25

Так миновали морозные зимние месяцы, и на крышах домов повисла уже ледяная бахрома. Зайдешь со двора в комнату — и зажмуривайся, давай отдых глазам, иначе ничего не увидишь.

Может быть, только по этим отдельным приметам и понимали Степан и Анюта, что время бежит и природа совершает свой обычный круговорот. А так, во всем остальном, дни были давяще однообразны. Складывать серые литеры в строчки, наращивая из них тяжелую свинцовую полосу, потом до одурения катать по рельсам чугунный вал или бездумно подкладывать под вал листки бумаги — это было все равно что вязать какой-то бесконечный чулок, нанизывая на иглы петлю за петлей, когда человек тупеет от полной неподвижности. И это ощущение все чаще возникало у обоих Дичко, хотя они и знали, что набранные и напечатанные ими с привычной сноровкой типографщиков листовки в сердцах рабочих поднимали целую бурю. Забастовки, кипящие гневными речами массовки — все это делали их прокламации. И, насколько тягуче и ровно текли дни во флигеле дома Даниловых, настолько же беспокойно проходили они по всей линии железной дороги.

У Лебедева время складывалось все же несколько разнообразнее, чем у Дичко и Анюты. Он писал листовки, ходил на заседания Красноярского комитета, встречался с агентами Союзного комитета. Но это его никак не удовлетворяло, В _.одну из новых встреч с Крамольниковым Лебедев сказал ему:

Григорий, я тебе завидую. Мне страшно хочется вернуться снова к привычной работе — стать разъездным агентом. Мне нужно быть в движении, встречаться с новыми людьми, организовывать их, лицом к лицу вступать в борьбу с противником. Когда я сижу на одном месте, мне кажется, я теряю половину своих сил и только обрастаю, как сейчас, бородой.

Согласен, ты теряешь половину своих сил. Зато ты учетверяешь силы, какие вокруг тебя, — заметил Крамольников, потирая очки. — Но я, Михаил, тебя очень хорошо понимаю. Потому что и сам по характеру такого же склада. Мне нужно видеть, глазами видеть результаты нашей борьбы. А руками — держать винтовку, и держать для того, чтобы стрелять из нее. В ближайшее время я еду в Самару. И рад. Чертовски рад. Чему? Откровенно говоря, новым местам.

На новом месте всегда находишь новые силы. И не только в себе — в. людях.

Крамольников пальцами на губах сыграл какую-то коротенькую песенку.

Чита, Иркутск, Красноярск, Томск. А между этими городами лежит по тысяче верст пространства, на котором также есть рабочие, и также стремятся они к свободе, а организованности еще почти никакой у них нет. Михаил, трудно все же работать в Сибири! А начинать революцию, возможно, придется уже с тем, что есть. Пределы-то терпенья народного ломаются.

Значит, надо нам работать энергичнее, — проговорил Лебедев, — чтобы к тому времени, когда терпенье у народа иссякнет, и силы нашлись бы у него. Достаточно уже вспышек народного гнева, когда, не подкрепленные силой, они оканчивались трагедиями.

Пока они неизбежны, эти трагедии. Зато после Степана Разина не мог не появиться Пугачев, после Пугачева— декабристы, после декабристов — народовольцы, после народовольцев — мы.

А после нас?

После нас? Другие будут продолжать борьбу.

А если бы так, мы — и конец трагедиям народа? — тихо спросил Лебедев.

Крамольников собрал в кулак чуб непослушных черных волос, потянул его к виску.

Ты, кажется, припер меня к стене. Да… Ты прав. Чтобы победить, нам нужно прежде всего крепко верить в победу. — И он начал рассказывать Лебедеву о положении в Союзном комитете.

Гутовский стал особенно, ярым сторонником созыва Третьего съезда. У большевиков теперь нет повода упрекать его в прежних ошибках. А меньшевики — хотя их по числу и больше в комитете, — на удивление, без скандала приняли заявление Гутовского. Это, конечно, отрадно, что грызни стало меньше, но в тихом омуте, говорят, как раз черти и водятся! Ведь если бы меньшевики совершенно отказались от своих прежних взглядов и стали на сторону Ленина, а — те они согласились только в одном — относительно съезда, во всем же прочем просто притихли.

Ты, Михаил, недоволен своей работой здесь, — закончил Крамольников. — Но ваш комитет весь из большевиков, и у вас во всем единое мнение. По рукам тебя ничто не вяжет. А ты представь, каково в Союзном комитете, когда его заполонили меньшевики! Когда каждое принятое решение — жестокая борьба. И в результате — такое решение, которое и хочется и не хочется выполнять. Похоже, будто два дровосека пошли в лес. Один с пилой, другой с топором. Один рубит, а второй в то же место пилу подсовывает. Друг другу работать не дают, у пилы выламываются зубья, топор тупится, а дерево стоит.

А ты хочешь уехать от такой борьбы, — с упреком добавил Лебедев.

Ну нет, не лови меня на слове! Я хочу уехать не ради своего спокойствия, — запротестовал Крамольников. — В Самаре-то положение тоже не легче. И там нужно готовить людей к съезду.

Кто будет на съезде представлять Сибирский союз? — не как вопрос Крамольникову, а скорее как высказанное вслух сомнение проговорил Лебедев. — Убей меня, но я по-прежнему не верю Гутовскому. Выкинет оп опять какую-нибудь штуку. Как и на Второй съезд, пошлет своих приятелей.

Нет, Михаил, после той истории с Мандельбергом и Троцким это уже невозможно, — решительно сказал Крамольников. — Союзный комитет теперь обязательно посоветуется с порайонными комитетами. И, я думаю, было бы самым правильным послать на съезд тебя.

Меня?!

Да. От Читы до Омска во всех комитетах тебя хорошо знают. Я просто уверен: порайонные комитеты предложат послать делегатом именно тебя. И никого другого. Этого требуют интересы дела и даже самая простая справедливость. Ты начинал в Сибири буквально от ничего. Ты протаптывал здесь самые первые тропы. Кто еще, кроме тебя, так может знать положение в Сибири? Ну, а сейчас пора прощаться. Где-нибудь обязательно встретимся. И, я надеюсь, на съезде.