"Ученик философа" - читать интересную книгу автора (Мердок Айрис)

— Что за музыка такая странная?

— Это ярмарка на общинном лугу.

Доносившиеся издали звуки ярмарочной музыки, разбавленные и облагороженные теплым вечерним воздухом, слабые, прерывистые, долетали в сад Белмонта. Чуть ближе заходился в лиричной, почти соловьиной, песне дрозд. Дерево гинкго примеряло летний плюмаж. Пышные висячие ветви были похожи на округлые лапы огромного зверя. В саду пахло цветами бирючины. По правде сказать, ими благоухал весь Эннистон, так как этот ценный кустарник был популярен в качестве живой изгороди.

— Перл, я боюсь.

— Чего, милая?

— Давай закроем ставни.

— Еще рано.

— Я написала Марго.

— Вот молодец.

— Смотри, какое хорошее пресс-папье вышло из каменной руки.

Хэтти положила известняковую руку, найденную в заросшем саду, поверх стопки писем. Письма были адресованы тете Марго, школьной подруге Верити Смоллдон и Кристине, у которой Хэтти гостила во Франции.

— Ты ответила тому нахальному журналисту?

— Да. Еще вчера. Подумать только, в газете знают о моем существовании!

Редактор «Эннистон газетт» написал Хэтти с просьбой об интервью.

— Надеюсь, ты наотрез отказала.

— Конечно.

Ночью Хэтти видела страшный сон, и его обрывки никак не шли у нее из головы. В пустом сумеречном магазине она увидела на верхней полке маленькую красную полупрозрачную тварь и сочла ее большим ужасным насекомым. Потом тварь запорхала, и Хэтти увидела, что это очень маленькая и очень красивая сова. Совушка закружила прямо у Хэтти над головой, вызывая пронзительное чувство удовольствия и в то же время печаль. Хэтти протянула руку, пытаясь схватить сову, но боялась ей повредить. «Выпусти ее в окно», — сказал чей-то голос, но Хэтти знала, что эти совы живут в комнатах, а на улице погибают. Потом она посмотрела на другую полку и с ужасом увидела, что там сидит кошка и вот-вот бросится на сову.

— Ты сегодня какая-то беспокойная.

— Так пахнет цветами, я не могу дышать. Отец Бернард сказал, что, может быть, придет.

— Уже не придет.

— Может, и придет, он всегда поздно приходит. Перлочка, ты его не любишь.

— Мне кажется, он в чем-то фальшивит.

— Это несправедливо.

— Пусть будет несправедливо.

— Не сердись.

— Перестань, я вовсе не сержусь!

— Пожалуйста, не шей. Что ты шьешь?

— Твою ночную рубашку.

— Тебе понравилось в Лондоне?

— Да, конечно.

— Жаль, что ты не любишь картинных галерей.

— Я люблю картинные галереи.

— Ты притворяешься.

— Хэтти…

— Извини, пожалуйста, я просто ужасная. Это потому что свет такой странный, солнце светит, а все равно как будто темно. Я так странно себя чувствую. Я надеюсь, что не зря теряю время.

— Если ты читаешь те большие книги, значит, ты не теряешь времени.

«Большие книги» были трудами европейских классиков, на которые неопределенно указал отец Бернард, сказав, что Хэтти может «хотя бы вот это почитать», пока Джон Роберт не распорядился насчет ее дальнейших занятий. Сейчас она читала «Tod in Venedig»[115].

«Перл, милая, теперь, когда Хэтти наконец-то уехала в университет, я могу открыть, как ты мне дорога. Ты была мне великим утешением и великой опорой. Я начал понимать, что не могу без тебя. Смею ли я надеяться, что я тебе хоть немного небезразличен?» Эти слова в устах Джона Роберта были частью сцены, которую Перл воображала себе, разговаривая с Хэтти. В конце концов (это туманное выражение в последнее время стало очень важно для Перл) Джон Роберт обратится к ней, возможно — как к последнему прибежищу.

Эти видения сами собой разворачивались в мыслях у Перл. В то же время ее мучило подозрение, что Джон Роберт питает к внучке очень сильные чувства, но намеренно их скрывает. Конечно, с Хэтти Перл об этом не говорила.

Алекс видела один и тот же сон — в первых лучах рассвета она выглядывает из окна Белмонта и видит, что сад стал огромным, теперь он включает в себя озеро и дальний лес и по нему деловито ходит толпа незнакомцев. Чувство бессильной ярости, страха и горя охватило Алекс во сне.

Теперь, слушая скворца и глядя из окна гостиной, где еще не включили свет, Алекс увидела в саду неподвижно стоящего человека, и ее кольнул тот же страх. Алекс почти сразу поняла, что это Руби, но фигура оставалась зловещей. Что делает Руби, о чем она думает, зачем стоит там одна? Сегодня Алекс видела лисицу, которая сторожко, изящно лежала на траве, а четыре детеныша резвились вокруг и карабкались матери на спину. Это зрелище было приятно Алекс, но в то же время причиняло непонятную боль, словно она отождествила себя с лисой и ощутила страх, всегда живущий у лисы в сердце.

— Я не могу молиться, — сказала Диана.

— Дурочка, очень даже можешь, — сказал отец Бернард, глядя на часы.

Диана в кои-то веки пришла на вечернюю службу, но Руби в этот вечер не явилась. После службы отец Бернард пригласил Диану в дом для клириков, подержал ее за руку, налил ей стаканчик бренди, а потом как-то так получилось, что они продолжали пить вместе.

— Ты можешь попробовать молиться. Если ты говоришь, что не можешь молиться, значит, ты знаешь, что значит пробовать молиться. А пробовать молиться — это и значит молиться.

— С тем же успехом можно сказать: «Если ты не умеешь говорить по-китайски — значит, ты знаешь, что такое говорить по-китайски».

— Это другое. Бог знает наши нужды еще до того, как мы их высказали, знает и то, что мы не умеем просить.

— Это зависит от того, верит ли человек в Бога, а я не верю. Если б только Джордж бросил пить.

— Сейчас все считается верой в Бога — депрессия, склонность к насилию, самоубийство…

— Значит, он верит в Бога.

— Встань на колени, сбрось свое иго.

— Это звучит как строчка из шлягера. Он верит в Бога?

