"Город, который забыл, как дышать" - читать интересную книгу автора (Харви Кеннет)

День и вечер четверга

Доктор Джордж Томпсон, дородный мужчина шестидесяти одного года от роду с открытым детским лицом и копной седых волос, взволнованно выбрался из-за стола и поспешил навстречу Ллойду Фаулеру и его жене Барб, чтобы проводить их в кабинет для осмотра больных. Странно, что Ллойд явился именно сюда. Казалось бы, если у человека приступ удушья, ему надо срочно в больницу. Так ведь нет. Как второпях рассказала Барб, скорую Ллойд вызывать отказался. Едва удалось заманить его на прием к врачу. Фаулера пришлось пропустить без очереди, хотя в приемной было полно народу.

— Ну-с, давайте поглядим, мистер Фаулер, — сказал Томпсон. Пациент уселся на стол для осмотра, белая бумага под ним зашуршала. Врач вгляделся в красное лицо Ллойда, чем вызвал у пациента явное неудовольствие. Серые, широко расставленные глаза, седые волосы в носу и густые брови, которые не худо было бы хорошенько выщипать. Для своего возраста Ллойд был в отличной форме. Томпсон мог только позавидовать, его-то собственное здоровье оставляло желать лучшего.

— Вы ведь не курите, как я понимаю? — Томпсон даже согрел в руке стетоскоп, что обычно делал только для женщин. Но поскольку больной, похоже, не в себе, лучше его лишний раз не раздражать.

Не отрываясь от узора на ковре, мистер Фаулер помотал массивной головой.

— Рубашку расстегните, пожалуйста. В семье сердечники были?

— Нет, сэр, — безучастно ответил Ллойд и расстегнул три верхние пуговицы. Он был не из тех, кто волнуется по пустякам. Такие идут к врачу, только если рука болтается на ниточке, да и то быстро забывают о своем увечье. «Подумаешь, эка невидаль, ну послал Господь новое испытание, я и одной рукой управлюсь не хуже, чем двумя», — говорят они и берутся за дело с удвоенным рвением, чтобы своим упорством посрамить скептиков.

Ллойда Фаулера к врачу притащила жена. Барб была невысокой брюнеткой, черный пушок над верхней губой придавал ее резким чертам еще большую мужеподобность. Супруги только что вернулись с похорон Масса Дровера. Томпсон не знал, от чего умер сын Донны, как не знали этого и патологоанатомы. У парня подозревали депрессию, и поползли слухи, что он, похоже, свел счеты с жизнью, но вскрытие показало, что самоубийство здесь ни при чем. Саму Донну положили в больницу Порт-де-Гибля и подключили к кислородному аппарату. Так же, как и Ллойду Фаулеру, ей трудно было дышать. Но поставить диагноз не удалось, несмотря на тщательное обследование и многочисленные анализы. За тридцать восемь лет врачебной практики Томпсон ни разу не сталкивался с таким заболеванием. В больнице полагали, что между смертью Масса и состоянием Донны есть некая связь, однако, в чем она состоит, никто не знал. Научное объяснение обычно проливает бальзам на души близких, но никак не в случае с Массом Дровером. Ушел из жизни полный сил молодой человек, просто взял и перестал дышать.

— Дышите, мистер Фаулер. Глубже, — доктор Томпсон водил стетоскопом по густой белой шерсти на груди пациента.

Мистер Фаулер с силой втянул ноздрями воздух и нахмурился.

— Так… выдохните. — Врач внимательно прислушался. — Еще разочек.

Он взглянул на жену больного. Миссис Фаулер нервно мяла в руках сумочку, готовая выслушать любой приговор врача.

— Еще раз глубоко вдохните и задержите дыхание. — Он слушал, сам стараясь не дышать. Никаких хрипов. Легкие чистые, пульс ровный.

— Хорошо, теперь дышите.

Томпсон вынул из ушей стетоскоп и посмотрел на пациента. Мистер Фаулер сидел на столе — спина прямая, пальцы сжимают черную пластмассу, глаза уставились в рисунок скелета на противоположной стене.

— Грудь болит?

— Нет, сэр.

— Руки, ноги?

— Нет, сэр.

— В легких жжение бывает при вдохе?

— Нет, сэр.

— Изжога мучает?

— Ни в жизнь.

— Спите хорошо?

Фаулер кивнул и упрямо сжал губы.

— Не бывало такого, что просыпаетесь ночью весь в поту, сердце колотится, и никак в себя не придете?

— Да нет же, господи! — Ллойд возмущенно посмотрел на Томпсона, словно тот окончательно повредился умом.

— Ему просто на улице вдруг нехорошо стало, — встряла Барб, от волнения она даже слегка подалась вперед. — Ну, продохнуть не мог. С ним такое и раньше случалось.

Фаулер бросил злобный взгляд на жену:

— Умолкни, женщина!

— Давно это началось?

— Почем я знаю, — раздраженно ответил Ллойд, щеки его пылали. — Вроде, в воскресенье на той неделе.

— А сегодня четверг, — задумчиво сказал Томпсон. — Что ж, можете слезать.

Фаулер кивнул и перевел взгляд на кремовые жалюзи с таким видом, будто внимание врача его унижало.

— Да ерунда это, — проворчал он, слез со стола и застегнул рубашку. Ненадолго воцарилось молчание. Томпсон, искоса наблюдавший за пациентом, заметил, что Фаулер никак не может продышаться.

— Аллергия на что-нибудь есть? — спросил Томпсон.

Он вернулся за стол и осторожно опустился в кресло, невольно состроив мучительную гримасу и прошипев «ч-черт». Колени сегодня болели сильнее обычного, сказывался застарелый артрит. За зиму доктор прибавил в весе, и это плохо отразилось на самочувствии.

Надо бы перестать жевать по ночам пончики с повидлом и запивать их молоком. Жирные молочные соусы, сыр бри и гаварти с укропом входили в ежедневный рацион Томпсона.

— Нет у него аллергии, доктор.

Томпсон открыл медицинскую карту Ллойда и быстро пролистал ее. Ничего такого, что могло бы вызвать затруднение дыхания. Никакой астмы, хотя пробы лучше, конечно, взять. Однако одышка есть одышка. Скверный признак, предвестник серьезных осложнений.

— Сейчас все цветет, кругом пыльца. А эта дрянь не раз вызывает воспаление дыхательных путей. Глаза не слезятся?

— Нет, сэр, — ответил Ллойд.

Теперь он подпирал стену, руки его безвольно повисли. «Точно школьник в кабинете директора», — подумал Томпсон.

— Сердце у вас в порядке, легкие чистые. Возможно, дело в аллергии или начинающейся астме. А может, вообще ничего серьезного. — Томпсон нацарапал что-то на бланке. — Вот направление на общий анализ крови, мы с вами его давно не делали. Надо поглядеть. Может, это инфекция. Вирус какой-нибудь подцепили. Будь у вас боли в груди, я бы подозревал невроз. Вообще-то надо бы все-таки сходить к невропатологу. На всякий случай, чтоб ничего не упустить. — Он оторвал бланк и отложил в сторону. — Вот направление, сделаете пробы на аллергию и на астму. Я позвоню в больницу в Сент-Джонсе и договорюсь, чтобы вас принял врач. — Томпсон вырвал второй листок и протянул его миссис Фаулер. Ллойд косился на бумажки и изо всех сил старался делать вид, что их не замечает. — Зарядку делаете?

— Да он теперь от телевизора не отходит, — пожаловалась Барб и добавила шепотом: — С тех пор как нашего Бобби не стало…

Мистер Фаулер снова испепелил жену взглядом. Это уже чересчур, хватит унижаться. И Ллойд метнулся к выходу.

— Так что? — рявкнул он на пороге. — Прямо тут не окочурюсь?

Доктор Томпсон хмыкнул, его второй подбородок уперся в шею. Он откинулся в кресле и повертел в руках карандаш.

— Уж и не знаю, мистер Фаулер, все под богом ходим.

— Надо думать. — Ллойд распахнул дверь и вывалился в приемную.

Барб проводила его взглядом и потопталась в нерешительности. При муже она, очевидно, говорить боялась, поэтому сначала выглянула за дверь, через которую только что сбежал Фаулер.

— Что-то хотели добавить?

Убедившись, что на горизонте чисто, она повернулась к врачу и призналась:

— Характер у него совсем испортился.

— Что вы имеете в виду?

— Все время сердится.

