"Земля осени" - читать интересную книгу автора (Саймак Клиффорд)

Он сидел на веранде в качалке, и, когда кресло раскачивалось, доски под ним поскрипывали. В доме напротив пожилая седовласая женщина подстригала кустики хризантем. В просветах между старыми домами вдалеке виднелись деревья и пустырь. На землю нежной синевой легло бабье лето. Деревушка была тихой и спокойной — такой тихой и спокойной, какими бывают старые деревушки скорее в мечтах, чем в реальной жизни. Еще рано было для старика соседа, который каждый вечер брел по тротуару, ощупывая тростью заросшие травой кирпичи. Он не слышал и детей, обычно затевавших возню вдалеке, когда падали сумерки. Впрочем, слышал ли он их прежде? Он не всегда прислушивался к ним.

Книга была под рукой, но читать не хотелось. Можно было выйти на задний двор, снова взять лопату и грабли и вскопать грядки, но стоило ли готовить семена к весне, которая никогда не придет сюда? Раньше, еще до того, как он узнал правду об этих местах, об осени и весне, он напоминал о семенах Молочнику, а тот очень смущался.

Он миновал все эти зачарованные мили, в горечи бросив свой мир. В первые дни своей жизни здесь он был удовлетворен возможностью жить ничего не делая — быть первосортным бездельником, не ощущая при этом ни вины, ни стыда, и не заниматься абсолютно ничем, точнее, абсолютно ничем из того, чем обычно бывает занят человек.

Он брел тогда по улице в тишине и золоте солнечного света, и первым, кого он встретил, была старушка — та, что жила напротив. Она стояла у открытой калитки, как будто ждала его, и сказала:

— За долгие месяцы — вы первый, кто пришел жить к нам. Нынче приходят немногие. Ваш дом напротив моего, и я надеюсь, мы будем хорошими соседями.

Он хотел снять шляпу и поднял руку, но вспомнил, что шляпы у него нет.

— Меня зовут Нельсон Рэнд, — сказал он. — Я инженер. Попытаюсь стать достойным соседом.

Он заметил, как старушка подтянулась при этих словах. Несмотря на то что она была седой и сгорбленной, в ней чувствовалась какая-то успокаивающая приветливость.

— Заходите, пожалуйста, — сказала она. — Попробуете мою стряпню и лимонад. У меня гости, но я не буду знакомить их с вами.

Он ждал, что старушка объяснит, почему не представит его, но объяснения не последовало, и он пошел за ней по разрушенным временем кирпичам дорожки среди клумб с астрами и хризантемами.

В большой гостиной с высокими потолками, со скамеечками в пролетах окон, с громоздкой старинной мебелью и пылающим камином стоял у огня маленький столик. Хозяйка пригласила Рэнда садиться, а сама, сев напротив, налила лимонаду и придвинула гостю тарелку со стряпней.

— Не обращайте на них внимания, — сказала она. — Все они до смерти хотят познакомиться с вами, но я не стану им потакать.

Не обращать внимания на гостей было проще простого, потому что в комнате не было Ни одного человека.

— Майору, что облокотился вон там на камин, — сказала хозяйка, — не нравится мой лимонад. Ему по вкусу более крепкие напитки. Прошу вас, мистер Рэнд, попробуйте лимонаду. Уверяю вас, он хороший. Я сама готовлю его. У меня нет ни служанки, ни кухарки. Я живу совсем одна и страшно довольна этим, а мои друзья заглядывают ко мне порой даже чаще, чем хотелось бы.

Он попробовал лимонад не без опаски, и его удивило, что это действительно был лимонад, и даже по-настоящему хороший; такой лимонад он пил мальчишкой на праздниках 4 июля да на школьных пикниках и с тех пор никогда больше не пробовал.

— Превосходный лимонад, — сказал он.

— Женщина в синем, что сидит у окна, — продолжала хозяйка, — живет здесь много лет. Мы были подругами. Она уезжала однажды, и я была удивлена, что она вернулась. Меня раздражает, что я никак не вспомню ее имя, — если я вообще его знала. Вы случайно не знаете, как ее звать?

— Боюсь, что нет.

— О, конечно, вы и не можете знать. Я и забыла. Я стала такой забывчивой. Вы же приехали недавно.

Он просидел здесь всю вторую половину дня, пил лимонад и ел стряпню, пока она болтала о своих несуществующих гостях. И только тогда, когда он пересек улицу, вошел в дом, по ее словам принадлежавший ему, и помахал ей рукой, прощаясь, он вспомнил: она не назвала своего имени… Он и теперь не знал его.

Как давно это было? Он удивился, поняв, что не знает. Во всем была виновата осень. Как может человек заметить бег времени, когда все тянется осень?