— Не знаю. Но ты веришь. Проснись. Придумай что-нибудь. Сделай что-нибудь новое. Сходи навестить мисс Данбери.

— Как она там, бедняжка?

— Больна. Одинока.

— Она не захочет меня видеть, она меня не одобряет. Если б вы согласились повидаться с Джорджем.

— Черт бы побрал Джорджа. Чем раньше он совершит какое-нибудь настоящее преступление и попадет за решетку, тем лучше.

— Как вы можете!

— Я думаю, тебе надо все бросить и бежать.

— Вы меня так расстраиваете.

— Выбирайся из этой помойки. Садись на поезд и поезжай; на любой, все равно куда.

— Вы видели Стеллу?

— Нет.

— Не может быть, чтобы он ее убил. Куда она делась?

— В Токио, и ты езжай в Токио, езжай куда-нибудь, сделай что-нибудь.

— Я купила новый шарф.

— Новый шарф может быть сосудом благодати.

— Я пьяна.

— Я тоже.

— Я слышала, кто-то говорил, что вы не верите в Бога.

— Есть Бог за Богом, и за тем Богом тоже есть Бог. Как Его ни называй, что ни делай. Расслабься.

— Я думаю, Джордж сделает что угодно, если ему велит профессор Розанов.

— Мне нужно в Слиппер-хаус. Я ужасно опаздываю.

— Вы не можете идти в таком состоянии.

— Могу и пойду.

— Вы идете повидаться с той девочкой, племянницей профессора Розанова?

— Внучкой.

— Смешная девчонка, такая бледная недотрога. А вы не можете попросить профессора Розанова, чтобы он был подобрей к Джорджу?

— Не могу. Идем. Я ухожу.

— Я вас провожу до Форумного проезда.

В «Лесовике» время подходило к закрытию. Я, кажется, уже говорил, что века нонконформизма создали в Эннистоне дефицит пабов. В Виктория-парке есть «Таверна Альберта», в Лифи Ридж — новый паб «Дельфин». В Биггинсе, рядом с Полумесяцем, — «Бегущий пес», довольно фешенебельное заведение, совмещенное с рестораном; на Хай-стрит возле Боукока — паб под названием «Молчащая женщина» (с вывеской, изображающей обезглавленную женщину). В Друидсдейле есть «Крысолов», а в Уэстуолде — «Три слепые мышки». Есть еще несколько крохотных обшарпанных забегаловок в районе церкви Святого Олафа и «Хорек», пользующийся дурной славой, на Пустоши за каналом. «Шиповничек», стоящий на Энне за твидовой фабрикой, вряд ли можно отнести к эннистонским пабам, но туда очень приятно прогуляться летом. Но все же Эннистон — не то место, где легко найти питейное заведение, и удивительно большое число эннистонцев никогда в жизни не переступало порога паба. Горожане стоят насмерть против подачи алкоголя в Институте, но и это может измениться, когда придет новое поколение со своими mores[116]. Это молодое поколение в лице демократичной jeunesse dorée, занявшей закрытый бассейн в Купальнях, в последнее время примерно таким же манером оккупировало «Лесовик», к неудовольствию бэркстаунских завсегдатаев вроде миссис Белтон.

Сегодня участники постановки «Торжества Афродиты», многие по-прежнему в костюмах, собрались в «Лесовике» после репетиции в Эннистон-холле. Перевозбужденные работники сцены и их поклонники шумно прошествовали из Эннистон-холла в паб и стояли, громко болтая, рассредоточившись вдоль стойки. (Паб недавно перестроили, убрав прежнее различие между публичным баром, салуном и отгороженными кабинками.) Здесь были Том и Антея, Гектор Гейнс, Неста, Валери и Оливия, их общий любимчик Майк Сину, брат Оливии Саймон, которому досталась партия контртенора; Кора Клан, дочь «Анны Лэпуинг»; Дирк, младший брат Коры, звезда хора Святого Олафа, исполнитель партии очаровательного пажа Афродиты; Мейзи Чалмерс; Джин Бэрдетт, музыкально одаренная сестра органиста Святого Павла и правдивого врача мисс Данбери; Джереми, Эндрю и Питер Блэкеты; Бобби Беннинг и прочие молодые люди, возможно, не упоминавшиеся до сих пор, например Дженни Хирш и Марк Лодер, игравшие животных, и молодая миссис Мириам Фокс (разведенная), продавщица из «Бутика Анны Лэпуинг», которая помогала Коре с костюмами. Дирк и Питер оба были несовершеннолетние, но довольно рослые, и их появление в пабе не вызвало вопросов. Как это бывает со всеми постановками, спектакль достиг той крайней стадии хаоса, на которой режиссеру становится совершенно ясно, что его творению не суждено увидеть свет. Однако участники были беззаботны, их переполняла абсолютная вера в Гектора (он стал популярен, все знали о его безответной любви к Антее) и Тома, которого почему-то уважали как соавтора пьесы. Скарлет-Тейлор, сделав несколько ценных замечаний с точки зрения историка (все они касались вещей, которые все равно уже поздно было менять), полностью умыл руки; в эти выходные он приехал в Эннистон, но заявил, что тихо проведет вечер за работой на Траванкор-авеню.

Том и Антея были вместе, и с ними — Питер Блэкет, влюбленный в Несту и полувлюбленный в Тома. Рядом с ними Валери и Неста, обеспокоенные экзаменами в колледже, говорили о Кейнсе[117]. Валери (Афродита) до сих пор была одета в длинную белую тунику (на самом деле — нижнюю рубашку). Подошел Гектор.

— Все пропало.

— Да нет, Гектор, все прошло очень хорошо.

— Она еще там? — спросил Эндрю Блэкет у Джереми.

— Да. Питеру ни слова.

— Само собой.

Эндрю раздумывал, не поехать ли ему прямо в Мэривилль сегодня же вечером, чтобы предложить свою жизнь, любовь, честь и имя Стелле, которую обожал в полной тайне уже много лет. Конечно, им пришлось бы эмигрировать. Он представил, как живет со Стеллой в Австралии; на секунду у него закружилась голова, и он чуть не потерял сознание от счастья.

Здесь и там между пьющими виднелись головы оленей, псов и огромных хохлатых птиц. Косматый медведь притопал к Тому и оказался Бобби Беннингом.