— Стал раздражительным?

— Да, доктор, еще похуже.

— Вы упомянули, что Бобби не стало. — Томпсон секунду помолчал из уважения к ее горю. Он положил локти на стол, как бы для пущей проникновенности. — Очень может быть, что проблемы с дыханием возникли из-за депрессии, на нервной почве. Он в быту сильно изменился? То, чем ему раньше нравилось заниматься, с удовольствием делает?

— Нет, ему теперь ничего не нравится. Другим стал совсем.

— Похоже на депрессию. Выпишу-ка я слабенький антидепрессант, только надо щитовидку проверить.

— Ллойд нипочем его пить не станет.

Томпсон нацарапал что-то в блокноте, вырвал рецепт и передал миссис Фаулер.

— Тогда для начала подавайте ему успокаивающее. Может, согласится. Как только станет лучше, сразу мне сообщите.

Барб аккуратно собрала все рецепты и, тяжело вздохнув, спрятала в сумочку.

Доктор проводил ее до двери.

— Если на поправку не пойдет, привозите обратно. — И, понизив голос, добавил: — Присматривайте за ним. — Томпсон подмигнул, надеясь ее приободрить.

— Конечно, доктор. Большое вам спасибо. — Миссис Фаулер слабо улыбнулась и первой вышла из кабинета. Она пересекла приемную, а Томпсон взял у медсестры карту следующего больного. Взглянув на имя, он нахмурился и крикнул в коридор:

— Эгги Слейд! — С трудом удержался, чтобы не добавить: «мисс ипохондрия нашего городка». — Проходите, Эгги, проходите. От чего сегодня умираем?

Барб отыскала мужа возле деревянной лесенки, что вела к стоянке. Стиснув зубы, он щурился на стальные бока машин. Яркое послеполуденное солнце било в глаза сотнями зайчиков. Ллойд резко обернулся.

— Эти… — процедил он. В последнее время, произнося слова, Ллойд забывал дышать. Лицо его покраснело, он раздраженно потянул носом воздух. На Барб он при этом не смотрел. — Эти в очереди думают, я больной. А я не больной.

— Ну что ты, Ллойд, — попыталась успокоить мужа миссис Фаулер и положила руку ему на плечо. — Доктор сказал, ничего страшного.

Ллойд отвернулся, возмущенный ее легкомыслием, и начал спускаться по ступенькам. Да что ж такое! После каждого шага приходится делать вдох, будь он проклят! Глубокий вдох. Как здесь все опостылело! Эта земля, это море, эти безмозглые твари, которые в нем кишат. Как страшно задохнуться, потерять рассудок, потерять себя. Как все бессмысленно и ничтожно — пошлая жена, пошлый дом. Куда исчезли все краски, почему весь мир стал таким невыносимо серым?

— Без меня в сарай не ходи, — крикнул Джозеф.

Сарай был двухэтажным, когда-то давно его покрасили ржаво-красной краской. Кое-где не хватало стекол, и дыры заткнули пластиком, чтобы не мокло барахло. Полное безветрие. За спиной у Тари кто-то прожужжал. Шмель, судя по звуку. Летает себе с цветка на цветок. На ветке, а может, в небе, чирикнула птичка. Узкая дверь сарая, тоже красная, приоткрыта. В центре нарисовано белое сердечко. Тари сунула блокнот под мышку и переступила стертый порог. Одной рукой взялась за стену, со стены чешуйками облезала краска. Тари задумчиво отколупнула кусочек и раскрошила в пальцах.

— Почему? — разочарованно спросила она отца.

— Я там еще не был. В полу гвозди могут торчать. Лучше помоги мне вещи в дом занести.

Тари снова посмотрела в полумрак сарая. Глаза постепенно привыкали, в глубине начали проступать смутные очертания предметов: высокий шкаф и, кажется, старый матрас. У самого входа — четыре автомобильные покрышки, их видно хорошо. Тари задержала дыхание и прислушалась, нет ли тут мышей или бездомной кошки. Тишина, только где-то на втором этаже капает вода. А это кто жужжит? Похоже на целый рой не то мух, не то шершней. Кто же это все-таки, мухи или шершни? А вдруг, правда, шершни? Тари отступила назад, и тут ей почудилось какое-то движение. У дальней стены сарая, закрываясь рукой от солнечного света, стояла девочка. Тари вздрогнула, выронила блокнот, и пока подбирала, девочка исчезла. Тари немного подождала, и девочка появилась снова. Наверное, это просто отражение в пыльном зеркале. Тари наклонилась, и девочка сделала то же самое. Тари потерла переносицу. К чему там нос чешется? Говорят, к гостям или к испугу.

— Тари, будешь ты мне помогать или нет? — отец крякнул, взвалив на себя здоровенный тюк с вещами. — Кончай лодырничать.

Капли застучали медленнее, а потом и вовсе перестали. Жужжание тоже стихло. В нос ударил запах тухлой рыбы, настолько отвратительный, что Тари отвернулась и ойкнула. Она даже не заметила, отразило ли зеркало ее движение. Тошнота подкатила к горлу, захотелось сплюнуть, чтобы избавиться от мерзкого вкуса во рту. Тари языком провела по передним зубам.

— Пап, чем это воняет?

Джозеф, который стоял над большим чемоданом и локтем прижимал к себе подушку, выпрямился и принюхался.

— Ничего не чувствую. Может, сиренью?

— Да нет, воняет, а не пахнет.

Отец пожал плечами.

— Тогда не знаю. — Он кое-как подхватил большую черную сумку, покрепче стиснул подушку и направился к дому. — Ну и жара, так и помереть недолго, — пропыхтел он. — По мне, уж лучше снег.

Тари заметила, что их машина стоит прямо на траве — подъезд к дому совсем зарос. Ей вообще нравилось все, что растет само по себе. Газон пестрел красными цветочками, у дороги цвела сирень. Ее аромат мешался с запахом нагретой травы, перебивая рыбную вонь. Вдали за холмами, за елями и кустами, за старыми рыбацкими хижинами сверкал синевой океан. От солнца зудела кожа. Тари почесала затылок — оказалось, волосы мокрые насквозь. Где же серебряные искорки на воде, которые показала старушка? «Рыба учится летать». Тари вспомнила, что когда-то уже рисовала летучих рыбок и полистала блокнот. Нет, похоже, рисунок остался в старом блокноте. Эта мисс Лэрейси так обрадовалась, когда узнала, что Тари рисует. Даже назвала ее картинки «искуйством». Славная бабушка.

Джозеф вышел из дома, громко отдуваясь. На лбу блестели капельки пота. Щурясь и утираясь, Джозеф склонился над чемоданом. Потом махнул рукой, и уселся на чемодан верхом.

— Тащи в дом, — сказал он, кивнув на пакет с едой. — У меня перерыв.

— Ты «Крокет» купил! Мое любимое печенье!

Джозеф рассмеялся и потрепал Тари по голове.

— Как тебе домец? — Он пальцем показал через плечо. — Класс?

— Супер. Мне ужасно нравится. — Тари вытянула из-за уха карандаш и начала рисовать дом.

— Давным-давно здесь жил рыбак. Он этот дом сюда и перевез. Из другого приморского городка.

— Перевез?

— Да, раньше все за собой домики таскали, как улитки. Знаешь, как?

— А зачем их вообще таскать?

— Правительство велело. Так удобнее, когда люди живут кучно. Меньше дорог делать приходится. А многие не захотели строить новые дома и привезли старые. Так ты знаешь, как они это делали?

— На большущих грузовиках?

Отец рассмеялся:

— Нет, это ж было давно.

— На лошадях?

— Нет. Ну, последняя попытка.

— По сто человек собирались?

— Не-а. Сплавляли по воде. — Джозеф встал и повернулся к бухте. — Сначала по воде, а уж потом волоком до места.

— Не может быть. Дома не плавают, — возразила Тари, но на всякий случай пририсовала к дому воду. Волны с барашками.

— Плавают, плавают. Люди строили огромные плоты из бревен и пустых бочек, канатами цепляли к своим лодкам и тянули за собой. — Джозеф извлек из чемодана картонную коробку с посудой. Коробка зазвенела. — Вот так они и перевозили свои хижины. Морские пилигримы. Здорово, правда?

— Да-а… — Тари сосредоточенно рисовала бочки. — А что такое «пилигримы»? — спросила она, втайне надеясь, что это слово тоже можно нарисовать и дополнить картинку с домом.

