"Кто ищет, тот всегда найдёт" - читать интересную книгу автора (Троичанин Макар)

- 3 -

Весь дождливый июль мытарились на Первом Детальном: я — на магниторазведке, а Бугаёв, которого не стал переводить на Второй Детальный — на электропрофилировании. Парень оказался на редкость работящим и сметливым, и мы оба освоили метод за тройку дней. Удалось однажды сбегать к магниторазведчикам на маршруты, подбодрить, сделать контроль и отпустить на недельку в посёлок, в цивилизацию. А мы продолжали клепать точки по частым профилям малым шагом на радость Шпацерману.

За всё тоскливо-однообразное время можно выделить, пожалуй, только три отрадных момента: когда выяснилось, что аномальное поле ЕП сопровождается отчётливыми отрицательными магнитными аномалиями с амплитудами до 500–600 гамм, а также появление Сарнячки, которую заботливый мыслитель прислал в качестве эквивалентной замены Колокольчику, и её скорое позорное бегство.

Магниторазведку я начал на второй день после того, как мы с Сашкой добрались до Бугаёва и устроились. Начал с ходу в бешеном темпе от зари до зари, стараясь сразу выкроить время на свой угловой участок. И вообще, страсть как не люблю долгой однообразной работы и поэтому стремлюсь как можно скорее её сделать, а детальная съёмка — тягомотина: много измерений и мало передвижений. На четвёртый день нашего полку прибыло. К несказанной моей «радости» перебазировался Кравчук с тремя архаровцами законченной бичёвской породы, на каждом клейма ставить негде. Передовики, в отличие от меня, начали ни шатко, ни валко, уходили на профили поздно, возвращались рано, рьяно собирали спелый кишмиш и всей бичёвкой вечерами отирались на речке. Что они делали с ягодой, не знаю, наверное, упивались компотом, а выловленную рыбу коптили и вялили, и скоро в лагере собрались все представители мухоподобных энтомологических особей со всех близлежащих таёжных окрестностей. Рыжие сойки тоже заинтересовались деятельностью рыбоделов, выражая пронзительно-скрипучее недовольство тем, что дразнящая продукция была укрыта грязнущей дырявой марлей и находилась под недрёманным оком производителей. И не только сойки проявили интерес, но и пара ушлых соболей, любителей деликатесов, прятавшаяся высоко в кроне кедров и безрезультатно отпугивающая бдительных сторожей скрежещущим цоканьем, топаньем когтей и сыплющейся корой. Ничего необычного в развалочном начале работ не было, так начинали все, а упущенное навёрстывалось во второй половине срока, после своеобразной передышки и щадящего втягивания в физическое напряжение. А меня вообще не интересовало, когда Кравчук начнёт и когда кончит, он-то точно штанами и ботинками не поделится, и Коганша предала, сменив настоящего мужчину на хлюпика, заблудившегося в трёх соснах. Всё бы так, но… Через несколько дней бичи стали кучковаться по ночам ниже по течению ручья, громко ржали вперегонку и вперебивку, орали непотребные песни, жгли большущий костёр и прыгали вокруг, размахивая горящими ветками, не давая хорошенько выспаться.

— Что у них за шабаш? — спрашиваю у Бугаёва.

Тот криво улыбается, мнётся, но выдаёт чертячью тайну:

— Бражки из кишмиша нажрутся, конопли накурятся, вот и дёргает их. — Вздыхает удручённо: — Мои тоже хотят, но их без сахара не берут, а я его спрятал. Боюсь, что найдут.

Разбоя не потерплю! Не хватало нам здесь наркопритона! Иду выяснять отношения к наркобарону.

— Что-то вы не телитесь? — брюзжу недовольно. Вижу, морда у Кравчука красная и размягчённая, а глаза посоловели — никак наклюкался кишмишовки?

— Не боись, — успокаивает, — свои 150 сделаем, как пить дать.

Я и без питья знаю, что сделает.

— Слушай, — спрашиваю как бы между прочим, — не знаешь, почему мне Коган приказал во что бы то ни стало кончать участок в начале августа, а тебе — нет? А?

— Давай, давай, — смеётся подогретый бродящим кишмишом передовик, — кеды заработаешь, — намекает, глядя на мои растоптанные и драные. — А нам не к спеху. Участочек что надо! Курорт! На два месяца растянем.

Я тоже смеюсь, но про себя. Пора приступать к делу.

— Ты, — говорю, — скажи своим, чтобы не приставали к моим.

— А чё? — масляно лыбится, — нам не жалко. Пусть мужики оторвутся на полную катушку от твоих электроразведочных катушек. — Он сейчас всем добренький. — И вообще, — продолжает, — не твоё дело, чем взрослые люди занимаются в свободное время.

Я скрипнул зубами, не жалея эмали.

— Не моё, — соглашаюсь, — пусть лучше ближайшее партсобрание разберётся, чьё. — Он перестал улыбаться, злится.

— Чего ты такой занудливый? В начальники лезешь?

— Ага, — подтверждаю и ухожу в полной уверенности, что мои не будут с его. И почему это, когда с кем-нибудь посваришься — не полаешься, но настоишь на своём, так сразу на душе благостно, и хочется ещё кому-нибудь сделать что-нибудь необременительно приятное. И очень обидно, что некому. Так поневоле станешь брюзгой и пессимистом. А у меня на душе ещё и потому кайфово, что начал я съёмку по-хитрому, с центрального профиля через центр аномалии естественного поля. И сразу всё прояснилось как в кювете с проявителем: аномалия ЕП сопровождается, как и полагается по моей модели, отрицательной магнитной аномалией. Дальше и съёмки не надо, и так всё ясно. Можно слать телеграмму мыслителю: «Прискорбием сообщаю ваше месторождение накрылось одним известным местом тчк Соболезнования и венки можно присылать адресу Тайга Первый Детальный тчк Искренне ваш Лопухов». Жалко, что поблизости нет почтового отделения.

Через пару дней после душевного разговора с Кравчуком неожиданно припёрся злой и взмыленный Рябовский. Было жарко и душно. После полудня наладился было очень мелкий, пылеобразный дождь при солнце, но сыпать по-настоящему раздумал, добавив тяжёлые испарения и наглости мошкаре. Целый вечер из их палатки слышалось: «Я тебе говорил! — Я не слышал!» и «Я тебя предупреждал! — Я не понял!» Неизвестно, какая выяснилась истина, но рано утром Кравчук подался на маршрутный участок за добавочной второй бригадой себе в помощь, а я, соблюдая джентльменские приличия, интересуюсь у Адика, как там и чем живёт-может цивилизация и нет ли каких глобальных потрясений в нашем спаянном и споенном коллективе. Он, естественно, злится, заводится оттого, что оторвали от любимой семьи, не дав как следует насладиться семейным счастьем, и бурчит, что пробыл-то в нашей столице всего-навсего три недолгих дня, как Коган погнал назад, чтобы ускорить отбор проб здесь, и ничего потрясающего, вроде бы, не случилось. Понятно, разочаровываюсь, оскорбляясь до глубины трепетной души, обманутой тайными ожиданиями. Невеста-то оказалась чёрствой! Как пшённый брикет! Я ей не пожалел сообщить о колене, а она? Могла бы тоже хоть намекнуть о состоянии вверенной жилплощади. Молчит, краля! А вдруг, пока я здесь упираюсь на благо всей нашей необъятной Родины, в едином порыве, как обычно, преодолевающей пятилетку за четыре года, взяла и выскочила, умерив на время свой порыв, замуж? Воспользовалась моим долгим ответственным отсутствием и — шмыг в ЗАГС! Тем более что я сам сдуру отдал ключ от шикарной однокомнатной квартиры на два спальных места, совмещённых с кухней. Стоп! Так оно и есть! За Колокольчика! Вернулся-то он несчастным Крузом, любая Пятница с ума свихнётся. И стать у него похожа на мою, даже ещё хуже: щуплый, удобно щупать, а она, видать, эти игры любит, не зря подалась в клизматологи. Всё разом прахом: квартира, невеста, обеспеченная старость. Ничего, она ещё пожалеет, когда мне будут всучивать Ленинскую. Переживаю, конечно, кто без слабостей? Одно спасает — ударная работа. Марья виновата, а злюсь на Рябовского.

— С чего это ты заторопился, — подначиваю, — сам же недавно утверждал, что здесь глухо?

— Я-то, — отбрыкивается, — и сейчас убеждён, да когановское убеждение оказалось сильнее моей веры, — смеётся, доволен собственной слабостью и безответственностью. — Велел поинтересоваться, как у тебя дела? Кравчук придёт с бригадой, уйду. Что передать?

— Передай, — прошу, уважая просьбу уважаемого техрука, — что за мной не залежится: сделаем в срок… не в августе, так в сентябре. — Адик опять блеет, довольный тем, что не они одни запурхиваются на важном объекте, не им одним, в случае чего, достанется спринцевание.