— В этой штуке должно быть ужасно жарко!

— Да, а у меня зверская простуда. Простуженному несладко внутри медвежьей головы, скажу я тебе. А Скарлет-Тейлор здесь?

— Нет, он работает.

Бобби Беннинг, все еще мучась своей неспособностью преподавать инженерное дело, не мог открыться ни Тому, ни Гектору и выбрал в наперсники Эмму, явно серьезного ученого, но пока не нашел случая ему исповедаться.

Гектор был расстроен сегодняшними разногласиями с Джонатаном Трисом, которого он пригласил помочь с музыкой и уже пожалел об этом. Обиженный Трис уехал обратно в Оксфорд. Однако это уже казалось Гектору мелочью. Он начал понимать, что сойдет с ума, если в десять вечера уйдет в свое одинокое жилище, оставив Антею в обществе Тома.

— Давайте купим чего-нибудь выпить и пойдем куда-нибудь еще. Например, ко мне.

— Или на общинный луг, — сказал Бобби. — Ярмарка ведь еще не кончилась.

— Там плясали вокруг камней Эннистонского кольца.

— Плясали! Кто?

— Не знаю, говорят, что они были одеты в белое.

— Друиды, кто же еще!

— Пойдемте на общинный луг.

— Каждый берет с собой по бутылке!

Тома, который в этот момент, смеясь, примерял медвежью голову Бобби Беннинга, тоже раздирали мучения. Он так и не написал Розанову, хотя несколько раз садился за письмо. Как он мог признаться такому человеку, что его не тянет к этой девушке? Конечно, были тысячи обходных путей: мы побеседовали, и, несмотря на огромную взаимную симпатию… мы согласились, что мы оба еще слишком молоды… она не уверена, что я именно тот человек, который… нас не очень влечет друг к другу… Но весь ужас был в том, что Тома действительно влекло к ней, только не в том смысле, в котором нужно. Этот чертов тиран меня к ней привязал, думал Том почти в ярости, я не хочу быть на привязи, но освободиться так трудно, я уже изменился. Это из-за него я так много о ней думаю. Я не могу просто взять написать письмо и забыть обо всем. Это внутри меня, и оно растет, как гадкий ядовитый сорняк. До чего унизительно. Она, должно быть, меня ненавидит. А еще она меня пугает, она как злая дева, что-то вроде магической куклы, приносящей несчастье, проклятье, погибель на мое счастье и мою свободу. Он меня связал, и это чертовски нечестно. Но если я на него разозлюсь и напишу ему какое-нибудь ужасное письмо, все равно какое, потому что любое письмо будет ошибкой, я сойду с ума от раскаяния. Он мне небезразличен, мне не все равно, что он обо мне думает, вот до чего дошло!

Том впервые в жизни (и, без сомнения, ему очень повезло, что до сих пор не пришлось испытывать подобного) переживал черную, отравную игру воображения, одну из худших и притом наиболее распространенных форм людского страдания. Его мир стал непонятен, наполнился ужасными преступлениями, мучениями, карами. Тома терзали страх и чувство вины, он предвидел какую-то катастрофу, в которой был виноват только он сам, но которую в то же время навлекли злые, ненавистные ему враги. Без толку было взывать к разуму и здравому смыслу, повторяя себе, что это лишь нелепый эпизод, который скоро уйдет в прошлое и будет вызывать только смех. О, если б он с самого начала отказался! Тогда легко было сделать правильный выбор. Где же его счастье, где его удача, его, которого все любили и который когда-то любил всех?

Том верил, и в этой вере было что-то детское, что день у моря его каким-то образом излечит. Старая идея семейной поездки на море была исполнена невинности и тихой радости. Ему нужно было увидеть Хэтти еще раз, в какой-нибудь обычной ситуации, как бы смывая болезненное, нечистое ощущение их предыдущей встречи, когда он вел себя как мужлан. Но встреча в заросшем саду теперь, задним числом, казалась ему не менее ужасной. Может, потому, что он хотел произвести на нее лучшее впечатление? Он выглядел жалко. Преимущество было у нее, она была холодна, надменна, почти игнорировала его. Изгнать демонов не удалось. А потом он впал в странную экзальтацию, которую потом никак не мог понять, из-за того, что Христос был в Англии. Потом он попытался написать об этом песню: Христос был тут, был тут, был тут, не страшись, слышишь, он приезжал с дядей-купцом, Иосифом Аримафейским, не страшись, слышишь, ужель стопы, ужель стопы прошли, прошли в те времена, не страшись, слышишь, когда он приезжал, с дядей-купцом, не страшись, и так далее. Но экстаз прошел, а песня не получилась. Потом, в тот день у моря, он испытал ужас от потери Зеда и слышал надрывный плач Адама, и даже последовавшее спасение собачки не смогло сгладить ужас от этих воспоминаний. А теперь, по прошествии времени, самое ясное, самое ужасное и унизительное воспоминание, оставшееся у Тома, было то, что он видел с вершины скалы и не рассказал об этом сразу своему спутнику: Хэтти раздевается, сиреневые чулки под цвет платья, темно-фиолетовый верх чулка, а над ним — бедро.

— Джентльмены, паб закрывается.

— У нас хватит выпивки?

— Куда вы?

— На общинный луг.

— Ярмарка еще не кончилась, там еще пляшут вокруг Кольца.

— А мне можно с вами?

— Погодите, я тоже возьму еще бутылку.

— У меня с собой радио.

— У меня тоже.

— А как насчет стаканов?

— Возьмем по дороге у Гектора.

— Я понесу, — сказал Том Антее.

— Нет, я, у тебя и так руки заняты.

Они вместе вышли в теплую ночь, еще хранящую немного света в небе. Кучка пьяных, собравшихся на мостовой, тихо пела: «Я сделаю вас ловцами, ловцами человеков, идите за мной, идите, я сделаю вас ловцами, ловцами человеков». У Тома зашумело в голове, и он понял, что изрядно набрался. Антея взяла его за руку, и на глаза ей навернулись слезы. Она любила Джоя Таннера, страстно и безответно, и нежно любила Тома, но лишь как друга, как брата.