Все это началось в тот день, когда он отправился через Айову в Чикаго. Нет, поправил он себя, это началось с ощущения слабости, хотя он поначалу меньше всего обращал внимание на слабость. Он решил, что это что-то нервное, а может, просто вызвано перепадом атмосферного давления. Выглядело это так, словно мир, который должен быть определенным и устойчивым, внезапно оказался каким-то мистическим рубежом между „здесь" и „там".

Он остался без работы: лопнул контракт. Его компания была не единственной; многие другие компании тоже потеряли контракты, и немало сбитых с толку инженеров было выброшено на улицу. Возможности получить работу в Чикаго практически нет. „Хотя, — подумал он, — теперь-то ее, может быть, уже достаточно". И вообще, сказал он себе тогда, даже если он и не получит работу сразу, то все равно будет в лучшем положении, чем многие другие. Он молод и одинок, в банке еще оставалось немного денег, он не закладывал дом, не выплачивал за машину, и детей у него не было. Значит, и рассчитывать он мог только на себя — ни семьи, ни родни. Старый скупой холостяк дядя, вырастивший его после того, как родители погибли в автокатастрофе, и из последних сил убивавшийся на ферме в Висконсине, давно канул в прошлое, и воспоминания о нем оставались самые туманные. Рэнд помнил, что не любил дядюшку. Не то чтобы ненавидел — просто недолюбливал. И когда узнал, что его забодал бык, то не заплакал. Итак, Рэнд остался на свете один.

Все-таки денег он скопил меньше, чем мог бы, и это ограничивало время на поиск работы, а поскольку работу искали и другие, более опытные инженеры, Рэнд понимал, что сразу ему ее не найти. Он ехал и ехал по стране, ночуя в своем потрепанном автомобиле, останавливаясь на маленьких придорожных стоянках, чтобы приготовить себе еду.

Он почти что уже пересек штат. Дорога извивалась среди холмов, окружавших Миссисипи. Впереди за поворотом он мельком увидел дымящиеся трубы и высокие здания. Это означало, что там был город.

Рэнд выехал на обрыв, и тот предстал перед ним — маленький захолустный городок, лежавший за рекой. Ему показалось, что город виден хуже, чем должно быть, будто он был каким-то нереальным, декорацией, вырисовывающейся за занавесом, с неясными очертаниями и сглаженными углами, словно Рэнд смотрел на него сквозь озеро прозрачной, кристально чистой воды, подернутой мелкой рябью. Вначале он приписал это дорожной усталости и открыл окно, чтобы свежий воздух попадал в кабину, потом остановил машину, чтобы размяться и прогнать усталость.

Но стало еще хуже, чем раньше, и он даже немного испугался — не столько призрачного города в мареве, сколько своего состояния: он не понимал, что с ним могло случиться.

Он съехал на обочину, затормозил. Слабость, казалось, прошла. Он заметил, что дорога изменилась, и понял, почему она показалась ему неудобной. Поверхность ее была в „оспинах" — торчали куски бетона, а кое-где плиты были разбиты и выбоины засыпаны галькой.

Он оторвал глаза от дороги, чтобы взглянуть на город, и не увидел его. Город исчез. Только развалины остались на том месте, где он стоял. Рэнд опустил руки на баранку и в безмолвии — гробовом безмолвии — слушал вороний грай. Он, ошеломленный, пытался припомнить, слышал ли он раньше ворон, а затем увидел их — черные кляксы над вершиной обрыва. И еще там были деревья. Нет, не высокие и стройные, а раскиданные повсюду черные обрубки. Обломки города и останки деревьев с угольно-черными кляксами воронья над ними.

Едва ли он отдавал себе отчет в том, что делает, но остался в автомобиле. Потом, вспоминая, он решил, что это было глупостью. Но машина была единственной вещью, в неизменности которой он не сомневался, единственной вещью, связывавшей его с реальностью. Его руки шарили по сиденью и вдруг наткнулись на что-то твердое и продолговатое. Пальцы сжали находку, и до тех пор, пока он не вылез из автомобиля, он никак не мог сообразить, что же это такое у него в руках. Это был фотоаппарат, валявшийся около него на сиденье.

Сидя на веранде, рассохшийся пол которой поскрипывал под качалкой, он подумал, что снимки все еще сохранились, хотя очень много времени прошло с тех пор, как он вспоминал о них, очень много времени минуло с тех пор, как он вообще задумался о чем-либо из своей потусторонней жизни в этой стране осени. Это была дельная мысль, и он пытался удержать ее, сохраняя спокойствие и не допуская того, чтобы он догадался или, точнее сказать, решил, что догадался.

Фотографировал он бессознательно, хотя впоследствии пытался доказать себе, что это не так, поздравляя себя с ловким трюком, обеспечившим хоть малюсенькое доказательство того, чего одна лишь его память никогда бы доказать не смогла. Ведь верно — человек, грезящий о столь многом, обдумывающий разные разности, воображающий всякие события, никак не может доверять своей памяти.

