"О почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только" - читать интересную книгу автора (Жак Деррида)

ОТНЮДЬ

Первая публикация в «Конфронтасьон», 1,1978; со следующим предисловием редакции:

«21 ноября 1977 года была организована встреча «Лицом к лицу» с Жаком Деррида, посвященная Glas (Galil#233;e, 1974) и другим текстам, находящимся в тематической связи с теорией, движением или психоаналитическим институтом, а именно Freud et la sc#232;ne de V#233;criture (in L'Ecriture et la diff#233;rence,1961), Le Facteur de la v#233;rit#233; (inPo#233;tique 21,1975), Fors (in Le Verbier de l'homme aux loups,de Nicolas Abraham и Maria Torok, 1976), Eperons (1972–1978). В ответ на первые вопросы Рене Мажора Жак Деррида выдвинул несколько вступительных предложений. Мы приводим их здесь в том же порядке. И только "заглавие является исключением из этого правила».

рене мажор. — Жак Деррида, прежде всего мне хотелось бы, выразить вам то глубоко удручающее впечатление, которое я испытал при чтении Glas (Похоронный звон). Прибегая к образу, который мне навевает слово, близкое к glas, но оно женского рода glene[100], и в своем двойном значении, я сказал бы, что вы принуждаете Знание и Тело (ваше и мое) выдержать такое обращение, которое заставляет их уйти в себя, запутаться и перехлестнуться друг с другом как в некой впадине, где они перемалываются, дробятся, расчленяются. Однажды угодив в сети «замысла столь зловещего», приходится барахтаться в них, не питая надежд когда-либо выбраться оттуда невредимым.

И я не одинок, испытывая подобное впечатление. Перу одного критика принадлежит следующая рецензия: «Это гнусная, вульгарная и дьявольская книга». Но в то же время, и это правда, этот критик добавляет, что написана она тем, кто, без сомнения, является самым выдающимся умом современной французской философии», а со своей стороны я добавлю — лучше всех вооруженным и в то же время безоружным — (эта книга) «является по крайней мере выражением того, на какую высоту поднята планка предъявляемых нашему сообществу претензий».

По ком звонит колокол A3, абсолютного знания, и кто не понимает, что власть письма, которое ускользает, переходит с одного места к следующему вакантному, которое оно занимает — в новелле Эдгара По, это место находится между стоек-ног камина — вопрос не может быть обойден вниманием. И вы сами, кстати, подтверждаете, в вашем комментарии к Семинару об украденном письме, то есть в Носителе истины, аналитически задаваясь вопросом о том, как же произошло, что в двух случаях из трех автор Семинара пишет «рок» вместо «замысла» в цитате Кребийона (Замысел столь зловещий, коль не достоин Атрея, достоин Тиеста). Что в этом отступлении, которое намеревается поставить роковой крест (destin) (Т) на SE или ES (Это) на замысел (dessein), исчезает, как в бездне, «осталось невыясненным», именно этот вопрос остался невыясненным во время нашей последней встречи лицом к лицу с Франсуа Рустаном.

Таким образом, этот вопрос, поставленный во главу угла — вы его туда поместили, а он не дает ходу вам — понимается как деконструкция другого A3, аналитического знания, а также пределов или границ психоаналитического поля. Я даже спрашиваю себя, существует ли для вас внутреннее и внешнее пространство, где бы нашлось место этому знанию, место, которое принято именовать Аналитической Ситуацией.

жак деррида. — Я постараюсь ответить на вопрос или продолжить вашу мысль.

Но, замечу вам, что чувствую себя совершенно безоружным. Этим вечером я пришел настолько безоружным, насколько это возможно. И несколько растерянным. Я не хотел готовить эту встречу, и я не хотел к ней готовиться. Настолько непроизвольно, насколько это возможно, я решился на то, что, как я полагаю, за мной никогда раньше не водилось — стать объектом дебатов, можно даже сказать шоу, не предусмотрев никаких доводов ни в свою защиту, ни контрдоводов (что неизменно так или иначе сводится к одному). Во всяком случае, не стремился как можно больше предвосхитить. Я подумал, что если что-то должно произойти этим вечером, то, по всей вероятности, событием этим как раз и явится тот факт, что я приду без подготовки, не пытаясь выставить себя в лучшем свете, не отвечая на выпады, настолько безоружным, насколько возможно, и если это возможно.

Я не скажу «с пустыми руками». Кого бы я мог надеяться убедить или обнадежить, в таком салуне, провозглашая во всеуслышание, что я пришел сюда с пустыми руками?

Как значится в программе этого вечера, замечу мимоходом: именно в Glas и Fors,я высказал все, что может оказаться полезным под рукой, начиная с коробки спичек до своего собственного гроба в форме спичечной коробки. А такой гроб не является таким уже безобидным оружием.

Ни чересчур роскошным на подобном пиру.

Итак, я не явился — если, все-таки я явился — с пустыми руками в этот салун, переполненный всеми видами группировок более или менее блистательных, более или менее готовых открыть пальбу, держащихся настороже за стойкой бара. Некоторые делают вид, что невозмутимо в углу играют в покер. Они притворяются, что делают вид: я уверен, что именно в этот момент всевозможные партии разыгрываются внутри каждой из группировок, и не менее ожесточенные, чем те, что разыгрываются между группировками. И так как вы, Рене Мажор, расспрашиваете меня о Glas,вы знаете, что это книга, кроме всего прочего и по замыслу о группировках, о том, что их связывает воедино в каком угодно смысле, качестве и количестве.

Итак, я явился, если, все-таки явился, говоря себе: этим вечером что-нибудь произойдет лишь при условии твоей безоружности.

Но вы могли бы заподозрить меня в том, что я несколько перегибаю палку, прибегая к столь примиренческим сравнениям: мол, он говорит что пришел безоружным, чтобы этим самым обезоружить — прием известный. Все так. Тогда я сразу же добавлю: я не явился, я не хотел этого, я все еще не хочу этого, и, разумеется, не гожусь на роль мальчика для битья.