Дорога из «Лесовика» через железнодорожный переезд и дальше по выемке железной дороги на общинный луг вела мимо холостяцкой норы Гектора Гейнса; он в сопровождении Валери и Несты зашел домой — взять стаканы в корзине. Хор животных, с которым Гектор так намучился, еще не выгнали из пивной. Яркий огонь семафора освещал красно-белые полосы шлагбаума на переезде, куда подходили Том с Антеей, держась за руки и размахивая бутылками, зажатыми в другой руке.

Дойдя до переезда, они подождали у небольшой узкой калитки, позволяющей переходить через пути. Кто-то пересекал рельсы, а в калитку можно было пройти только по одному. Человек, возникший рядом в пятне света, оказался Розановым.

Том отпустил руку Антеи, уронил бутылку, и она разбилась. Том инстинктивно остановился, словно хотел пригнуться, спрятать лицо; когда он пришел в себя, философа уже не было.

— Ой, плохая примета, — сказала Антея.

— Черт, и выпивка пропала.

— Это ведь был профессор Розанов?

— Похоже, что так.

Несомненно, Розанов его видел и заметил, что он держал Антею за руку. Том повернулся и сделал шаг, словно хотел побежать за философом, но остановился. Антея пинала осколки, сталкивая их в канаву.

Кто-то еще прошел через калитку. Это был Доминик Уиггинс.

— Здравствуйте, Доминик.

— Здравствуй, Антея, здравствуй, Том. Если вы на ярмарку, боюсь, она уже кончилась.

— Кто-то сказал, что там пляшут вокруг Кольца.

— Тоже перестали. Там были какие-то странные люди, но они уже ушли. И все же сегодня чудный вечер для наблюдения за летающими тарелками.

По дороге шли Гектор, Неста и Валери, а за ними толпа актеров.

— Ярмарка закончилась, и пляски тоже, — сказала Антея.

— Тогда пошли обратно ко мне, — отозвался Гектор.

— Я иду в Слиппер-хаус, — произнес Том.

— В Слиппер-хаус?

— Да, там вечеринка. Я только что вспомнил. Надо бежать. Пока!

— Что такое? Что он сказал?

— Вечеринка в Слиппер-хаусе.

— Вечеринка! Пойдемте все!

— Пошли! Том говорит, в Слиппер-хаусе вечеринка!

— Ура! В Слиппер-хаус!

— Ура!

Первопричина того, что впоследствии называли «оргией в Слиппер-хаусе», стала известна не сразу, и люди выдвигали множество безумных обвинений и контробвинений. Но все вышло случайно, без чьего-либо злого умысла, во всяком случае, поначалу. И заговора никакого не было; это станет ясно из рассказа, который я впоследствии услышал от самого Тома и который приведу здесь. Многие возмутительные вещи, которые передавались из уст в уста и которым верили, были совершеннейшей неправдой; хотя следует также добавить, что у многих участников были веские причины стыдиться событий этой злосчастной ночи.

Как бы там ни было, вскоре после того, как толпа актеров вышла из Бэркстауна, сон Алекс сбылся. Она пила в одиночестве. (Она в последнее время пристрастилась пить в одиночку, и ее дважды видели одну в баре эннистонского Королевского отеля.) Она выглянула из окна-эркера гостиной и увидела, что сад Белмонта полон незнакомых людей и движущихся огней.

— Что это? — спросила Диана у отца Бернарда, когда они дошли до задней калитки, ведущей в Белмонтский сад из проезда Форума.

Из сада неслось бормотание, жужжание, сдавленные голоса, временами — громкий смех, тихая неясная музыка.

Священник отворил калитку.

— Какой-то праздник, вечеринка или что-то такое, а может, пьесу ставят.

Он вошел в калитку.

— Я не могу идти, меня не звали, — сказала Диана, но прошла за ним.

Мокрая тропинка вела сквозь кусты и деревья в конец сада; пройдя по ней, священнике Дианой увидели Слиппер-хаус, озаренный всеми огнями и освещающий траву. В основном за пределами этого пятна света, лишь иногда возникая в нем, двигались люди, кто в старинных нарядах, кто в костюмах зверей, кто с зажженными фонарями (это был реквизит пьесы). Негромко гудели радиоприемники, смешивая классическую музыку с эстрадной, и кто-то из музыкантов играл на сопрановой блок-флейте. Несколько человек репетировали менуэт, а другие сосредоточенно танцевали поодиночке. Люди устроились группами на газоне, где было потемнее; они откупоривали бутылки и расплескивали по стаканам пиво и вино. Когда Диана и священник приблизились, кто-то с офомной оленьей головой и рогами подошел и сунул им в руки стаканы. Кто-то другой сказал: «Здравствуйте, святой отец, я не очень понимаю, что тут происходит» — и увильнул в сторону.

— Кто это был?

— Бобби Беннинг.

В это время на освещенной части газона Том с кем-то ссорился или что-то объяснял.

— Нет, вам нельзя в Слиппер-хаус, там нет никакой вечеринки, я это просто так сказал, это была шутка!

— Не было, а теперь есть.

— Почему нам туда нельзя? Ты же сказал, что там вечеринка.

— Да нет никакой… Я был расстроен, мне надо было что-то сказать…

— Ты нас сюда притащил.

— Вы сами за мной увязались!

— Я хочу войти в дом, я всегда хотел посмотреть, что там внутри.

— Нет, стой, туда нельзя.

— Все равно, давайте постучим.

— Пускай они к нам выйдут!

— Я хочу в дом.

— Что такое, почему нас не пускают?

— Слушайте, убирайтесь отсюда!

— Но это же ты придумал сюда пойти.

— Ничего подобного, и не кричите так.

— Давайте постучим в окна.

— Споем для девочек!

— Пожалуйста, хватит, уходите!

— В саду кто-то есть, — сказала Хэтти. — Там люди.

— Не бойся, двери заперты.

— Ох, Перл, может, лучше позвонить в полицию?

— Конечно нет. Это наверняка гости миссис Маккефри.

— Перлочка, милая, я думаю, это плохие люди. Давай включим весь свет. Мне так страшно в этом доме. Лучше бы мы поселились в Лондоне. Я ненавижу этот дом. Я боюсь, что сюда кто-нибудь ворвется.

— Ну давай.

Девушки пробежали по всему дому и зажгли свет.

— Стой, не зажигай свет в моей спальне, мы будем смотреть из моего окна. Они шумят.

