"Тайна святых" - читать интересную книгу автора (Иванов Петр Константинович)

Творчество без Христа

Любовь и знание (надо полагать, не основные свойства человека) утрачены падшим человечеством, но творчество (надо полагать, основное свойство человека) у него остается, и он имеет возможность располагать этой своей способностью, как ему заблагорассудится. Любовь и знание остались у Бога. Необходимо вернуться к Господу, чтобы снова их получить, и Дух Божий руководит человеком и в любви, и в знании.

Но в творчестве человек может иметь дух иной, не Божий. Когда диавола в раю соблазнил людей, он обманул их, говоря, что по знанию они будут, как Боги. Диавол имел свою цель.

Она выяснилась много времени спустя.

Лишившись Света, диавол искал себе жилище. Жилищем можно назвать все то, где есть свет Божий, ибо без Бога только пустыня небытия.

Сатана хотел жить, пользуясь Божиим светом на земле, и для этого вселялся в людей, не лишенных этого света в творчестве. Ибо творчество есть пользование энергиями Духа Святого.

Необходимо было внушить “освободившемуся” от Бога человеку мысль об устроении на земле царства собственного, человеческого, а не Божьего. Примитивно выраженный миф о Прометее объясняет как нельзя лучше смысл того, что произошло. Прометей научил людей, как пользоваться ворованным огнем (огонь — и есть сила Духа Святого) себе на потребу, чтобы возможно удобнее, комфортабельнее во всех смыслах устроиться на земле (цель жизни, именно, в этом разностороннем устройстве, всегда материальном, иногда очень тонком).

Первые страницы Библии не оставляют сомнения, что это так и было. Здесь строго разграничены два рода людей на земле, — противоположных по своему устремлению (духовному вкусу). И точно указано, какой род положил начало земному творчеству.

Изгнание из рая породило в душе человека два различных желания. Одно желание — вернуться к Богу, тоска жить в мире без Бога, воспоминание о блаженстве бытия с Богом, отвращение к прочному устройству на земле праха; другое желание, надеясь на свои силы, попытаться возможно удобнее устроиться на этой земле, и так, чтобы ни от кого не зависеть и жить, не отдавая никому отчета в своем поведении,

Это раздвоение в душе первого человека тотчас олицетворилось в двух его сыновьях Авеле, потом Сифе и его потомстве и в Каине и его потомстве. Из слов Библии мы можем вывести заключение, каковы главные черты потомства Сифа, а также потомства Каина.

Про потомство Сифа сказано: когда у Сифа родился сын, тогда начали призывать имя Господне. Позднее потомки Сифа названы сынами Божьими (соответственно — потомки Каина: сынами человеческими). Не пояснено, что это значит. Однако, зная историю Ветхого, а также Нового Завета, мы понимаем эту краткую характеристику Сифова потомства, Сынами Божиими (по христианской терминологии: Божьими людьми) называются люди, во всем имеющие руководство Духа Божия. На все дела свои они непрестанно призывают имя Господне. Они воплощают райское душевное настроение первого человека, богаты откровениями Духа Святого. Никакая земная забота не удручает их, они забывают обо всем житейском. Именно, про такое состояние у человека скажет впоследствии Господь Иисус Христос: “не заботьтесь, что вам есть и что пить и во что одеться. Взгляните на птиц небесных: они не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, и Отец ваш небесный питает их. Посмотрите на полевые линии, не трудятся, ни прядут… но Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них… Ищите царства Божия и правды Его и это все приложится вам”. Когда душа ищет и находит Бога, по благодати блаженствует, все необходимое совершается как бы само собой.

Напротив, мысль Каина была прикована к земле, к наилучшему на ней устройству. Но не только настоящее интересовало его, он думал о будущем. Тот, кто соблазнил его отца, увлекал Каина мечтой о возможности грандиозных человеческих дел на земле. Каин как бы уже слышал блистательный шум строющегося царства земного. Где-то на горизонте чудились великолепные постройки будущих больших городов, их музыка, волнующее движение жизни.

Простота Авеля с его отрешенностью от всего земного возмущала Каина, он стал презирать земную бедность брата, его нежелание воспользоваться творческим гением земного строителя.

Вот где кроется тайна убийства Авеля. Именно, в отношении Бога к благочестию Авеля и к мечтам Каина. Жертвы последнего Бог не принимал, тем призывая его отказаться от неугодного Богу пути.