Я не пришел совсем уж беззащитным, совсем без ничего.

Я захватил с собою коротенькую — как бы получше ее определить, ну, что ли, фразу-коротышку, если это определение удачно, одну-единственную и такую, что короче не придумаешь.

При всем при том, что я не вполне уверен, что эта самая фраза исходит от меня. Еще ничто не гарантирует того, что я приму ее на свой счет.

Допустим, я произнесу ее, эту фразу-коротышку, в кавычках, как если бы то, что неразличимо глазу, могло приниматься в расчет при чтении. Я произнесу ее, скажем, между кавычками, несмотря на то, что я ее создал сам или, что она сама себя создала во мне, в продолжение другой коротенькой фразы, подслушанной в конце предыдущей встречи, единственной из встреч «Лицом к лицу», на которых я присутствовал, вне той, которая сплотила нас два года назад с моими друзьями Николасом Абрахамом и Марией Торок

Допустим, я помещу эту фразу-коротышку в кавычки, несмотря на то, что я сам создал ее или она сама запала мне в душу после предыдущей встречи и туманного высказывания одной приятельницы — аналитика.

Это высказывание, должно быть, тотчас же включилось во мне в систему догадок, интересов, гипотез, раскрутило маховик всей логики, которая приняла наиболее сжатые очертания, в наиболее элиптичной форме, в следующей коротенькой фразе, которую, повторяю еще раз, я не отношу на свой счет. Я ее цитирую. Теоретики речевых форм высказывания указали бы, что я ее скорее обозначаю, нежели привожу, будем надеяться, что подобное различие не покоробит утонченного восприятия аналитиков. Я высказал несколько замечаний по этому поводу в слегка полемичном тексте, появившемся в Соединенных Штатах под названием Limited inc.

Итак, вот эта коротенькая фраза, она призвана разочаровать вас, я произнесу ее медленно, без какой-либо пунктуации на данный момент — ее пунктуация в действительности является мобильной и многообразной — итак, я читаю ее без какой-либо пунктуации на данный_чмомент, как если бы существовал некий равномерный интервал между каждым словом, вот:

ЭТО-ОТНЮДЬ-НЕ-КУСОК ПИРОГА[101]

Вот.

Я все еще не знаю — узнаю ли я когда-нибудь? — правильно ли я поступил, придя сюда сегодня вечером.

Без сомнения, я пришел, если пришел, потому что — это, должно быть, сильнее меня.

Не потому, что это просто как бы оказалось сильнее меня, но потому что я, должно быть, загипнотизирован, непреодолимо захвачен, захвачен чем-то, что выдает себя за нечто более-сильное-чем-я.

Если это сильнее меня, то стоит пойти взглянуть на это, и это все, что меня интересует. «Сильнее меня», это выражение не дает мне покоя, оно постоянно появляется передо мной, с тех пор как я себя спрашиваю, по крайней мере, со времени последнего заседания, правильно ли я сделал, что согласился прийти.

Вообще, до этого момента, до этого вечера, мне удавалось отделываться от побуждения или соблазна поприсутствовать на «спектакле», разгадывать простодушные уловки или политические ходы всех постановочных трюков, пускаемых в ход в наши дни, программ, студий и площадок, предоставленных интеллектуалам нашего времени, которые считают, что все в их распоряжении.

По-видимому, на этот раз это оказалось сильнее меня. Но я вынужден все-таки признаться: до последнего момента, сидя в кафе на углу, я спрашивал себя, собираюсь ли я пойти (что тоже со мной впервые, понимайте как вам заблагорассудится), я спросил себя, не подведу ли я вас, или, как говорят, не сыграю ли с вами «злую шутку».

Некоторые из присутствующих здесь знают, что в недавно опубликованном исследовании я очень интересовался этим словом — «злая шутка», всеми словами, составляющими это непереводимое выражение, этой странной «вещью», которой является злая шутка, если по крайней мере такое существует.

Несмотря на то, что я не являюсь, как общеизвестно, исходя из канонических критериев, действующих в ваших четырех обществах с ограниченной ответственностью, ни аналитиком, ни анализирующим, я убежден, что выражение «злая шутка» и то, что под ним понимается, должно представлять для вас интерес.

Между тысячью и одной злой шуткой, которые можно привести в пример, существует та, которую аналитик разыгрывает своей собственной «группе», уходя на сторону, чтобы перехватить «кусок пирога» в другой группе. И я гарантирую, что то, что я назову эффектам «лицам к лицу» имеет большое отношение ко всем злым шуткам, и с этой злой шуткой в форме «куска пирога», который переносится или передается в частичном виде от группы к группе.

Я даже склонен поверить, в теперешнем положении и, без сомнения, будучи ограниченным в информации, что эта проблема «куска пирога», а если быть более точным, того, что вы можете перехватить в другой группе, эта проблема, о которой нельзя с уверенностью сказать, приведет ли она к проблеме незаконченного или нескончаемого анализа, даже если она ставит вопрос ребром, на нее все еще наложен запрет, теоретический и практический, как утверждают. Запрет или заговор молчания, который и цементирует всю network suburbain психоанализа в ваших сообществах. Это то, что имеет место, и о чем нельзя распространяться, или о чем можно упоминать, не доводя дела до «критики». И теперь я попробую сказать. Если мне дадут слово, отчего эффект «лицом к лицу» находится в тесной связи с относительным снятием — может быть только на этот вечер — и только с приподнятием, как водится, такого запрета.

Итак, я чуть было не сыграл с вами злую шутку. Предположим, что это пока всего лишь гипотеза, что я здесь и что я не сыграл никакой шутки. Почему бы и нет?

Мне не хотелось этим злоупотреблять, или, что где-то одно и то же, у меня на это не хватило духа, не хватило духа на что? При этом, если вы ждали моего появления и если это место оставалось вакантным в течение уж и не знаю какого времени, десяти минут, скажет одна группа, сорока пяти или пятидесяти, скажет другая, тогда здесь, если бы вы меня дождались, я убежден что-нибудь да и произошло бы.

