"Взрыв" - читать интересную книгу автора (Дворкин Илья Львович)

ГЛАВА V

Второй уже день Балашов ходил взвинченный и сердитый.

Он позволял себе даже покрикивать на рабочих и сам же после этого мучился угрызениями совести.

Наконец Филимонов не выдержал, отозвал его в сторону и сказал:

— Саня, скажи мне за ради бога, что ты психуешь, на живых людей бросаешься?! Я ж вижу — ты и бригаду дергаешь, и сам дергаешься. Если ты из-за того крепкого разговора с главным, то напрасно.

— А откуда... откуда ты знаешь? — изумился Балашов.

Филимонов усмехнулся:

— Я, брат, все знаю. Сарафанная почта работает. Зря переживаешь. Главный — дядька правильный, и ты все верные вещи ему толковал, давно пора, так что и психовать, выходит, нечего.

— Да я... я не потому.

Балашов густо покраснел и почувствовал, как в груди разливается что-то горячее, поднимается к глазам.

Впервые бригадир заговорил с ним на «ты», заговорил, как с близким человеком.

И Балашов прекрасно понимал, что это означает. Означает, что он выдержал испытание, что его признали своим.

— Понимаешь... э... Сергей, — забормотал он, — понимаешь, неудобно как-то получается. Выскочил, наговорил, накричал. Столько людей работает, столько опытных мастеров, прорабов... А я будто самый умный. Выходит, явился — раз, два и додумался. Разве так бывает? Да и чего думать-то, на поверхности лежало, все и без меня знали.

— Во, чудило! Чего ж не бывает? Конечно, бывает! Чего ж не умный? Дурак ты, что ли? Пришел, поглядел свежим глазом, увидел и сказал. Молодец. Честь тебе за то и хвала, хоть и другие, вообще-то, тоже знали, что там говорить, помалкивали только. А мне, знаешь, бригадиры завидуют, чесслово! У-у, говорят, какого ты башковитого мастерюгу отхватил, Филимон, хитрый ты, говорят!

Филимонов лукаво засмеялся и хлопнул вконец смутившегося Балашова по спине. Потом снова заговорил серьезно:

— Ты думаешь, люди не видят? Люди, Саня, все видят, все подмечают. Который шаляй-валяй, а который с душой вкалывает. Мы про это больше говорить не станем, потому еще скажу: давай, Саня, и дальше так. Только не обманывай никогда нашего брата. Можешь поорать, наказать даже, только не обманывай. Потому что часто бывает в работе нашей — наобещает мастер или прораб, насулит золотые горы, когда план или там сроки подожмут, — давай, мол, ребятки, оставайтесь сверхурочно, выручайте, а я уж вас не забуду. Ребята и вкалывают, бывает, сутками, и не подумай, не за одну деньгу, а потому как тоже с понятием, неохота хуже других быть. А потом дойдет до расплаты, до нарядов значит, и этот голубчик возьмет и забудет обещания свои. Вот и ходят работяги, выпрашивают у него свои кровные, заработанные, да не просто так, а с понятием, денежки, как подаяние какое. Я ж понимаю, конечно: у вас свои заботы — фонд зарплаты, то-се, бывает, что и впрямь нечем заплатить. Так ты уж тогда и не обещай или сразу объясни человечьими словами и голосом, что к чему и когда сможешь. Вот тогда будут тебе и вера и авторитет, уж ты мне поверь. Ты мои слова запомни. А насчет твоего разговора с главным — все правильно, не переживай и стой на своем. Все! Уф, прямо-таки язык заболел, целую тебе речь выдал;

Филимонов высунул язык, смешно скосил на него глаза, покачал головой и ушел.

Балашов остался один. Он вытащил из мятой пачки сигарету. С трудом закурил на ветру. Странное чувство овладело им.

Он почувствовал вдруг себя хозяином. Только сейчас он наконец ясно понял, что все это время, не отдавая в том самому себе отчета, он просто играл хозяина, изображал его. Он был и актером и зрителем вместе. Лихо выписывал наряды, материалы, щедрой рукой мог дать направление на склад за новой спецовкой или сапогами, хоть срок старым еще далеко не вышел, и будто любовался собой со стороны — вот какой я, глядите, всемогущий и добрый рубаха-парень. Но где-то подспудно, глубоко внутри, не признаваясь себе в этом, он чувствовал, что это не всерьез, это игра, временная игра. Будто ждал — вот-вот придет настоящий хозяин, взрослый, властный человек, и скажет: «Ну, хватит, малый, поиграли и будет, пора честь знать, иди гуляй, теперь не до шуток. ДЕЛО начинается, я стану работать!» И станет. По-настоящему, прижимисто, считая каждую трубу, каждую кипу пакли, каждую тонну песка.