— Люди, которые перебираются с одного места на другое. Представляешь, как они свои дома любили? Все, перерыв окончен. Давай за работу.

— Я рисую.

— Ничего, хоть раз чем-то еще займешься.

Грустно вздохнув, Тари захлопнула блокнот, но тут же снова открыла и нарисовала над крышей семь летучих рыб.

— Убери блокнот, говорю.

Тари послушалась, но уж очень хотелось подразнить отца. Она приподняла край обложки. Джозеф нахмурился, и девочка сдалась.

— А можно мне печенья? Очень есть хочется.

— Ты же голодная. — Джозеф немного смягчился. — Бедный ребенок.

— Можно, можно?

— Так ведь каникулы. Можно есть, все, что хочешь.

— Ура! Ты самый лучший папа на свете!

Джозеф усмехнулся, подмигнул ей и зашагал к дому. Тари старательно сосчитала застекленные квадратики в окошках на втором этаже. В каждом — по восемь квадратиков. Все здесь было древним, совсем не таким, как в городе. Даже воздух другой. Маме бы тут понравилось. Тари вспомнила про маму и сразу сникла. Она сунула блокнот под мышку и взялась за пакет. Отец как раз снова появился на крыльце.

— Тяже-елый, — заныла Тари.

— Крепись, — ответил Джозеф, гремя коробкой с посудой. — Ты теперь живешь у моря, дева. Так будь же сильной и выносливой.

Тари остановилась, чтобы посмотреть на лес позади сарая, потом на застекленное окно вверху. Она поняла, что в сарае таится какая-то угроза: постройку окутывала еле заметная серая дымка. Тари с младенческих лет считала серый цветом опасности, и под ложечкой у нее засосало. Серая дымка начала пульсировать. «Тари!» — донесся откуда-то едва слышный детский шепоток. По спине у девочки побежали мурашки, она попятилась. Снова застучали капли и зажужжали тысячи мух. От запаха тухлятины совсем расхотелось есть. «Бр-р-р». Личико у Тари вытянулось. Серое облако вокруг сарая теперь отчетливо выделялось на фоне ярко-синего неба.

— Пап, — робко позвала она. — Опять запахло.

Мисс Лэрейси лелеяла в руках брусничный пирог, бережно завернутый в вощеную бумагу. Края обертки она аккуратно заклеила скотчем. «Кулек всем на загляденье», — подумала старушка, любуясь своей работой. Дорога опустела. Томми Квилти жил через три дома, прямо возле клуба. Мисс Лэрейси глубоко вдохнула живительный вечерний воздух и представила в густой траве молодую парочку. Целовашки-обнимашки, пылкие клятвы. Самая подходящая ночь для таких развлечений. Мисс Лэрейси ухмыльнулась. «Э-эх», — протянула она, поджала губы и подмигнула своим бесстыжим мыслям.

В клубе шумели. Доносились мужские голоса и странный звук, похожий на треск таксистской рации. Может, собрание добровольной пожарной дружины? Стальная дверь на замке, внутрь никак не заглянуть. У стены кто-то оставил зеленый фургон, прямо рядом с двумя деревянными контейнерами, один для кухонных отходов, другой для пластмассы и бумаги. Иногда по вторникам мисс Лэрейси не успевала вынести мешки с помойкой к приезду мусоровоза, и приходилось тащить их сюда. И то сказать, не велик труд. Сил у ней до сих пор в избытке. Мисс Лэрейси прищурилась и в свете уличного фонаря разглядела на дверце фургона армейскую эмблему. «А воякам-то чего тут надо? — удивилась старушка. — Небось, опять лотерею затевают, деньжат из наших выбить хотят. Видать, ракеты закончились, не иначе».

И снова мужской голос, но теперь откуда-то слева. Уж не из дома ли Эдиты Поттл, что на углу Поттл-лейн? Как пить дать, это Дэрри Поттл кричит. И чего разоряется? С детства был тихоней, двух слов из него не вытянешь. Чудеса. Они с матерью вдвоем живут. Оба на конвейере работали, пока рыбозавод не закрылся. Мисс Лэрейси склонила голову и прислушалась. Окошки погасли, наступила тишина, и дом утонул во мраке. Ослепив старушку фарами, вниз по дороге с ревом промчалась машина, в салоне грохотала музыка. «Гроб на колесах», — испуганно охнула мисс Лэрейси и проводила сердитым взглядом красные огни стоп-сигнала.

Старушка взглянула на пирог. Теплый, что твой младенец. Все на свете отдала бы, чтобы внуков понянчить. Да не получится — детей-то в свое время не завела, а теперь и вовсе бесплодна как старая смоковница. Мисс Лэрейси побрела дальше. Зажурчала вода, стало быть, дом Томми Квилти уже рядом. Как раз в этом месте протекает ручей. Он ненадолго скрывается под дорогой, а потом выбирается на поверхность и весело бежит к океану. Если верить Томми, в ручье до сих пор водится форель, надо только запастись терпением и большим жирным червяком. Нет ничего прекраснее звука воды, бегущей по камешкам. Постоишь, послушаешь — все печали как рукой снимет. И все же мисс Лэрейси не стала задерживаться. В одиночку к ручью по ночам нельзя ходить — беду накличешь.

В гостиной у Томми горел свет. Мисс Лэрейси прошла по замусоренной дорожке к задней двери. Возле крыльца ржавел старый фургон. От фонаря во дворе было светло как днем. Повсюду валялись груды металлолома, рядом с домом приткнулись несколько желтых автобусов без колес. Бездомная серо-белая кошка прошуршала в траве и скрылась под брюхом одного из них. Автобус, на котором Томми возил жителей городка играть в лото и карты, стоял чуть поодаль на площадке перед домом. Томми собирал всякую рухлядь. Он с радостью принимал в подарок любой хлам, разбирал на части, и для каждой находил совершенно неожиданное применение. Томми был ясновидящим. Он жил в постоянном ожидании грядущих событий, о пришествии которых знал наперед.

Наружная деревянная дверь оказалась незапертой. Мисс Лэрейси постучала во внутреннюю и напрасно: Томми уже стоял на пороге и приветливо кивал, улыбаясь до ушей. Зубы у него местами почернели, копна каштановых волос не видала расчески по меньшей мере год. Коричневые брюки чем-то заляпаны, зато кремовая рубашка застегнута на все пуговицы. Мисс Лэрейси сразу заметила красное свечение вокруг Томми. Вообще-то аура у него была спокойно-желтая с редкими проблесками голубого. Раз появились красные тона, значит, опять рисовал. Красный — цвет страсти, от которой кровь быстрей бежит по жилам.

— А у меня для тебя пирожок брусничный. — Мисс Лэрейси подняла сверток повыше, чтобы Томми понюхал, и, не дожидаясь приглашения, прошествовала мимо хозяина в дом. — Гляди-ка, с пылу с жару.

— Это ж самое то, — сказал Томми и опять закивал.

Мисс Лэрейси положила пирог на кухонный стол.

Томми прямо светился от счастья. Чудо, а не парень — душа нараспашку, сердце золотое.

— Ну, каких нам еще напастей ждать? — спросила мисс Лэрейси и потерла руки. — Давай свои загадки.

Джозеф прилег на узкий диван в гостиной и посмотрел на Тари. Девочка спала на раскладном кресле у противоположной стены. Во сне она всегда казалась младше, лицо становилось трогательным, как у младенца. Сердце Джозефа сжалось от любви к дочери и от беспокойства за ее судьбу. Не дай бог с Тари что-нибудь случится, она же такая беззащитная. Интересно, этот родительский инстинкт когда-нибудь придет в норму? Да и какая у него вообще норма?

Перед сном Тари читала книгу о полевых цветах, о том, как отличить один от другого, и какое применение находили им в старину. Рисовать Джозеф запретил, и теперь открытый блокнот лежал на подлокотнике кресла. Тари выронила его, когда заснула. На рисунке из воды поднимались морские чудища. Откуда у дочери талант к рисованию? Художников в семье у Джозефа не водилось, а может, он о них просто не знал. Да и у Ким родственники были не по этой части. Учителя рисования постоянно хвалили Тари, она на голову опередила всех своих сверстников.