От меня к вам, от вас ко мне, должна бы неизбежно протянуться некая нить. И с обеих сторон. У меня не хватило духа, чтобы злоупотребить такой неслыханной возможностью. Вот почему я признался, что это, очевидно, оказалось сильнее меня.

И потом, я угодил в ловушку, в самую хитроумную их всех ловушек, вознамериться присутствовать при разыгранной самим собой злой шутке, суть которой в том и состоит, чтобы не присутствовать и начать звонить по себе отходную. Тут как ни исхитряйся, а промах все равно обеспечен.

Разве только, разве только если злая шутка в этот вечер сохраняет все шансы на то, чтобы состояться. Я считаю, что эта гипотеза имеет право на жизнь и нахожу ее обоснованной.

рене мажор. — Злая шутка возможна и вероятна, ей противопоставляется то, что сильнее вас — и что, таким образом, имеет другое происхождение — не связано ли это с чем-то неизбежным, обнажение чего предполагает ваш приход на встречу «Лицом к лицу»? Это уже входит в привычку, а с привычками бесполезно бороться, это сильнее нас.

жак деррида. — Если что и оказалось сильнее меня, так это то, что я смог сказать себе: психоаналитики должны отдавать себе отчет в том же самом, психоаналитики не могли не пригласить меня в это место, до сегодняшнего вечера зарезервированное для внутреннего круга, или претендующее на внутренне ограниченное аналитическое пространство, которому я должен быть чужд — ни аналитик, ни анализирующий, исходя из устоявшихся критериев, что основаны на коде, обеспечивающем минимальный консенсус у четырех существующих групп.

И такое случается в первый раз. Что значит первый раз в таком случае?

Я не составляю сам по себе, как это может представляться чисто внешне, группу под номером пять или нулевую группу. Значит, по-видимому, что-то произошло, судя по эффекту, произведенному программой, неуклонно проводимой, скажем, на протяжении десяти лет, чтобы находящаяся на стадии образования сущность, именуемая или известная миру под заглавием «Лицом к лицу», не смогла избежать того, чтобы пригласить меня, не смогла более избегать меня, и чтобы я сам оказался не в состоянии отклонить такое приглашение.

Между нами полная неизбежность. Что же происходит?

Все это пока оставляет полагать, что на сегодняшнем заседании нам все же не удастся избежать друг друга, и что злая шутка, несмотря ни на что, не состоялась.

Так как мы не настолько ограниченны, вы и я, чтобы исключить гипотезу о том, что подобная встреча могла быть задумана заранее, следуя самой непогрешимой из апологических логик, ради того только, чтобы ничего не произошло, чтобы самое эффективное избежание этого приняло, как обычно, форму лицом к лицу. Вы также прекрасно, как и я, сознаете, и сегодня более чем когда-либо, как начинают подчеркнуто суетиться именно вокруг того, с чем хотелось бы разминуться в целях предосторожности. Можно лихорадочно выказывать акты присутствия, чтобы надежнее скрыться или не столкнуться на одном и том же тротуаре. Можно, это к теме темных дел с исключением или выводом из своих рядов, активно публиковать объемистые досье, юридические и политические схемы, якобы исчерпывающие формальные переписки, чтобы вращаться вокруг да около того, о чем идет речь (я имею в виду недавнее исключение Круасана), чтобы пустить по кругу то, о чем действительно идет речь, чего всегда избегали, и чье «официальное» досье, наконец опубликованное, увековечивает, архивирует и закрепляет избежание. От которого при этом остается в архиве лишь некое подобие гробницы. Нужно бы уметь с этим обращаться, исходя из этой логики избежания.

Или другой пример. Чтобы перейти к тому, который меня больше занимает на данный момент: что доказывает нам, что мы не собирались этом вечером на встречу, чтобы с большей уверенностью избежать друг друга? Или, например, избежать текстов, включенных в программу заседания, сделать так, как если бы их уже прочли, потому что их предполагаемый автор, собственной персоной, находился здесь в течение двух часов, или потому что об этих текстах якобы уже столь образно говорили? Однако эти тексты здесь, и самое малое, что о них можно сказать, это то, что они созданы не ради того, чтобы о них говорили в таком тоне.

Но, что расстраивает все полисы избежания, так это, так сказать, само избежание. Существует, например, то, что называют «публикациями»: можно, разумеется, и не быть знакомыми с ними, это всегда возможно в данном контексте, но можно устроиться в некоторой среде, чтобы избежать знания о том, что они существуют; можно также, зная об их существовании, избегать их чтения; можно читать, избегая «понимания»; можно понимая избегать того, чтобы действовать сообразно им или пользоваться ими; можно также, пользуясь ими, избегать ссылаться на них; но можно еще, ссылаясь на них, закрывать их, содержать, исключать, то есть избегать лучше, чем когда-либо, и т. д. Но что думать о том, чего нельзя избежать, о неизбежном избежании во всех формах — отклонения, отвержения, отрицания, включения и даже идеализирующей ассимиляции другого в рамках включения —?

Вот таким немного алгебраическим и эллиптическим образом я мог бы сказать, что это та программа, которая меня занимает и которая в определенной степени выстраивается в Glas.

Она выстраивается с учетом всяческих программ отклонения, реакций отторжения как наружу, так и вовнутрь, со всеми силами активного избежания в «поле производства» (это выражение придумал не я), со всеми условиями неприемлемости, незаконности, с наивозможно большей численностью, за которую, в любом случае, например, согласно Glas и по моему мнению, придется платить.

Речь ведь не идет о том, чтобы задаться целью быть непонятым (к тому же и в этом я не особенно убежден и я предпочитаю дойти (дописаться) до такой степени, когда самый грандиозный расчет расстраивается), но чтобы дать проявиться (выплеснуться) тому, что соединяет между собой все силы исключения или неприятия: существует фундаментальный пакт между всеми внешне антагонистическими силами, которые составляют единство политико-культурного поля, поля в целом; и он скрепляет то, что они пытаются исключить.