Балашов сел на штабель досок и огляделся, будто впервые попал сюда, новым, взыскательным глазом.

Увидел под открытым небом лопнувший, наполовину опорожненный мешок цемента, чертыхнулся про себя, отметил — велеть штукатурам сегодня же прибрать.

И вдруг со счастливым изумлением понял, что разумный взрослый человек уже пришел. Пришел Хозяин. И этот Хозяин он — Санька Балашов.

Но вот он вновь вспомнил разговор с главным инженером и нахмурился.

Дело было вот в чем.

Каждый день Балашов заказывал три-четыре самосвала под экскаватор, для перевозки грунта. И в конце дня обязательно начинался крупный разговор с шоферами. Разговор тяжелый и неприятный.

Для того чтобы шоферам выполнить план, им надо было съездить по двадцать четыре рейса на расстояние одного километра с полным грузом.

А делали они от силы двенадцать-тринадцать.

Но требовали от Балашова, чтобы он им отмечал в транспортной накладной все двадцать четыре. Прямо с ножом к горлу подступали. Иной раз чуть до драки не доходило, — если б не бригада, ходить бы мастеру битым.

Сперва он твердо стоял на своем, выслушивал многоэтажные построения из таких слов, каких ни в одном словаре не сыщешь. Но однажды транспортная контора взяла и не прислала на его участок ни одного самосвала.

И на следующий день тоже не прислала. И два дня простоял махина-экскаватор «Ковровец». И два дня бездельничала бригада.

И горел план.

А у людей горели заработки, потому что бригада работала сдельно, получала с погонного метра уложенных труб.

Люди ходили хмурые и злые, косо поглядывали на Балашова. А Зинка тут же стала орать в пространство, ни к кому не обращаясь конкретно, о том, что некоторым, мол, раз плюнуть залезть рабочему в карман, рублем ударить, им бы только свой гонор показать, потому как им, этим людям, твердая зарплата все едино капает, хоть целый месяц загорай. И даже Травкин хмурился, хотя и помалкивал, и непонятно было, то ли он Зинкины глупые слова не одобряет, то ли принципиальность Балашова. А Филимонов старался на Саньку не глядеть, избегал оставаться с ним наедине.

И тогда разъяренный Балашов бросился в контору, к начальству.

Он влетел к главному инженеру и с порога начал выкладывать все, что наболело у него за эти дни. Он махал руками, кричал, только что ногами не топал. Кричал, кричал, а потом вдруг ему показалось, что главному совсем его неинтересно слушать.

Главный глядел скучными глазами куда-то вбок и машинально кивал головой. И видно было, что думал он о чем-то совершенно к балашовскому крику не относящемся. Да и слушал он, показалось Саньке, вполслуха.

— Да, да. Безобразие какое. Все правильно. Многие мастера и прорабы жалуются. У многих похожие конфликты. И многим приходится подчиняться обстоятельствам.

— Вы... вы что же это... вы что, — задохнулся от возмущения Санька, — на приписки меня толкаете, да? Липу писать?

— Ну вот что, Александр Константинович, покричали и будет! Вы мне таких обвинений не бросайте, подумайте, прежде чем говорить, до десяти, что ли, посчитайте, успокойтесь. Не мальчик уже и не с товарищем разговариваете. Понятно?

— Нет, не понятно! Мне ваша точка зрения, позиция ваша непонятна! У меня бригада два дня простаивает, а мне машин не дают, вот это мне понятно! На себе я грунт возить должен?

В глубине души Санька удивлялся сам себе, своим резким словам, своему гневу, но его занесло, и остановиться он уже не мог, да и не желал.

— Будут у меня завтра машины или нет? Вы мне прямо скажите.

Балашова трясло от гнева. Он вспоминал слова Зинки, видел лица своих рабочих и заводился все больше.

«Если юлить начнет, сразу иду в партком, — подумал он, — потом в трест, к черту, к дьяволу, но своего добьюсь!»

В голосе его как-то сама собой прозвучала угроза. Главный чуть заметно улыбнулся:

— Будут. Я уже звонил транспортникам, начальнику звонил, и не только ему. За самоуправство он еще крепко поплатится, за эти два дня. Но...

— Что «но»?

— Вот что. Давайте поговорим спокойно. В том, что транспортная контора виновата, сомнений нет, за то и биты будут. Но допустим, я дам вам не три машины, а одну. Что будет?