Когда Кравчук вернулся, бдительный старший геолог полаялся с ним для профилактики и смылся. Горюн, притаранивший кравчуковскую помощь, не задерживаясь, двинулся к топографам, которые должны были закончить уголок и по договорённости ждали его. Так и случилось. На следующее утро вся топобанда, обгоняя караван, рванула к реке и дальше, к магазину, а Хитров задержался, чтобы передать мне вожделенную схемку. Когда он заспешил больными ногами, сверкая пятками, за своими, я ещё долго разглядывал мизерную схемку с десятью параллельными и одним поперечным профилями, пока не увидел своё месторождение, аккуратно уложенное проекцией точно посередине и вытянутое вдоль контакта спрятанного интрузива. Оно, ясно вижу — массивное, скарновое, на много-много бесчисленных тонн стратегического металла, нужного стране для защиты оборонных рубежей от хищных империалистов и для производства разных хозяйственных предметов, нужных в быту отдельным советским гражданам, особенно рыбакам и охотникам. Скоро — очень скоро! — здесь, рядом, вырастет огромная обогатительная фабрика, а где она, там и благоустроенные бараки для тружеников трудового фронта, магазины и забегаловки для удовлетворения первых и последующих насущных потребностей, а также клуб с Красным знаменем для проведения собраний по текущему моменту и для выдачи талонов передовикам производства. А потом, когда в ударном темпе проведут авто- и железную дорогу, вырастет красавец-город с двух- и трёх- многоэтажными деревянными домами, меня выберут в депутаты Верховного Совета, дадут двухкомнатную квартиру и талон на ботинки, и придётся беспрерывно ездить на разные сессии и съезды… Стоп! А как же квартира? Пока езжу, здешний урви-народ обчистит, как пить дать, и ботинки новые унесут. Откажусь! Ладно, вернёмся к интересной теме потом, а пока здесь надо кончать. Да и не люблю я заглядывать далеко — всё равно не исполнится. Поэтому мыслю недалеко: ясно, что от квази-мыслителя другой поддержки, кроме моральной вроде «Давай, давай!», не дождёшься, да и сам я по-мюнхаузенски пообещал закидать здесь всё шапками, так что рассчитывать надо только на себя и тоже звать на помощь маршрутников. Горюн уходил, я успел ему сунуть записку и объяснить на словах, что жду и жду срочно Суллу. Пусть сматывает удочки, передаёт оставшееся задание Фатову и приезжает сюда. Профессор обещал не замедлиться. Сейчас бы в самый раз: Бугаёв со дня на день закончит ЕП, и можно наладить бригаду электропрофилирования. Жду не дождусь. Оптимисты говорят, что когда чего-нибудь очень хочется или с нетерпением ждёшь, то обязательно исполнится. Не сразу, конечно. Нужно ещё очень и очень верить, и дождёшься, если дождёшься. Я верил и ждал, что Сулла придёт, и он пришёл, а Бугаёв кончил. Теперь надо верить в то, что угол обязательно сделаю. И я верю, но как-то урывками: утром — верю, а вечером с устали — не очень. Какая-то червоточина то и дело разъедает и разъедает непоколебимую веру. Пришлось временно разувериться и заняться насущными проблемами, в которые не верил.

Магнитную съёмку побоку, и всё внимание электропрофилированию. А заодно не перестаю себе удивляться: кажется, порой разгильдяй-разгильдяем, но до чего предусмотрительный. Иначе как объяснить, что собираясь в поле, сделал добротную измерительную схему для ЭП, отладил отличный прибор и завёз к Бугаёву? Вот, наконец-то, и пригодились. Подсоединить потенциометр и распределить обязанности — пара пустяков: я, естественно, у прибора, Сашка — при журнале, Сулла и его записатор — на ближних электродах, бугаёвские трудяги — на дальних, а сам он — на подхвате, в качестве бесплатного стажёра.

Но налаженное дело сразу не пошло, а я и не расстраиваюсь, знаю, что сразу получается только у того, кто дела не знает. Я его знаю досконально, не зря прошёл практику у Розенбаума: тороплюсь зазря, дёргаюсь со схемой невпопад, путаюсь в показаниях прибора и, как следствие, ору без толку. Пришлось заменить меня Суллой. У того незнакомое дело пошло лучше, но до того медленно, что, пожалев Когана, я и Суллу заменил Бугаёвым. И сразу всё наладилось. Не сразу, конечно, а сначала в медленном темпе, потом ускоряясь и ускоряясь. Я ещё попытался, держа марку, встрять с ценными советами, но скоро смирился с инженерской никчемностью, успокаивая себя тем, что есть люди-делатели, а есть — думатели и болтуны, и ничего не попишешь — так распорядилась природа. Отстали мы с Сашкой от них, пусть выпутываются сами, как хотят, но свой участок сделаю тоже сам, никому не доверю, тем более что данные по нему сверхсекретные. На всякий случай походил с ними ещё два дня и снова занялся любимой магниторазведкой.

Последние профили, которые успели сделать перед перерывом на электропрофилирование, утыкались в малинник, и мы несколько дней паслись там назло Когану, не в силах оторваться от крупных красных ягод, густо усыпавших колючие кусты. Даже сгоряча пытались набрать на варенье, но как-то так получалось, что всё набранное удобно укладывалось в рот.

Наладив Михаила, двинули снова в ягодный оазис. Слышу, кто-то пыхтит и чавкает с той стороны, подло влез в нашу малину и нагло лопает витаминный продукт.

— Эй, — кричу, — кто там? — Молчит, затих, не хочет объявляться. — Выходи, — зову, — ворюга! — думая, что это кто-то из кравчуковских бормотушников. И вдруг кусты там раздвинулись, и на нас уставилась … медвежья морда. Пасть раззявлена, из неё листья торчат, а по языку стекает малинный сок. Мне как-то сразу расхотелось выяснять, кто по-настоящему вор, и так ясно, особенно ему. Смотрит спокойно — глаза маленькие, карие, — носом поводит из стороны в сторону, принюхивается к противному потному запаху, оценивает наши недюжинные силы и раздумывает, стоит ли связываться? Мгновенно оцениваю критическую обстановку не в нашу пользу и, не теряя духа, тихо, не оборачиваясь, сиплю Сашке:

— Драпай что есть силы, без задних ног. Я ему отдам прибор, пусть осваивает, а сам — за тобой.

Но хозяин не захотел осваивать магниторазведку, глубоко вздохнул, завесился листовой ширмой, и слышно стало, как треща сучьями, пошёл прочь, решив, наверное, вернуться попозже. А мы так и не закончили этот кусок профиля. И вообще расхотелось работать. Вернулись в лагерь, а там — беда. Лежит бугаёвский работяга пластом, морда опухла, лоб вздулся, глаза начисто заплыли, дышит тяжело и весь красный как малина, с температурой, значит.

— Что с ним? — с тревогой спрашиваю Михаила.

— Шершень, — объясняет, — долбанул прямо в лоб, он и с копытков. — Не раз слышал, что такие чёрно-жёлтые пушистые пульки лошадей валят с ног.

— Что будем делать?

— А ничего, — утешает Сулла. — Если не загнётся, то оклемается. Чаем холодным надо поить, холодный компресс на лицо, какие-нибудь таблетки от температуры. Денька через три-четыре оживёт. — Ничего себе, думаю. Три-четыре дня простоя! Придётся опять забыть про магнитную съёмку и впрягаться в электроразведочную схему.

— Иваныч, — обращается фаталист, обрадовавшись простою. — Давай схожу, может, какого-никакого мяса добуду — больному питательный бульон нужен. — Чувствую, что мне тоже белок не помешает. От плохого настроения самое лучшее лекарство — хорошая мясная жратва. — Ладно, — разрешаю, — иди. — Подгонять Стёпу не надо. И Бугаёв с Сашкой тут как тут.

— Сходим на речку, а ты побудь с болящим. — Куда денешься, если ни на что больше не способный. У Кравчука около палаток горы проб, а мы никак не наладимся. Половину июля прохайдакали зря. Сижу, пригорюнившись, наблюдаю, как здоровенный махаон с жёлтыми размашистыми крыльями, украшенными чёрно-коричневыми узорами, складывает и раскладывает шикарные махала, сушит, значит, готовясь в полёт, и посветлело на душе от этого красавца, даже хрип несчастного больного не мешает бабочкиному настроению. Но в суетной жизни никогда не бывает долго хорошо, белые полосы уже чёрных, и за одной напастью всегда следует другая. И точно: гляжу, идут к лагерю целых две, согнувшись в три погибели под рюкзаками и спальными мешками. Какой дьявол несёт!

Подходят. Алевтина сбрасывает груз, с облегчением улыбается, ей не привыкать горбиться под вьюком.

— Привет, — говорит, утирая пот. И откуда он из неё, худущей, высочился? А Сарнячка стонет и ни гу-гу, так умаялась, что и слова выдавить не может. Однако тут я крупно ошибся.

— Чего, — рычит, — стоишь столбом? Сними. — И чего орёт, спрашивается? Что я, сам не в курсе, что дамам помогать надо? Не сразу, но догадаюсь. Развьючиваю нежное создание.

— Чем обязаны приятному визиту? — спрашиваю, иронически улыбаясь. Опытная дама сама берёт чайник, наливает в мою кружку, отхлёбывает, не торопясь ответить. Наконец, нахлебавшись, удовлетворяет моё любопытство:

— Говорят, вы здесь месторождение нашли? Весь район взбаламутили.