Оставшись без любимого занятия, Тари полезла в застекленный книжный шкаф — он громоздился в углу гостиной — и достала травник. Тари любила все, что цветет. Она уже принесла на кухню букет сирени и полевых цветов и поставила в старинный синий стакан. Послушать ее, так это самое первое дело при обустройстве дома. Тари показала Джозефу в травнике свои любимые цветы, но отец не слишком внимательно слушал и не запомнил ни одного названия. У него была своя книжка. Джозеф привез ее с собой в чемодане. Сборник рыбацких легенд Ньюфаундленда. Эту книгу много лет назад подарила Ким. Джозеф надеялся, что морские байки настроят его и Тари на приключенческий лад. Вот только сосредоточиться никак не удавалось. Не любил он читать. Смастерить что-нибудь или пойти погулять — это занятие для него. Иное дело Ким. Каждую свободную секунду она уделяла чтению, особенно любила классику и викторианские романы. В них героини постоянно томились под гнетом какого-нибудь жестокого брюнета. Джозефу жалко было тратить время на такое чтиво, он никак не мог понять, почему Ким с таким жадным интересом читает про чужие несчастья. Наверное, жизнь в невыносимых условиях со стороны кажется романтичной.

Джозеф заметил, что вновь и вновь перечитывает одну и ту же строчку. Слова не доходили до сознания. Может дело в непривычной обстановке? Джозеф старался не думать о Ким. А ведь ей бы здесь непременно понравилось еще больше, чем ему самому. Уж она-то оценила бы Уимерли по достоинству. Да, Джозеф изменился, вернее, это Ким его изменила. Он привык смотреть на мир глазами жены. До встречи с ней Джозеф никогда бы не почувствовал очарования старого рыбацкого дома.

Глядя на безмятежное детское личико, Джозеф вспомнил, как часто они с женой любовались спящей Тари. Сегодня утром, когда он приехал забирать дочь, Ким просто ослепляла красотой. Джозеф представил, как она выходит из дома. На ней красная блузка, свободные хлопковые брюки, в руках сумка Тари, на шее бинокль. Чисто вымытые каштановые волосы блестят и переливаются в лучах солнца. Темно-коричневая помада, любимая помада Джозефа, оттеняет огромные карие глаза. За долгие месяцы разлуки Джозеф совсем отвык от Ким, и теперь видел словно впервые. Вздернутый носик. Широкие скулы, из-за них она всегда казалась совсем юной. Шрамик на подбородке, другой — на правом запястье: в двенадцать лет Ким упала с велосипеда. Эти отметины напоминали, что она обычный человек и способна совершать обычные человеческие ошибки.

Джозеф положил на нее глаз девять лет назад в ночном клубе. Поначалу он принял Ким за болтливую пустышку, у которой на уме одни модные тряпки.

И ошибся. Как раз тогда она защитила кандидатскую по морской фауне. Улыбалась Ким обворожительно, но держалась отстраненно. Слова выбирала с осторожностью и пила не шампанское, как ее сверстницы, а только хорошее пиво. Она вся состояла из милых противоречий. Джозеф влюбился в эту девчонку, рассуждавшую об особенностях поведения ракообразных и прочих безмолвных обитателей морского дна, что коротают свой век на невообразимой глубине. Научные факты в ее устах становились музыкой.

Куда подевались те счастливые дни, те долгие беседы? Постепенно взаимоотношения свелись к деньгам, политике, к тому, кто прав, кто виноват. Как тратить деньги. Как воспитывать Тари. Как открывать банку с консервированной кукурузой, резать хлеб, складывать белье. Кому труднее. Кто в семье главный. Кто больше работает и при этом больше хлопочет по хозяйству. («У кого вериги ржавее», — мрачно шутила Ким). Почему она так изменилась? Если верить Ким, все дело в Джозефе. Это он на нее повлиял. А кто повлиял на него самого? Джозеф стал другим человеком, словно часть его души удалили под наркозом.

Внезапно перед глазами все поплыло, как будто Джозеф несколько дней провел на палубе корабля и неожиданно сошел на берег. Накатила тревога. Джозеф мгновенно вспотел, сердце помчалось галопом, горло свело судорогой. Он выпрямился и вцепился в диванный валик. Сглотнуть удалось только с четвертой попытки.

Первый раз это случилось на позапрошлой неделе. Джозеф тогда решил, что умирает. Казалось, мозги сейчас вытекут, сердце почему-то колотилось в горле и висках. Вздохнуть никак не удавалось. Паника. Джозеф доковылял до зеркала в ванной, он хотел убедиться, что все еще существует. Отражение то сжималось, то распухало, дрожащие колени со стуком бились о шкафчик под раковиной. Джозеф уже собрался вызывать скорую, но тут ему полегчало. «Панический приступ, — спокойно объяснил врач и выписал таблетки ативана. — Нервная система не справляется. Скорее всего, последствия развода. Сейчас это сплошь и рядом». Джозеф не понял, что имеет в виду доктор — разводы или панические приступы. Врач очень спешил, а потому говорил быстро и непонятно, у него, как всегда, были записаны два пациента на одно и то же время. Он вырвал из блокнота рецепт, перегнулся через стол и двумя пальцами протянул бумажку Джозефу: «Как только станет нехорошо — две-три таблетки под язык. Действует моментально». Все. Прием окончен. Пилюли помогут. Наука спасет. Проще не бывает.

Джозеф поднялся с дивана, в нагрудном кармане зашуршала какая-то бумажка. Он развернул, это оказался телефон мисс Элен Лэрейси. Странная старуха. Чокнутая, скорее всего. Еще не хватало о ней думать. Джозеф положил листок на тумбочку и вышел в прихожую. И дом этот странный. Но на это мы сейчас обращать внимания не будем, и так нервы на пределе. Он потер уставшие глаза. На полу возле лестницы валялась дорожная сумка. Джозеф поднял ее и отнес на второй этаж. Там он направился в комнату с видом на бухту и городок. Пусть спальня будет здесь. Он бросил сумку на мягкую кровать, расстегнул молнию и полез за таблетками. Стопка белья, зубная щетка, одноразовая бритва, ага, пузырек. Джозеф отвернул крышечку. Руки дрожали, он чуть не уронил две таблетки на пол, но все-таки поймал их в воздухе и сунул под язык. Потом зажмурился и немного постоял, не шевелясь. Глубокий вдох… Ждем. Считаем до пяти. Выдох. Паника отступала, по телу разливалось тепло. С души будто камень свалился.

Он открыл глаза и посмотрел на свое отражение в оконном стекле, но увидел не себя, а какого-то бородатого верзилу. Джозеф быстро оглянулся — сзади никого не было. Аккуратно застеленная постель. Деревянное кресло-качалка с вышитой подушечкой. Камин с железной решеткой. Пусто. Он снова взглянул на окно. Бородач пропал. Джозеф ошеломленно покачал головой и потер щеку. Никакой бороды, только щетина.

Он спустился вниз. Может, Тари разбудить? Нет, не надо быть эгоистом. Лучше выйти подышать свежим воздухом. Теплые летние ночи успокаивают, напоминают о детстве. Внизу, в прибрежных домах уютно мерцали огоньки. Он запрокинул голову и посмотрел на звезды. Вдалеке залаяла собака, словно Джозеф ступил на ее территорию. Где-то на полпути к морю прогудела машина, гудку ответила корова. Джозеф повернулся к соседскому дому. По траве скользнула тень, потом отворилась дверь, и свет из прихожей упал на рыжеватую блондинку в свободном белом платье. Она взялась за ручку обеими руками, опасливо оглянулась и скрылась внутри. Джозефу стало любопытно. Он еще немного понаблюдал за дверью, но ничего не произошло. В окнах женщина тоже не появилась. Джозеф собрался было отвернуться, как вдруг мелькнула еще одна тень, пониже. Огромная собака, черная и лохматая, бесшумно взлетела на соседское крыльцо. Она уселась возле двери и застыла суровым стражем.

Со мной живут мертвецы. Наяву и во сне со мной живут мертвецы. Сны стали невыносимы. Ночь за ночью я вижу мрачное лицо Реджа. Джессика, а она теперь говорит как взрослая, сообщила, что раз мне снится муж, значит, я по-прежнему люблю его. Но днем приходить он не может — моя любовь слаба, ибо отравлена ненавистью. Верно, верно. Я так его ненавижу! Он оставил меня одну наедине с вечными сомнениями и смятением духа. Редж требует, чтобы я убила человека. Того, по чьей вине Редж сотворил все это с собой и Джессикой.

