать, — сказала она, и он засмеялся — признак жизни: именно так она всегда его гнала за пишущую машинку. — Хочешь чего-нибудь еще? — Принять ванну, только горячей воды нет. Это ужас, как мы воняем. — Я не заметил, — сказал он, целуя ее в лоб. — Давай посмотрим, что можно сделать. Это заняло целую вечность. Кипяток, казалось, моментально остывал, едва касался фаянса. Он, как медленный конвейер, таскал кастрюли с газовой плиты, пока наконец в ванне не набралось немного воды, не слишком горячей, но уже достаточно теплой. Он вспомнил Гельферштрассе и окутанную паром ванну. — Мыло, — удивилась она. — Ты где его достал? — Армейское. Давай, прыгай. Но она замешкалась, застенчивая, как и прежде. — Ты не против? — спросила она, показав на дверь. — Раньше ты не была такой скромной. В той же ванне, вся в пузырьках на груди, она посмеивалась над ним, когда он, похлопывая полотенцем, вытирал ее насухо, сам промокнув до нитки. — Прошу тебя. Я такая худая. Он кивнул, закрыл за собой дверь и прошел в спальню. Здесь было сыро, несмотря на открытые окна. Смятые простыни, которые Ханнелора не меняла, очевидно, неделями. Ну а как ей было стирать их? Самая мелкая домашняя работа превращалась в пытку. В шкафу он нашел другой комплект и сменил постель, прислушиваясь к плеску за стенкой. Больничные штампы в углах, плотные швы. Он мыл на кухне посуду, когда она, вытирая голову, вышла из ванной. Она стала такой чистенькой, как будто темные круги под глазами были просто грязью. — Я помою посуду, — сказала она. — Нет, ты ляжешь в постель. Несколько дней я тебя побалую. — Твоя машинка. — Она подошла к столу и коснулась клавиш. — Другая. Та где-то в Африке. Эту я доставал чертовски долго. Она снова коснулась клавиш. Он увидел, как задрожали ее плечи. Подошел к ней и повернул к себе лицом. — Так глупо, — сказала она, плача. — Пишущая машинка. — И, припав к его плечу, обняла его, чистые волосы коснулись его лица, и он окунулся в них. — Лина, — сказал он, чувствуя, как она, плача, вздрагивает. Вот такое бы проявление чувств тогда на вокзале. Она уткнулась в него головой. С минуту они постояли так, держа друг друга в объятиях, пока он не почувствовал, что от ее волос начинает исходить жар. Он отодвинулся и кончиками пальцем смахнул слезы с уголков ее глаз. — Может, отдохнешь, а? Она снова кивнула. — Это все температура. — Вытерла глаза и взяла себя в руки. — Так глупо. — Так и есть, — сказал он. — Обними меня, — попросила она, — как всегда делал. И через мгновение он уже больше ни о чем не думал — такое счастье, что все вокруг словно испарилось. Но ее волосы снова взмокли от пота, и он почувствовал, как она, ослабев, наваливается на него. — Пошли, я уложу тебя в постель, — сказал он и, обхватив ее рукой, повел по коридору. — Простыни чистые, — сказал он, довольный собой, но она, кажется, даже не обратила внимания. Скользнув в постель, она закрыла глаза. — Поспи. — Нет, поговори со мной. Это же как лекарство. Расскажи мне об Африке. Не о войне. Как там? — В Египте? — Да, в Египте. Он сел на постель и убрал ей волосы назад. — У реки очень красиво. Представляешь, лодки под парусами. Она нахмурилась, пытаясь представить себе. — Лодки? В пустыне? — Храмы. Огромные. Я тебя туда обязательно свожу, — сказал он, и поскольку она не ответила, стал описывать Каир, старый Он закончил мыть посуду и привычно сел за пишущую машинку. Лина была права: ему надо работать. Через день-два от него ждали статью, а здесь был тот же старый стол, где он, бывало, печатал материалы для радиопередач, посматривая на полную жизни площадь. Сейчас улица была практически пустынной. Только обычный жидкий поток армейских грузовиков и беженцев, но в такой знакомой обстановке к нему вернулось вдохновение. Он начал печатать, и комната заполнилась треском, как от старой граммофонной пластинки, вытащенной с самого низа стопки. «Потсдам крупным планом» — такую статью можно было написать и на основании слухов и фотографий. Но