Все расселись на чурбаковые кресла, дамы слегка оправили энцефалитные наряды, и потекла светская беседа.

— Не мы, — уточняю, не желая примазываться к чужой славе, — а Леонид Захарьевич, не выходя из кабинета. — Алевтина радуется за начальника, а Сарнячка продолжает кукситься, как будто ей не нравятся ни место, ни общество. — Один профессиональный взгляд на геофизические аномалии, — не уставая хвалю мыслителя, — и месторождение в кармане, — вот это точно подметил: одного кармана хватит. — Гордитесь таким руководителем.

— Я и так, — соглашается гордиться Алевтина. — Буду по его мудрому указанию делать детальную геологическую основу для прогнозной карты. — С одной дамой всё понятно.

— Одна? — сомневаюсь в её силёнках.

— Не привыкать, — отчаянно бросает упрёк всем Коганам, — справлюсь. Собственно, здесь особо и делать нечего — сплошь туфы. — Она права: и месторождение здесь, и вмещающие породы — сплошь туфта.

— Алевтина Викторовна, — разъясняю свою авторитетную позицию и настраиваю на получение хоть какой-нибудь полезной информации от бесполезной съёмки, — скорее всего мы имеем здесь небогатое месторождение вкрапленных руд, — и вперяю проницательный взор в её смеющиеся зенки, — концентрирующееся в крупном жерле вулкана. Я покажу вам на местности эпицентр, — она, ещё больше веселея, недоверчиво восклицает: «О-го-го!», но я привык не обращать внимания на любые взбрыки неуравновешенной женской психики и как ни в чём не бывало продолжаю: — А вы постарайтесь закартировать фланговые лавовые образования конуса, чтобы чётко ограничить рудоносную структуру. Потом мы уточним ваши субъективные наблюдения, — не даю ей слишком задирать носопырку, — объективными данными электропрофилирования. — Она не обижается, понимает, что не на что, только опять тянет: «О-ё-ёй!» и ржёт скептически, очевидно не зная, что смеётся тот, кто смеётся последним — пока до него дойдёт! — Лады? — Она, обрадованная доверием ведущего в здешних краях и окрестностях специалиста по неоткрытым месторождениям, естественно, соглашается:

— Ладно, попробую, — хотя ей, может быть, и хочется послать меня куда подальше. Вот почему я не люблю договариваться с женщинами. С ними никогда не ясно: до чего договорились и договорились ли. То ли дело с мужиками: чуть что, послал к богу в рай в открытую, кратко и понятно, что договорились. А сейчас я окончательно борзею:

— Знаете, — сообщаю прокисшую новость, — по моим настоятельным требованиям на известной вам горе тоже будет детальный участок, уже и профили подготовлены.

— Не слышала, — удивляется Алевтина, — и Коган ничего не говорил. — Я оскорбительно фыркаю мыслителю прямо в харю: ещё бы сказал, ему зыркалы мушиная вкрапленность застила. Вздыхаю, жалея — у добрых людей переходы от гнева к жалости быстры и непонятны умом, что тем горше будет его скорое просветление. — Вы тоже, — насмехается, — кинули профессиональный взгляд?

— Не смейтесь, — предупреждаю как уважаемую личность, — как бы потом не пожалеть. — Она: «О-о-хо-хо!» А я: — Я вас прощаю. — Она тут же: «Премного благодарны!» — Вспомните, — смягчаю нотацию младшего, но разумного, старшему, но недотёпе, — кто меня раздразнил? — Улыбка её смягчается, шарики перескакивают на мыслительный аппарат. Вообще, как я заметил — а я парень очень даже заметливый, в тайге она превращается под влиянием здоровых климата, природы и коллектива из зачерствелого сухаря в размякший. — Махнём туда после этого? — Она согласно машет рукой:

— Махнём! — и мы смеёмся, объединённые нашей тайной.

Отсмеявшись, вежливо спрашиваю у второй, хмурой, дамы:

— А вы зачем припёрлись? Опять с плановой лекцией о борьбе пеонов против латифундистов и влиянии её на выполнение нашей пятилетки в четыре года?

— Да пошёл ты! — огрызается с присущей ей вежливостью. — Коган, — жалуется, — послал, — но не уточняет куда, на сколько букв. Против послания руководства не попрёшь — может послать и подальше.

— Чем хотели бы заняться? — осведомляюсь ещё вежливее.

— Ничем! — как отрезала.

— Я, — говорю согласно, — как раз хотел предложить это же.

Алевтина так и покатилась, обрадовавшись согласию по коренному вопросу пребывания Сарнячки в таёжных тенётах.

— Будешь, — уточняю, — считать журналы и варить вкусную пищу. — Распоряжение начальника на поднадзорной ему площади земного шарика непререкаемо, и она это хорошо знает.

— Вот! — показывает дулю, даже не дулю, что особенно обидно, а — дулечку. На том и договорились.

— Надо же! — притворно радуюсь, чтобы замять грубость одной из приличных мымр. — Вся идеологическая тройка партии здесь. — Алевтина опять громко смеётся — смех у неё нервный, наверное, сам собой выскакивает после долгого конторского воздержания. А до Сарнячки справедливая цифра доходит с опозданием, и потому она выражает положительное отношение одними губами: «Ха-ха!» — Теперь, — не сомневаюсь, — не подведём прозорливца и сдадим в закрома Родины бедное месторождение. А где Колокольчик? — спрашиваю, затаив дыхание. — Что он-то не пришёл, не порадовал нас? — Сарнячка скривилась как от наикислейшего борща из банки плодовитого «Плодовощторга».

— Его в Опытно-методическую партию перевели, — и самой, наверное, хочется на денёк потеряться, может быть, для этого и заявилась. Я мысленно восторгаюсь краснодипломным прохиндеем: «Ну, Бубенчик! Надо же, пристроился на экспедиционную звонницу». И от сердца отлегло, хотя и не сомневался, что Марья, т. е., Машенька — я даже улыбнулся, ощутив непередаваемо приятный вкус имени — покажет нахалюге от ворот загогулистый поворот. Всё, эту тему можно закрыть, запечатать и папочку завязать красивым бантиком. Ну не мог я, сердцеед и душевед, ошибиться в невесте. Четыре не смогли надуть, пятая не такая. Не каждой даю ключ от квартиры, где в тумбочке лежат остатки крупной суммы денег.

Чтобы разместить дорогих гостей, пришлось освободить четырёхместный склад, распределив имущество по палаткам. Я даже не пожалел валяющейся без дела разодранной и связанной проводом раскладушки, от которой Алевтина решительно отказалась в пользу молодой подруги с нежной кожей, а сама принялась ладить топчан. Я, конечно, помог, но прежде, высунув от усердия язык, написал на листе бумаги крупным красивым шрифтом вкривь и вкось: «Тематическое отделение здешнего отряда» и вывесил над входом. Но старания мои пошли прахом, потому что Сарнячка с остервенением сорвала вывеску, смяла и бросила в костёр.

— Идиот! — поблагодарила в свойственной ей манере, на том и закончилась наша ознакомительная встреча, тем более вернулись рыбаки с богатым уловом, а в сумерки — охотник с богатой добычей — связкой рябцов, которая и не снилась Колокольчику.

Бывают люди, которые несут другим радость и счастье — я из числа этих. А бывают такие, что за ними волочится шлейф бед. Сарнячка — из тех. Иначе чем объяснить, что с её появлением начался обложной дождь?

Ночью проснулся от настойчивого туканья по крыше палатки сначала редкого, но тяжёлого, потом полегче, но частого, пока всё не слилось в шум дождя. Здешние дожди начинаются тихо, спокойно, без предупреждения и льют, не переставая, по нескольку суток. Вторая половина июля и август — самое время для них, и божья канцелярия, в отличие от человеческих, никогда не изменяет и не пропускает сроков. Коган, когда настропалял меня на ударный труд, или намеренно забыл об этом, или понадеялся на удачу. Не вышло. Мелкий частый дождь, а порой просто морось сдерживали наш трудовой порыв ровнёхонько три дня и на одну полночь больше, пока низко стелющиеся тучи не выжались и не уползли за дальние сопки, цепляясь по пути за островерхие пики деревьев.

Долгий дождь в тайге выматывает бездельем не только душу, но и силы почище любых маршрутов. Надоедает всё: и спячка, и валянье, и жратва, и беспрерывный чай, и перечитанные по нескольку раз книги, и хорошие люди, и даже карты. Все ходили с опухшими и обвисшими багрово-лиловыми носами и ушами, отбитыми потрёпанной колодой, и даже носики дам слегка пострадали. Надо набраться терпения. Настоящий таёжник никогда не жалуется на природу, никогда не причитает и не клеймит вся и всех, он просто терпит, терпит и ждёт, чего нам не велел дяденька Мичурин, который всё делал вопреки ей, но объегорить так и не сумел. Таёжник должен уметь ждать и терпеть.

Но однажды уже под утро я проснулся от невероятной тишины. Встал, не поленился, выглянул из палатки — ба! Сколько звёзд-то на промытом небе! Я и забыл, как они выглядят. Ни одной не пропало! Радость неимоверная. Но преждевременная. Целую неделю работали, но не в полную силу, а поочерёдно с дождями, и мной всё чаще овладевало разумное желание избавиться от Сарнячки. Но как? Кто чего-то очень хочет… да, но ждать долго не хотелось. Помог случай, который всегда на стороне хороших людей.