— Экскаватор простаивать будет! Пока она отвезет грунт, пока вернется, он работать не сможет.

— Но план она выполнит? Липу писать будет не надо?

— Не надо! Но ведь...

— Погодите! А если три?

— Три в самый раз.

— А сколько они успевают сделать рейсов?

— Тринадцать-четырнадцать.

— Ага. А почему не больше?

— Да потому что экскаватор все время копать ведь не может. Вернее, он-то может, но тогда траншея обвалится. Надо ведь ее закрепить, потом трубу уложить, стык заделать, потом уже дальше копать. Все это время экскаватор стоит, значит, и машины стоят.

— Ну вот, а план у самосвала — двадцать четыре ездки. Из расчета беспрерывной работы экскаватора, понимаете?

— Чего ж не понять-то! Но ведь беспрерывно не получается же, технология такая.

— Наконец-то — тех-но-ло-гия! А технология наша в плане шофера не предусмотрена. Он возить должен, а не стоять. А мы ему возить не даем, пока трубу не уложим. Вы думаете, один над этим голову ломаете? Шофер и рад бы работать, да не может, и мы же бьем его жестоко по карману. А раз его, значит, и его организацию, — она тоже план не выполняет. Значит, мы невыгодные заказчики — надо искать себе другого, который давал бы бесперебойную работу. Давал бы возможность выполнять план.

— Так делать ведь что-то надо! Если не только я буду приписывать им по десятку рейсов, а все, значит, весь город скоро на воздухе висеть станет, земли ведь не хватит.

Главный невесело усмехнулся:

— Эта опасность не грозит, она на бумаге. Да и тут выход есть — вместо одного километра два писать.

Он взглянул Саньке в глаза, будто испытывая его терпение. Санька сделал вид, что не расслышал.

— А если несколько участков одними машинами обслуживать? — спросил он.

Главный вновь стал серьезным.

— Когда они рядом — участки, так и делаем, а сейчас, сами знаете, адреса наших работ разбросаны по всему городу, на десять — пятнадцать километров друг от друга. Что прикажете делать?

— Это я у вас спрашиваю, что делать, — пробормотал Санька и вдруг снова взвился, закричал: — Не буду я липу писать, понятно? Вы — главный инженер, вы и думайте!

— Вы ведь тоже, кажется, инженер, Александр Константинович, вам тоже думать не вредно, — тихо отозвался главный.

И Балашов увидел вдруг, какой это усталый, задерганный человек.

Под глазами его лежали густые фиолетовые тени. Белки были нездорового желтоватого цвета в густой сетке красных прожилок. И глядели эти глаза на Саньку печально и как-то даже болезненно, но в то же время и очень приветливо.

— Вы меня, Григорий Степаныч, извините, пожалуйста, что я тут разорался, — сказал Санька, — но все равно это какая-то чушь свинячья, ей-богу. Неужели нельзя пересмотреть эти нормы, чтоб всем было удобно и не приходилось липу писать. Смешно же, честное слово! Ведь из одного кармана в другой перекладываем. Машины ведь тоже государственные, не на постороннего дядю работают.

— Как пишут в прессе — недостатки планирования и нормирования. Конечно же, пересмотрят. И пересматривают уже. Только... только что-то пока не очень быстро. Сколько уж я бумажек исписал, да и не я, конечно, один.

— Григорий Степаныч, а что, если... что, если шоферам почасовую оплату установить, а? Не за рейсы, а просто за весь рабочий день платить.

Балашов давно уже обдумывал эту мысль, даже с шоферами советовался. Но, как ни странно, многие были против.

«На вашей-то работе, — говорили, — было б хорошо, а вообще — плохо. Уравниловка получится. Сдельно, если ты хороший шофер, то и заработаешь больше. А при почасовой — что лодырь или неумеха, что классный шоферюга — все едино. А нас каждый день в новые места посылают. Нельзя же сегодня сдельно, если под беспрерывной погрузкой, а завтра по часовой, ежели у вас».

«А почему нельзя? — думал Санька. — Надо быть гибче, а то как закостенеет какая-нибудь установочка — и будто головой об стенку, не прошибешь!»

И вот сейчас он закинул удочку.

— Вот умница, сам дошел, изобрел велосипед, — улыбнулся главный, — это у нас действительно единственный выход. Но на это и возражения имеются. Сейчас шофер сам с тебя работу требует, ему рейсы нужны и машину старается держать в порядке по возможности — если забарахлит, не заработаешь, и обернуться старается с грунтом и порожняком побыстрее, а если почасовая оплата, ему все равно, простой — деньги идут, за час вместо получаса обернулся — наплевать.