ему подвернулась возможность оказаться там самому, лицом к лицу с Большой Тройкой, чуть ли не посидеть с ними за покрытым сукном столом переговоров, — единственный журналист, побывавший там, «Колльерс» это понравится. Может, даже на обложку вынесут. Приправить деталями от очевидца — звезда из красных гераней, печные трубы, русские патрули. Затем по контрасту написать о центре Берлина, о своей поездке в первый день, о Черчилле на ступеньках Рейхсканцелярии, поставить себя на место Брайана Стэнли, который не будет возражать, да и, скорее всего, никогда не прочтет. Наш человек в Берлине. Не о том, что произошло в действительности — подлое убийство, вернувшее его жизнь в прошлое, — а о том, что устраивает «Колльерс», этого будет достаточно для продления контракта. И в завершение — футбольный матч, реальное укрепление мира, пока Большая Тройка заседает. Когда он закончил, оказалось, что статья получилась на тысячу слов длиннее, но это уже проблема «Колльерс». Он был опять в деле. Пусть режут Квента Рейнолдса. Розен пришел перед ужином, уже не крадучись и даже извиняясь. — Мистер Элфорд объяснил ситуацию. Простите, если я… — Ладно, забыли. Вы здесь, и это самое главное. Она спит. — Да, хорошо. Вы ничего ей не сказали — о том, что я вам говорил? Иногда это как-то ранит, даже после всего. Их возлюбленные возвращаются, считая, что их тут все ждут. Это непросто. — Мне плевать. — Да? Редкий случай. Еще одна берлинская история, которая никуда не вписывается, ни споров, ни слез. Он подумал о солдатах, переплавлявшихся через Ландверканал в тот день. Они были уже почти дома. На этот раз Розен принес градусник. — Немного лучше, — сказал он у постели, измерив температуру. — Пенициллин сработал. Чудо-лекарство. Из плесени. Представляете? — Сколько еще? — Пока не станет лучше, — ответил он неопределенно. — Одним уколом инфекцию не убьешь. Даже чудо-лекарством. А теперь, — Он обо мне заботится, — сказала Лина. — Простыни поменял. — Заметила наконец. — Неужели, — удивился Розен, оставаясь немецким мужчиной. Выйдя из спальни, Джейк вручил ему деньги. — Вам нужны продукты? — спросил он, показывая на банки. — Из армейской лавки. — Пожалуй, немного тушенки, если поделитесь. Джейк протянул ему банку. — А, помню, — сказал Розен, посмотрев на нее. — Когда мы вышли, американцы давали такую. Мы не могли есть слишком жирная. Нас бы пронесло. И мы все выбросили — прямо у них на глазах. Они, наверно, обиделись. Ну откуда им знать. Извините меня за прошлую ночь. Иногда тошнит не только от трупов. От морали тоже. — Не надо объяснений. Я видел Бухенвальд. Розен кивнул и повернулся к двери: — Продолжайте давать таблетки, не забывайте. Лина настояла, что встанет к ужину. Поэтому за столом они сидели втроем. Ханнелора пузырилась от счастья, как будто укололась, а не съела сэндвич с ветчиной. — Подожди, сейчас увидишь, что я раздобыла на станции «Зоопарк», Лина. За десять сигарет. Она просила пачку, а я ей говорю: кто же отдаст пачку за платье? Даже десять много, но я не смогла устоять. К тому же почти новое. Я тебе покажу. — Она встала и приложила платье к телу. — Видишь, как хорошо скроено? Шила явно по знакомству. Ты только посмотри, как сидит. И даже здесь не слишком узко. Она без тени смущения сняла платье и натянула новое на комбинацию. — Видишь? Ну, может, убрать чуть здесь, а в остальном прекрасно, как ты считаешь? — Прекрасно, — сказал Лина, глотая суп. Щеки немного порозовели. — Не могу поверить, что мне так повезло. Сегодня же вечером надену. — Куда-то собираешься? — спросил Джейк. Неожиданный бонус к походу за покупками. Квартира в их распоряжении. — Конечно, пойду. Почему бы и нет? Представляете, на Александерплац открылся новый кинотеатр. — Русские, — сказала Лина угрюмо. — Ну, некоторые очень даже ничего. И деньги у них есть. Кто там еще может быть? — Больше никого, полагаю, — сказала Лина безразлично. — Правильно. Конечно, американцы лучше, но никто из них не