Началось нашествие чёрных жуков. Огромные усачи, сантиметров по пять-семь, жёсткие и колючие, устрашали одним своим видом, а если попадали на открытое тело — избави бог, на лицо! — то ползли, вонзаясь когтями в кожу, и отдирались с болью. Приятные насекомые завели привычку к ночи заползать в тёплые палатки и медленно лезли по опорам вверх, обсуждая на ходу ситуацию с помощью усатых антенн, и скапливались на верхней перекладине. Некоторые, стремясь спрямить путь, ползли по потолочному полотнищу и, не удержавшись, шмякались прямиком на спальники. Лучшее укрытие — спрятаться по-страусиному с головой в спальном мешке и спокойно дрыхнуть, если не приснится что-нибудь пострашнее, вроде Сарнячки. Алевтина, знакомая с экзотической фауной, так и делала, а Сарнячка нервничала, и из складской палатки то и дело слышались ночью истошные вопли и яростное стуканье ладонями по мешку. В конце концов, там стали оставлять свечу на ночь, приманивая любопытных усачей в ещё больших количествах. Сарнячка ночами сидела на ватнике с задранными ногами и прутиком сбивала непрошеных визитёров, а они с упорством лезли и лезли, лишая ценного работника восстановительного сна. Сердце у меня не камень, советую, как избавиться от напасти:

— Видишь, — объясняю, — они стремятся вверх, к звёздам? Вырежь, — советую, — дырку в палатке над головой, и пусть вылазят и ползут дальше. — А сам смекаю: какой-никакой, а пятый-десятый жучок обязательно не удержится и свалится на осунувшееся личико, переполнит чашу страдания, и рванёт бедолага домой, освободив нас от тёмных чар. Ей почему-то эффективное предложение не понравилось.

— В твоей башке, — рычит, — надо дырку проделать, — и разговаривать по-дружески не хочет, делай после этого добро людям. Ходит днями как чумная, все жалеют, правда, на словах — так себе недорого. Вызвалась даже помогать Алевтине, чтобы не оставаться днём с усачами. Крепится, как может, но чувствуется, что чуть-чуток не хватает, чтобы сломаться. И этот чуток случился.

Как-то на третье, четвёртое ли утро нас разбудил ну совсем душераздирающий вопль, а потом длинный вой в одной тональности. Что почём разобрались быстро. Оказывается, бедная девушка, напрочь утомившаяся от ночных бдений, невзначай прикорнула, свернувшись клубочком. А когда засветло развернулась, то увидела рядом с собой тоже свернувшуюся в клубочек здоровенную змею. Хладнокровная тварь, оказавшаяся безобидным полозом, настыв на мокрой земле под непрерывными дождями, нашла свободное тёплое сухое местечко, не стала толкаться и качать права, а тихо-мирно пристроилась рядом. И чего, спрашивается, надо было поднимать вселенский хай? Я примчался первым и первым подумал, что свой свояка видит издалека даже ночью. Полоза, опасаясь расправы, срочно выпустили на свободу. А Сарнячка, разрыдавшись и не слушая утешительных увещеваний с моим соло, решительно собрала вещи и, ни с кем не попрощавшись, подалась в базовый лагерь к Горюну, а с ним — на базу. У меня сразу отлегло от сердца.

— Не возьмёшь, — спрашиваю, — парочку жучков на память? Упакую. — У неё и сил не осталось на обычный вежливый ответ. Вот так и теряем на трудных дорогах боевых комсомольских товарищей. Из-за каких-то жучков! Обидно! Добро бы из-за двуногих, каких тоже предостаточно ползает по земле.

Но что ни говори, как ни крути презрительно носом, а погода с этого дня наладилась. Пришёл Горюн за пробами, а вместе с ним Фатов с записатором и прибором. Говорит, барахлить стал после того, как невзначай долбанул слегка о дерево. Вот подфартило, так подфартило, не верь после этого в мракобесие: не успела ещё пыль улечься за нечистой силой, а сразу и погода, и вторая радость. Теперь посыпятся, надеюсь, как из кулька с шоколадным ассорти в красивых фантиках.

И не ошибся: первый фантик сразу оказался фартовым. У долбанутого прибора всего-то оказалась нарушена настройка наружных уровней и малость сдвинут компенсирующий регулировочный грузик системы. Такому мастеру как я устранить такую мелочёвку — дело плёвое. И двух часов не прошло, как прибор заработал лучше новенького, хотя сравнение явно некорректное, поскольку все новенькие приходят нерабочими, и сделать их пригодными к работе — дело нешуточное и муторное. На заводе простые советские ударники получают деньгу за штуки, как и мы за точки, и им, естественно, наплевать, как там внутри прилажено, лишь бы всё положить согласно техпаспорту, и валяй на производство. Короче, мы с Валей, к радости Когана, вдвоём принялись лопатить и точковать детальный участок, а следом жмёт, отставая, Миша с электроразведочной установкой, и всё у нас ладненько, наконец, перевздохнуть можно, даже дожди не мешают. Они льют, щадя, по полчаса-часу в день, да и то не каждый день. Мы быстро приспособились к ним, научились плотно выкраивать сухое время и беречь приборы, но не себя. Влажность и духота стояли неимоверные, даже мошкара и та, как только выглядывало небесное жарило, пряталась, поджав нежные крылышки, под листья — не трожь их, не выскочат, не зли, не вцепятся. Скоро противоэнцефалитная роба, надеваемая на голое тело, совершенно выстиралась на нас — особенно на мне, чья могучая грудь больше всего походила на стиральную доску, потеряла первоначальный цвет и жёсткость, стала тоненькой и похожей на светлое киношное обмундирование солдат Первой мировой. И ходили мы тоже, как они, в обмотках, спасаясь от клещей, которых жара только возбуждала. Вечерами всем скопом отмывали употевшие тела, полосатые от грязи, пота и растительной краски, и скоро шкура стала такой же бледно-серой и истончённой, как и роба, но боевого настроя не теряли. Я с присущим мне красноречием рассказывал, для ради чего мы так здесь упираемся, обнародовал секретную тайну о месторождении и о том, что геологи ждут не дождутся наших материалов, чтобы притаранить буровые, продырявить недра и обнаружить затаившиеся минеральные богатства, чем ещё больше подогрел стахановский энтузиазм. Жаль, что скоро мне пришлось соскочить с подножки разогнавшегося бронепоезда и отвлечься на бюрократическую суету с нарядами и актами. Надо бежать за такими же к Вене и Илье, делать контроль и вообще проведать и подбодрить пацанов, заплесневевших в таёжной глухомани. Надо! Ну, что ж, я долго тянуть резину не привык. Потерплю день-другой-третий, и если надобность не рассосётся, приступаю к делу, но с оглядкой: а вдруг повезёт и можно будет прекратить? В этот раз не потянешь, надо идти. Стоянки магниторазведчиков на моей схеме Горюном нанесены, тропы тоже, надо двигать. Неохота — страсть! Хочется здесь завершить как можно скорее, не отвлекаясь. Всё, идем.

Сашка, негодник, рад. Ему, недорослю, быстро остервеневает однообразие и хочется смены зрительных впечатлений, над ним ещё не довлеет прессующий груз прожитых лет, как над некоторыми руководящими товарищами. Двинули налегке. В рюках чехлы от спальников, сменные носки, драные трико, застиранные полотенца, универсальные для рук и ног, топорики, мала-мала сухарей, сгущёнка, тушёнка и большущий привет от всей честной компании, собравшейся на Первом Детальном.

Только вырулили к реке, как навстречу идёт из базового лагеря Горюн с одрами. В тайге любая встреча — радость, а такая для меня — тем более. Сблизились, остановились, поздоровались за руку, хорошо улыбаясь, и как-то так само собой получилось, что впервые обнялись и постояли, ощущая друг друга, хотя и недолго, но времени хватило, чтобы унять неожиданные слёзы. Присели на берегу. Сашка испарился на речку, ему неинтересны взрослые душещипательные разговоры.

— Совсем худым стали, — придирчиво оглядывает меня профессор улыбчивым взглядом, — и коричневым с прозеленью, в чём душа держится? Трудно?

Я рассказал ему, не таясь, и про Первый Детальный, и про Угловой, и про Когана, и про все перипетии, связанные с участками, и о том, что не могу дождаться, когда удастся оказаться на своём, всё боюсь, что не успею сделать как следует, помешают, отберут, и от этого тихо психую. Он успокаивающе положил свою лапищу на мою вздрагивающую руку.

— Это, — успокаивает, — не страшно: психуйте на здоровье. Раз неравнодушны, то всё у вас получится, не сомневаюсь, — и слегка потряс мою руку в подтверждение слов как самый близкий человек, как отец.

— Спасибо, — выдыхаю спазм и тут же: — Радомир Викентьевич! Я хочу попросить у вас прощения.

— Считайте, — отвечает, не замедляясь, — что вы его получили. — Но мне этого мало.