— Может, это что-то связанное с ярмаркой.

— Не может же ярмарка быть здесь. Они все в костюмах зверей. Перл, они собираются на нас напасть…

— Не говори глупостей.

— Правда, они хотят над нами посмеяться, это оскорбление, послушай, они смеются…

— По-моему, они пьяны.

— Может, я позвоню Джону Роберту?

— Нет, ради бога, он подумает, что мы полные дуры! И вообще, у него нет телефона!

— Это не Том Маккефри вон там?

— Да, кажется.

— О Перл, какой ужас, как это ужасно, он привел сюда всех этих ужасных людей нам назло, я этого не вынесу…

— Ну, я уверена, что это не так, может, в Белмонте вечеринка, и все они просто вышли в сад.

— Тогда почему они все в этом конце сада и в заднюю калитку входят еще люди…

— Хэтти, не паникуй.

— По-моему, это просто безобразие. Давай закроем ставни.

Алекс отвернулась от окна, испуганная и сердитая. Лампа горела на другом конце гостиной, но большая часть комнаты была погружена в полумрак. Что-то прокатилось или пробежало по ковру перед Алекс, и она негромко вскрикнула от испуга. Она бросилась к двери и включила весь свет в гостиной и на лестничной площадке. Стала видна красивая широкая закругленная лестница с резными балясинами, крашенными в успокаивающий белый цвет. Мягкий ворсистый коричневый ковер на ступеньках был таким чистым, что, казалось, светился каждой своей ворсинкой. Алекс встала на верхней площадке лестницы и позвала: «Руби! Руби!» Ответа не было. Она позвала еще раз, испуганная звуком собственного голоса. Опять никто не ответил.

Она спустилась вниз и зажгла еще несколько ламп. Руби не было ни в кухне, ни в ее комнате. Алекс пошла к задней двери, которая была открыта, и выглянула в сад. Вдалеке двигались огни и человеческие фигуры, слышались голоса. Алекс не рискнула позвать еще раз. Она шагнула на вымостку позади дома. Потом ахнула и открыла рот, чтобы закричать, увидев рядом с собой мужчину.

— Алекс… — Это был Джордж.

— Ох, слава богу! Что там за ужас в саду, что творится?

— Не знаю.

— Ну конечно, эти ужасные девчонки устроили вечеринку, как они посмели, в моем саду, и без спросу, я сейчас пойду и скажу, чтобы прекратили, там сотни человек, они истопчут всю траву, о, черт бы их побрал, черт бы их…

— Нет, стой, там что-то странное, мне кажется, это что-то другое.

— Что же тогда?

— Не знаю. Дьяволовы козни.

— Руби ушла.

— Алекс, иди в дом, выпей и запри дверь.

— Не уходи… ты же ко мне шел…

— Нет, я шел мимо, просто услышал шум.

— Куда ты шел?

— Просто гулял по городу, шел в сторону канала.

— Канала? К тому месту? Не ходи туда, останься со мной, прошу тебя…

— Я только схожу посмотрю, в чем там дело.

— Вернись, не ходи, пожалуйста…

Но Джордж уже исчез.

Ставни Слиппер-хауса одна за другой закрывались, сокращая пятно света на газоне. Снаружи раздался разочарованный стон, за ним смех. Том побежал к дому.

Хэтти распростерла руки, чтобы взяться за обе ставни окна гостиной, и вскрикнула: за окном возникла фигура и прижалась к стеклу, подобно Питеру Пэну.

Том постучал в стекло.

— Это всего лишь я! Можно войти?

Хэтти пронзила его взглядом и с силой захлопнула ставню.

Том, приплясывая по ту сторону еще не закрытой половины окна, кричал:

— Я не виноват! Я их не приводил!

Хэтти с грохотом захлопнула вторую ставню и задвинула засов. Она постояла, глядя в нарисованные глаза вечно молодого брата Алекс. И заплакала.

Ставни закрылись, и свет перестал падать на траву как раз в тот момент, когда Джордж шел по саду. Кто-то встал с травы и сунул ему стакан вина.

Перл сказала Хэтти:

— Послушай, если ты так расстроена, я пойду и попрошу его прийти сюда.

— Нет!

— Тогда я пойду поговорю с ним и выясню, что происходит. Я уверена, что он не хотел…

— Нет, не уходи!

Неста сказала Диане:

— Пойдемте сегодня ко мне домой. Просто для начала, чтобы показать, что вы на это способны…

Бобби Беннинг, сильно перебравший, сидел под сенью кустов, и ему понемногу становилось нехорошо. «Я никуда не гожусь, — думал он, — мне надо подать заявление об уходе. Я никогда не найду другой работы, буду жить на пособие, что скажет мама, это ее убьет».

Питер Блэкет рассказывал во всеуслышание:

— Я сунул ему стакан, гляжу — а это Джордж Маккефри! Я чуть не сдох на месте.

— Питер, тебе пора домой, — сказал Джереми Блэкет.

— Я думаю, нам всем пора домой, — отозвалась Оливия Ньюболд.

Валери Коссом, которой длинная белая туника придавала зловещую красоту, услышала, что Джордж в саду, и пошла его искать. Гектор Гейнс искал Антею. Центр сада не был освещен, но в одном конце его виднелись огни Белмонта, а в другом конце кроны деревьев подсвечивались фонарями с проезда Форума.

Том совершенно отчаялся. Шум и смех еще усилились, и, кажется, в заднюю калитку начали заходить какие-то совсем незнакомые люди. Он хотел все объяснить Хэтти, но не знал как, и уйти тоже было невыносимо. Ему в голову пришла еще одна расстроившая его мысль: Доминик Уиггинс наверняка решил и расскажет об этом Несте, что Том вел Антею к Дороге влюбленных, чтобы возлечь с ней под кустами боярышника.

Отец Бернард потерял Диану, зато нашел Бобби Беннинга. Он сел рядом со страдающим юнцом и обнял его одной рукой.

— Откройся мне, сын мой.

Перл сказала Хэтти:

— Я пойду найду его, не переживай, я быстро. Я выйду через заднюю дверь, а ты запри за мной, и я тебе покричу, когда вернусь.

Валери сказала:

— Привет, Неста, ты Джорджа не видела? О, привет, Диана, ты не видела Джорджа?