Все, о чем он вспоминал, было туманным, словно действительность разрушенного города лежала в другом измерении, которое невозможно было ни объяснить, ни даже представить себе. Он мог лишь смутно вспомнить, как наводил на резкость и щелкал затвором. Он вспомнил людей, бросившихся к нему по склону холма, сумасшедший бег к автомобилю, захлопнутую дверь, машину, зигзагами летевшую по мостовой, по разрушенной дороге от вопящих людей, бывших менее чем в сотне футов позади.

Он снова съехал на обочину, дорога больше не была разрушенной. Она спокойно и ровно текла к городу, который недавно был разнесен в щепки. Да, он снова свернул с дороги и остановился. Сердце колотилось, и прошло немало времени, прежде чем он смог тронуться снова, и двигался очень медленно, потому что не доверял себе и боялся, словно вел машину на повышенной скорости.

Он намеревался переправиться через реку и, добравшись до Чикаго, переночевать там, но теперь планы его изменились. Он чувствовал себя не в своей тарелке, но у него были пленка и время, чтобы как следует обдумать все происшедшее.

Он нашел загородную стоянку в пяти милях от города, заехал туда, остановился рядом с жаровней и старой колонкой. Он взял несколько поленьев из поленницы и развел огонь, вытащил коробку с кухонной утварью и продуктами, повесил котелок с кофе, поставил сковороду на жаровню и разбил в нее три яйца.

Съезжая с дороги, он заметил человека, бредущего по обочине, а теперь, занявшись обедом, он увидел, что человек свернул и идет к автомобилю.

Незнакомец остановился у колонки.

— Работает? — спросил он. Рэнд кивнул:

— Я только что набрал воды в котелок.

— Жаркий денек, — заметил человек. Он заработал рычагом колонки. — Жаркий для прогулок, — добавил он.

— Давно идете?

— Да уже недель шесть.

Рэнд внимательно посмотрел на него. Одежда путника была старой и потрепанной, но совершенно чистой. Он брился день-два тому назад. Волосы у него были длинными, но, видимо, не потому, что ему так нравилось, — просто он давно не стригся.

Вода хлынула в желоб, и человек, сложив руки ковшичком, подставил их под струю, собираясь напиться.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Очень хотелось пить.

— Давно ели? — спросил Рэнд. Человек заколебался.

— Давненько, — признался он.

— Возьмите вон ту коробку на заднем сиденье. Берите себе тарелку и вилку. И чашку тоже. Кофе скоро поспеет.

— Не хотелось бы мне, мистер, чтобы вы подумали, что я подошел сюда….

— Бросьте, — сказал Рэнд. — Я знаю, как обстоят дела. Этого нам хватит на двоих.

Человек взял тарелку, кружку, нож, вилку, ложку, подошел к огню.

— Никак не могу привыкнуть, — пожаловался он. — Сроду я не бездельничал. Всю жизнь работал. С семнадцати лет.

— Вам готово, — сказал Рэнд. Он перевернул яичницу на тарелку, вернулся к ящику и взял еще три яйца.

Человек подошел к столику и поставил на него тарелку.

— Не ждите меня, — сказал Рэнд, — ешьте, пока не остыло. Кофе вот-вот будет. Там хлеб, если надо.

— Я возьму ломтик потом, — отозвался человек, — затру им тарелку.

А звали его Джоном Стирлингом. „И где теперь этот Джон Стирлинг? — подумал Рэнд. — По-прежнему бредет по шоссе в поисках хоть какой-нибудь работы, работы на день, на час, — человек, который с семнадцати лет держался работой и вдруг потерял ее?" Думая о Стирлинге, он почувствовал свою вину перед ним. Долг, причитавшийся Джону Стирлингу, он не в силах вернуть. Он не знал, что та беседа сделает его должником.

Они сидели и беседовали и ели яичницу, затирая тарелки хлебом и запивая горячим кофе.

— С семнадцати лет работаю, — говорил Стирлинг. — Золотые руки. И все годы в одной компании. Потом меня из нее вышвырнули. Меня и сотни четыре таких же. Всех сразу. А после и от других избавились. Я не один был. Нас было много. И всех нас не уволили, а просто распустили. И вернуть не обещали. Я понимаю, компания не виновата. Был большой контракт, и с ним не повезло. Не было работы. А вы? Вас тоже отпустили?

Рэнд кивнул:

— Откуда вы знаете?

— По этой еде. Дешевле, чем в ресторане. И у вас есть спальный мешок. Вы ведь в машине спите?

— Да, — ответил Рэнд. — Мне еще не так плохо. Другим хуже. У меня нет семьи.

— А у меня есть семья, — вздохнул Стирлинг. — Жена и трое ребятишек. Мы с женой потолковали. Она не хотела меня отпускать, но понимала, что мне надо уходить. Деньги вышли, а работы в округе не было. Я долго бродил все вокруг да около, но нигде легче не было. А если я ее оставлю, решили мы, ей станет легче. По крайней мере, у жены и детей будет еда и крыша над головой. Это мне теперь потяжелее. Но и всем нам нелегко. Когда-нибудь я вернусь. Вернусь, когда времена будут получше. Семья подождет.