— Помните, — говорю, — ружьё, из которого палили, приманивая Колокольчика?

— Ну? — недоумевает профессор.

— Когда вернулись, — каюсь, — мне надо было отдать его вам, а я замотался, засунул под брезент, что под спальником, и забыл — уж такой из меня любитель оружия. — Профессор хотел что-то возразить, но я не дал: — Сейчас я напишу записку Сулле, и вы возьмёте дубальтовку, хорошо? Патроны в кармане палатки.

Радомир Викентьевич не стал манерничать и чиниться.

— Хорошо, — соглашается, — возьму, не помешает. Спасибо.

Обоим от внезапного стеснения стало немного неловко, и молодчина-старикан сменил тему:

— Чем это вы так огорчили Зальцманович, что она чуть не вцепилась мне в горло, требуя немедленно доставить на базу? Я, конечно, отказался без вашего распоряжения. — Пришлось рассказать о ночных мытарствах секретаря комсомола и осведомителя КГБ, над чем профессор долго и заразительно смеялся, и за этот смех я всё простил Сарнячке. Расстались обоюдно довольные встречей, а я так вообще дальше летел на ходулях как на крыльях.

Немного поблукав на незнакомой тропе, нашли сначала Веню, а потом от него по проторённой тропе добрались и до Ильи. У обоих, не задерживаясь и не расслабляясь по жаркой погоде, сделали контроль, проверили приборы, составили наряды, забрали заполненные журналы, заявки на продуктишки и, утешив ребят тем, что скоро поставлю все четыре бригады в центре площади и как можно ближе друг к другу, чтобы могли почаще ходить в гости и мешать жить, убежали обратно. Стыдно было перед заметно сникшими парнями, брошенными на произвол бирючьей судьбы, но что делать? Ради Угла приходилось жертвовать всем.

Возвращались ещё быстрее. Под хвостом зудело, в мозгах звенело, в душе звучал реквием. Сашка не выдержал и, как только выскочили к реке, запросился обмакнуться. Мне тоже не мешало охладиться. Спустились к заметно спавшей воде, холоднющей, как в преисподней, несмотря на дикую жарь, и текущей непривычно вяло с ровным гулом и тихим побрякиванием крупной галькой на широких перекатах. Засекли впереди ямистый прижим к берегу и побрели туда, решив погрузиться с макушкой в один приём — не так страшно. Я впереди, и только подходить, вижу: с краю ямины торчат над водой два близко посаженные друг к другу живых насторожённых бугорка, я ни разу не видел такие в кинах.

— Крокодил! — предупреждаю спутника и замираю с поднятыми ногой и рукой, в привычной для пресмыкающегося позе аиста или журавля. Надо же, из последних сил соображаю, не только вражеские агенты, но и вражеские хищники нагло стали проникать в наши незащищённые внутренние территориальные воды. Что делать? Боевое оружие, как обычно, осталось в лагере. Можно выдрать из штанов резинку, сделать рогатку и вмазать приличной булыгой промеж торчащих над водой глаз. А если не кокну с первого раза, как тогда бежать?

— Где? — горячо дышит сзади прямо в ухо верный оруженосец, готовый в любую минуту драпануть куда подальше.

— Вон, — изящно показываю согнутой кистью поднятой руки, как головкой журавля, на угрожающе застывшие над водой глазные бугорки. Гад даже не соизволит пошевелиться, ему, хладнокровному, холодная вода нипочём. Небось, употел в своих Амазониях и сюда подался малость охолонуть, занял, тварюга, наше законное место.

— Уши! — радостно восклицает Сашка. На что он намекает, на чьи уши? Обошёл меня и смело пошёл к яме, а оттуда — фыр-р-ь! — куча брызг, и в их радуге выскакивает никакой не чужой крокодил, а самая что ни на есть пресамая наша кабарга, и рвёт копыта сначала по руслу, а потом на берег и в кусты. Такого даже я, опытнейший таёжник и зверовед, не видел и не слыхал. Всё можно представить, но чтобы кабарга по уши сидела в холодной воде? Рассказать, никто не поверит, каждый напомнит про знаменитые длинные уши.

— Мошкара одолела, — объясняет Сашка, и приходится согласиться, что устами юнца глаголет истина. Обмениваясь впечатлениями о перевоплощении крокодила в кабаргу, мы последовали её примеру и тоже несколько раз погрузились по уши, пока тело не покрылось голубой кирзой. Потом, дрожа и не попадая порой в штанину с первого раза, быстренько оделись и рванули вдогонку за водоплавающим млекопитающим.

Как ни торопились, как ни бежали, а вернулись запоздно. И всё потому, что перед своротом с речки Сашка уговорил слабого волей начальника проверить удачу и попытаться что-нибудь выловить на ужин для общего котла. Да ещё, хитрец, сделал и всучил какую-то необыкновенную удочку, на которую я сразу поймал огромного ленка, на двоих в ухе хватит, если хорошенько обглодать и обсосать кости. И сам он не терял времени даром. Пока я с трудом выдирал застрявший в рыбьей пасти крючок, у Сашки уже трое прыгали на траве, как на горячей сковородке. Убегающее время перестали замечать, до того одолел здоровый азарт. Да и немудрено: вскоре и у меня, и у него улов вырос одинаково — втрое. Опомнились, когда пережаренное солнце обессиленно упало за сопки, а повеселевшая мошкара повылетала из-под зелёных зонтиков и с не меньшим азартом набросилась на свой улов. Пришлось уносить ноги подобру-поздорову, чтобы не оказаться обглоданными до костей.

В лагере нам все обрадовались, особенно свежей рыбке с барского стола, и мы рады, что они рады. За ужином рассказали про крокодила, вот смеху-то было! Даже Сулла ничего подобного не видел. В тайге любая добрая шутка, любой весёлый рассказ принимаются с искренней доброжелательностью, по-детски доверчиво, особенно после трудного рабочего дня и сытного ужина. Когда утомившийся народ отвалил перелопачивать небогатые дневные впечатления и калорийную рыбную пищу, я удалился в апартаменты, составил наряды и акты для здешних, собрал жиденький комплект заполненных журналов и длинные заявки на продукты и кое-какое шмотьё. Оказывается, мы почти всё подчистили, и нужны срочные пополнения. Без провиантской палатки я запустил свои квартирмейстерские обязанности. Надо срочно слать гонца, который смог бы расшевелить не только Анфису Ивановну, но и Шпацермана, иначе не дождёмся и за неделю. Хорошо геологам, у них в каждом отряде есть рация, а у нас дутая экономия на штатной единице и равнодушное спокойствие начальника с удобной философией: надо — прибегут сами. Посчитали крохи, посоветовались с едоками, как ни крути-верти, а идти — мне. Илье с Веней тоже срочно нужно ёдово. Опять Угловой задвинут в дальний угол. Настроение, естественно, коту под хвост, как у пацана, которому в кои разы подарили занимательную цацку и постоянно отвлекают то на обед, то на прогулку, то на книжку, то на сон, да мало ещё на что отрывают от интересного занятия нехорошие взрослые. А тут ещё, не успел бросить онемевшие кости на спальник, явилась не запылилась квартирантка.

— Могу? — и нахально влазит, как будто не видит, что хозяин почивает на лапнике. Кряхтя, складываюсь в сидячий зигзаг. — Вы, — спрашивает, зная, — завтра уходите на базу? — Молчу, злясь и экономя остатки внутренней энергии. — Возьмите и мою заявку, — подаёт куцую бумаженцию. Ну и выметалась бы теперь! Так нет: — Хотите посмотреть, что у меня получается? — выдаёт, наконец, главную причину тёмного визита. Конечно, не хочу, мне до лампочки местные новости. А она, ничуть не сомневаясь, что хочу, зажигает мою свечу и раскладывает на столе синюшную портянку, грубо раскрашенную цветными карандашами и продырявленную на сгибах от частого разворачивания-сворачивания. — Вот! — Смотрю нехотя, сдерживая скрытую заинтересованность. Старушенция явно перестаралась и выделила два сближенных жерловых аппарата сложной формы с осьминожьими трещинами-щупальцами и совсем некстати — третий, небольшой, на краю площади, где никаких аномалий ЕП нет и, следовательно, нет месторождений. Только мозги затуманивает и ясную картину портит. Все три жерла раздухарившаяся съёмщица разместила в крупной кальдере сложной конфигурации, кое-где вылезшей за пределы участка — Алевтина и туда сходила, не поленилась! — и щедро засыпала мешаниной из туфов, туфобрекчий и игнимбритов самого разнообразного состава, но преимущественно кварцевых порфиров, прорванных и там, и сям, где придётся, трещинными лавами. Страсть да и только! Не хотел бы я оказаться рядом с огнедышащим трёхглавым земным змеем. А за кальдерой она сплошь размазала широкие лавовые потоки андезитов и базальтов. Красиво и впечатляюще! Даже завидно. Мне б такую схематулечку состряпать. Отодвигаю от себя и недовольно морщусь.

— С прискорбием должен вам сообщить, что в этом проекте я — рядовой исполнитель, а всю творческую часть возложил на себя мыслитель.

— Кто? — не поняла Алевтина. Пришлось объяснять, что мыслитель у нас один, а все остальные — статисты-поддакиватели.