Гневный голос мужа не дает мне покоя уже несколько месяцев. Голос твердит, что человек этот скоро прибудет, и с ним его дочь. Мертвецы подстрекают живых. Каждую ночь снится, что Редж протягивает мне нож с длинным тонким лезвием. Время течет сквозь пальцы. Сплю. Просыпаюсь. На ночной рубашке алеет пятно. Оно расплывается, я вся становлюсь алой — до кончиков волос, до пуговиц на рубашке. Все нутро скручено в узел, я просыпаюсь опять и держусь за живот, вместо рыданий хрип, словно ножом полоснули по горлу. Джессика!

Клаудия Кайл отложила перьевую ручку и захлопнула дневник. Три свечи в подсвечниках мерцали перед ней на полировке дубового стола. На обложке тетради — ангелочек в окружении гигантских цветов, белых и алых. Интересно, кто из великих написал эту картину? Наверное, Рембрандт. Клаудия задумчиво провела рукой по обложке и на рукаве сатиновой ночной рубашки заметила два чернильных пятнышка. Может, еще отстирается? Чернила на сатине… Трудно удержаться. Клаудия схватила ручку и написала на рукаве крупным красивым почерком: «Моя одежда — пергамент. Она поведает миру историю моей жизни».

Клаудия подняла глаза к темному окну. Посмотрела на свое отражение, на дрожащий ореол вокруг головы. Розоватые отблески пламени скользят по белой коже, длинные до пояса волосы с медным отливом зачесаны назад и стянуты белой лентой. Когда-то Клаудия считала себя изящной, многие восхищались ее статью. Теперь в ней что-то надломилось. С каждым днем Клаудия ела все меньше и меньше, не брала в рот ни капли воды и видела мир словно чужими глазами. Воспаленные веки задрожали. «Где грань между утонченностью и болезнью?» — спросила она себя.

Клаудия мучительно собралась с мыслями и посмотрела вдаль. Отражение расплылось, зато пейзаж за окном обрел четкость. По склонам спускались освещенные уличными фонарями мохнатые ели, их верхушки клонились к нижней дороге, по берегу рассыпались огоньки рыбацких домов. Разноцветные блики играли на черной воде, вызывая в памяти Рождество. В солнечные дни океан сиял безукоризненной синевой. Огромный утес навис над бухтой, он казался угольно-черной тучей, он казался огромной дырой в небесах, он завораживал и притягивал.

Со второго этажа своего дома Клаудия разглядывала Уимерли в большое панорамное окно. Кто бы ни приезжал к ней, друзья или журналисты, каждый приходил от этого вида в неописуемый восторг. Кажется, совсем недавно перед крыльцом толпились газетчики. Не обозреватели художественных изданий, а репортеры криминальной хроники. Они наперебой задавали вопросы о пропавших без вести муже и дочери. Эти шакалы всегда охотились за людскими несчастьями, а потому исчезновение Реджа и Джессики сразу после Рождества стало для них профессиональным праздником. Прошло полтора года. От тех, кого Клаудия так любила, по-прежнему не было никаких вестей. Снам она верить боялась. Это все излишняя впечатлительность, говорила она себе снова и снова, чтобы не лишиться рассудка. Ей хотелось думать, что Редж не сделал с Джессикой ничего ужасного. И все же Клаудия знала, что он изменился в последнее время, стал раздражительным и неуправляемым. В нем появилась несвойственная ему прежде тяга к насилию, он стал воплощением зла. По-другому не скажешь. Воплощение зла. Его потаенная жестокость рвалась наружу.

Когда их совместная жизнь только начиналась, Редж был сама доброта, он плакал от радости, когда родилась Джессика. Он держал на руках младенца и как младенец плакал сам. Из Реджа получился отличный отец. Он с утра до вечера был готов играть в прятки и лото, обожал рассказывать дочери захватывающие истории из жизни матери, бабушек и дедушек или отца-рыбака. Редж был преданным мужем и всегда выполнял любые капризы Клаудии, он вникал во все тонкости ее ремесла, на него можно было опереться. А потом Редж потерял работу. И сразу переменился. Все меньше внимания стал уделять семье и все больше уходил в себя. Редж почти перестал отвечать на вопросы, лишь изредка раздраженно огрызался. Через несколько недель он уже смотрел на домашних с неприкрытой ненавистью. Мать и дочь стали его бояться. Как-то Редж позволил себе грязно обругать Джессику всего лишь за то, что ребенок случайно измазал арахисовым маслом телевизионный пульт. Редж вцепился в дочь и тряс, пока девочка не закричала, ее пронзительный визг разнесся по всему дому. Клаудия устала жить в постоянном страхе, она уже готова была собрать вещи и уйти вместе с Джессикой, но тут Редж исчез. И Джессика вместе с ним. Занимался серый зимний рассвет. Ветер бросал в лицо пригоршни колючего снега. Клаудия стояла на дороге и звала дочь, пока не охрипла. «Джессика, Джессика!» — кричала она. Никого, только вой метели, только непроглядная снежная пелена. Через два дня после Рождества. За пять дней до Нового года. Восемнадцать месяцев назад. Полиция так и не закрыла дело. Они продолжают искать Реджинальда Кайла. Реджа и Джессику.

Дом Клаудии стоял у верхней дороги. Несмотря на приличный асфальт, здесь почти никто не ездил. Но сегодня днем показалась машина. Она свернула к дому Критча. С переднего сиденья на Клаудию смотрела девочка.

Это значит, что по соседству появится ребенок. Клаудия расстроилась. Лес здесь совсем близко, не дай бог с девочкой что-нибудь случится. Да и каково будет просто смотреть на веселое, полное жизни дитя. Чужое дитя. Как это больно.

В стенах чуть слышно урчали трубы. Это шумела вода, нагретая солнечными батареями. Насосы гнали ее по артериям дома.

— Мамуль, — раздался за спиной детский голосок.

Клаудия продолжала неподвижно смотреть в окно, изучая темные заросшие склоны.

— Мамуль, — голосок стал громче. — Ты видела ту девочку? О которой сейчас думала?

За окном чернел океан. Клаудия смотрела на свое бледное отражение, и глаза ее блестели. Две слезинки скатились по щекам, задержались в уголках губ, соскользнули и повисли на подбородке. Клаудия вытерла их пальцами, поднесла к губам, но лизнуть себе не позволила.

«Откуда берутся слезы? — удивилась она. — Неужели в организме еще есть вода?» В последнее время жажда перешла в новое качество. Порой подступала дурнота. Пульс теперь был неровным, даже когда Клаудия отдыхала. И все же она еще сохранила свободу передвижения и могла, например, взбежать по ступеням, даже не вспотев. Плакать еще получалось, а вот потеть — уже нет.

В саду у Критча смутно маячила какая-то фигура. Это новый сосед вышел из дома и встал лицом к сараю. А женщины в машине не было. Где же она — женщина, жена, мать?

— Мамуля…

Клаудия обернулась к двери. За проемом начиналась деревянная лестница, что вела на первый этаж.

Голосок запел:

Клаудия пошевелила пальцами, словно помогая себе вникнуть в смысл этих слов. Казалось, руки живут своей собственной жизнью. Рукав ночной рубашки распрямился, надпись стала видна целиком: «Моя одежда — пергамент. Она поведает миру историю моей жизни».

— Мамуль, эта девочка уже приехала.

Клаудия не ответила. Она стояла совсем тихо и не задавала вопросов, но голосок все же пояснил:

— У нее птичье имя. Она видит сквозь сон и явь, значит, с ней можно будет поиграть. Мы обязательно подружимся.

Джозеф отнес Тари на свою постель и заботливо подоткнул одеяло. Как-то спокойнее, если дочь останется здесь. Он лег рядом, погасил ночник и уставился в потолок. Сна ни в одном глазу, слишком много было сегодня впечатлений.

Днем они с Тари бродили по полям и пустырям, любовались на дома, сараи, по-деревенски огромные дворы и старые переулки, такие узкие, что по ним с трудом проезжала машина. От травы и земли поднимался теплый медовый запах, в ярких солнечных лучах все краски были живыми и сочными. Джозеф словно вернулся в детство. Свобода. Интересно, где тут живет дядя Даг? Может, они даже прошли мимо его дома, сами того не зная.