Однако среди этих сил выделяют некоторое состояние психоаналитического аппарата, то, что создает сплав между его теоретическим аппаратом, институционной прагматикой и другими аппаратами.

В таком случае, какое отношение имеет все это к «Лицом к лицу»? И к «Это отнюдь не кусок пирога»? Что могло оказаться сильнее нас?

Эффект «конфронтации»: это действие носит прекрасное название, великолепно подобранное. Худшего, следовательно, лучшего, трудно вообразить, чтобы с помощью антифразы сказать то, что заключено в этом слове. Это самоопределение антифразы: противоистина в одном слове. Конфронтация посредством антифразы выражает то, чему не может быть места ни здесь, ни, как я предполагаю, в анализе, например, лобовое противостояние, столкновение мнений. Структура этого названия отвечает классическому типу, название, которое не отражает предмет или действие, но которое сообщает о чем пойдет разговор: о конфронтации. «Лицом к лицу» существует не для того, чтобы предоставлять трибуну для столкновения мнений, чтобы организовывать или представлять его участников, но чтобы трактовать косвенным, лукавым, окольным образом, жульничество или недееспособность, скрывающиеся под видом «конфронтация».

«Конфронтация» является здесь нашим объектом в большей степени, чем сцена или событие, которые нас занимают.

Эффект «конфронтации», следовательно, касается целей и границ психоанализа, недостижимых целей и границ психоанализа.

Оставим на время в стороне тот факт, что сегодня вечером некто, явившийся из так называемого внешнего по отношению к вашему институту круга, оказался приглашен (или избегнут, или точнее в данный момент, неизбежен). Оставим в стороне и тот факт, что тот неизбежный, о ком идет речь, был некто, кто не так часто бывает на виду, некий зверек, который выходит из своей норы только тогда, когда он слышит или чувствует доходящие до него вибрации потрескавшихся стен, перегородок, которые рушатся, подпорок, которые дрожат, чувствует, что вот-вот прорвет все уплотнения и т. д., короче, признаки того, что я не так давно назвал деконструкцией и деконструкция, мне часто приходилось настаивать на этом, не является дискурсивным или теоретическим понятием, но практико-политическим, и она всегда происходит в так называемых институционных структурах. Оставим в покое этого зверька, не желающего выходить из своей норы, чтобы поправить положение.

Эффект «конфронтации» продиктован деконструкцией так называемого психоаналитического института. Он выражается — и скорее всего в этом его самая яркая характеристика — в том, что перегородка размежевания французских психоаналитиков на четыре группы больше не является, вовсе не является капитальной. Она уже не столь непроницаема, герметична и замшела, как когда-то.

Однако — и именно поэтому я говорю об эффекте «конфронтации», ничего не опуская из того, что обязано своим существованием необычной инициативе ее основателей, тем, кто столь дальновидно подчинил этот «эффект» своим интересам, — даже прежде чем предстать перед широкой публикой открыто в виде широко освещаемых выступлений, в том числе и на телевидении, эффект «конфронтации» не способствует открытости, гласности. Он сам по себе является отображением движений деструктуризации и реструктуризации, наметившихся как между группами так и внутри каждой из групп. Это всего лишь, разумеется, мое предположение, но тот факт, что признаки этого проявляются и «снаружи», вот что представляется весьма существенным в этом новом распределении границ, пределов, интересов, как и отношений между вышеупомянутыми внешним и внутренним кругами участников этого процесса.

Однако то, что вы именуете «разделом пирога», не выделяя его в качестве концепции или проблемы, заставляет задуматься, не определяет ли это обстоятельство самым существенным образом перспективу эффекта «конфронтации».

Я исхожу из предположения, без какой-либо подтвержденной информации, можете не сомневаться, что уже производятся, что могут производиться транши (сеансы дидактического анализа) между представителями разных групп. Назовем это школьной гипотезой и посмотрим, что из этого может следовать.

Что такое транша психоанализа?

Разве это — кусок пирога?

Может быть — это вовсе и не то. Отнюдь не то.

Прежде всего транша психоанализа, как бы на это ни указывало такое название, не предполагает деления. Это не является частью некого целого. Это отнюдь не часть целого, это отнюдь не кусок пирога. Новый процесс трансфера и контртрансфера вступает в действие, начиная с некой границы (анализ, скорее неполный, чем незаконченный, утверждает Фрейд в работе, которую еще предстоит прочесть под названием Die endliche und die unendliche Analyse). Понятие транши анализа, очевидно, было сформулировано вслед за понятием трансфера, если только последний не делает его еще более проблематичным, что позволяет предполагать возможность аргументированной теоретизации по этому вопросу делом не близкого будущего.

Новый процесс протекает совершенно в иных условиях, нежели, как я полагаю, во время «первого» анализа: я полагаю, что «выбор» осуществляется более сознательно и свободно, со знанием дела, если это возможно, и группы и аналитика, пол которого, например, может варьировать, я имею в виду от одного анализа к другому; возможно также оставить ненадолго свою группу и пойти посмотреть на другие под самыми благовидными предлогами; можно все это проделывать одновременно и т. д., есть же все-таки кому анализировать.

И завершение транши отнюдь не обязательно подразумевает завершение анализа в целом.

Итак, на данный момент рассмотрим лишь эту возможность осуществления транши анализа — которая отнюдь таковой и не является — в другой группе, такая возможность осуществления указанной транши, которая, не являясь ни частью, ни целым, не имеет места быть, не существует вовсе (ни как часть целого, ни как само целое), итак, я остановился лишь на указанной возможности осуществления пресловутой транши анализа в одной из других групп.

Итак, я утверждаю, что эффект «конфронтации» находится в прямой зависимости от такой возможности и вероятно, чистейшая гипотеза с моей стороны, от все возрастающего взаимопроникновения подобного транш-фера[102], отмечаемого в последние годы.