— Боюсь, — стараюсь выразиться помягче, — ему ваша сногсшибательная схема не придётся по тонкому нутру.

— Это ещё почему? — обиделась съёмщица, не дождавшаяся заслуженных дифирамбов.

— А потому, — объясняю аккуратно, — что Леонид Захарьевич мыслит здесь крупное промышленное месторождение, а вы для такого не создали, — я ткнул пальцем в схему, — благоприятных геологических условий, — и добавляю, чтобы сгладить причинённую обиду: — Лично мне кажется, что он крупно ошибается. — Она смотрит на меня пустым разочарованным взглядом, не желая соглашаться, что её самозабвенный труд, творческий и потому тяжкий, не востребован.

— По геохимическим коэффициентам, — тянет раздумчиво, — здесь и впрямь трудно ожидать чего-либо, кроме мелкого непромышленного сульфидного месторождения. Тем более при такой геологии.

— Я знаю, — сознаюсь, — мне Рябовский говорил. Вы с ним не обсуждали эту тему?

— Да нет. — Очевидно, Рябушинскому её мнение не было нужным.

— И что, — интересуюсь, — вы будете отстаивать свою точку зрения? Имея эту геологическую схему?

— А вы? — по-женски отвечает вопросом на вопрос.

— Я свою точку зрения по таким месторождениям достаточно отчётливо и публично высказал на конференции, помните? Мою позицию Коган знает и спрашивать по данному месторождению, естественно, не станет.

Она медленно свернула злосчастную схему, на лбу её выступили мелкие бисеринки пота, а по впалым щекам побежали бледно-розовые сполохи внутренней жаркой схватки души с разумом.

— Меня, — отвечает неохотно, — тоже. — Я её понял и простил, не имея как мужчина другого морального права, но зная, что творческой дружбе нашей пришёл конец, возможно, как и обычной человеческой приязни. — Спокойной ночи, — прощается, не глядя в глаза, и уходит, затаив вечную обиду за то, что пытался заставить занять неудобную активную позицию в отстаивании правды. Не каждому это под силу, не каждому и нужно.

Только она ушла, вваливается Кравчук, как будто поджидал за пологом, подслушивал.

— Идёшь? — спрашивает, усаживаясь на согретое Алевтиной место, и плюхает на стол увесистый пакет. — Отдашь. — Я молчу и не встаю, мне с ним лясы точить не хочется. — Скоро кончишь? — Безразлично закидываю руки за голову, кладу ногу на ногу.

— А нам не к спеху. Участочек — ништяк, прокантуемся пару календарных и порядок.

Дима регочет, услышав недавние свои слова.

— Давай, кантуйся, — разрешает, с удовольствием смакуя про себя, как это у меня получится. — Мы через неделю кончаем, — как обливает желчью, да ещё на ночь, и уходит, а я, не дождавшись Сашки, застрявшего у картёжников, мгновенно вырубаюсь.

Вышел с ранья злой и взвинченный, приплёлся по темноте утомлённый и равнодушный. И сразу — к Шпацу. Он, как увидел меня, так и позеленел от радости, знает, что или со мной или у меня в отряде всегда что-нибудь случается занимательное. Пришлось разочаровать, передать пламенный привет от тружеников тайги и обрадовать тем, что его особенно часто вспоминают последнее время, не уточнив как. Хорошо бы, толкую, не прерывать нашего трудового энтузиазма на важнейшем объекте, отовариться и уехать завтра к вечеру. Начальник — не против. С вечера все не против, а за ночь надумают всяких веских уловок и утром — шиш под нос. Не зря говорят: утро вечера мудренее, никогда ни о чём не договаривайся с вечера. Ладно, думаю, насяду с утра на жирную шею и не слезу, пока не отчалю. А он масляно лыбится, подаёт ключ и сообщает пренеприятнейшее известие о том, что умная невеста умотала на сессию. Жалко, конечно, я-то рассчитывал прижать её к мужественной груди, дать послушать как гулко стучит верное сердце, что-нибудь пожрать вкусненькое, ан не получилось. Ну, что ж! Герои всегда возвращаются в одиночество, чтобы лучше осмыслить героические будни и наметить ещё более героическое будущее.

Привычно открываю дверь в родной пенальчик и остолбеневаю. Даже попятился и вышел обратно в коридор, подумав, что по нечаянности влез к соседям. Но нет, дверь наша, значит… О, боже! Во что превратилась наша обжитая удобная конура, где всё испокон веков лежало на раз и навсегда отведённых местах? Всё выбелено и выкрашено, ни к чему не дотронуться! Занавесочки на окне, занавесочки на стенке, а под ними, надо полагать, наше тряпьё… Скатерть, клеёнка… Невеста-то обжилась, на большее метит. Как здесь жить-то? Захотелось развернуться и уйти. Но куда, ночью? Пусть не мечтает: ни за что не женюсь! Притащишься вот так домой, утомлённый как чёрт после шабаша, а не завалишься сразу, не задерёшь усталые копыта на спинку ложа. Сначала, командует, разденься, умойся-вымойся как следует — а известно давно, что шкуру часто драть вредно: защитный жировой слой сдирается, особенно у меня — причешись и побрейся, как будто мы в гостях, переоденься во всё чистое и неудобное и подожди, пока ёдово согреется — не могла догадаться, согреть заранее и телогрейкой замотать. Терпеть невозможно, в дрых тянет, зевота башку надвое разрывает, челюсть за челюсть заходит, а жди, слушай занимательные сплетни, век бы их не слышал, ну, когда, наконец, перейдём к главному… Лучше бы оно поначалу, а всё остальное потом. Нет, не женюсь, и не уговаривай! Однако, надо как-то устраиваться в собственной квартире. Как ни крути, а не отвертишься — надо греть воду и мыться. Не могла воды согреть… ах, да, я же не женюсь! В общем, вечер был напрочь испорчен. Помылся, освежился, вроде слегка ожил. Попил чайку со сгущёнкой — невеста оставила, не сожрала, я бы не удержался: любовь любовью, а сгущёночка врозь! — захрумкал белыми сухариками, и вообще жить стало легче. Можно, пожалуй, и о женитьбе подумать, иначе Шпац не даст коттеджа, но это после, когда высплюсь и сделаю Угол. Уже засыпал, когда молнией сверкнуло в башке: деньги! Знает наш брат ихнюю сестру: одна такая втёрлась в ночное доверие и умыкнула все трудовые сбережения, добытые тяжким потом. Рывком открываю верхний ящик сейфа — так и знал: нет! Еле заметил в дальнем уголке пачку ассигнаций, ну, не пачку, конечно, пачечку, скорее даже — пачечулечку, но зато каких — своих, кровных! Отлегло. А то вишь, повадились, нашли дармовой источник безмерного обогащения. Нет, не женюсь! Следить придётся по ночам, а это когда? Себе дороже. Мне ещё ботинки надо купить, неплохо бы и байковый лыжный костюм, стеллажи, кресло… Или жениться? Деньги-то не взяла.

По утрянке сперва к Шпацу. Отдал наряды и акты, а он, как ни странно, за ночь не передумал, да и зачем, когда я сам напрашиваюсь на его заботы. Потом к благодетельнице Анфисе Ивановне, отдал заявки, договорились на пару отоварить их, и, наконец, заскочил к серому кардиналу, отдал полевые журналы, жду, когда похвалит за усердие и поинтересуется, хотя бы для блезира, что нам надо для успешного выполнения почётного задания. Дождался:

— Когда кончишь?

Хотел взорваться, нахамить от души, но вовремя вспомнил, что обязан беречь внутреннюю не восстанавливающуюся энергетику для главного.

— Кончу, — отвечаю спокойно, еле сдерживаясь, — когда кончу, — и всё же не удерживаюсь: — А что, — спрашиваю, тихо ярясь, — вы, дорогие начальнички, сделали, чтобы мы быстро кончили? Сколько дали мне техников-операторов, не говоря об инженерах? — Боря кривится в ухмылке, не приемля моей наглости. — Кто занимается на участке обработкой полевых материалов, чтобы вовремя скорректировать детализационные наблюдения? — Боря ещё больше скривился, утянув левую часть губ под ухо, пилюля-то предназначена непосредственно ему. — Почему начальник отряда вместо того, чтобы заниматься организацией производства, вынужден выполнять функции завхоза-снабженца? — Борю совсем перекосило, но молчит, знает, чьё мясо кошка съела. — Где, — спрашиваю строго, — мыслитель? — как будто и тому хочу всё повторить. Борис Григорьевич нехотя бурчит, пряча виноватые глаза за стёклами очков:

— В Управлении, на совещании по картированию. Будет послезавтра. Дождёшься?

— Некогда, — грубо отрезаю, чтобы он не сомневался, что я кому хошь чего хошь скажу, невзирая на лица. — Вы, — добавляю саркастически, — и сами, надеюсь, передадите ему мои критические замечания, — с тем и вышел, гордо подняв непокорную голову, чтобы заняться руководством операторов-выучеников и снабженческими функциями завхоза.