— Но так нельзя ведь! Не все же такие.

— Не все. Но есть и такие. А что нельзя... Я считаю, можно и даже должно! Было время, мы только красивыми словами за изобилие и экономию агитировали, а сейчас поумнели наконец, поняли — красивые слова это замечательно, но и считать каждый уметь должен, и экономическим рычагом ворочать. Но нам-то все равно, кроме почасовой, ничего не остается. Будем добиваться таких машин. Нам и раньше их давали, только очень уж мало. Людям попытаемся поверить, но и вам тут работы прибавится — придется за каждой машиной посматривать и шоферов держать в строгости.

— Ха! Тут сама бригада не даст филонить, если какой гусь попадется. Все одной веревочкой связаны, — сказал довольный Санька и встал.

 

Балашов вышел от него со странным чувством. Как будто все в порядке, и похвалу заработал, и своего добился, но все равно Санька испытывал какое-то разочарование. Где-то в глубине души он по-мальчишески верил, как бы это сказать, во всемогущество, что ли, своего руководителя. Придет взрослый, властный человек и все сделает, исправит любую нелепицу.

Когда Балашов впервые увидел своего главного инженера, тот показался ему удивительно уверенным в себе, спокойным человеком, для которого не существовало трудностей и неразрешимых проблем. Несколько раз обращаясь к нему с непонятными чертежами, с текущими, так сказать, рядовыми рабочими неувязками, Санька убедился, какой это блестящий инженер. Он немножко завидовал ему, и гордился им, и хотел стать таким же знающим, чуть ироничным, уверенным человеком.

Не один раз он незаметно наблюдал, как главный разговаривает с мастерами, прорабами, заказчиками, рабочими, и только утверждался в своем первоначальном мнении.

А сейчас... сейчас он увидел вдруг усталого, болезненного человека, так же, как и он, Санька, во многом неуверенного, совсем не всемогущего.

Санька понимал, что ничего странного в этом нет, — главный такой же человек, как и все, что разочарование его глупо и даже жестоко, но ничего не мог с собой поделать.

У него уже было такое однажды в жизни. Только было это гораздо болезненнее и серьезнее — первое и очень сильное разочарование в старшем, бесконечно уважаемом, почти любимом.

 

Соседа звали Сергей Иваныч. Был он поджарый, высокий и носатый. Ходил в морском кителе, застегнутом наглухо. В доме говорили о нем разное, перемывали ему косточки. Но он помалкивал, даже здоровался молча — кивком.

Говорили, что он моряк, чуть ли не капитан дальнего плавания; шепотом передавали, будто он крепко пострадал за какую-то аварию. А соседка Дарья Кузьминишна, старая, высохшая от извечного, сжигающего ее любопытства сплетница, которую называли «живая газета», сообщала подробности:

— Приехал он, родимый, в свой город, в Феодосию, а в дому — хоть шаром покати. Один чемодан с барахлишком стоит да всякие моряцкие железки никому не нужные, а жены и след простыл. Фьють! Укатила. Не хочу, говорит, с таким жить, с запятнанным. Его, говорит, теперь в заграничные страны ни в жизнь не допустят. А детей у них не было. Вот он один как перст и остался. Очень он теперь, родимый, женщин не обожает, прям-таки, можно сказать, не любит. А даже наоборот.

И еще много чего она говорила. Закатывала остренькие глазки, сокрушенно вздыхала.

А Санька все удивлялся: откуда она может знать?

Через две недели после приезда Сергей Иваныч купил лодку. Лодка была добротная, делали ее знаменитые мастера — батумские греки — из орехового дерева, с гибкими ясеневыми веслами, только очень обшарпанная. Краска облупилась, борта рассохлись и пропускали воду. Прежний хозяин жестоко ее запустил.

Сергей Иваныч вытащил лодку на берег и, сняв китель, закатав рукава тельняшки, целыми днями любовно с нею возился. Конопатил, шпаклевал, красил рыжим суриком.

Санька стеснялся заговорить с ним, хоть и было ему очень одиноко. Он тосковал.

Старые друзья его остались в Ленинграде, а здесь, в южном городе Сухуми, куда он приехал погостить к бабушке, новых еще не завелось.

Санька садился невдалеке, под старым необъятным эвкалиптом, на хрусткие голыши, и часами наблюдал за Сергеем Иванычем. Ему нравилось смотреть, как тот работает.