По шоссе мчались автомобили. Белочка спустилась с дерева, осторожно подобралась к столу, но внезапно повернулась, словно испугавшись чего-то, и вскарабкалась на ближайший ствол.

— Я не знаю, — сказал Стирлинг. — Может, оно слишком развито для нас, это наше общество? Может быть, оно вышло из-под контроля? Я много читал. Всегда любил читать. И раздумывать над прочитанным. Мне кажется, что у нас просто мозги отстают. В доисторические времена, наверное, наши мозги были хороши. Мы правильно ими шевелили, пока не возвели слишком большое и сложное здание. Может, оно сложнее нашего разумения? Может, наши мозги больше не в силах достаточно хорошо управлять тем, что у нас есть? Мы высвободили экономические силы, которые не понимаем, и политические силы, которые не можем осмыслить, а раз уж мы не можем всего этого уразуметь, то и управлять не в силах. Наверное, поэтому мы с вами и потеряли работу.

— Не знаю, — сказал Рэнд, — никогда не задумывался над этим.

— Человек о многом думает, — сказал Стирлинг. — Он грезит о многом, идя по дороге. Нечего делать, кроме этого. Мечтаешь о всякой ерунде. Может, все это и выглядит глупо, но, может быть, и с вами так бывало?

— Иногда, — согласился Рэнд.

— Я над одним долго раздумывал. Ужасно глупая мысль. Может, я раздумывал над этим потому, что сам так много хожу? Иногда меня подвозят, но чаще всего я бреду пешком. И вот о чем я думал: а если человек уйдет очень-очень далеко, то не сможет ли он уйти ото всего этого? Чем дальше человек может идти, тем дальше он ото всего будет.

— Куда вы направляетесь? — спросил Рэнд.

— Вообще-то никуда. Лишь бы идти куда-нибудь. Этак с месяц я буду идти на юг. Подходящее направление перед началом зимы. Эти северные штаты не лучшее место для зимовки.

— Там осталась парочка яиц, — заметил Рэнд. — Как насчет добавки?

— Черт возьми, парень, я не могу. Я уже…

— Что такое три яйца? А меня это не разорит.

— Ну ладно, если ты уверен, что для тебя это ничего не значит. Вот что я тебе скажу: разбей их — и поделим пополам.

…Забывчивая старушка закончила собирать букет и отправилась домой. Сверху по улице донеслось постукивание трости: другой старый сосед Рэнда возвращался с вечерней прогулки. Заходящее солнце заливало землю благодатью. Листья были золотыми и красными, палевыми и желтыми. Они оставались такими с тех пор, как Рэнд появился здесь. Травы золотились вокруг них — не сухие, но лишь тронутые легкой кистью осени.

Старик брел потихоньку, возвращаясь с прогулки. Трость не давала ему споткнуться, хотя он опирался на нее без видимой необходимости. Дойдя до веранды, он остановился.

— Добрый вечер, — сказал он.

— Добрый вечер, — отозвался Рэнд. — Вы выбрали чудесное время для прогулки.

Старик кивнул с оттенком скромности, как будто он сам каким-то образом был причастен к тому, что время было великолепным.

— Глядите-ка, — сказал он, — похоже, у нас завтра опять будет погожий денек.

И, промолвив это, побрел дальше по улице. Это стало уже ритуалом. Такие слова произносились каждый вечер. Ни деревушка, ни погода в ней никогда не менялись.

— Я буду сидеть здесь на веранде тысячу лет, — сказал себе Рэнд, — и старик будет возвращаться с прогулки, и каждый раз будут звучать те же самые слова — диалог пьесы, кадр из фильма, повторяемый снова и снова. Что-то случилось со временем. Время застыло этой осенью.

Рэнд не понимал этого. Он и не пытался понять, хотя ничто не мешало ему попытаться. Стирлинг говорил, что человеческие способности могут превосходить немощный человеческий мозг, доисторический мозг. И это уменьшало шансы понять, как вернуться в тот, другой мир.

Он обнаружил, что мысль о том своем мире представляется ему столь же фантастической. Тот мир казался столь же нереальным, как и этот. „Интересно, — подумал Рэнд, — а отыщется ли когда-нибудь снова реальный мир? И захочу ли я снова отыскать реальность?"

Он знал, что способ отыскать реальность был. Стоит войти в дом, вынуть из тумбочки фотографии, перебрать их, освежить память и снова взглянуть в лицо реальности. Но эти неумолимые фотографии были куда реальнее мира, который он знал. На фотоаппарат не влияют иллюзии, что действуют на человеческий глаз, сбивают с толку разум. Они были, как-никак, фактом: фотоаппарат запечатлел то, что было, он не мог солгать. Это не было мистикой, это не было реальностью, и это не было ложной памятью, свойственной человеческому сознанию.