К домику приехали по глубокой темноте. Слава богу, Горюн был здесь. Я ему, когда уходил, оставил на тропе, на колу, большую записку из нескольких слов, чтобы постарался оказаться вечером на перевал-базе, и профессор, как всегда, не подвёл. Разгрузились, шофёр умотал, не захотев ночевать на природе, а мы знатно расположились в избушке с открытой дверью под охраной Васьки. Я, естественно, сразу похвастался преображением пенала и объяснил, с чем, вернее, с кем оно связано. Профессор заворочался на твёрдой лежанке, представив, наверное, как бы понежился на мягкой постельке с чистым бельём, ублажая старые косточки, покхекал довольно в бороду, говорит:

— Я не ошибся в синей, — ещё покхекал и вдруг сделал неожиданный пас в сторону: — Надо мне, — говорит, — перебираться обратно на конюшню. — Я немедля обещаю: — И я следом. — Он весело смеётся.

— Места хватит, — и осторожно, деликатно, интересуется: — Как у вас с синей? Отношения не изменились к лучшему? Порадуйте старика. — Удивляюсь — чего им меняться-то? Я и так хорошо к ней отношусь, даже ключ дал.

— Нормально отношусь, — отвечаю, смущаясь и понимая, на что он густо намекает. — Хорошая деваха. Учится. Хозяйственная. Малявка ещё, чтобы к ней как-то по-другому относиться.

— Понятно, — разочаровывается профессор, вздыхая, — жаль! Вам бы такая жена не помешала.

— Почему вы так думаете? — возмущаюсь тем, что без меня меня женили. — Найду и получше, если приспичит.

— Не найдёте, — убеждённо возражает профессор социологии, — вас найдут, и боюсь, что не для вашей пользы.

— Чем же я так плох, что не сумею самостоятельно выбрать достойную жену?

— Тем, — отвечает, — что нет в вас настоящей мужской силы, извините за грубое выражение — кобелиной нахрапистости, и женщины инстинктивно чувствуют слабину. — Я недовольно «хо-хо-кнул», не согласный ни с его, ни с женской оценкой моих мужских способностей. Как ни говори, а пятерых — я отверг, и столько же бросило меня — о какой же слабости тут толковать? — Вы боитесь женщин, — гнёт своё профессор как на лекции, только успевай конспектировать, — боитесь завоевать её, боитесь малейшего сопротивления, а женщины не терпят равенства. Им нравится подчиняться разумной и сознательной силе, и когда её не чувствуют, сами захватывают власть, со злости превращая мужика в тряпку, о которую вытирают ноги все, кому не лень, в доме. Не верьте, когда говорят, что пара живёт дружно, на равных решая все проблемы. Просто женщина научилась подчиняться, а мужчина — настаивать на своём. Вы же смотрите на женщину глазами товарища, видя в ней обычного человека, а не женское начало. Вам нужна по складу вашего характера, извините, женщина, всё понимающая, прощающая ваши слабости, мягкая и добрая как мать, и лучшей жены, чем синяя, в обозримом пространстве для вас нет.

Не очень-то приятно слышать о себе, пусть даже и в темноте, такие откровенные нелицеприятные оценки, впору потребовать сатисфакции, но пистолеты всё ещё в Париже, да и профессор, чувствую, как всегда во многом прав, хотя и утрирует ситуацию намеренно. Почти смирившись с оковами Гименея, тут же представил, как мы с Марьей, т. е., с Машенькой, заваливаемся после свадьбы на нашу кровать в пенале. Маша такая большая, плотная, с такими пышными формами, что мне и места рядом не достаётся, того и гляди придавит, и хана брачной ночи. А вдруг не сумею, вдруг не получится… Мне бы кого-нибудь потоньше, поменьше, вроде Маринки.

— А как же, — сопротивляюсь из последних сил, — любовь?

Профессор хмыкает в темноте.

— А вы знаете, что это такое?

Лихорадочно припоминаю высказывания на сей счёт классиков-сердцеведов, у каждого из которых своё длинное и неясное мнение, сводящееся к тому, что словами не перескажешь, и нет краткого и общего математического определения. Не вспомнив подходящего, даю своё, понятное каждому охламону:

— Ну, это когда к какой-нибудь сильно тянет. — Он опять за своё, какой настырный!

— Неужели вас к синей ни капельки не тянет? — Чуть призадумавшись, не вру:

— Тянет, но боязно. — Радомир Викентьевич даже сел, услышав такое неожиданное и для него, и для меня, признание.

— Если бы вы знали, — говорит, — какой бальзам пролили на зачерствевшую старую душу. Теперь я спокоен за вас. — Чувствую, и у меня потеплело на душе, тоже бальзамчика досталось. А он, сидя, давит дальше, продавливая размягчённую душу.

— Полюбить, чтобы завоевать, завладеть — одно дело, — и откуда в профессоре-гуманитарии столько воинственности? — а любить издали, любоваться как на неприступную богиню — совсем другое: это как болезнь, как зубная боль в сердце, и нужно срочно предпринять для выздоровления одно из двух: или пощупать как следует богиню, чтобы убедиться, что стоит любви, извините за очередную грубую прямоту, или вырвать с корнем. Ближе к жизни, дорогой мой друг! — Старый Вертер опять улёгся, поёрзал, выискивая местечко помягче для нудящих костей, и спросил, привязавшись как репей:

— Перебираться мне?

Я засмеялся, приняв очередное окончательное решение по трудному вопросу, и посоветовал:

— Пока не стоит, до конца полевого сезона и речи быть не может, а там посмотрим, — думаю про себя: примем ещё одно окончательное решение, и выдаю секрет: — Шпацерман обещал квартиру, если женюсь. — Теперь смеёмся оба, весело и от души, придя к единому мнению.

Потом я начинаю донимать его:

— Вы, — интересуюсь в надежде на положительный ответ, — не передумали ещё относительно леспромхоза? — Профессиональный лесоповальщик повернулся набок, лицом ко мне.

— Ноги не передумали, — отвечает. — Я вам тоже открою секрет. — Страсть как люблю чужие секреты! — Хочу подкопить деньжат, чтобы, когда получу паспорт, съездить на родину. — Лучше бы я не знал этого секрета!

— Насовсем? — спрашиваю с замиранием сердца. Он долго молчит, видно, сам не знает определённого ответа.

— Не знаю…

— Не хотелось бы терять с вами связи, — с трудом выталкиваю из себя через сдавивший горло горький спазм.

А он в ответ:

— Знаете, я хотел предложить то же, но не решился.

— Отчего же? — искренне удивляюсь.

— Всё из-за того же, — глухо разъясняет, — из-за каторжного прошлого и постыдной поднадзорности. Не хочется бросать густую тень на ваш чистый плетень.

Теперь я сел от негодования.

— Вот ещё! — презрительно фыркнул, отметая недостойные причины. — Знайте: любая ваша весточка будет для меня праздником. И ещё: мой дом — всегда ваш, что бы ни случилось.

Радомир Викентьевич почему-то долго молчал, тяжело дыша, потом как-то неестественно прохрипел:

— Спасибо.

Мы ещё долго разговаривали в ту счастливую ночь, пока я не заснул на полуслове.

В последний день мокрого июля, добирая план, с утра хлестал ливень с ветром. Палатки, не выдержав напора, потекли. Хорошо, что дождь быстро кончился, а то бы мы поплыли всем табором по мгновенно вздувшемуся ручью вниз по реке. Подсушиваясь и выжидая, когда и тайга малость проветрится, с выходом на профили припозднились, дотянули до обеда и, оказалось, не зря. Глядь, а к нам — дорогие гости: сам великий мыслитель, щуплый и низенький, а с ним долговязый прихлебатель моей конструкции. Дождь значительно подпортил их внешний вид, но всё равно оба выглядели достаточно импозантно, таёжными колонизаторами: в комсоставских яловых сапогах, твёрдых как железо и натирающих пятки на первом километре — я проверил и давно забросил под кровать, в новеньких непроницаемо-парниковых противоэнцефалитных костюмах, застёгнутых и завязанных наглухо под самыми горлами и украшенных дождевыми потёками, в сияющих белизной панамках — сетках-накомарниках, с тощими мокрыми рюкзаками и новенькими тощими спальными мешками, очевидно, меховыми, в которых на жердях не только спать, но и лежать невозможно — проверено и отвергнуто. Неплохо было бы грабануть эту пару на глухой таёжной тропе. Мокрые как курята, они явились с таким видом, словно совершили несусветный подвиг. Поздоровавшись сквозь зубы, бросили ноши у костра и сразу дали понять, кто они. Коган строго спрашивает, глядя на начальника разгильдяйного отряда:

— Почему не на работе?

Не на того наткнулся: за мной ответ не задерживается:

— Вас ждали, — отвечаю нагло, — дождались, теперь пойдём, — и поднимаюсь, давая знак остальным.

— Останься, — приказывает мыслитель.