Это бесило Каина. Его душа как бы уже до краев была полна славой человеческих дел, гордостью создания собственного мира. Ему хотелось отойти, как можно дальше от Бога, чтобы никто не мешал быть одному со своим счастьем. Авель всем своим существом непрестанно напоминая брату о Боге, о всемогуществе Творца неба и земли, был, как бельмо на глазу Каина.

Пролитие братней крови создало Каину возможность совершенно оторваться от Бога. Необходимо только было закрепить эту оторванность отказом от покаяния. Призванный Богом к ответу, Каин, отклоняя Божие участие в своей судьбе, грубо ответил: “не знаю, разве я сторож брату?” Принял Божие определение, что он будет изгнанником и скитальцем, и не стал просить у Бога, чтобы это изгнание было временным до его исправления, напротив, дерзко согласился: “Ты сгоняешь меня от лица земли и я скроюсь от лица Твоего”. Но, опасаясь за свою жизнь, Каин сказал Богу: “я буду изгнанником, и всякий, кто встретится со мной, убьет меня” (т. е., требовал от Бога своей безопасности). Бог ответил: “всякому, кто убьет тебя, отмстится всемеро”. И сделал Каину знамение, чтобы никто не убил его. Знаменование свободы человека во всем.

Куда же скрылся Каин от лица Божия? Он построил себе город и назвал его именем своего сына Енохом, т. е. как бы утвердил этот город в своем потомстве.

Понятие город имеет в священном писании символическое значение. В городе сосредоточивается противление Богу. Указывая на Каина, как на основателя города, Библия в конце истории в “Откровении св. Иоанна” разросшийся город определяет, как великую блудницу, мать блудницам и мерзостям земным. Как самого злого врага церкви Христовой: при его разрушении “в нем найдена кровь пророков и святых, и всех убитых на земле”.

Перечисляя потомков Каина, Библия останавливается только на главном выразителе этого рода — Ламехе. Он имел две жены и, как некий завет, сказал им следующее: “внимайте словам моим: я убил мужа в язву мне и отрока в рану мне. Если за Каина отмстится всемеро, то за Ламеха в семьдесят раз всемеро”. Что могут значить эти странные выражения? Во-первых то, что в Каиновом роде не прекращаются преступления братоубийства, а затем — что преступники вполне уверены в своей безнаказанности и даже не просят у Бога о своей безопасности, как их предок Каин, а сами определяют драконовскую месть за свое умерщвление. Устами Ламеха зло уже беззастенчиво демонстрирует себя на земле. Сыновья этого Ламеха, утвердившегося в противлении Богу, объявлены в Библии отцами творчества на земле: Иувал был отец всех играющих на гуслях и свирели (т. е. на музыкальных орудиях). И значит отцом вообще искусства на земле, так как все роды искусства духовно связаны между собою. Другой сын Ламеха — Тувалкаин “был ковачем всех орудий из меди и железа”. Опять подчеркнуто, всех, значит отец всех изобретений на земле.

Откровение Духа Святого в книге Бытия, характеризуя род Сифа словами: “тогда начали призывать Бога на земле”, характеризует противоположный ему род (“сынов человеческих”), как положивших начало творчеству на земле (не Христову творчеству).

Человечество вступает в порочный круг. Оно желает воспользоваться завоеванной (преслушанием Богу) свободой и самочинно, руководясь своим вкусом, устроиться на земле. Диавольское намерение, — буду жить на земле, — воплощается людьми. Этот порочный круг таит в себе такую притягательную силу, что сыны Божии через некоторое время смешиваются с сынами человеческими.

Как сказано: “сыны Божии (потомки Сифа) стали входить к дочерям человеческим (т. е., к женщинам из потомства Каина) и они стали рождать им” (Библ. VI, 4).

“И увидел Бог, что велико развращение человеков на земле и что все мысли помышления сердца их были зло во всякое время”. Вот истина для всех времен и народов и начаток пессимизма для всех человеческих дел.

Из этого порочного круга человеку никогда не вырваться (если не последует Божьего чуда).

Праведный Ной после потопа начинает новое поколение людей. Но напрасно думать, что в этом новом человечестве неудачны были только потомки Хама. Нет, в постройке Вавилонской башни — сделаем себе имя! (без Бога!) — приняли участие и потомки и Сима и Иафета (все!). “Все уклонились и все оказались негодными, нет творящего благое, нет ни одного”.