Он вернулся в фотоателье, куда отдавал пленку, и приемщик отыскал ее в коробке на прилавке.

— Три девяносто пять, — сказал он.

Рэнд вынул из бумажника пятерку и положил на прилавок.

— И еще хочу спросить, — сказал приемщик, — где вы делали эти фотографии?

— Это трюковая съемка, — ответил Рэнд. Приемщик покачал головой.

— Если так, то это самая удачная работа из всех, что мне доводилось видеть.

Он отбил чек и, оставив кассу открытой, повернулся и взял пакет.

— Что вы собираетесь делать? — спросил Рэнд. Человек вытряхнул снимки из пакета и перетасовал их.

— Вот этот, — сказал он. Рэнд спокойно смотрел на него.

— И что же там? — поинтересовался он.

— Люди. Я кой-кого из них знаю. Переднего. Это Боб Джентри. Мой лучший друг.

— Вы могли и спутать, — холодно сказал Рэнд.

Он взял снимки из рук приемщика и засунул их в пакет. Приемщик дал сдачу. Он по-прежнему покачивал головой, сбитый с толку и, пожалуй, немного напуганный, когда Рэнд покинул ателье.

Не теряя времени, Рэнд осторожно двинулся через город к мосту. Выехав в поле за рекой, он увеличил скорость, посматривая в зеркальце заднего обзора. Обеспокоенный приемщик, возможно, позвонил в полицию. Эти снимки могли увидеть посторонние и тоже забеспокоиться. Хотя, сказал он себе, что толку волноваться из-за полиции. Он фотографировал, не нарушая правил и не преступая закона. Он не совершил ничего недозволенного, сделав снимки.

Миновав реку, он притормозил двенадцатью милями ниже у узкого пыльного проселка и поехал по нему, пока не нашел съезд с дороги, где она расширялась, приближаясь к мосту через маленькую речушку. Очевидно, съездом часто пользовались: рыбаки обычно оставляли там машины, пытая удачу. Но теперь здесь было пусто.

Он заметил, что руки у него тряслись, когда он срывал обертку с пакета и доставал фотографии.

Они были там, как он и помнил.

Рэнд удивился, что наснимал так много. Он не помнил и половины из этого. Но снимки — перед глазами, и, глянув на них, он припомнил многое, хотя фотографии были отчетливее воспоминаний. Мир, вспомнил он, казался затуманенным, когда Рэнд смотрел на него, а снимки обрисовали этот мир жестоко, безжалостно и ясно. Унылые и окоченевшие, вздымались черные обломки, и невозможно было усомниться в том, что на фотографиях действительно был снят разбомбленный город. На снимках были бесплодные камни, больше не маскируемые деревьями, и повсюду скелеты деревьев, каким-то чудом не уничтоженных огневым штормом. Группа людей была лишь на одном снимке; люди бежали к нему с холма, и тот, кто посмотрел бы на них, понял бы, почему Рэнд в спешке кинулся к машине. Изучая фото, он понял, что они были много ближе, чем он думал. По-видимому, они все время были там, неподалеку, а он, ошеломленный картиной погибшего города, не разглядел их. Если бы они немного подождали, то бросились бы и схватили Рэнда, прежде чем он их обнаружил. Он внимательно посмотрел на снимок. Люди были настолько близко, что лица можно было превосходно различить. Он попытался угадать, кого узнал приемщик.

Он сложил фотографии, втолкнул их в пакет и положил в карман. Вылез из автомобиля и побрел к берегу реки. Река, заметил он, была не шире десяти футов, но разливалась у запруды. Трава была вытоптана — наверняка здесь сидели рыбаки. Рэнд присел в одном из таких мест и осмотрел пруд. Течение шло вплотную к берегу и, наверное, подмывало его; там, в омутке, могла лежать рыба, которую искали отсутствовавшие сейчас рыбаки, болтая своими червяками на концах длинных бамбуковых удилищ и ожидая клева.

Место было приятное и прохладное, затененное большими дубами, растущими на берегу около моста. Откуда-то с дальнего поля доносился приглушенный шум жнейки. На воде возникала ямка, когда рыба подходила к ее поверхности, всасывая плывущую мошку. „Хорошее место для стоянки, — подумал Рэнд. — Чтобы посидеть и отдохнуть некоторое время". Он попытался вытряхнуть заботы из головы, стереть воспоминания и забыть о фотографиях, притвориться, что ничего не случилось, что не было ничего такого, о чем нужно было бы поразмыслить.