Однако что же такое «группа» в вашем понимании?

Это ведь тоже не является частью целого.

Во Франции не существует аналитического института, поделенного на четыре части, которые будто бы достаточно составить воедино, чтобы скомпоновать единое целое и воссоздать гармоничное единство сообщества. Если бы это представляло собой пирог, это не выглядело бы как четыре четверти.

Каждая из групп — а принадлежность к таковой подтверждается юридически и уставным положением — претендует на роль единственного подлинного аналитического института, единственной законопреемницы Фрейдова наследия, уполномоченной приумножать его в подлинном виде в практической работе, дидактике, методике обучения и способах распространения.

Из этого вытекает, что с учетом одной юридически оформленной, остается три + n других групп и столько же на каждую из групп, и необходимо непредвзято взглянуть на то, что собой представляет внешний фасад психоанализа, когда он ссылается на самого себя и именует себя таковым.

Отсюда стремление провести траншу (которая отнюдь таковой и не является) в среде другой группы (которая отнюдь таковой не является), это значит транш-ферировать на неаналитике, который, в таком случае, может в противовес транш-ферировать на аналитике. Можно попробовать пойти на любой компромисс с этим юридическим следствием, можно обращаться с ним более или менее эмпирически, более расплывчатым или более туманным способом, а также наиболее непоследовательным, но его юридическую подоплеку обойти невозможно.

И такой минимальный транш-фер способен возрастать или разрастаться до неимоверности: представьте себе, что тот(та) аналитик А из группы А¹ производит траншу у аналитика Б группы Б¹, который в свою очередь производил не более одной транши (каждые пять лет, как рекомендовал Фрейд) у В группы В¹, который проходил анализ у А² группы А¹ и который туда регулярно наведывается. Эта ситуация, как мне кажется, может до бесконечности усложняться в своих пересечениях, как и в нагромождении кушеток и кресел, в этих переходах «от кресла к кушетке», если следовать основательно выверенному недавнему выражению Рене Мажора, и во всем том, отчего всякий раз одна транша как бы отхватывает свою долю у другого в такт изменчивой пунктуации фразы «это отнюдь не кусок пирога», вот что представляет для меня интерес.

Следовательно, если траншей не отхватывается свой кусок пирога и она налагается на уже проведенную кем-то траншу, то это указывает на то, что границы или пределы психоанализа практически с учетом теперешнего состояния теоретико-практического аппарата отмечены печатью неопределенности.

Так как с таким же успехом, если горизонты незавершенности выводят траншу за «внешний» круг психоанализа (теории, практики или «движения»), но к такому внешнему кругу, в котором транш-фер, будучи далеким от невозможности или запрета, оказывается сегодня суперактивным, сверхинтенсивным, что приводит к заторам, последствия которых носят массовый и непоправимый характер. В политическом и более чем политическом плане.

Все подлежит пересмотру, трансфер, например, и вышеназванное «положение в психоанализе», а также немало других вещей.

И все взаимосвязи психоанализа с его «внешней средой» (например, с тем, что просто именуют политической, философской, литературной средой и т. д.), все эти взаимосвязи, как мне кажется, должны быть вновь тщательно проработаны вплоть до их наиболее четкой внутренней обоснованности, там, где внутреннего содержания уже недостаточно, и когда дело касается уже не только очерченности границ, а этих самых злополучных траншей, которые производятся отнюдь не от одной группы к другой, которые отнюдь таковыми не являются.

Таким образом, необходимо вновь тщательно, от начала до конца, пересмотреть понятие транш-фера.

Если анализ способен производиться в отношении не-аналитика или между не-аналитиками, что же тогда такое не-аналитик?

Следствием является не только выплескива-ние психоаналитической среды на свое внешнее окружение. И наоборот, если внутреннее пространство более не является отчетливо разграниченным, то и внешнее тем более. Внешнее пространство не просматривается вовсе.

И сеансы дидактического психоанализа уже не поддаются определению и в качестве понятия, на основании строго внутренних критериев психоанализа, в традиционном смысле этого термина, согласно правилам аналитического подхода. Таково следствие того, что одна транша отхватывает свой кусок у другой.

Это отнюдь не кусок пирога — в этой фразе подразумевается, что внутреннее многообразие и делимость транши не позволяет установить ее пределы.

рене мажор. — Если я вас правильно понимаю, вопрос транши и ее делимости позволяет вам, вплотную подойдя к применению аналитического знания в практике анализа, продолжить критику того, что трактуется на Семинаре об украденном письме как неделимость письма и материальность значимого. Это является основным аргументом Носителя истины, который вы как раз и излагаете. Не так ли, этот аргумент позволил вам усмотреть умысел в том, что из-за доныне неизжитой описки «замысел столь зловещий» превратился в «рок», вверяя тем самым адресата его неотвратимому року?

жак деррида. — Разумеется. Но хотелось бы начать с небольшого отступления по пресловутому вопросу делимости. Мотив делимости быть может является последним аргументом в Носителе истины, о котором вы упомянули. В нем все взаимосвязано в единую причинно-следственную цепь. Утверждение о неделимости письма (которое не выносит, как утверждает Лакан, «деления»), иначе говоря, о местонахождении и материальности значимого, фаллоса в качестве значимого значимых, это утверждение о неделимости, обоснования ради факта идеализации, не является менее надуманным и догматичным, даже если оно необходимо всей архитектонике Семинара об украденном письме и всей логике значимого. Это философема, теорема или недоказуемая матема, хотя и поддающаяся анализу в части того, что первоначально проанализировано не было, исходя из корыстных побуждений, что я и попытался доказать в Носителе истины. Отсюда и неисчислимые и существенные последствия для аналитической теории и практики. И исходя из формальной аналогичной схемы, я бы сказал то же самое по поводу делимости траншфера.