Сергей Иваныч умел работать красиво. Редкие волосы его взъерошивались, большой нос блестел, а руки удивительно мягко и ловко делали свое дело. Казалось, что стальная конопатка сама по себе четко и сильно вгоняла в пазы туго скрученный жгут пакли, скребок, потрескивая, обнажал коричневую с волнистыми разводами древесину, а широкие кисти ласково оглаживали крутые бока лодки.

Глубоко запавшие серые глаза Сергея Иваныча под кустистыми бровями теплели, он что-то мурлыкал непонятное, а темные руки с узловатыми пальцами безошибочно брали нужный инструмент.

Когда бабушка приходила звать на обед, Санька нехотя отрывался от этого завораживающего зрелища. Торопливо, обжигаясь, ел борщ и снова приходил на берег.

Втайне он мечтал, что когда-нибудь понадобится Сергею Иванычу и тот позовет его, и они вместе будут работать. И вместе молчать. Двое мужчин, молчаливых и умелых.

И однажды это случилось.

Санька подошел ближе, чем обычно. Он устал ждать. И Сергей Иваныч, наверное, почувствовал это. Он медленно разогнулся, весь перемазанный краской, обернулся к Саньке и спросил:

— Тебя Санькой зовут?

— Да, — Санька торопливо кивнул, сердце его дрогнуло и покатилось куда-то вниз, а в груди стало холодно и тесно.

— Вот тебе, Санька, кисть, пройдись еще разок суриком по правому борту.

Сергей Иваныч отвернулся и снова присел на корточки. А Санька стоял, держа в руках испачканную кисть, обалделый от счастья, и что-то горячее щекотало в носу.

Они работали до вечера, не обмолвившись ни словом. Санька от старания высовывал язык, и ему не надо было больше ничего — только вот так сидеть на обкатанных круглых голышах и водить тугой кистью по красному борту, мягко и неторопливо, как Сергей Иваныч.

 

Лодка получилась как игрушка. Голубые борта лоснились. Узкая красная полоска подчеркивала стремительные обводы. Только названия пока не было. На всех лодках, толпящихся у причала в устье речки, красовались надписи: «Надежда», «Мария», «Ласточка», даже «Букет Абхазии» на неказистой плоскодонке Жорки Тумбулиди.

Подходили рыбаки, неопределенно хмыкали, колупали ногтем новенькие борта. Санька ревниво следил за их лицами, но обветренные, темные, как каленые орехи, они ничего не выражали. Нахальный Жорка походил вокруг, потом спросил:

— Не утонет?

И захихикал. Сергей Иваныч, насвистывая, вытирал руки и даже не обернулся. А Санька сжал кулаки и, густо покраснев, пошел на Жорку.

— Катись-ка в свое корыто! Оно затонуло у причала.

— Это еще что за воша? — обиделся Жорка и щелкнул Саньку по носу.

Сергей Иваныч обернулся и спокойно посмотрел на него. Жорка сразу сник, засуетился и ушел, что-то бормоча.

— Не петушись, старик, — сказал Сергей Иваныч и взъерошил Саньке волосы, — пренебреги.

Бабушка часто гладила Саньку по голове. Обычно он увертывался, вечно торопясь по разным неотложным своим делам. Рука у Сергея Иваныча была шершавая и тяжелая, но от этой неумелой ласки Санька весь напрягся и вытянулся как струна, и неожиданно, будто в первый раз, увидел резкую синь моря, остро пахнущего солью, расплавленную каплю солнца, веселые слепящие блики на ленивых волнах и весь мир — сияющий и радостный.

— Дядя Сережа, а как мы ее назовем? — спросил он.

Сергей Иванович прикурил от окурка новую сигарету, глубоко затянулся, потом сказал:

— Мы назовем ее «Вега».

— А что это такое?

— Это звезда. Это голубая звезда, она самая яркая, — ответил Сергей Иваныч.

В море уходили каждый день. Бывало по-разному — частенько возвращались без рыбы, но иногда ее было столько, что бабушка одаривала всех соседей. Соседи не соглашались брать бесплатно, но Сергей Иваныч о деньгах не хотел слышать. Он говорил:

— Пока у меня есть

Бабушка немножко ревновала, но она видела, что Саньке хорошо с новым соседом, и не противилась.

Особенно славно бывало по вечерам. Мохнатые низкие звезды шевелились на небе, как золотые пауки. А Сергей Иваныч говорил тихо, будто про себя, иногда надолго замолкая. Закуривал очередную сигарету, огонек выхватывал из темноты закрытые глаза и широкий, раздвоенный подбородок. Санька сидел затаившись и видел далекие порты, пылающие электрическими кострами низко у самой воды, и плоские оранжевые острова. Почему-то обязательно оранжевые.