Уимерли оправдал все ожидания. Очаровательный городок, лучшего места для летнего отдыха не найти. «В городе Уимерли сдается на лето двухэтажный рыбацкий дом». Едва Джозеф прочитал газетное объявление, нахлынули воспоминания детства, и мечтательная улыбка заиграла на губах. Вспомнился отец, его звали Питер, он умер несколько лет назад. Вспомнились черно-белые фотографии дяди Дага, он до сих пор живет в Уимерли. С пожелтевших снимков сурово взирает самоуверенный молодой человек. Теперь-то ему, наверное, за шестьдесят. Джозефу захотелось взглянуть на дом, где родился отец, есть надежда, что дядя Даг так и живет в родном городке. Дочери Джозеф пока ничего о родственнике не рассказывал. Кто знает, как отнесется дядя к их появлению: между Питером и Дагом не все было гладко. Хотя, с другой стороны, почему их разногласия должны помешать Тари познакомиться с двоюродным дедушкой?

По долгу службы Джозеф исколесил почти все побережье Ньюфаундленда, но так и не перестал удивляться названиям местных населенных пунктов. Уимерли. Вот он на карте: всего полтора часа езды к юго-западу от Сент-Джонса, побережье залива Благоу-вест.[3] Другие местечки звались не менее колоритно: Купидонс, Порт-де-Гибль, Потрошир, Прямборо и Голлоу-Вешкинг.[4] Лучшего места для ребенка не сыскать. Старинный дом, кособокий сарай, бескрайний океан. За три недели Тари отведает настоящей жизни в рыбацком поселке. Добавим чуть-чуть семейной истории. Вот вам и связь времен.

Дядя Даг был отважным рыбаком, как и его отец и дед. Он разругался с братом, когда Питер решил перебраться с семьей в город. В то время Джозеф был еще совсем маленьким. Питер заявил, что не желает больше рыбачить, что плевать он хотел на привычный уклад и что его семья должна жить лучше. Лучше. От этого слова всегда одни неприятности. Началась сухопутная жизнь. Мать рассказывала Джозефу, что дядя Даг назвал брата лентяем и городским размазней. Последовала безобразная сцена, и с тех пор братья друг с другом не разговаривали. Надо сказать, что, когда отец умер, дядя Даг все-таки приехал на отпевание. Он надел свой лучший (и единственный) костюм, постоял в углу церкви, ни с кем не общаясь, выждал для приличия несколько минут и удалился. Полированный гроб опускали в могилу уже без него. Джозеф искал дядю глазами, но того и след простыл.

Одному богу известно, что подумал Даг, когда Джозеф стал инспектором рыбнадзора. Наверняка решил, что сынок пошел по стопам отца-предателя.

Он был единственным братом Питера и последним здравствующим членом семьи. Джозеф считал своим долгом узнать его получше, пока дядя не ушел из жизни и не унес с собой семейные предания. Кое-что удалось вытянуть из отца. Бывало, Питер садился у окна, устремлял взгляд в бесконечность и начинал неспешное повествование. О событиях прошлого он рассказывал с неизменным почтением.

Одна легенда была такая. Как-то раз во время ужасного шторма дяде Дагу лебедкой оторвало фалангу большого пальца. Но дядя не растерялся. Он схватил иглу, какой латают снасти, продел в нее леску и пришил окровавленный обрубок. Утлое суденышко ходило ходуном, гигантские волны перехлестывали через борта, глаза разъедала соленая морская пыль.

Или вот еще легенда. Однажды в юности Даг и Питер вышли в море погожим летним днем. Где-то вдали послышался странный гул. Гул усиливался. Братья подняли головы и увидели биплан. Теряя высоту, он шел прямо на вершину утеса, где стоял дом мистера Хауко. Машина с воем протаранила здание, напрочь снесла второй этаж, ее развернуло и понесло прямо на Питера и Дага. Но столкновения не произошло. Каким-то чудом биплан пролетел над плоскодонкой и рухнул метрах в десяти. Даг поплыл к дымящимся обломкам, надеясь спасти пилота. Ни в кабине, ни в воде людей не оказалось. Даг вскарабкался на крыло и обнаружил обезглавленное тело. Голову пилота так и не нашли.

Если верить всем этим историям, дядя, похоже, родился в рубашке.

Родители Джозефа умерли. Сначала отец от рака мозга. Он тридцать лет прослужил в департаменте туризма, и оказалось, что в здании хранились ядовитые вещества. Мать скончалась полгода спустя. Врачи сказали, от старости. Джозеф был уверен, что от тоски. Мама работала медсестрой и ушла на пенсию всего за четыре года до смерти. Родители были умными, работящими и веселыми людьми. Они обожали вечерами пересказывать друг другу разные случавшиеся с ними глупые истории и при этом катались от смеха, хватая ртом воздух и утирая слезы. Как не хватает теперь этих вечеров в гостиной! Жалко, что Тари почти не помнит дедушку с бабушкой. Когда их не стало, малышке только-только исполнилось пять.

Джозеф вспомнил, как сегодня Тари выскочила из машины, едва они подъехали к дому Критча, и начала оглядываться в поисках сверстников. Слева — дом с солнечными батареями, справа, дальше по верхней дороге, старая заброшенная церковь. И нигде никаких детей. Через некоторое время у свежей могилы на церковном кладбище собралась толпа. Были и те, кого Тари и Джозеф встретили, въезжая в городок. Уж не дядю ли Дага хоронили? На лицах застыло выражение неизбывного горя. Джозеф и Тари удостоились лишь нескольких мимолетных взглядов. Никто не кивнул, никто не помахал рукой.

Джозеф разглядывал потолок, древние беленые доски, завитки бронзовой люстры. Кто эта женщина из соседнего дома? Он пытался вспомнить ее лицо, но мысли сами собой возвращались к кладбищу, к печальным людям, провожавшим машину глазами. Скорбь на лицах постепенно сменялась ненавистью.

Томми широко улыбнулся мисс Лэрейси и кивком показал на узкий коридор, ведущий в гостиную.

— Я нарисовал кой-чего.

— Небось, рыбу? — поинтересовалась старушка, любовно оглаживая пирог. Она порядком проголодалась и с удовольствием съела бы кусочек. Да и чашечка чаю была бы в самый раз. Только сначала надо посмотреть картинки Томми. Художник он чудесный, но самое главное, не как он рисует, а что.

— Не-а, не рыбу. — Томми круто повернулся и двинулся по коридору. Узкий проход украшали карандашные портреты каких-то семейств и десятки библейских цитат в рамках под стеклом. Больше всего мисс Лэрейси нравилось изречение: «Благодатию Господа Иисуса Христа спасемся».[5] Во-первых, красиво, во-вторых, правда. Впрочем, это не мешало старушке время от времени постукивать пальцем по рамке, приговаривая: «Благодатию Господа Иисуса Христа пасемся».

Томми гостеприимно повел рукой, приглашая мисс Лэрейси следовать за ним.

— Тут вот Райна заглянула, — сообщил он.

— У тебя маслице есть не горклое, пирог намазать? — спросила старушка, семеня за хозяином.

— Так может тогда чайку согреть?

— И то дело, — проворковала мисс Лэрейси с порога и подмигнула Томми. — Только тогда уж самого наилучшего.

В гостиной громоздилась мебель всех стилей и времен. Старушка кивнула Райне, которая со стаканом в руке развалилась на низеньком диване. Полупустая бутылка янтарного рома стояла рядом на кофейном столике. Райнина аура потускнела и стала цвета плесени, значит, выпила дамочка порядком. Печень явно никуда не годится, а все потому, что мелкие страстишки затмили внутренний свет.

— Наше вам добросердечное, — сказала мисс Лэрейси.

— Видали мы ваше «добросердечное»… — пробурчала Райна, облизнула подпухшие губы и помотала головой. Голубая футболка, темно-синие в облипку джинсы. С Райниной фигурой не стоило их надевать. Мисс Лэрейси подумала, что в таком возрасте пора уже следить за собой. Хотя, конечно, нынче мужиков ничем не проймешь, даже непонятно, на кой стараться. Они после свадьбы на супружницу и не смотрят, хоть нагишом ходи. Нет, ну вы гляньте только на эти косматые патлы. Что твоя березовая метелка. Оюшки-горюшки — какие дела. Райна с тех пор, как муж помер, совсем за собой не глядит. А чего убиваться? Муженек, прямо скажем, был не подарок, только и знал, что семейные деньги пропивать… Боже ты мой, она еще и босиком! Кроссовки скинула, носки разбросала — вот распустеха!

— Ну че, за встречу? — спросила Райна, помахав бутылкой.