Прежде чем завершить это короткое отступление в скобках, хотелось бы ответить на ваш намек, я имею в виду тот, в котором как бы в продолжение предыдущего заседания [Ф. Рустан], прозвучало, что действительно в 1975 году (и даже ранее, поскольку это эссе было вначале представлено на публичной конференции в Соединенных Штатах и в Брюсселе) я упомянул, не без связи с моим собственным замыслом в целом, о судьбе цитаты Кребийона и По в различных местах и изданиях Семинара об украденном письме. То дается «замысел» — подлинная цитата Кребийона и По, цитирующего Кребийона — или «рок», измененная цитата, изменение, по поводу которого Носитель истины вместил не все из того, что я об этом думаю, во всяком случае, в нем удалось избежать того, чтобы именовать «уткой» или «ляпсусом», если даже предположить, вы увидите почему я говорю это, что аналитическое чтение, достаточно вдумчивое, позволяет без труда удовлетвориться таким различием, я хочу сказать между «уткой» и «ляпсусом». Так как избежать этого удалось, как вы можете убедиться, я позволю себе процитировать, имея под рукой текст: «В двух случаях из трех, автор Семинара пытался переделать замысел в рок, быть может, таким образом возвращая некий смысл в себе своему назначению: несомненно умышленно [в этом умышленно явственно проступает замысел — сознательный или бессознательный — и почтовая метафора отправки «экспресс» («express»), письма, которое торопятся написать, депеши, которую торопятся отправить, чтобы развязать себе руки, послания, которое хотят любой ценой и со всей возможной скоростью увидеть дошедшим «по назначению», — причем самое лучшее, что можно придумать, это отправить его самому себе],и, в любом случае, ничто не позволяет хоть в какой-то мере заключить об отсутствии такого замысла…»

Однако я не хотел бы вас слишком долго задерживать, вдаваясь в анализ всех осложнений, вызванных этим поступком, к тому же изложенный в другом месте, как и в то, что перекидывает мостик ко всей логике Носителя. Итак, я перехожу к следующему, поскольку только и слышно, что призывы за кем-то или за чем-то следовать.

Сразу же после конференции и публикации Носителя истины, ибо, конечно же, никогда не было сделано ни малейшей ссылки на то, что я только что прочел и что еще раз остается неминуемо «избегнутым», издатели и переводчики отмечают эту несуразицу, и емкое слово «утка» все чаще пускается в ход для определения такого положения вещей.

Франсуа Рустан игнорирует все или поступает так, как если бы игнорировал все о сути данного предмета: он спокойно пишет «рок» на обложке своей книги, нимало не заботясь, как мне кажется, ни о том факте, что вышеназванная «утка» была на пути исправления, ни о том, что Носитель истины уже обращался, действительно в своем, совершенно другом стиле, к некоторым проблемам, которые он недавно пометил в оглавлении своей работы.

При этом происходит самый забавный эпизод. Но, я уверен, тщательнейшим образом запрограммированный.

В этом году, действительно, в иллюстрированном издании одной из ваших четырех групп, помещается письмо или исследование, как будет угодно. Заказанное или заказное, оно содержит нападки на книгу Рустана, и вот его заключительное слово, которое я захватил с собой, не исключая того, что, возможно, этим вечером о нем зайдет разговор: «Мы просто остановимся на утке [подчеркиваю я, Ж Д.], чье повторение в названии и является ляпсусом [подчеркиваю я, Ж. Д.].

Кребийон и По, а затем и Лакан, по крайней мере в одной из двух цитат двустишия, в Сочинениях приводят «замысел столь зловещий», а не «рок». Конец цитаты.

Это и вправду, согласитесь, Чикаго 30-х годов или скорее салун эпохи почтовых фургонов.

Так называемый аналитик считает, что знает, не терзаясь сомнениями, что же такое утка; и то, что утка, особенно эта, всего лишь утка, и что внутри нее мирно дремлет нечто, которому не грозит стать чем-либо другим.

Случается, не стоит забывать об этом, она выскальзывает из рук хозяина, утка есть утка, и тому, кто слушается хозяина, так и надо называть — утку уткой.

Однако вот гениальная находка: то, что остается уткой в двух случаях из трех в Сочинениях, становится «ляпсусом» у Рустана, который действительно слишком быстро удовлетворился тем, что воспроизвел утку-прототип, и все, включая автора, вращается вокруг того, что не следует читать.

То, что меня, может быть, впечатлило еще больше, это еще один эффект такого неотвратимого программирования.

Кто же на самом деле автор, который прославил себя небольшим бессмертным абзацем, который я только что зачитал вам? Кому удалось провернуть такую метаморфозу с «уткой», использовав ее один раз как ляпсус, уводя из-под удара одного, а другой раз поставив в упрек другому?

Так вот, в срочном порядке сам почтальон, торопясь оправдать свое назначение, под именем Носителя истины в какой-то степени спешит действовать. В английском языке, который, начиная с новеллы По, намечает все эти пути, не имея к этому никакого отношения, почтальон по-английски это mailman.Для того, кто знаком со словом, которое я только что произнес, не послышится в нем грубый мужлан[103], следуя навязчивой тавтологии, ни в смешении всех языков как человек, который все путает или курьер, который лжет, на французский манер, но как почтальон: mailman является общеупотребимым словом для почтальона, это составное слово, делимое значимое, как air mail,когда дело касается срочной депеши, или как mail box,ящик для писем, в котором зачастую доказательства задерживаются в ожидании доставки. Лишний повод задуматься о том, что, вопреки заключению Семинара об украденном письме, письма всегда могут не дойти по назначению, и что курьер на всех языках не всегда говорит правду, даже самый надежный.

Здесь я закрываю скобки.

Вы спрашиваете меня, что подразумевается под словом «текст» или «произведение», чье отношение к психоанализу сегодня уже не столь определенно и значимо.