говорит по-немецки, за исключением евреев. Вы это будете доедать? Джейк отдал ей свой кусок хлеба. — Белый хлеб, — сказала она, ребенок с конфеткой. — Ну, надо одеваться. Представляешь, они живут по московскому времени. Все начинается так рано. Ну не психи ли — у всех же есть часы. Оставьте посуду, я сама потом помою. — Сам справлюсь, — сказал Джейк, зная, что ничего она не помоет. Через минуту он услышал журчание воды в ванной, потом запахло духами. Лина закончила есть и откинулась на спинку стула, глядя в окно. — Я приготовлю кофе, — сказал Джейк. — У меня для тебя гостинец. Улыбнувшись ему, она снова посмотрела в окно. — На Виттенбергплац никого. А раньше столько народу было. — Вот, попробуй. — Он поставил кофе и протянул ей пончик. — Если макать, вкуснее. — Это некультурно, — засмеялась она, однако изящно макнула и откусила. — Ну, как? Нипочем не догадаешься, что черствые. — Как я выгляжу? — сказала, входя, Ханнелора. Волосы снова уложены, как у Бетти Грэйбл. — Хорошо сидит? Вот тут нужно будет убрать. — Она ущипнула себя за бок. Затем собрала сумочку. — Поправляйся, Лина, — сказала она беззаботно. — Только смотри, никого не приводи, — сказал Джейк. — Я совершенно серьезно. Ханнелора скорчила ему рожицу — ну вылитый непокорный подросток, и выдохнула: — Ха! — Слишком занята собой, чтобы сердиться. — На себя посмотрите, старичье. Не ждите меня, ложитесь спать, — заявила она и закрыла за собой дверь. — Старичье, — сказала Лина, помешивая кофе. — Мне еще и тридцати нет. — Тридцать — это ерунда. Мне тридцать три. — Мне было шестнадцать, когда Гитлер пришел к власти. Подумать только, всю мою жизнь — одни нацисты и больше ничего. — Она посмотрела на руины. — Они отняли все, правда? — сказала она задумчиво. — Все эти годы. — Не надо себя изводить, — сказал Джейк, и, когда она вымученно улыбнулась, он, потянувшись через стол, взял ее руку. — Мы все начнем сначала. Она кивнула: — Иногда это не так легко. Все бывает. Он отвел глаза. Стоит ли спрашивать? Но это, кажется, удобный случай. — Лина, — сказал он, не глядя на нее, — Розен сказал, ты делала аборт. Это был ребенок Эмиля? — Эмиля? — Она чуть ли не рассмеялась. — Нет. Меня изнасиловали, — ответила она просто. — О, — только и сумел он сказать. — Тебе это неприятно? — Нет. — Быстро, не раздумывая, солгал он. — Как… — Как? Как обычно. Русский. Когда они захватили больницу, насиловали всех подряд. Даже беременных. — Боже. — Ничего особенного. Тогда, в конце, это было обычным делом. Посмотри, как тебя перекосило. Мужчины любят насиловать, но не любят говорить об этом. Одни женщины. Только и разговоров было — сколько раз? Ты не заболела? Я после этого долго боялась, что заразилась. Но нет, вместо этого маленький русский. И тогда я от него избавилась, но заработала другую инфекцию. — Розен сказал, это не венерическое. — Нет, но и детей больше не будет, думаю. — А где тебе его сделали? — спросил он, представляя темный переулок, клише его юности. — В больнице. Нас было столько, что русские организовали больницу. «Эксцессы войны». Сначала тебя насилуют, а потом они… — А врача нельзя было найти? — В Берлине? Ничего не было. Мои родители были в Гамбурге — одному богу известно, живы ли они. Идти некуда. Мне об этом сказала подруга. Бесплатно, сказала она. Так что еще один подарочек от русских. — А где был Эмиль? — Не знаю. Убит. Во всяком случае, не здесь. Его отец еще жив, но они не общаются. Я не могла пойти к нему. Он винит во всем Эмиля, можешь себе представить. — Потому что вступил в партию? Она кивнула: — За его работу. За все, что произошло. Но его отец… — Она взглянула на него. — Ты знал? — Ты никогда не говорила. — Нет. А что б ты сказал? — Думаешь, для меня бы это что-то значило? — Может, для меня, не знаю. И эта комната, когда мы приходили сюда, и все остальное — где-то там. Эмиль, прочее. Где-то далеко. Ты понимаешь, о чем я? — Да. — В любом случае, он не был одним из — Что он делал во время