— Он здесь? — спросила Диана и помчалась прочь меж кустов.

— Она как испуганная мышка, — сказала Неста. — Мне просто плохо становится, когда я вижу, что женщина так боится мужчины.

Расстроенная, Валери пошла искать дальше.

«Нельзя же просто взять и постучать в дверь, — думал Том, — меня не впустят, и я выставлю себя полным идиотом, это просто позор, лучше всего вернуться домой. Завтра напишу письмо с извинениями. О боже». Нетвердой походкой он направился по саду в сторону Белмонта и вдруг понял, что за ним идет девушка, совсем незнакомая. В сад набилась куча каких-то посторонних людей, но Том ничего не мог с этим поделать.

— Эй, что вам тут надо? — спросил он. И добавил: — А мне-то тут что надо, если уж на то пошло?

Занавеси в гостиной Белмонта были задернуты, но большое незанавешенное окно лестничной площадки, в которое виднелся изгиб белой лестницы, давало рассеянный свет. Том посмотрел на девушку: она хихикала — возможно, была навеселе — и играла длинными светлыми прядями волос. Она была довольно высокая, в элегантном разноцветном шелковом платье. Она подошла к Тому, нахально толкнув его бедром. Том отскочил и пригляделся повнимательней.

— Эмма! Ах ты… негодник! Это уж слишком! Да ты еще и пьян, от тебя разит виски!

— Выпей, я принес, давай сядем где-нибудь.

— Ты зверски пьян. Как ты узнал, что мы здесь?

— Встретил возле паба каких-то пьяных, они сказали, что в Слиппер-хаусе вечеринка. Где девочки?

— Если ты про Хэтти Мейнелл, она в доме и закрыла все ставни!

— А я думал, ты пришел петь ей серенады, ведь Розанов тебя заставляет на ней жениться!

— Ох, заткнись!

Эмма схватил Тома за талию.

Перл все не возвращалась, и Хэтти была очень расстроена. Она стояла в гостиной, не закрывая двери, чтобы услышать стук или зов Перл. Она боялась невероятной толпы в саду, шум которой все не стихал, злилась на нее и глубоко переживала невероятное, низкое предательство Тома. Все было так неправильно, так плохо. Хэтти пожалела, что отпустила Перл на поиски Тома, потому что это было похоже на капитуляцию — как будто она сама за ним гоняется.

В этот момент из глубины дома до Хэтти донесся странный звук — как будто открылась дверь и раздались шаги. Это не могла быть Перл, потому что Хэтти сама как следует заперла за ней заднюю дверь, да и вообще все двери были заперты, все окна закрыты на засовы. Хэтти в ужасе прижала руки к лицу — дверь гостиной отворилась, и вошел Джордж Маккефри.

Хэтти и Перл, конечно, говорили про Джорджа — сначала мимоходом, а потом, после пикника, подробнее. Хэтти наравне с остальными восхищалась его подвигом, спасением Зеда, но в то же время ее возмущал наглый и, как она чувствовала, насмешливый взгляд, которым он на нее смотрел. Еще она сердилась на то, что он захватил «ровер» и в результате им с Перл пришлось везти Алекс и Руби обратно в Белмонт. (Алекс не скрывала своего недовольства таким раскладом.) Хэтти придерживалась мнения, что люди обязаны считаться с окружающими; выходки Джорджа и попустительство его родичей ее нисколько не забавляли. Перл сказала, что Джордж когда-то был учеником Джона Роберта, но очень неопределенно, поскольку мало что об этом знала; это тоже, неизвестно почему, было для Хэтти очень неприятно — она стала заметно нервничать при упоминании имени Джорджа. Перл еще раньше поведала ей распространенную легенду об ужасном Джордже, а также поделилась своим личным убеждением, что он просто псих.

И действительно, вошедший Джордж выглядел невменяемым. Его взгляд напоминал пристальный прищур «кошачьей гримасы» Алекс. Круглое лицо лоснилось, словно от пота, большие, широко посаженные карие глаза влажно блестели, он улыбался, как безумец, показывая квадратные зубки. Голова его выглядела странно и походила на мерцающее лицо, вырезанное из тыквы и освещенное свечкой изнутри. Он попал в Слиппер-хаус через угольный сарай. Сарай соединялся окном с коридором заднего хода, когда-то выходившего прямо на улицу, пока перед самой войной не соорудили пристройку. Пока Джордж шел по саду, память услужливо подсказала ему, что щеколда этого неприметного окошка, скрытого занавеской, сломана. Джорджа воодушевила неожиданная, странная ночная сцена и чьи-то случайно подслушанные слова о том, что девушки забаррикадировались в доме. Он ощутил тот неудержимый позыв, который в разговоре с Розановым назвал чувством долга. Он должен, обязан пойти в Слиппер-хаус, попасть внутрь, еще раз поглядеть на девушку, которую до сих пор представлял малюткой с развевающимися волосами, в нижней юбке. На пикнике он хорошенько поглазел на нее, но в результате его интерес притупился и убеждение, что она — «табу», укрепилось. Нельзя было допустить, чтобы Хэтти его заворожила, и он с облегчением понял, что не заворожен. Но теперь все опять поменялось, словно он допустил ошибку, а теперь боги ее исправили, и его тянуло к ней, словно по принуждению, из чувства долга.

Гектор Гейнс отозвал Тома в сторону, чтобы спросить, как прекратить этот ужасный карнавал и убедить всех разойтись. Антея Исткот ушла домой, исполнясь отвращения, кто-то рассказал об этом Гектору, тот устыдился и чувствовал себя ужасно. Судя по треску, доносившемуся из гущи магнолий, саду приходилось плохо. Эмма вальсировал сам с собой под деревом гинкго и наткнулся на Перл. Он узнал ее сразу, хоть она и замаскировалась для вылазки, надев длинный темный плащ и замотав голову платком.

— Здравствуйте, милая, — сказал Эмма.

— Вы не видели Тома Маккефри? — спросила Перл.

— Нет, милая. Не уходите, милая.

— Извините…

— Перл…

Тут Перл его узнала.

— Ох… Мистер Скарлет-Тейлор…

— Ничего подобного… меня зовут… как же меня зовут?

— Вы пьяны.

— Вот, у меня есть виски, выпейте и вы.