 

Утренние сборы стали обычными для Саньки. В тот день он, как всегда, сунул в сумку кусок сыра сулгуни и мягкую лепешку — лаваш. Поверх тельняшки натянул старую фланелевую куртку.

Крыльцо было влажным от росы — седым. Через минуту послышался прокуренный кашель Сергея Иваныча, и он показался на соседнем крыльце с плоским фанерным чемоданчиком в руке.

Срезая угол, через пустырь пошли к причалу. Пока Сергей Иваныч возился с замком, Санька принес из сарайчика весла.

Кое-где уже виднелись рыбаки, прикуривали друг у друга, перекликались.

Гулкие утренние звуки носились над водой. Санька мягко оттолкнул лодку, прыгнул на носовую банку.

Сейчас же течение подхватило их и понесло. Устье речки было стеклянно-выпукло. Санька опустил руку за борт и почувствовал обжигающий холод ледниковой воды. Даже в июльскую жару речка не прогревалась. Несколько раз лодку сильно тряхнуло на бурунах, там, где течение сталкивалось с морским накатом.

Холод вкрадчиво пробрался в рукава, за ворот. Стало зябко.

Сергей Иваныч мерно греб. Санька поднял решетчатый настил — пайол и стал вычерпывать воду. Вода крепко пахла солью и рыбой. Над морем поднималось парное тепло, а далеко на востоке наметилась будущая заря.

От частых движений мышцы, сжатые холодом, помягчели, тепло медленно перелилось в руки. Санька опустил пайол, сел на нос и вытянул занемевшие, в ледяных иголочках, ноги.

Море было гладкое, без единой морщинки, каким оно иногда бывает в короткие предрассветные минуты.

Санька сидел спиной к Сергею Иванычу, слышал, как он негромко напевает что-то свое, и от этого было покойно и хорошо.

Бледный купол поднимался все выше. Санька завороженно, не отрываясь, вглядывался туда, где неторопливо рождался новый день. Всякий раз это изумляло его. Наконец у самого горизонта нестерпимым расплавленным светом брызнула огненная полоска. Санька зажмурился, а когда открыл глаза, в море уже плавал горячий бок солнца.

Санька обернулся. Сергей Иваныч ласково подмигнул ему. Санька облизнул соленые губы и неудержимо заулыбался.

Плоские курчавые горы вытянулись у берега, как великанские могильные холмы. А за ними игольчато поблескивали дальние снеговые вершины.

Солнце поднималось все выше, тень отодвигалась, и белые кубики домов вспыхивали один за другим, похожие на кубики рафинада. В этих домах еще спали люди. Дома становились все меньше, а потом и совсем исчезли, скрытые маячной косой.

Сергей Иваныч вынул из уключин весла и открыл чемоданчик со снастями. Санька взял свою. Называли ее по-разному, кто как хотел, — самодур, ставка, просто шнур.

Двадцать никелированных блестящих крючков, каждый с пестрым перышком, привязанным красной ниткой, скользнули в воду на глубину тридцать — сорок метров. Намотав на палец толстую капроновую леску, надо было все время поднимать и опускать руку — «цимбалить».

Санька и Сергей Иваныч цимбалили довольно долго, но все безрезультатно. Самодур оправдывал свое название. Солнце пекло вовсю; они разделись до трусов и махали руками, как ветряные мельницы.

Вдруг Санька почувствовал, как грузило остановилось, будто натолкнулось на что-то. Он не успел еще ничего сообразить, как оно стало медленно проваливаться, и тотчас леска рванулась, запрыгала, забилась. «Косяк», — подумал Санька, и, боясь спугнуть счастье, суеверно поплевал три раза.

— Ты чего плюешься? — спросил Сергей Иваныч.

— У меня косяк, — пересохшими губами прошептал Санька.

— Чего ж ты ждешь?

Торопливо перехватывая, Санька потащил леску вверх. На каждом крючке билась ставрида. Санька стоял, увешанный ими, как елка игрушками, и торопливо снимал добычу.

Упругие тела бились в ладони, будто маленькие сердца, попискивали, падали на дно и продолжали колотиться там.

У Сергея Иваныча тоже клюнуло.

Косяк, видно, был огромный. В охотничьем азарте они не заметили, как пролетело время. Все дно было устлано рыбой. Никогда еще они столько не ловили.

А потом все кончилось. Как отрезало. Ни поклевки.

Солнце было уже в зените. Для порядка они еще немножко попытали счастья и сели обедать.