войны? — Он никогда не рассказывал. О таких вещах было запрещено говорить. Но, конечно, это было оружие. Они все этим занимались, все ученые — создавали оружие. Даже Эмиль, вечно с головой в книгах. А что еще они могли делать? — Она посмотрела на него. — Я не оправдываю его. Это была война. — Знаю. — Он сказал: оставайся в Берлине, тут лучше. Он не хотел, чтобы я становилась частью всего этого. Но когда бомбардировки превратились в кошмар, женам было разрешено поехать вместе с ними. Чтобы мужья не беспокоились. Но как я могла тогда уехать? — сказала она, уставившись в чашку. На глаза наворачивались слезы. — Какое это имело значение? Я не могла уехать из Берлина. После того, как Петер… — Она замолчала, уйдя в воспоминания. — Кто такой Петер? Она подняла на него взгляд: — Забыла сказать. Ты же не знаешь. Петер был нашим сыном. — Твой сын? — Его невольно кольнуло. Семья — но чужая. — И где он? Она опять уставилась в чашку. — Убит, — сказала она безжизненно. — Во время налета. Ему было почти три. — Ее глаза опять наполнились слезами. Он накрыл рукой ее руки. — Не надо, не рассказывай. Но она его не слышала, заговорила быстро, изгоняя из себя слова: — Я его оставила в детском саду. И зачем я это сделала? По ночам он был со мной в убежище. Спал у меня на коленях, не плакал как другие. И я подумала: ну, все закончилось, еще одна ночь. Но затем пришли американцы. И тогда они стали делать так: англичане ночью, американцы днем. Беспрерывно. Помню, было одиннадцать утра. Я пошла в магазин, когда раздался вой сирены, и я, конечно, бросилась назад, но меня схватил патруль — всем в бомбоубежище. Ну, я и подумала, детский сад — безопасное место, у них глубокий подвал. — Она смолкла на мгновение и посмотрела в окно. — После налета я пошла туда, а он исчез. Исчез. Всех завалило. Нам пришлось откапывать их. Целый день, но вдруг они живы. А затем, когда их стали вытаскивать, одного за другим, женщины завыли. Нам пришлось их опознавать, понимаешь. Вой стоял стеной. Я чуть с ума не сошла. «Успокойтесь, успокойтесь, вы их напугаете». Представь, что тебе такое говорят. Но самым безумным было то, что у Петера — ни царапинки, ни капельки крови, как он мог умереть? Но он был мертв. Весь синий. Позже мне сказали, это от асфиксии, просто перестаешь дышать, никакой боли. Но откуда они знают? Я просто просидела с ним на улице весь день. Не могла двинуться, даже патрульные ничего не могли сделать. Зачем? Знаешь, что такое потерять ребенка? Вы оба умираете. После этого все иначе. — Лина, — сказал он, останавливая ее. — Можешь думать только об одном: зачем я его там оставила? Зачем я это сделала? Он поднялся, встал у нее за спиной и стал, успокаивая, поглаживать ей плечи. — Это пройдет, — сказал он тихо. Она вынула носовой платок и высморкалась. — Да, знаю. Сначала я не верила. Но он мертв, я знаю, с этим ничего не поделаешь. Иногда я совсем об этом забываю. Это ужасно? — Нет. — Я вообще ни о чем не думаю. Вот так и сейчас. Знаешь, о чем я мечтала во время войны? Что ты приедешь и спасешь меня — от бомб, от всего, что тут происходит. Как? Не знаю. С неба спустишься, может, еще как-нибудь безумно. Появишься у двери, как вчера, и заберешь меня. Как в сказке. Как принцессу из замка. И вот ты здесь, но уже поздно. — Не говори так, — сказал он, развернул ее стул и, нагнувшись, посмотрел на нее. — Еще не поздно. — Да? Ты все еще хочешь спасти меня? — Она провела пальцами по его волосам. — Я люблю тебя. Она замерла. — Снова услышать это. После всего, что произошло. — Все закончилось. Я здесь. — Да, ты здесь, — сказала она, обхватив его лицо руками. — Я считала, что ничего хорошего меня уже не ждет. Как мне поверить? Ты все еще любишь меня? — И не переставал. И ты меня любишь. — Но после такого ужаса. И я так постарела. Он коснулся ее волос. — Мы оба — старичье. Этой ночью они спали, прижавшись друг к другу. Его рука обнимала ее, как щит, через который не проникнут даже дурные сны. |
||
|