Опять необходимо было начать новое образование — Авраамов род. Но и этот род почти весь проваливается, кроме нескольких десятков человек, собранных около Христа. Первые три года христианства и еще около сотни лет, когда десятки тысяч людей забыли о мире (“не любите мира, ни того, что есть в мире”): взоры их были устремлены на небо, откуда Он должен был прийти со славой. Но Он не приходит, и все снова колеблется и, по мере того, как миллионы людей принимают крещение — христиане постепенно возвращаются к продолжению земного строительства, и между прочим, к укреплению церковной организации (чтобы сделать церковь крепче, чтобы она как-нибудь не развалилась здесь укрепляющая мысль: мы собрали церковное богатство: богословие, песнопения, мощь организации).

Но почти две тысячи лет мы проваливаемся в небытие. Христианские народы вместо Тела церкви, глава которой Христос, созидают (продолжают украшать, совершенствовать, усложнять — и духовно и технически) — город, основание которому положил род Каина на крови Авеля.

В мире христианском царит обман. Многим кажется, что существует цивилизация, существует технический прогресс и это, действительно, носит материалистический характер, но зато существует и христианская культура. Эта культура созидает возвышенные духовные ценности.

Однако вот как гений Пушкина определяет самую возвышенную область культуры — искусство: “нас возвышающий обман”. Правда, он тут же уверяет, что возвышающий обман нам дороже “тьмы низких истин”. Но дороже здесь употреблено в смысле: приятнее: конечно, вкусу утонченному более приятно возвышенное переживание, чем низменное. Но и то и другое состояние души не имеет ничего общего со Христом — не есть: “путь, истина и жизнь”, где нет низменного и тем более обмана. И нас возвышающий обман, и тьма низких истин одинаково не выводят нас из круга человеческого*.

У Пушкина есть изображение мистического состояния человека, наслаждающегося искусством: “Он (Моцарт) несколько занес нам песен райских, чтоб, возбудив бескрылое желание в нас, чадах праха, — после улететь”.

* Св. Григорий Богослов говорит о музыке: “Никогда не расслаблял я сердца музыкальными звуками, нежно потрясающими слух”. Лермонтов о свете искусства: сиял он тихо, как звезда, манил и звал он, — но куда?

Райская песня, случайно занесенная на стогны Вавилона, будит в душе бескрылое желание, ненасытимую муку…

Мы слушаем в великолепных залах музыку как бы божественно прекрасную, мы возносимся душой в какие-то высшие сферы, мы наслаждаемся этим неземным полетом, Но звуки умолкли и бросили нас в надземной пустоте. Сердце тоскует, оно мучительно неудовлетворено (в противоположность Божией благодати, наполняющей сердце). Свет искусства приятно уязвляет наше сердце, завораживая, заполняя время нашей недолгой жизни.

Таково действие искусства на душу наших ближних. Но и сам творец не счастливее своего слушателя и читателя.

Мы говорили, что творчество есть изначальное свойство человека — творя, человек испытывает глубочайшее удовлетворение.

Однако для творца человеческого только процесс творчества дает счастье (т. е. моменты, когда он душой своей погружается в огонь Духа Святого (интуиция). Но окончание труда наводит грусть, как бы разочарование.

“Миг вожделенный настал; окончен мой труд многолетний, Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня? я стою, как поденщик ненужный”. “Труд” Пушкина.

Труд кончился и свет в душе погас. Творец не слышит ответной творческой радости в душе ближнего.

“Тебе же нет отзыва… Таков и ты, поэт!”

“Эхо” Пушкина.

Пустота сердца, временно наслаждавшегося игрой с Божественным огнем*.

* Поэтому для земного творца перерыв в творчестве — безысходная мука. По окончании одного произведения его неотступно тянет к созданию следующего.

* * *

Напротив, творчество истинное (у рожденного свыше) исполняет душу не проходящей Божественной радостью удовлетворения, хвалы. Творец испытывает в душе ближнего ответную радость, ибо соединен с ним любовью во Христе (об этом ниже).

Выразители духа всеразвивающегося человеческого мира гении литературы чувствуют. обреченность людского творческого пути, поэтому вся высокая литература (также и музыка и живопись) таит в глубине своей мрак, безнадежность. Ей присуща так называемая мировая скорбь. Иногда эта скорбь как бы не ясно выражена, но она непременно присутствует в глубине гениального произведения. Причина этого в том, что художники-писатели не в состоянии понять и увидеть в жизни людей сияние добра. Поэтому, так называемые положительные типы почти никому не удаются. Быть может, только у одного Диккенса была чудесная способность создавать образы сияющих добротой людей (обыкновенно, самых простых).