И тут он обнаружил, что ему все же есть над чем подумать. Не над фотографиями, а кое над чем из того, что сказал ему день назад Стерлинг. „А вот интересно, — сказал тот, — если человек уйдет очень-очень далеко, не сможет ли он оставить все это позади?" „До какого отчаяния должен дойти человек, — подумал Рэнд, — чтобы задать этот вопрос Может, даже и не отчаяться, а просто дойти до точки. Встревоженный, одинокий, усталый и не видящий конца своим бедам. Либо такой, либо тот, кто страшится будущего и знает, что, может быть, через несколько лет (и не слишком много их пройдет, ведь приемщик смог узнать на фотографии приятеля) боеголовка ударит по маленькому городку в Айове и разрушит его. Конечно, нет особых причин разрушать именно его. Это не Лос-Анджелес, не Нью-Йорк, не Вашингтон, не важный порт, не крупный промышленный центр, не транспортный узел и не резиденция правительства. Просто-напросто городок подвернется кому-то под руку. А может, и по ошибке, из-за того, что что-то не сработало, кто-то просчитался. Хотя это-то большого значения иметь не будет, потому что страна, а может, и вся цивилизация к тому времени уже исчезнут. Несколько лет, — сказал себе Рэнд, — и дело дойдет до этого. После всех трудов, после всех грез и надежд мир придет именно к этому".

Это было именно то, от чего человек хочет сбежать, надеясь со временем позабыть об угрозе. „Но для того, чтобы уйти, — неторопливо подумал он, — надо найти отправную точку; невозможно уйти от всего, просто отправившись куда-то".

Это было пустой мыслью, проблеском воспоминания о беседе со Стерлингом, и, праздно сидя на берегу речушки, он почувствовал привлекательность этой мысли, задержал ее, не дал ей уйти, как это бывает со всеми ленивыми мыслями.

Пока он сидел там, смакуя эту мысль, другая мысль, другое место и другое время подкрались к нему, и внезапно без сомнений, без реальных раздумий, без поиска ответа он понял, что знает место, откуда можно отправиться.

Он, на мгновение испугавшись, застыл, чувствуя, как глупо попался в плен собственной фантазии. Ведь все это подсказал ему здравый смысл, все, что есть. Горькие раздумья потерпевшего поражение человека, пока он бредет по бесконечной дороге в поисках работы; потрясение от увиденного на фотографиях; какое-то странное, гипнотическое свойство этого тенистого пруда, места в стороне от жесткого, как камень, мира, — все вместе и вызвало эту фантазию.

Рэнд встал и побрел к автомобилю, но по дороге вновь увидел внутренним взором это особое место отправления. Он был ребенком. Может, девятилетним, может, десятилетним. И он набрел на маленькую долину (не овраг, но и не совсем долина), расположенную пониже к реке от дядюшкиной фермы. Он никогда не бывал там раньше и потом туда тоже не ходил, потому что на ферме было так много забот и так много дел, что времени вообще куда-нибудь пойти просто не хватало. Он попытался припомнить обстоятельства своего похода туда и понял, что не в силах этого сделать. Все, что он мог вспомнить, казалось ему одним-единственным волшебным мгновением, как будто он увидел единственный кадр идущего фильма — один-единственный кадр, запечатлевшийся в памяти. Почему? Потому что свет, озарявший лощину, был необычен? Потому что на мгновение он взглянул на мир иными глазами, иными, чем раньше и позже тоже? Потому что почуял незатейливую правду за внешней обыденностью мира? Не в том дело — он видел в этот момент волшебство.

Рэнд вернулся к автомобилю, сел за руль, посмотрел на воду, на мост и поля за ним, но вместо них увидел карту. Выехав на шоссе, он свернет не направо, а налево, обратно к реке и городу, и, прежде чем доберется до них, повернет на север, на другую дорогу, и долина волшебного мгновения окажется менее чем в ста милях впереди.

Он сидел и разглядывал карту, цель оформлялась у него в голове. „Достаточно глупостей, — сказал он себе, — волшебного мгновения не было, никогда такого не было; а когда я доберусь до автострады, то поверну направо и буду надеяться, что работа будет ждать меня, как только я достигну Чикаго".

Когда он доехал до автострады, то повернул не направо, а налево.

Рэнд двигался прямо к цели, как будто еще тогда знал, что вернется, и специально запомнил путь. Остановил машину у выхода долины, где дорога кончалась, и пошел пешком вверх по маленькой долине. „Вполне могло случиться, — сказал он, впервые признаваясь себе, что вовсе не был так уверен, как думал, — что я не нашел бы этого места, что мог бы заблудиться, мог бы пройти всю долину и не найти волшебного места или мог бы пройти мимо него, рассматривая его другими глазами и просто не распознав".

Но оно все еще было там, и он остановился, всмотрелся и узнал; снова ему было не то девять, не то десять лет, и было видно, что волшебство оставалось нетронутым. Он нашел тропинку, которую не разглядел раньше, и пошел по ней. Волшебство не исчезало, и, когда он добрался до вершины, там стояла деревня. Рэнд пошел вниз по улице в безмолвном золоте солнечного света, и первым человеком, которого он встретил, была старушка, поджидавшая его у калитки палисадника, как будто кто-то предупредил ее, что Рэнд придет.