Я постараюсь ответить достаточно кратко и чтобы направить свой ответ на «то, что отнюдь не является куском пирога», что Glas, например, во всех своих состояниях описывает gl (то, что я называю здесь эффектом +l) в своем отношении к графике ограничительной структуры, двойной связи двойной ограничительной структуры, целого в части, и последующего остатка, остатка немыслимого в логике, в философской логике остатка. Здесь другое понимание остатка, которому подчинен весь замысел Glas,и остатка того, что не было подвергнуто анализу. Транша, которая вовсе таковой и не является, сбивает с толку в отношении чего бы то ни было. Это можно, к примеру, изобразить при написании в форме слова «мундштук», составной кусок железа (m. o. r. S) или покойника (m. о. г. Т), которые становятся поперек горла как команда, и что невозможно, как то другое, ни задержать, ни отбросить, ни принять на себя, ни оставить снаружи, ни изрыгнуть, ни усвоить, ни инкорпорировать, ни интроектировать, ни реализовать, ни идеализировать и т. д. В другом месте, немного позже я назвал это полутрауром.

Mors (мундштук) значит кусок — который закусывают — и в Glas сказано, что в этой книге рассматривается ситуация с куском, который невесть каким образом оказался в глотке, застревая в глотке или в горле. Разумеется, речь идет о транше. О той, которая стремится отхватить свой кусок у другого. Истина отыгрывает лишь какой-то кусок, кажется, так где-то говорится в Носителе истины. А еще в Glas можно прочесть о том, что книга пишется о трансе (trance на валлонском языке — это когда звонят в колокол) или о транше. Следовательно, Glas — лишь подобие книги, в которой трактуется о «траншах», о всякого рода выполнимых и невыполнимых операциях, мыслимых или немыслимых, операциях по делению на части. Где-то [стр. 30] транс, граница транса буквально упирается в невозможность различения между большим и меньшим, целым и частью.

Может быть, еще можно сказать, но все так же кратко, что эффект gl иди +l накладывается при этом на эффект tr (tranche (часть), trait (черта), trace (след), traction (тяга), contraction (сокращение), contrat (контракт) и т. д.) и то, что я назвал, в работе с Валерио Адами эффектом +r (например, fr в Front Benjamin).

Итак. Если исходить из возможности проведения «траншфера» и «контртраншфера» и выдвинуть гипотезу о наличии некого трансфера, который имел бы лишь отдаленное отношение к тому, что строго укладывается в рамки Фрейдовой техники, гипотезу о том, что «траншфер» или «контртрашфер» применяется к, или производится, отталкиваясь оттого, что я именую «текстом», который более не является простой теоретической работой, ибо он подразумевает не просто наличие субъекта, которому приписывается владение знанием или сочинительство трудов, — отношения с вышеозначенным «субъектом» были рассмотрены в совершенно ином ключе, в частности, в Glas, — в таком случае, что же понимать под словом не-аналитик? Где вы видели не-аналитика?

Почему вопрос ставится в такой форме? По крайней мере потому, что в этом первом выступлении, сегодня вечером, мне бы не хотелось оставлять в тени вопрос о том, что я делаю здесь, исходя из того, что я что-либо делаю, из того, что я нахожусь здесь, если нахожусь, из того, что от меня хотят или не хотят. Из того, чего от меня не хотят — и то же самое с моей стороны в порядке взаимности.

Когда я заявил, что цитирую или «упоминаю» пресловутое «это отнюдь не кусок пирога», скорее всего, я не употребил эту фразу, относя ее на свой счет, вы достаточно сведущи, чтобы сразу же подметить ловушку. Однако мы в нее угодили, вы и я, как только эта коротенькая фраза была произнесена, еще даже не ведая о том, откуда она взялась, кто ее высказал и на чей счет ее отнести. Если бы я не взял ее в кавычки, вы могли бы сказать: отрицание. Вы могли бы подумать: он намеревается отрицать, что это транша, совершенно определенно — транша, обыкновенный сеанс, транша транши. Однако вопрос остается открытым, сеанс кого и с кем. Если я возьму эту фразу в кавычки, притворяясь, что избавился от нее, отрицание удвоится и даже выйдет по ту сторону раздвоения, но это больше не мое. Это уже, быть может, ваше…

рене мажор. — Итак, все же, что вы понимаете под «не-аналитиком»? И можете ли вы доказать, что таковые существуют или то, что их нет? И не способен ли трансфер с одинаковым успехом разбудить не-аналитика в упомянутом аналитике, как и аналитика в упомянутом не-аналитике?

жак деррида. — He-аналитики, действительно, кто они такие? Встречаются ли таковые?

Если таковые и встречаются, то это, без сомнения, нечто — некто (он или она) — абсолютно, как бы поточнее выразиться: МАЛО-ВЕРОЯТНОЕ.

Маловероятное. Этому, очевидно, потребуется особое доказательство. А пока вместо доказательства и прежде, чем передать слово, я бы предпочел вам рассказать небольшую историю. Довольно странную. Произошедшую со мной совсем недавно.

Некто, как говорят, весьма информированный, недавно поведал мне доверительным тоном: «Теперь мне известно, что такой-то(ая) аналитик, широко известный(ая) как у себя в стране, так и далеко за ее пределами, такой-то(ая) аналитик, чья позиция, придает ему (ей) известный авторитет прямо на том месте, где мы его(ее) приняли [все это происходит в Соединенных Штатах], и теперь мне известно, что такой-то(ая) аналитик подвергает вас анализу в течение уже более десяти лет…» (Следовательно, получается сеанс с повтором, дважды по пять лет, только и всего).

То откровение, сделанное настолько спокойно и невозмутимо, естественно лишило меня дара речи. Моя собеседница знала, что я не был аналитиком, а со своей стороны я знал, опираясь на те же общепринятые критерии, что то, что она высказывала с такой невозмутимостью, было неправдой, самой настоящей неправдой.

После секундного замешательства я пришел в себя и не нашел ничего другого, надеясь по крайней мере поставить ее в затруднительное положение, как сказать: «prove it» («докажите это», так как происходило это в одном американском университете).