Взглянем на страшную картину правды в нашей жизни Тэн, пользуясь “документами человеческой жизни”, собранными гением Бальзака, дает нам изображение состояния импульсов большого города.

“Торжество демократии и централизация управления привлекли в Париж всех честолюбцев и воспламенили все честолюбивые чувства. Деньги, слава, удовольствия, скопленные, нагроможденные в одно место, составляют здесь добычу, вызывающую целый ряд ненасытных желаний, и жизнь отличается больной нервозностью. Каждый невольно поддается общему течению. Напрягает все свои силы, удваивает в порыве желания свое рвение, его охватывает лихорадка одновременно и поддерживающая, и источающая человека.

Вот где источник чудес в области труда; и чудеса эти творят не только ученые, доучившиеся до отупения, не только художники, работающие до тех пор, пока в голове их не образуется полный сумбур; нет, чудеса эти творят также, и даже преимущественно, так называемые специалисты, которые бегают, интригуют, взвешивают свои слова, ведут бухгалтерию своих приятельских связей, всегда готовые всем пожертвовать, чтобы приобрести клиентов, получить место, добиться известности.

Но лихорадка мозга еще опаснее лихорадки воли. Течение современной мысли — это широкая река, которую банки, торговля, клевета, ученость запрудили своими мутными волнами, это поток, который ежедневно врывается в мозг каждого из нас, питая, но вместе и изнуряя его, Примите также во внимание, что успехи знаний бросили в этот поток миллионы новых фактов, что распространение образования дало в нем место иностранным литературам и философиям, что все мировые идеи стекаются в него, как во всеобщий резервуар, что люди, руководящие его направлением — люди самые умные, самые ученые, люди крупных дарований, закаленные в борьбе (только не со своими недостатками — прим. автора), избалованные успехом обладающие наибольшим запасом знаний, с удивительной творческой изобретательностью и необходимыми логическими способностями,

Всякая мысль, как бы странна, широка или узка она ни была, найдет здесь последователя и поклонника, который ее оплодотворит и вооружит всей силой разума и безумия.

Мысль, как пар (сказать по-современному, как радио), вырывается из этих воспламененных умов и ее невольно приходится вдыхать в себя: она сверкает в этих взорах, неспокойных и сосредоточенных, отражается на этих поблекших и вялых лицах, видится в этих порывистых движениях. Человек города как бы переполнен этим обилием идей, — выставленных на улицах в витринах магазинов, на выставках; вырезанных на памятниках, пропечатанных на афишах, запечатленных в книгах, реющих в воздухе.

В чем искать отдыха от этой лихорадки мыслей и желаний? В другой лихорадке, лихорадке чувств. Взгляните на Париж в предвечерний час: зажигается газ, бульвары и театры наполняются, толпа жаждет наслаждений, ее привлекает все, что сулит удовольствие вкусу, слуху, зрению, удовольствие утонченное, искусственное, приготовленное на той вредной кухне, призвание которой возбуждать, а не питать человека, и которую расчет и распутство создали для прихоти, пресыщения и разврата. Все удовольствия, не исключая даже и умственных, ненормальны и пропитаны чем-то едким. Притупленный вкус требует возбуждающих средств, разум здесь облекается в одежды безумия, неожиданность, странность, беспорядок, преувеличение во всем”…

Таков дух большого города везде на земном шаре; больший или меньший темп — в этом вся разница. Тот или иной душевный оттенок ощущений, сообразно национальному вкусу — в Париже, скажем, острый, в Москве пресный и т. д.

Как чудовищное солнце, город всюду возбуждает свою жизнь, его лучи проникают во все углы, где существуют люди. Разве житель провинции не тоскует по большому городу — по его чудесной, единственной, захватывающей жизни?

Стимулом этой жизни является ненасытное стремление исполнять все свои желания плоти и помыслов*. Так гласит формула эпохи просвещения, действительная и в настоящее время; свобода личности для удовлетворения ее всеразвивающихся потребностей! И, как следствие этого, лютая ненависть ко кресту, мешающему наслаждаться в полную меру.

* Интересно, что философ Шопенгауэр, названный чудом немецкого глубокомыслия, утверждает, что всякое удовлетворенное желание тотчас родит новое желание, и так вся жизнь исполнена одними желаниями без конца.

Именно, здесь и раскрывается тайна всечеловеческого творческого процесса, его порочности. Мы оплетены невидимым кружевом развивающегося и утончающегося зла, дышим убийственной атмосферой диаволова довольства, как бы вовсе не сознавая этого.