После того как Рэнд ушел от нее, он пересек улицу к дому напротив, по ее словам принадлежавшему ему. Он входил в парадную дверь, когда с черного хода постучали.

— Я — Молочник, — представился гость. Он походил на привидение: Рэнд видел и в то же время словно бы не видел его. Когда он отводил взгляд и потом возвращал его, он словно видел его впервые.

— Молочник? Да, мне, наверное, понадобится молоко.

— Кроме того, — сказал Молочник, — могу вам предложить яйца, хлеб, масло, бекон, все, что вам потребуется. В доме есть бидон с керосином, если понадобится зажечь лампу. Дрова запасены, а если потребуется, я подвезу еще. Растопка сложена слева от входа.

Рэнд вспомнил, что ни разу не платил Молочнику, а тот даже не заикался о плате. Молочник был не из тех, кому предлагают деньги. Не было и нужды совать заказ в ящик для молочных бутылок. Молочник, казалось, и без напоминаний знал, кто из его подопечных, в чем и когда нуждается. С некоторым смущением Рэнд вспомнил случай, когда попросил цветочные семена для сада, чем смутил не только Молочника, но и смутился сам. Как только он намекнул Молочнику об этом, то сразу почувствовал, что нарушает какой-то очень тонкий кодекс, который должен знать.

День затухал, и скоро наступит пора идти готовить ужин. „А что потом?" — подумал он. Можно было почитать, но не хотелось. Он мог вытащить составленный им проект перепланировки сада и с часок поработать над ним, но теперь Рэнд знал, что ему никогда не вырастить сад. В стране вечной осени не сажают садов, и семян здесь нет.

В соседнем доме в окнах огромной гостиной сиял свет. Он заливал массивную мебель, просторные подоконники, огромный камин до потолка. Старик с тростью еще не возвращался, хотя время было позднее. Теперь до Рэнда издали доносились голоса детей, игравших в сумерках.

„Старые и молодые, — думал он. — Старики ко всему равнодушны, и дети, которые не рассуждают. И что здесь понадобилось мне, ни молодому, ни старому?"

Рэнд сошел с веранды и отправился погулять. Улица, как обычно, была пуста. Он побрел вниз, к маленькому парку на краю деревни. Он часто ходил туда посидеть на скамейке под приветливыми деревьями. Там — Рэнд был уверен — он найдет детей. Хотя почему он был так в этом уверен — неизвестно: ему до этого никогда не удавалось обнаружить детей, до него доносились лишь их голоса.

Он прошел мимо старых домов, прочно стоявших в сумерках. „Жили ли в них когда-нибудь люди? — гадал он. — Было ли когда-нибудь в безымянной деревне много людей? Старушка соседка говорила о друзьях, которых когда-то знала, о людях, которые жили здесь и исчезли. Но была ли это память или легкое помешательство, приходящее со старостью?"

Дома, отметил он, были в отличном состоянии. Сдвинувшаяся черепица, слегка шелушащаяся краска, но окна в домах были целы; водосточные трубы, свисавшие с карнизов крыш, не болтались; столбики крылечек не подгнили, как будто рачительные хозяева жили здесь еще совсем недавно.

Рэнд дошел до парка и увидел, что он пуст. Однако по-прежнему слышались голоса детей, но теперь их крики отдалились и долетали откуда-то Из-за парка. Он пересек парк и остановился на краю его, всматриваясь сквозь кусты в покинутые поля.

На востоке всходила полная луна, освещавшая пейзаж так, что Рэнд мог разглядеть даже маленькие группы кустарников и отдаленные деревья. И, разглядывал все это, он вдруг с неожиданным испугом заметил, что луна была полной; она всегда была полной. Всходила она сразу после заката солнца и заходила перед самым восходом. И она всегда была огромной тыквой — осенняя луна поры сбора урожая, освещавшая землю вечной осени.

Это потрясло его. Почему Рэнд не замечал этого раньше? Ведь он жил здесь довольно долго и достаточно часто видел луну, чтобы заметить это. Он был здесь довольно долго… А как долго он был здесь — несколько недель, несколько месяцев, год? Рэнд понял, что не знает. Он попытался подсчитать, но не сумел. Не было временных вех, которые помогли бы отличить один день от другого. Жизнь здесь текла так ровно и гладко, как будто время прекратило свое течение.

Голоса игравших детей удалялись от него, затихая, и, когда Рэнд прислушался, он обнаружил, что эти голоса звучат у него в голове. Дети пришли и поиграли, а теперь перестали играть. Они вернутся снова, если не сегодня, то через день или два. „Это неважно, — сказал он, — вернутся ли они, ведь на самом-то деле детей здесь нет".

Он тяжело повернулся и отправился обратно. Когда Рэнд приблизился к дому, какая-то темная фигура двинулась из тени деревьев и остановилась, поджидая его. Это была старушка из дома напротив. Рэнд понял, что она дожидалась его возвращения.