Мне этого вовсе не хочется, и я выворачиваюсь:

— Не могу, — ослушиваюсь, — надо схему налаживать, — вру, — вы пока позанимайтесь с геологами, — переключаю руководящее внимание на выползшую из кладовой Алевтину, радостно щерящуюся на экзотическую пару. — Постараюсь скоро вернуться, — и быстро ухожу с насторожёнными парнями. Рассказал им, что за птицы прилетели, и что опасаться надо мелкую — они всегда вреднее и больнее клюют. Работали как никогда быстро, слаженно, зло и долго. Нам с Валей осталось на неполных два дня, мы практически догнали Кравчука, и можно будет сходить поинтересоваться ненароком когда он кончит. Вернувшись, увидели, что начальнички уже устроились самостоятельно. Хорошо, что Горюн догадался и привёз старенькую запасную палатку из базового лагеря, а то пришлось бы моим парням проситься к геохимикам. Коган, естественно, выселил Сашку и занял место в моей палатке, а Трапер, смотрю, не постеснялся и устроился в гареме. Мне без разницы, где они будут ночевать, лишь бы недолго.

Поздно вечером при двух свечах состоялся военный совет, на котором присутствовали все руководящие лица: мыслитель с прилипалой, я и Алевтина сбоку припёку. Кравчука за ненадобностью не пригласили.

— Как идут дела? — выясняет для начала диспозицию маршал. Пожимаю мощными натруженными плечами.

— Нормально, — отвечаю, — вашими безбожными молитвами, — и показываю схему отработки участка. Мыслитель разглядывает её и жёлчно напоминает:

— Ты, помнится мне, обещал закончить съёмку в начале августа? — Крыть нечем — обещал! — Мы с тобой договаривались, что при необходимости снимешь бригады с маршрутки, так? — И опять он прав, не отвертишься. Тогда я на всякие обещания был готов ради Уголка. — Сделаешь, не подведёшь? — Очки у Борьки мстительно блестят в свете свечей, так и хочется плюнуть.

— Если позволит божья метеослужба, — оговариваю пути к отступлению. Мыслитель ёжится, вспомнив утренний душ, но не сдаётся:

— Надо сделать. — Всё лето я теряюсь в догадках, зачем такая спешка? Можно, конечно, и спросить, но почему-то не уверен, что скажет правду, а не наплетёт невесть что. Что-то темнит хитроумный Леонид Захарьевич. — Геологи, — продолжает темнила вешать лапшу на наши уши, — приступили к прокладке дороги и кончат её к середине месяца. Это наш крайний срок, имей в виду. — Почему я должен иметь в виду? А руководящая кодла? Навалились, пользуясь случаем, продохнуть не дают молодому способному специалисту. Недолго и пупок надорвать, не открыв собственного месторождения на Ленинскую. И не возразишь ничего, не хлопнешь дверью, сам влез в капкан, не бросишь Угол.

Мыслитель тем временем осторожно достаёт из сумки замусоленную геологическую схему, и я не сразу узнаю Алевтинино произведение. На нём были и сплыли игнимбриты и вместе с ними зубчатые границы жерл и кальдеры, которыми так гордилась авторша, а остались как напоминание только плохо закрашенные заново вытертые светлые полосы. Недавняя союзница стыдливо прячет глаза, откинувшись в темноту, а редактор, указывая на безликую карту, всю в хаотических пятнах вулканитов, апломбно речёт:

— Многие из геологов, да и не только они, но и некоторые… — он выразительно посмотрел на меня, и я тоже спрятался в темноту рядом с Алевтиной, — …геофизики сомневаются в поисковых возможностях геофизических методов. Именно здесь, — он ткнул коротким тонким и очень розовым пальчиком в схему, — на этом участке мы докажем скептикам раз и навсегда, — он прихлопнул по схеме впечатляющей ладошкой, — что они, мягко говоря, заблуждаются, — и опять смотрит на главного скептика, который забился со стыда далеко в угол. — Здесь мы имеем в наличии все признаки богатейшего промышленного месторождения, — подождал, пока мы достаточно навостримся, чтобы услышать впервые о них, и рубанул, — а именно: интенсивную и большеразмерную аномалию естественного поля и вторичные геохимические ореолы…

— А если бы их не было? — не успеваю придержать подлый язык, некстати вздумавший перечить местечковому тех-оратору. Чувствую, как и Алевтина качнулась вперёд-взад, намереваясь что-то сказать, но интеллигентно сдержалась, спрятавшись ещё дальше в темь.

— Если бы да кабы… — презрительно глядит на мелкотравчатого оппонента авторитетный щуплый теоретик и не продолжает, надеясь, что я в курсе про грибы. — Неужели не ясно, что аномалия ЕП свидетельствует о размерах месторождения, а ореолы только о наличии промышленной минерализации? — Он смотрит на меня осуждающе, как на законченного тупицу. — Тебе известно что-нибудь о зональном строении месторождений и рудных тел?

Мне известно, но если в этом сознаться, то, не дай бог, заставит рассказать, а рассказчик из меня аховый, запутаюсь в трёх терминах, начну кипятиться без пара, и вообще опасаюсь мыслительского подвоха и оттого отвечаю неопределённо:

— В общих чертах…

— Вот именно! — издевательски констатирует мои дилетантские знания мой руководящий воспитатель, и в тоне слов его столько сарказма, что впору провалиться сквозь жерди. — Может быть, тогда тебе известна, хотя бы в общих чертах, научно обоснованная и общепринятая гипотеза, поддерживаемая подавляющим большинством ведущих научных кадров наших головных институтов, утверждающая, что рудные объекты региона — месторождения и рудные тела — заключены в сульфидный чехол, имеющий в качестве индикатора скрытого оруденения наибольшую мощность в головной части рудных образований?

— Первый раз слышу.

Алевтина рядом хмыкает, она-то знает, что не в первый, мы не раз и не два обсуждали эту пресловутую гипотезу и пришли к общему знаменателю о её несостоятельности. Но сейчас мне вовсе не хочется встревать в научную полемику, в которой всегда одерживают верх не талант и знания, а должности и звания. В этом я убедился на конференции.

— А туда же! — грубит, распаляясь, пропагандист передовых научных идей. — Аномалии естественного поля фиксируют именно эту головную сульфидную минерализацию глубоко скрытых месторождений, и в этом суть поисковой значимости геофизических исследований. — Трапер согласно мотает кудлатой головой, а Алевтина опять шатается, но молчит. — Поэтому, — продолжает Коган, — первые две скважины мы задаём под вычисленную нижнюю кромку аномальной сульфидной минерализации, чтобы сразу вскрыть основную промышленную минерализацию. Геологическая обстановка на участке благоприятствует, — мы все взглянули на схему и все сразу поняли это, — развитию месторождения на большую глубину. — Алевтина так закачалась, что слышно стало, как заскрипели то ли напряжённые кости, то ли жерди под тощим задом. — Вся площадь, — объясняет мыслитель, — сверху закрыта нейтральным вулканическим покровом, под которым следует ожидать развития осадочного фундамента, вмещающего оруденение.

Конечно, следует, иначе — труба!

— А если не вскроем? — опять встряло моё бескостное трепало, опередив тормозящий сигнал недоразвитой мозговины.

— Не городи ерунду! — вспылил мыслитель.

— Я и не ерундю городню, — заволновался и я, и все облегчённо рассмеялись.

— Что ты прицепился со своим «если», как Фома неверующий? — успокоился Лёня. Мне и самому стыдно за себя. Вот сидят умные люди, спрятали глаза и мысли, внимают и молчат, а я всё лезу, куда не надо. Совсем ещё пацан необтёсанный. С другой стороны, очень интересно узнать, как мыслитель вывернется, когда потерпит сокрушительное фиаско. Не может быть, чтобы не продумал пути отступления, иначе какой же он мыслитель? — Пойми, — толкует мне и себе, — мы проверяем не только аномалии, но и авторитетную гипотезу. Ну и что, если не вскроем? — успокаивает сам себя. — Хотя я убеждён в обратном. — А я убеждён, что врёт как сивый мерин. — Отрицательный результат — тоже результат. — Вон что! Вот это зигзаг! — И истина рождается не в голословных утверждениях, — это он кому? мне или авторитетным научным кадрам? — а на неопровержимой фактуре. — В науке такой нет — всё замылят гололобые дядьки с пролысинами. — Для неё одинаково важны и положительные, и отрицательные результаты, любой из них приближает к истине. И не наша вина, если гипотеза не оправдается. — Понятно стало, куда бежать потом. — Не вскроем месторождения, мы всё равно на пути к истине. — Мудро, ничего не скажешь. — А вообще-то, — заключает, — советую, пока ты молод и неопытен, искать пути не к гипотетической истине, которая тебе непонятна, а к материальной точке зрения ведущих научных специалистов и опытных руководителей — не прогадаешь.

На том и закончился наш совет. На следующий день, когда мы по темноте вернулись с профилей, гостей след простыл, а вместе с ними и Алевтины, добросовестно выполнившей свою миссию.

Собрал я парней и толкнул зажигательную речугу. Говорю, что надо сдохнуть, а сделать проклятый участок за десять дней, иначе нас съедят с этим самым и креста не поставят. Завтра, мол, мы с Валей на рогах кончим магнитную съёмку, а послезавтра — всеобщий простой, кроме меня, Бугаёва и ещё кого-либо по жребию. Мы, втроём, будем делать две новые электрические схемы из облегчённого и непромокаемого провода с катушек, а потом вжарим двумя бригадами. Все от радости закричали «ура!» и в воздух панамки бросали.