Нет смысла надеяться на духовные начала в творчестве: на блестки света, добра, истины, красоты, проницающие нашу культуру. Не удивительно: ведь мы пользуемся энергиями Духа Святого. И без Духа Святого нет творчества.

Но нет пользы телу-церкви, Глава которой Христос, от нашего творчества, ибо мы несем энергии Духа Святого на потребу ожившего чудовища, вскормленного самочинным человечьим творчеством.

Мы слышим, мы читаем бесконечно размножившиеся слова как бы истинного духовного добра, но эти слова только носимая ветром пыль небесных пустынь.

Слова эти не в состоянии сделать нас иными (родить вновь) и тем вырвать из порочного круга.

Ни что иное, как, именно, высокая художественная литература, которая по виду, учит добру, на самом деле околдовывает сердце соблазнами мира сего. Сердце юноши, душевно воспитанного художественной литературой, жаждет тонких и сложных переживаний. Перед его духовным взором волнуется огромный, таинственный мир, полный неиспытанных им чувств.

Сердце сладостно томится в предчувствии.

И он заранее ненавидит все, что может помешать ему насладиться богатством мира. Не желание трезвиться, а потребность опьяняться — вот, что прививает людям цвет культуры — художественная литература.

Говорят, культура облагораживает людей, Да, она в каком-то смысле делает человека более тонким, более вежливым, более любезным, более чувствительным, внушает отвращение к грубым приемам, и все пороки теряют свое видимое злое обличие, становятся незримым жалом, отчего, конечно, не делаются менее ядовитыми.

Показателем истинного положения вещей в культурном обществе является не изобилие мировых идей, догм, теорий добра, возвышенной поэзии, а те действительные отношения, какие существуют между людьми. Вот вопрос: далеко ли мы, христиане, со своей тысячелетней культурой ушли от примитивного изречения: человек человеку волк.

Здесь открывается наш безумный обман самих себя.

Представители нашей высокой культуры, те, которые в своих произведениях вопиют и учат всех о зле неравенства, о превосходстве добра перед ненавистью, в то же время в жизни являют себя противоположными, как бы и не сознавая даже своей измены.

Бальзак, создавший “Серафиту” и “Луи Ламбера” и, казалось бы, глубоко понимавший дух молитвы при встрече с “мелким человеком”, тотчас угнетающе показывает ему его ничтожество. Вот эпизод из его биографии.

Какой-то молодой писатель обратился однажды к Бальзаку за обедом со словами: “мы писатели!” Бальзак разразился громовым хохотом и крикнул: “Вы, милостивый государь, вы писатель! Какая дерзость! Это Бог знает что такое! Вы забыли, милостивый государь, с кем вы имеете честь сидеть — с маршалами современной литературы”.

Это не всегда бывает столь грубо внешне, но всегда не менее болезненно для малых сих.

Лев Толстой сознался однажды, что он завидует всякому новому таланту, имеющему успех (желание единоличного первенства навсегда).

Чувство превосходства, власти силы отовсюду теснят маленького человека и возбуждают в нем ответную бессильную злобу и отчаяние.

До какой утонченности и бредовой злости доходят эти воспламеняемые в душе, обойденного судьбой, человека уязвления, рассказывает Достоевский в своих “Записках из подполья”…

Один из самых умных людей в мире, гений, который говорит про себя: “мы рождены для звуков сладких и молитв”, на памятнике которого вырезаны его собственные слова: “и долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал”, и который сумел найти ласковые слова для большого злодея самозванца Пугачева и тем, действительно, призывает милость к падшим, — в то же время сообщает своим читателя: (внушает им): “приятно дерзкой эпиграммой взбесить оплошного врага”, т. е., в обычной жизни приятно жить ненавистью. Или еще: “кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей”.

Невозможно, презирая в душе людей, возбуждать в них добрые чувства. Для возбуждения доброты необходима не презирающая, а любящая душа.

Дабы избежать любви к ближнему, изобретена новая мораль, которую Ницше формулировал так: “ближнего ненавижу, а дальнего люблю” (мысль из Достоевского: “любовь к дальнему”).

Понимал ли Пушкин и другие великие люди, что они противоречат самим себе? Нет, они не понимали (не понимают), ибо, если бы понимали, то стыдились бы и скрывали свое злое, но они часто высказывают его в своих лучших творениях. Они спят глубоким сном в злом тумане большого города, заворожены порочным кругом человечьего творчества.

И подобно им, спят все. Мы невольно лжем, невольно завидуем, невольно ненавидим, невольно раболепствуем, невольно презираем.