— Нет уж, меня от такой гадости разорвет.

Томми разложил рисунки на обеденном столе красного дерева и застыл в ожидании. Стол этот был обязан Томми жизнью. Массивное сооружение с резными ножками кто-то выбросил во двор, чтобы освободить место для новой мебели — блестящей и хромированной. Рядом тускло поблескивало медными заклепками бордовое кожаное кресло. Чуть поодаль на выцветшем голубом серванте с двумя глубокими ящиками в беспорядке лежали пожелтевшие щербатые тарелки с каймой из розочек. Прямо лавка древностей, только покупатели что-то не торопятся.

Томми пальцем отодвинул один из рисунков и быстро сунул руки в карманы. Рисунок изображал гору, над ней кружились какие-то огромные насекомые — три штуки. Набросок был сделан углем, это подтверждали черные пятна на рубашке художника. Томми медленно тер их пальцами и, застенчиво улыбаясь, ждал, когда же мисс Лэрейси выскажет свое авторитетное мнение.

— Томми здорово рисует, — слишком громко сказала Райна. — В жизни не видала, чтоб так рисовали.

Мисс Лэрейси не слушала.

— Это что ж тут такое летает? — спросила она и прищурилась, чтобы получше разглядеть рисунок.

— Вертушки, — объявил Томми, предостерегающе выпучив глаза. Он ткнул в занавешенное тюлем окно. — Там, над мысом.

Мисс Лэрейси поднесла рисунок к глазам.

— А ждать их когда? — Она уже почти возила носом по бумаге, изучая каждый штрих.

Томми, словно школьник, пожал плечами и переступил с ноги на ногу.

— Так что, по чашечке? — нервно спросил он.

Всякий раз дно и то же. Томми обязательно надо похвастаться своим искусством, но так, чтобы ничего не объяснять. Как будто рисунки предрекают несчастья, и Томми в ответе за каждое сбывшееся пророчество.

— Лучше по стаканчику, — пробормотала Райна заплетающимся языком. — Мой-то чаек покрепче. — Она фыркнула, как лошадь, оттопырив губу. Рука безвольно упала на коленку. Раздался шлепок.

Мисс Лэрейси оглянулась на Райну, та поджала ноги и калачиком свернулась на диване. Глаза сами собой закрылись, стакан в руке опасно наклонился над алым восточным ковром. К счастью, проливаться было уже нечему. Райна засопела во сне, и аура ее слегка прояснилась, поскольку тело перестало верховодить душой. Стакан выскользнул из пальцев и со стуком упал на ковер.

— Тягостно ей, — словно оправдываясь, сказал Томми. — Потерялась совсем.

— Да кто ж не поймет.

— Ну, ничего, я тут смотрю.

— Тебя, сынок, Господь ей послал.

— Пойду чайник ставить.

— Ага, — сказала мисс Лэрейси, и, насупившись, положила рисунок на стол, — по чашечке выпить — милое дело. — Ей захотелось добавить что-нибудь сердечное. Мисс Лэрейси заметила, что Томми внимательно смотрит на свое творение. В глазах у него мелькали лопасти вертолетов. А может, просто слезы навернулись, хотя Томми изо всех сил бодрился. Мисс Лэрейси взяла его руку в свои ладони.

— Ты не тревожься о том, что будет, мальчишечка. — Она потрепала его по руке, улыбнулась ласково и беззубо. — Не тревожься понапрасну. Напасти как приходят, так и уходят, а мы остаемся.

Вот бы и переживания можно было выключить, как ночник. Щелкнуть выключателем и раствориться в пустоте. Джозеф тихо лежал в кровати, прошедший день остался позади, но сегодняшние события все равно мелькали перед глазами. Например, путешествие из Сент-Джонса. Первые полчаса Тари была захвачена поездкой, подпевала новомодным песенкам, звучавшим по радио, сама придумывала слова, если неточно помнила текст, и очаровательно улыбалась Джозефу. Так улыбаются только дочери любимым отцам. Она даже на время перестала рисовать. И очень хорошо — это чрезмерное увлечение уже начинало его беспокоить. Поп-певцы старались так, будто штурмовали Эверест. Джозефу надоел этот бодрый идиотизм, и он поставил кассету с оперной музыкой.

Магия дороги и спокойная оркестровка подействовали умиротворяюще. Тари замолчала. Не говоря ни слова, она полезла в сумку под ногами, достала блокнот, карандаш и начала рисовать. Ни одной вокальной партии Джозеф не узнал, но это и не важно. Музыка прекрасно подходила к пейзажу по сторонам шоссе: все кругом дышало величием и красотой. Мимо пролетали разноцветные пустоши, всюду в беспорядке лежали валуны, их оставил отступивший ледник. Вдали смыкались ряды елей, тут и там мелькали озера.

Время от времени Джозеф смотрел на Тари, ловил ее чистый, по-детски открытый взгляд. Отцовское сердце наполнялось любовью и гордостью. Он то и дело поправлял дочери челку или брал за руку. Какая крохотная ладошка! Так они и ехали, рука в руке, большую часть пути.

У поворота на потроширское шоссе они, наконец, увидели дорожный знак: до Уимерли 23 километра. По сторонам дороги мелькали поля, паслись овцы, в высоких свежих стогах сохло скошенное сено. Музыка перешла в крещендо, а потом стала затихать, наполняя сердца спокойствием и благодатью.

— Правда, красота? — заметил Джозеф.

— Ага, — тихо согласилась Тари. Поначалу она лишь изредка отрывалась от блокнота, чтобы взглянуть на дорогу, но вскоре пейзаж всецело завладел ее вниманием. Девочка подалась вперед и положила руки на приборную панель.

Появился указатель с надписью «Уимерли».

— Вон он, — сказала Тари.

Джозеф сбавил скорость и повернул. Далеко впереди над заливом возвышался утес. На больших земельных наделах стояли щитовые дома, обшитые узкой вагонкой. Но чем ближе к центру городка, тем участки становились меньше и располагались только позади домов. Задние дворики тянулись к скалистым взгорьям, защищавшим Уимерли с севера и юга.

Джозеф взглянул на Тари, дескать, как тебе?

— Ну вот, приехали.

— Классно. А море где?

— Вон, видишь гавань?

Тари приподнялась на сиденье:

— Круто!

— И дома какие, смотри, симпатичные. Кстати, может, потом на рыбалку сходим.

Тари озорно улыбнулась, закрыла лицо и посмотрела в щелку между ладонями.

— Правда? А пошли сейчас!

— Сначала обустроимся.

Они проехали почту, через дорогу от нее стояло красное одноэтажное здание городского клуба. Через мгновение совсем рядом с ними слева уже плескался океан. Тари вытянула шею, чтобы посмотреть в окно со стороны Джозефа.

— Ух ты, сколько лодок!

— Они тут почти у всех.

— Вода красивая, прямо обалдеть, да, пап?

— Да, солнышко. — Джозеф слегка улыбнулся и посмотрел на ровную темно-синюю поверхность воды. Он служил инспектором рыбнадзора вот уже больше двенадцати лет. В основном дела шли гладко, лишь иногда случались стычки с местными и иностранными браконьерами. Главная неприятность произошла несколько недель назад: пока Джозеф взбирался по трапу, сверху выплеснули ведро с тухлой рыбой. Пришлось два раза тщательно вымыться, но и это не помогло. Запах въелся в ноздри.

Вода завораживала. Джозеф глядел на волны и радовался, что дочь его понимает, чувствует красоту моря.

Впереди на дороге столпились машины, солнце блестело на стеклах и хромированных боках. К церкви тянулись люди в точно таких же платьях и костюмах, какие надевали выпускники, когда Джозеф заканчивал школу. Он почувствовал укол ностальгии. Тари заинтересовалась происходящим, и Джозеф сбавил скорость. Поравнявшись со ступенями церкви, он заметил черный катафалк.

— Пап, это что, похороны?

— Да, похоже на то. — Джозеф ехал еле-еле. Он хотел продемонстрировать уважение к усопшему, а кроме того боялся кого-нибудь задавить.

— А кто умер? — прошептала Тари, чуть не плача.

— Не знаю, солнышко.

Пожилая пара рука об руку брела по дороге. На женщине было бесформенное черно-белое платье в полоску и черная шляпа. Ее муж в наглухо застегнутом синем костюме с трудом переступал негнущимися ногами. Он тяжело дышал и держался за грудь. Женщина явно беспокоилась за него. Может, стоило предложить им помощь? Впрочем, людей вокруг много, все — жители городка, все друг друга знают. Помогут, если что.