— Это ужасно, так разодеться, это вульгарно, у вас ужасный вид, все это ужасно, вся эта толпа, крики под окнами, это чудовищно, я ничего не понимаю. Мы вызовем полицию. Снимите парик!

Эмма снял парик. Он нашел его в шкафу у Джуди, где рылся в отсутствие Тома, и придумал переодеться. Эмма получил большое удовольствие, решая, какой из разнообразных туалетов Джу ему надеть. Он бросил парик вверх, в крону гинкго.

— Кто-то сказал, что здесь вечеринка.

— Отвратительно. Идите домой.

— Перл, позвольте, я вас поцелую.

Эмма был лишь чуть-чуть выше Перл. Он уронил бутылку виски на землю и осторожно обнял Перл обеими руками за талию, собирая в складки черный плащ и привлекая девушку к себе. Он поднял руку, чтобы отвести платок с лица Перл, затем вернул руку на талию, крепко обнимая девушку. Глубоко дыша, он осязал, чувствовал ее лицо своим лицом, ища ее губы своими. Губы он нашел и мягко, но решительно прижал к ним свой сухой рот. Это был сухой поцелуй, со сжатыми губами. Эмма стоял, все так же нажимая ртом, чуть двигаясь, чтобы сохранить равновесие, с закрытыми глазами. Перл сначала упиралась руками ему в плечи, отталкивая, потом расслабилась, чуть изменила позу и обняла его. Они слились в объятии, стоя совершенно неподвижно.

Джордж смотрел на Хэтти. Ее волосы были заплетены в две косички, перекинутые вперед через плечи. Она была в сиреневом платье из «Бутика Анны Лэпуинг», поскольку день выдался теплый, а поверх платья по случаю прохладного вечера был длинный просторный серый кардиган с засученными рукавами. На ногах были белые носочки и вышитые тапочки. Она выглядела худенькой хрупкой школьницей и все же держалась с видом оскорбленного достоинства, по-боевому запрокинув голову, и лицо ее, млечно-смуглое от солнца, но все равно бледное, напряженно хмурилось в ответ на кошачий, вызывающий прищур Джорджа. Губы гневно выпятились, и она вдруг стала похожа на деда.

— Добрый вечер, — сказал Джордж.

— Как вы попали в дом? — спросила Хэтти.

— Не сочтите за вторжение.

— Нет, это именно вторжение, вы взяли и вошли, я вас не звала, это не ваш дом, вы, кажется, думаете, что вам все можно, просто потому, что вы один из этих Маккефри…

— Отчего вы так сердиты на «этих Маккефри»?

— Вы и ваш братец, вы организовали эту чудовищную вылазку. Вот зачем все это, чтобы вы могли вот так забраться в дом, теперь я все поняла…

— Зато я ничего не понял, — сказал Джордж, — Не заводитесь.

— Я не завожусь, я в ярости…

— Ну хорошо, вы в ярости, но не надо на меня сердиться, я ничего не делал, я не виноват…

— Вы… вы ужасный… правду про вас говорят… убирайтесь… вы меня пугаете…

Это было неразумно со стороны Хэтти. Пока Джордж лез через окно угольного сарая, а потом крался к гостиной, он испытывал смешанные чувства, в том числе и страх; пронизывающую, будоражащую смесь предвкушения, извращенной радости и привычного, устоявшегося чувства вины, неотличимого от его особенного чувства долга. Внезапный шок от присутствия Хэтти, ее решительный отпор слегка протрезвили его и заставили задуматься. До этого он явно ни о чем не думал. Он не строил заранее никаких планов, не рисовал себе картин столкновения. Значит, у них должен быть разговор, возможно — спор, битва умов? Эта перспектива меняла темп встречи, побуждая Джорджа к размышлению, к выработке интеллектуальной стратегии. Но слова «Вы меня пугаете» сработали как сигнал, включив новый поток эмоций, уже более определенных, внезапное желание не обнять девушку, но сокрушить ее — так большой зверь давит маленького, — чтобы ее слабые косточки хрустнули у него на зубах.

Хэтти увидела его безумную улыбку, горящие глаза и взяла со стола каменную руку.

— Что это ты такое затеяла? — спросила Руби у Дианы.

Руби блуждала по саду среди гуляк, порой останавливаясь со скрещенными на груди руками и наблюдая. Казалось, это зрелище доставляет ей глубокое удовлетворение. Она прогуливалась вдоль каменной стены, окружающей сад Белмонта, принюхиваясь, как пес в поисках ненавистных лис, и наткнулась на Диану, которая скрючилась, с трудом сохраняя равновесие, на низко растущей ветви тисового дерева, полуспрятанная в густых темных иглах.

— Ты что, прячешься? — спросила Руби. — Это еще зачем?

Негромко ахнув с досады и раздражения, Диана вылезла из тиса. В церковь она пришла без пальто и теперь ужасно замерзла. Платье липло к телу, отсырев от мокрой земли и росы, пока Диана металась по окраинам сада, по темному, покрытому мягким, как губка, мхом коридору между деревьями, кустами и стеной, как мышь в ловушке, пытаясь хоть краем глаза увидеть Джорджа, не в силах покинуть место, где он, по слухам, находится.

На втором этаже Белмонта, в теплой, ярко освещенной гостиной, за задернутыми занавесками Алекс открыла еще бутылку виски. Она больше не боялась, ее уже не интересовало, что происходит в саду и кто все это подстроил. Теперь она с надеждой ожидала какой-нибудь катастрофы, убийства, пожара в Слиппер-хаусе. Возвращаясь на другой конец комнаты, Алекс мимоходом заметила свое отражение в позолоченной арке большого зеркала над камином. Лицо раскраснелось и опухло, глаза окружены сеткой пятен и морщин, волосы свисают тусклыми ведьмиными прядями. «Не может быть, — подумала она, — неужели я больше не красавица?» Слезы навернулись ей на глаза.

— Ну так что, возьмем и уйдем домой? — спросил Гектор.

— Нельзя оставлять такую толпу, — ответил Том.

— Кое-кто уже ушел.

— Да, зато другие пришли. Только что кто-то внес в калитку бутылки с пивом. Боюсь, люди ждут какого-нибудь несчастья!

Они стояли на газоне совсем рядом со Слиппер-хаусом.

Появилась Валери Коссом — белая туника в пятнах зелени от сидения на траве.