Ответ: «О, конечно же, я могу привести сколько угодно доказательств (evidences, по-английски). Например, эти (и она привела несколько более или менее абстрактных или убедительных, скорее наметок, чем доказательств)…» и тут же добавила: «Но это не имеет значения, докажите мне вы, если можете, обратное».

Конечно же, исходя из основных причин, которые представляют для меня интерес в данный момент, я не смог ей доказать, убедительно доказать обратное. Такому доказательству недостает классических критериев, и нет такого скальпеля, которым можно бы отделить сеанс психоанализа от не сеанса, такая операция маловероятна при теперешнем положении дел в теории и практике психоанализа. Эта маловероятность, относящаяся и к положению психоанализа в целом, чревата последствиями. И тот факт, что эти последствия пока еще не поддаются оценке, вовсе не означает, что однажды они устранятся сами по себе.

рене мажор. — Раз уж вы об этом заговорили, что же сейчас мешает вам сказать, о ком идет речь? Произнести это имя кажется мне неизбежным.

жак деррида. — Рене Мажор интересуется, как зовут этого аналитика. Настолько ли это необходимо? К тому же моя собеседница не назвала его. Она удовлетворилась описанием, на ее взгляд достаточным для воссоздания образа. И никакого имени не было произнесено. И только по прошествии некоторого времени, раздумывая над портретом-роботом, который она составила, я принялся сопоставлять факты по методу дедукции.

Меня осенило, путешествие в Соединенные Штаты подтолкнуло меня к этой гипотезе, что, возможно, она имела в виду кого-то, чье имя я могу назвать, так как полагаю, что он уже умер. Это мог бы быть, следуя моей гипотезе (как же его звали? Беда в том, что я постоянно забываю его имя), а, вот: Лувенштейн.

Так вот. Если сегодня кто-нибудь может утверждать, не опасаясь, что кто-нибудь другой может доказать обратное, что этот Лувенштейн, которого я никогда не встречал, ни вблизи ни издалека, который умер, подвергал меня психоанализу в два сеанса, вы видите куда это может завести, от следствия к следствию, за тем, кто ведет за собой, от вывода к выводу.

Следовательно, есть основания полагать, что именно этот остаток незавершенного сеанса, этот дополнительный сеанс и продолжается на границах психоаналитики, на грани своей незавершенности, у истока и у исхода того, что обобщенно называют ее институтом, ее движением или сообществом. Эта грань, через которую она сообщается с внешним пространством, — особая грань.

Чтобы выразить это одним словом или одним именем (и я закончу), предположим, что существовал основатель или основательница психоанализа, первый или первая аналитик. Возьмем имя Фрейда, в виде привязки, исключительно условно, в этом качестве. Будем исходить из того, как если бы у Фрейда, опять-таки условно, не было аналитика. Это то, о чем часто говорят с большой долей наивности. Примем это на данный момент, чтобы поддержать нашу идеальную гипотезу.

А теперь предположите, что этому основателю, пресловутому учредителю аналитического движения, понадобился бы дополнительной сеанс.

В таком случае этот остаток незавершенного анализа, который относит его к последней инстанции абсолютного внешнего пространства аналитической среды, не выступит в роли границы, не создаст барьера вокруг психоаналитики, к чему психоаналитика, как теория и как практика, к сожалению, так и не пришла, как если бы перед ней стояла задача по отвоеванию пространства. Как бы не так. Очевидно, что именно этот непроанализированный остаток и явился ядром, вокруг которого сложилось и сплотилось аналитическое движение: все, по-видимому, было устроено и рассчитано для того, чтобы это непроанализированное наследовалось, предохранялось, передавалось, заключалось в оболочку, замыкалось в себе. Это то, что навязывает свою структуру движению и его организации.

Прекращение затворничества в этих условиях не может больше исходить от простого и так называемого внутреннего пространства того, что еще условно именуется психоанализом. И оно не ограничится половинчатым эффектом обустройства или реформы.

Полагаю, что расколы, землетрясения, гул которых доносится теперь отовсюду, усиливающиеся по мере безудержного расширения психоаналитического поля, эти подвижки земной коры, делящие, перекрещивающие и множащие раздробленность во всех направлениях, со все нарастающим глубинным ускорением своим гулом дают понять, что некий мертвец, которому удалось впрячь в свой катафалк живущих, способен провести свой сеанс.

Мертвец, удерживая бразды правления, способен провести сеанс. Свой дополнительный сеанс. А что касается сеанса Фрейда, и того, что понимается, наследуется под его именем, работа начата.

Эффект «конфронтации» обязан, на мой взгляд, иметь существенное отношение к тому, что движет этой работой, последствия которой вряд ли удастся локализовать. Они способны все кардинально переменить и повернуть дело к тому, чтобы из «отнюдь» получилось «все».

Вот почему такой сеанс отнюдь сеансом и не является. Я имею в виду — разделяющимся на части.

А кто же тогда расплачивается?

А никто ни за что не расплачивается.

Как бы кому-то ни хотелось, никому не придется расплачиваться за сеанс Фрейда. Некому будет оплачивать остаток, дополнительный сеанс Фрейда, который сегодня меньше чем когда-либо, может оплатить его сам.

В таком случае возникает вопрос — и он относится не только к проводимой политике, хотя и к ней тоже, — это вопрос общей деконструкции, и именно его я задаю Конфронтасьон, то есть присутствующим, а также по адресу Конфронтасьон — итак, вопрос:

Кто и кому оплатит сеанс Фрейда?

Или, если угодно, поскольку лед тронулся, кто и кому предъявит за это счет?

Аукцион открыт довольно давно, кто больше?

Скажем, то, что я пишу или что меня побуждает писать (в качестве примера, так как существуют не только тексты, на сей раз я имею в виду публикации), очевидно, представило бы в этом плане лишь коммерческое предложение.

Офферта содержит в себе сцену, в которой предпринимаются наперебой попытки занять место За (то есть Знания абсолютного, стенографированного в Glas), a значит, одновременно все места, и продавца, и покупателя, и оценщика.