Картины прошедшего дня постепенно меркли, воспоминания отступали. Темная спальня снова вышла на первый план. Джозеф прислушался. Как тихо в доме… Надо отвлечься, подумать о чем-нибудь приятном.

С утра, прежде чем забрать Тари, он погрузил в машину подушки, одеяла, книги, посуду, кастрюли, еду и, самое главное, удочки. Джозеф уже несколько месяцев с нетерпением ждал этого путешествия. Дочь он обожал. Теперь, после развода, Джозеф стал видеть ее гораздо реже, и это было мучительно. По ночам, лежа в своей квартире на диване, он представлял, как играет с Тари в подкидного дурака или нарды, как они вместе смотрят телевизор, а между ними стоит большая миска поп-корна с шоколадной подливкой. Поп-корн и шоколад Тари любила больше, чем собственно фильмы. Кино ее почти не занимало. Иногда Тари вообще воротила нос от прокатных видеокассет и уходила играть сама с собой. Джозеф как-то раз спросил, почему она не хочет посмотреть фильм, и Тари ответила: «Там слишком много всего». «Слишком много чего?» — удивился отец. «Всего. Каждую фигню показывают. Все время что-то происходит, люди какие-то бегают». Джозеф не настаивал больше. Он решил, что девочка не любит, когда не остается места для воображения. Гораздо больше Тари нравилось гулять, качаться в парке на качелях и визжать от восторга, когда отец пытался схватить ее, рыча по-собачьи. В своей одинокой квартире Джозеф часто забредал в спальню Тари и смотрел на пустую постель, которую дочь всегда стелила сама. Он разглядывал игрушки, плюшевых зверей, рисунки на стенах и чувствовал себя одиноким и потерянным. От тоски руки и нош словно свинцом наливались. Чтобы развеяться, приходилось шататься по улицам.

Джозеф открыл глаза. Дом Критча. Стены оклеены выцветшими обоями с узором из розовых бутонов.

Кроме мягкого дыхания Тари, не слышно ни звука. Он внимательно посмотрел на дочь, поцеловал в щеку, еще посмотрел и снова поцеловал, на этот раз в лоб.

Джозеф выбрался из кровати и отважно спустился в темную кухню. Не зажигая света, подошел к мойке и оперся о холодный металл. Взглянул в окно. В панелях на остроконечной крыше соседского дома отражались звезды. Джозеф решил подождать, вдруг хозяйка хоть как-то себя обнаружит. И действительно, вскоре окна верхнего этажа слабо засветились. Одна за другой зажглись свечи. Из темноты выплыла бледная фигура. Женщина. Волосы с медным отливом, алая ночная рубашка, воротничок-стойка наглухо застегнут у горла. Женщина умоляюще простерла руки в сторону Джозефа и прижала ладони к стеклу.

По лицу Ллойда Фаулера бежали блики от телевизора. Он сидел в темной гостиной и смотрел фильм о Второй мировой. Черно-белые кадры хроники: застывшие груды голых иссохших тел. Серые ребра, как у скелетов. Серые лица. Серые ноги-спички. Ллойд понятия не имел, пока был на фронте, какие зверства творили нацисты. Слухи, конечно, ходили, но он, как и другие солдаты Ньюфаундлендского Королевского пехотного полка, старался не верить в этот кошмар. Иначе все, что пришлось пережить, показалось бы ерундой. Когда-то Ллойд гордился, что помог раздавить немецких выродков. Свою скромную лепту он внес. Раньше было чем гордиться. Теперь наплевать. Что бы люди ни вытворяли друг с другом, его это не касается.

Он глубоко вздохнул, на кухне зашуршало. Это Барб приглядывала за ним. Ей хотелось, чтобы он принимал таблетки, которые прописал доктор.

— На кой черт! — орал Ллойд, стуча по подлокотникам кресла. — На кой? На кой? — Ярость полыхала в груди, он еле сдерживался, чтобы не вскочить и не вышибить из жены дух.

— Может, хочешь чего, Ллойд? — донесся шепот из холодного полумрака кухни.

Он помедлил секунду, сделал вдох, закрыл глаза и уставился в черноту. Убить жену, а потом себя. Убить голыми руками — кулаки у него свинцовые.

— Ллойд!

Он открыл глаза, прислушался к своим кровожадным мыслям и попытался решить, чего бы ему хотелось, но облечь желания в слова не смог.

— Нет.

— Точно?

Он не ответил, только дышал натужно, ненависть застилала глаза. «Что у меня с дыхалкой? — думал он. — Может, так умирают от старости?» Мелькнуло смутное воспоминание о сыне Бобе. Чужом, по сути, человеке. Мертвом. Барб сказала Ллойду, что сын умер от гепатита, но когда он узнал, что на панихиде гроб закрыли плексигласом, все догадки подтвердились. СПИД. Барб за дурака его что ли держит? Да плевать на причину смерти. Какая разница? Он пятнадцать лет не разговаривал с сыном и отказался пойти на похороны. Бобби похоронили на большой земле, в Монреале, рядом с дружком. Барб хотела перевезти Бобби домой, чтобы сын покоился вместе со стариками, но Ллойд уперся, и Барб пришлось лететь в Монреаль одной. По правде сказать, Ллойд был рад, что сын умер. Рад, что все вышло как надо.

— Ты как там? — в голосе Барб звучало беспокойство.

Ллойд Фаулер снова закрыл глаза. Он почувствовал, как иссиня-черной опухолью вспучивается море, как надвигается смерть, уготованная стихией каждому.

Ему привиделось, что его обветренные руки, дрожа от напряжения, выбирают сеть, и сквозь ячейки струится вода.

— Я пошла наверх. Ты бы поспал.

Его веки поднялись. Он с усилием набрал в грудь воздуха. Навалилась удушливая тишина. Пальцы, твердые как скала, впились в облезлые ручки кресла. Спать больше незачем: все равно облегчения не будет и сил не прибавится. За месяц он ни разу не видел снов — одни только мрачные картины моря. Заскрипела лестница, Барб поплелась наверх. Она последний раз мелькнула в проеме — тапочки, икры, ночная рубашка, — и Ллойд снова вперился в телевизор. Черно-белые бомбардировщики летели по черно-белому небу. Он выдохнул, подождал. Позыва вдохнуть не было. Сколько он сможет не дышать? Казалось, все потребности отмерли. Наверху под тяжестью Барб недовольно заворчали пружины матраса. Сейчас бы встать, взлететь по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, ворваться в комнату Барб и вышибить из нее мозги. Она бы вопила и скулила, а он бил ее, пока не подохла, и в голове бы звенело от ужаса и возбуждения. Он бы тогда почти ожил, наверное.

Снова вдыхать он не хотел. Ни за что на свете. Хватит. Кожу покалывало. На маленьком экране черные бомбы падали сквозь бледно-серые облака. Ллойд закрыл глаза. Серые обветренные руки тянут сеть из черной воды, вены и жилы вздулись, все поры открыты; сеть поднимается, в ней жухлый резиновый сапог, вода льется из-за голенища, бежит по оголившейся серой плоти, что почти светится, оказавшись на поверхности; лоснится мокрая лодыжка, за ней толстая промасленная ткань — старые брюки. Человек. Тельняшка облепила грудь, волосы шевелятся в воде, словно водоросли, пустые глаза уставились в высокое смоляное небо.

Ллойд Фаулер поднатужился, вытащил тело целиком и перевалил в лодку. Следом появилось еще одно, запутавшееся в сети: детское личико, мокрые светлые локоны, распахнутые глаза, приветливая улыбка на раздутых серо-коричневых губах. Губы раскрываются и шепчут: «Ты меня нашел. Лови дальше — найдешь моего отца».

«Рыба-то где? — хочет он спросить девочку. — И откуда люди в сети? У меня — что, работа теперь такая — таскать утопленников?» Вопросы возникают в мозгу скорее как осколки образов, а не слова. Он разучился владеть речью.

Легкие были пусты и воздуха не просили. Ллойд Фаулер смотрел в телевизор, чтобы заглянуть внутрь себя. Самолеты. Бомбы. Воспоминания. Течение мыслей сливалось с мельканием кадров. Голова кружилась все сильнее. Наконец она поникла, подбородок уперся в грудь. Необходимость дышать отошла навсегда.