— Джордж здесь, вы его не видели?

— Джордж?! Только не это!

В этот момент кто-то вдруг распахнул изнутри ставни Слиппер-хауса, и яркий свет из комнаты хлынул наружу, набросив на газон четкий прямоугольник. Раздались восклицания, несколько приветственных воплей, из темноты появились люди и столпились, подпирая стоящих впереди.

Происходящее в доме было видно совершенно четко. Лицом к окну стоял Джордж. У окна, в профиль к зрителям, — Хэтти, это она только что открыла ставни. Зрители наблюдали, хихикая и пихаясь, как Джордж наступает на девушку. Ясно было, что он хочет опять закрыть ставни. Но Хэтти гневным и властным жестом протянула полуголую руку в закатанном рукаве кардигана поперек не закрытого ставнями окна. Джордж застыл.

Том, стоявший впереди всех, у самого окна, подумал, что у него сейчас лопнет голова. Потом громко закричал:

— Иди домой, Джордж! О Джордж, иди домой!

Еще миг — и кто-то (это был Эмма) подхватил крик Тома, слегка интонируя его на мотив известного гимна «Вперед, Христовы воины», — впрочем, некоторым лучше знакома другая песня на тот же мотив, «Мой папа знал Ллойд-Джорджа». Последняя, как хорошо известно деканам университетов, горячо любима пьяными и обязательно рано или поздно забушует в мятежной груди буйных во хмелю студентов. Гуляки тут же собрались перед Слиппер-хаусом и запели во всю глотку: «Иди домой, Джордж, о Джордж, иди домой! Иди домой, Джордж, о Джордж, иди домой!» Значительный шум слитых воедино голосов пронесся по Виктория-парку, привлекая внимание нескольких ночных прохожих, в том числе и мое (N, вашего рассказчика). Я возвращался с ученого сборища, проходившего неподалеку, шел по Таскер-роуд, когда загремела песня, и имел возможность наблюдать по крайней мере некоторые из ее последствий. Перед Белмонтом тут же собралась небольшая толпа. Полиция явилась, когда все уже кончилось.

Действие песни на Джорджа можно было разглядеть во всех подробностях. Он отступил назад; замешательство и беспокойство, а потом крайнее отчаяние отразились у него на лице. Кто не страшится неодобрения, тот порой смертельно боится насмешки. Сочетания протянутой руки Хэтти и громкого насмешливого пения Джордж не вынес. Он повернулся и исчез из комнаты. Промчался по коридору к задней двери, отпер ее и протолкнулся мимо Перл, которая отчаянно колотила в дверь снаружи. Перл вбежала в дом и заперла дверь. Хэтти закрыла ставни.

Джордж пробежал по саду в сторону Белмонта, потом мимо гаража к дороге, преследуемый насмешливым уханьем тех, кто заметил его бегство. (Никогда еще Джордж не был так близок к тому, чтобы его линчевали.) Песня продолжалась и постепенно затихла, рассыпавшись на обрывки смеха. Джордж помчался прочь по дороге и повернул к каналу. В неразберихе не все заметили (но я заметил), что за ним последовали две женщины: сначала Валери Коссом, потом Диана. За женщинами крался отец Бернард, а за отцом Бернардом — я.

Том стиснул руками голову, которая все так же раскалывалась. Вокруг смеялись и плясали гуляки, довольные своим подвигом. Некоторые достигли той стадии опьянения, когда жизненно необходимо продолжать пить и веселиться. Руперт Чалмерс, брат Мэйзи, сын Вернона Чалмерса, жившего неподалеку, во всеуслышание скликал желающих совершить налет на погреб его отца. Гектор в отчаянии опять начал пить. Он непонимающе глядел на Эмму в очках и без парика, явно забывшего, что на нем коктейльное платье Джуди Осмор.

— Добрый вечер, Скарлет-Тейлор, — сказал Гектор, чуть покачиваясь из стороны в сторону.

— Эмма, — попросил Том, — скажи мне, ради бога, как нам выгнать эту толпу? Кто-нибудь вызовет полицию, и я безумно боюсь, что Розанов все узнает. Господи, если б только ты не был пьян…

— Я ведь выгнал Джорджа, скажешь, нет?

— Да-да, ты молодец… но теперь… придумай что-нибудь…

Эмма шагнул назад движением атлета или танцора, начинающего выступление с абсолютной уверенностью в себе, что уже немало. Он повернулся вполоборота, распростер руки и запел. Он пел в полный голос, высокий, странный, чуть хрипловатый, с пронизывающей силой, он пел, как пела бы лиса, если бы лисы умели петь. Голос наполнил сад, и тот откликнулся гулко, как барабан; звуковые волны собрали сад воедино в огромный вибрирующий пузырь завораживающих звуков. А за пределами сада голос Эммы разносился по ночным улицам, проникал в дома, люди просыпались, словно от удара электрического ската, и фарфор в далеких кухнях сочувственно трясся и звенел.

На собравшихся эта песня подействовала как заклинание. Они, разумеется, тут же умолкли. Немыслимо было бы произнести хоть слово против этого властного голоса. Они замерли на месте, неподвижные как статуи, некоторые даже застыли так, как их застигла музыка — стоя на одном колене или подняв руку. Они словно вдохнули и забыли выдохнуть. Лица, едва видные под листвой, освещенной фонарями, были сосредоточенны и серьезны, а песня длилась.

— Быстрей, выпроваживай их, только тихо, — шепнул Том Гектору.

Том и Гектор, словно последние люди на Земле, принялись ходить в толпе, трогая людей за плечо и шепча им: «Идите, пожалуйста, уже пора», «Пора домой, уходите, пожалуйста». Иных приходилось слегка подталкивать. Чаще слушатель с серьезным лицом поворачивался и на цыпочках направлялся прочь, словно почтительно покидая церемонию в храме. Том и Гектор будто оживляли касаниями окаменевших гостей, придавая им нужное направление движения. Иные даже склоняли головы и складывали руки, присоединяясь к хвосту колонны, уходящей через заднюю калитку. Наконец ушли все, даже Бобби Беннет — его нашли спящим на скамье, где он перед тем исповедовался отцу Бернарду. Том и Эмма остались в саду одни. Они обнялись и тихо засмеялись, а может быть, заплакали.