Потом Сергей Иваныч поудобнее устроился на корме, повозился немного, накрыл лицо фуражкой и скоро стал похрапывать.

Санька лежал на носу, раскинув руки, и смотрел в небо. Оно было такое нестерпимо глубокое, что кружилась голова. Ему казалось, что он лежит на дне громадного плоского блюдца — маленькая, еле заметная черная точка. Совершенно реально он почувствовал, как стремительно уменьшается, тает в этой непостижимой глубине и вот-вот совсем исчезнет. Небо засасывало.

Он с трудом оторвался от него и взглянул на Сергея Иваныча. И сразу все стало на свои места. Санька снова поглядел вверх и увидел тонкий стремительный след реактивного самолета. И, подумав об одиноком летчике там, в страшной ледяной пустоте, почувствовал себя спокойно и устойчиво.

Он стал думать о Веге — далекой голубой звезде. Сергей Иваныч как-то показал ее Саньке. Она была такая невероятно далекая, чистая и совсем-совсем голубая. Все звезды желтые, а она голубая, мерцающая.

Санька вздохнул и осторожно потянул Сергея Иваныча за ногу. Пора было возвращаться. Санька стал собирать рыбу в корзину, а Сергей Иваныч умылся, окунул голову в море через борт, пофыркал, как морж, и налег на весла. Из-за гор темными рядами шли подозрительные тучи.

За мысом, метров на сто мористее, показалась лодка.

Санька иногда взглядывал на нее и снова принимался за работу.

Но когда они подошли поближе, он оставил работу и, уже не отрываясь, глядел на чужую лодку.

В лодке происходило что-то непонятное. Там было неладно.

Двое людей окунали в воду третьего с головой. Потом стало видно, что этот третий — женщина. Длинные светлые волосы гладко облепляли лицо, а руки цеплялись за борт.

— Резвятся дураки большие, — сказал Санька Сергею Иванычу, но тот не ответил, а почему-то нахмурился и выпятил нижнюю губу.

Один из парней держал женщину за плечо, другой отрывал от борта руки, и они ритмично окунали ее в воду.

«Что это они делают?» — подумал Санька и тут же услышал крик.

Очевидно, женщина увидела их и стала кричать. Слов нельзя было разобрать, но кричала она так страшно, таким неестественным, рвущимся голосом, что Саньке захотелось заткнуть уши. Он еще ничего не понимал.

Вдруг он узнал парней. Это были братья Костенки — известные в городе хулиганы. Парни обернулись к ним и гогоча замахали руками: «Плывите, мол, мимо».

— Не смотри, Санька. Эта картинка не для тебя, — сказал Сергей Иваныч. Голос у него был какой-то странный — насмешливый и, как показалось Саньке, злорадный. Санька недоуменно пожал плечами.

Потом он увидел, как парни втащили женщину в лодку. Она была тоненькая и совсем голая и все время кричала.

Один из братьев стоял к ним спиной. Под загорелой кожей, как юркие мыши, перекатывались мускулы.

Парни положили женщину на скамейку, один сел ей на запрокинутые за голову руки, а другой грубо схватил за грудь и навалился на нее.

И тут Санька все понял. Он в ужасе обернулся к Сергею Иванычу, но увидел совсем незнакомое лицо — перекошенное, с жесткими, безжалостными глазами.

— Дядя Сережа, что ж они делают, гады?! — закричал Санька и схватил его за руку.

Сергей Иваныч медленно перевел взгляд на Санькино лицо, нахмурился и хрипло сказал:

— Плюнь. Не захотела бы, не полезла в лодку. Все они, бабы, такие.

Санька отшатнулся от него. Ошалело заметался по лодке, натыкаясь на весла, на скамейки.

Сергей Иваныч остановился, раздумывая, оглянулся, но потом снова сжал зубы, и лодка короткими резкими толчками пошла вперед.

И тогда Санька сиганул за борт.

Уже вскочив, он оглянулся, увидел широко раскрытые запавшие глаза Сергея Иваныча, и где-то в далеком закоулке Санькиного мозга прошмыгнула мысль о том, что уж его-то, Саньку, Сергей Иваныч не бросит, его-то он вызволит, спасет, теперь ему придется повернуть назад, придется забыть все свои обиды на женщин и повернуть.

И Санька сиганул за борт, потому что иначе той девушке у этих гадов Костенков была бы погибель!

Плавал Санька хорошо, а тут его еще подгоняли гнев, и страх, и жалость.

Сергей Иваныч нагнал его, когда Санька был уже совсем рядом с лодкой братьев. Костенки стояли, держа в руках по веслу, волосатые, загорелые, мордастые, с такими свирепыми рожами, что глядеть было страшно. У старшего дергался глаз.

Девушка с лицом, белым от ужаса, судорожными, резкими движениями натягивала платье. Оно прилипало к мокрому телу, сопротивлялось.

— Тебе что, падло, жить надоело? — прошипел старший Костенко. — Ты шо к людям суешься, когда они отдыхают? И тебя и щенка твоего счас утопим, рыб кормить пустим. А ну пошел, трах-тара-рах...

— Саня, забирайся в лодку, — тихо сказал Сергей Иваныч.

Голос у него был спокойный. И только Санька, который знал его хорошо, мог уловить в этом голосе напряжение.

— Я после, Сергей Ваныч... Я после нее, — пробормотал Санька и отплыл подальше.

Лицо у Сергея Иваныча окаменело, нос еще больше выдался вперед.

Двумя короткими гребками он подогнал лодку к Костенкам.

Старший поднял весло и обрушил его на Сергея Иваныча. В последний миг тот неуловимым движением отклонился назад, весло грохнуло о борт «Веги» и переломилось. Старший Костенко по инерции наклонился вперед и тут же, получив страшный удар широченной ладонью по затылку, с глухим стуком ткнулся лицом в дно и затих.

Младший тоже попытался замахнуться веслом, но под взглядом Сергея Иваныча опустил его и вдруг заканючил жалобным голосом:

— Чего лезешь-то, чего лезешь! Погулять нельзя, да? Со своей девкой нельзя, да?

Сергей Иваныч ничего не ответил, он взглянул на девушку и брезгливо осведомился:

— Вы остаетесь?

Девушка рванулась вперед. Наступив ногой на старшего Костенку, перепрыгнула в «Вегу» и села на дно у самой кормы. Она сжалась в комочек и закрыла глаза.

Залез и Санька.

— Спасибо вам, спасибо, — заговорила вдруг девушка. Она вся тряслась, и слова были невнятные, глухие. — Я не знала... на пляже... подошли. Я думала, обычные ребята, славные... покатаемся... и вдруг, о-о... Спасибо, спасибо вам!

Она наконец заплакала.

— Меня благодарить не надо. Это вы его благодарите, — сказал Сергей Иваныч и отвернулся.

Девушка вцепилась в Саньку, обняла его, прижалась мокрым, горячим лицом к шее и все плакала и дрожала, и что-то шептала, шептала совсем непонятные слова.

Саньке было щекотно от горячих мягких губ ее и приятна, и почему-то очень грустно.

А Сергей Иваныч, опустив голову, греб и греб — равномерно и сильно, как машина. Он иногда взглядывал на Саньку и мотал головой, мыча, будто от боли.

Туча, как грязная рваная тряпка, закрыла солнце, и сразу же пошел дождь — крупный, частый и безжалостный.

Острые барашки стали захлестывать левый борт, лодка двигалась тяжело, рывками.

Мокрая тельняшка облепила сутулые плечи Сергея Иваныча, волосы острыми косицами закрыли глаза. Санька украдкой из-под руки взглянул на него, и ему показалось, что вместо Сергея Иваныча в лодке сидит большая печальная птица — совсем больная птица. И дождь, как слезы, течет по худому носатому лицу.

Лодка вошла в большое грязно-желтое пятно, расползающееся у устья речки. Воды в реке заметно прибавилось, она вздулась и с ревом рвалась в море.

Очень медленно подошли к мосткам.

Девушка вскочила, обхватила Санькино лицо горячими узкими руками, стала часто-часто целовать его.

Потом обернулась к Сергею Иванычу, но тот нахмурился и отвернулся.

Тогда она молча выпрыгнула на мостки и, не оглядываясь, бросилась бежать — тоненькая, в узком, облепившем тело, синем платье.

Санька уцепился за крайнюю доску и тоже выпрыгнул из лодки. Он постоял немного, как бы раздумывая, и пошел прочь.

— Санька! А рыба?

Санька остановился с опущенной головой и тихо сказал:

— Возьмите себе, Сергей Иваныч.

— Саня, а твои снасти? Или ты зайдешь за ними потом? — Голос Сергея Иваныча оживился надеждой.

Санька поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза.

— Нет, — сказал он, — я возьму сейчас.

Сергей Иваныч зябко поежился. Он стоял мокрый, растерянный и совсем несильный. И смотрел, как удаляется маленькая твердая спина, и тонкая шея с ручейком белых волос в ложбинке, и торопливые ноги с царапиной под правой коленкой.