— Добрый вечер, — сказал он мрачно. — Приятная ночь.

— Он ушел, — промолвила соседка, — он не вернется. Он ушел так же, как и другие, и не вернется.

— Вы говорите о старике?

— О нашем соседе, — уточнила она, — о старике с тростью. Не знаю его имени. Я никогда не знала, как его зовут. И вашего имени я не знаю.

— Я представлялся вам как-то, — сказал Рэнд, но старушка не обратила на его слова внимания.

— Всего через несколько домов жили, — вздохнула она, — и я никогда не знала его имени. Сомневаюсь, что он знал мое. Мы все здесь безымянные люди, а это так ужасно — быть безымянным.

— Я поищу его, — сказал Рэнд. — Он мог просто заблудиться.

— Да-да, конечно, сходите, поищите его. Ради всего святого отыщите его. Это успокоит вас и позволит снять чувство вины. Но вам никогда уже его не найти.

Рэнд пошел в том направлении, куда обычно уходил его сосед, решив, что во время очередной прогулки старик забрел в другой квартал и заблудился. Рэнд поймал себя на мысли, что раньше его не интересовало, куда Ходит гулять старик.

Когда он вышел на площадь, ему сразу бросился в глаза темный предмет, лежавший на мостовой. Рэнд узнал шляпу старика. Но самого его видно не было.

Рэнд поднял шляпу, аккуратно расправил ее складки и осторожно взял за поля так, чтобы с ней ничего больше не случилось.

Деловой квартал дремал в лунном свете. Статуя, неизвестно чья, стояла на постаменте в центре площади. Придя сюда впервые, вспомнил Рэнд, он попытался определить, в чью честь была воздвигнута эта статуя, и потерпел неудачу. На гранитном цоколе не было ни имени, ни даты. Лицо истукана не примечательно ничем, каменный костюм не позволял определить эпоху. В позе и осанке тоже не было ничего такого, что дало бы ключ к разгадке.

Осматривая площадь, Рэнд снова поразился старомодности здешних учреждений: парикмахерская, гостиница, велосипедная мастерская, шорня, бакалейная лавка, мясной магазинчик, скобяная лавка — ни гаража, ни станции техобслуживания, ни пиццерии, ни гамбургерной. Это был старый городок, забытый, не тронутый движением времени, чьей-то волей вырванный из другого века. Все это вызывало чувство нереальности: не просто старое селение, а место, умышленно оформленное так, чтобы изображать кусочек прошлого.

Рэнд тряхнул головой. Что произошло сегодняшним вечером? Чаще всего он принимал деревню такой, какой она казалась, но сегодня он ощутил беспокойство и сомнение.

На другом конце площади он нашел трость старика. „Если сосед шел в этом направлении, — рассуждал Рэнд, — он должен был пересечь площадь и пойти вниз по улице до того места, где потерял трость. Но почему он ее обронил? Сначала шляпу, а затем трость. Что здесь произошло?"

Рэнд быстро огляделся, надеясь уловить в сумерках, какое-нибудь движение, увидеть кого-нибудь, пугливо прижавшегося на краю площади. Но там ничего не было. Теперь — ничего.

Пытаясь проследить дальнейший путь пропавшего, Рэнд осторожно шел, пристально вглядываясь в тени. Тени обманывали его, воображение придавало им затейливые формы, похожие на лежащего человека. Несколько раз Рэнду казалось, что он заметил что-то движущееся, но это в конце концов оказывалось лишь игрой теней.

Когда улица кончилась, а дорога превратилась в тропинку, Рэнд остановился, пытаясь наметить план дальнейших действий. Старик потерял свою шляпу и трость, но все свидетельствовало о том, что он намеревался идти дальше вниз по улице, по которой теперь прошел и Рэнд. Старик мог пройти дальше по тропе — из деревни и прочь от нее. Может быть, он убегал от чего-то?

Рэнд не мог проверить этого. Но можно было пройти дальше, раз он уже здесь. Может быть, сейчас старик где-то там, уставший, испуганный, лежит возле тропы и ждет помощи.

И Рэнд двинулся вперед. Тропа, хорошо заметная вначале, становилась еле различимой, извиваясь по волнующемуся в лунном свете лугу. Испуганный кролик проскакал в траве. Злобно закричала вдалеке сова. С запада потянул прохладный ветерок. С ним пришло ощущение одиночества, ощущение пространства, открытого и пустого, где не было ничего, кроме кролика, совы и ветра.

Тропа кончилась, истончившись вконец. Роща и заросли низких кустов расступились, открыв взгляду плоскую равнину, покрытую волнующимися травами, — отбеленную луной, безликую просторную прерию. Удивленно осматриваясь, Рэнд подумал, что вся эта равнина, должно быть, продолжается в бесконечность. Она, казалось, имела и запах, и вкус, и это были запах и вкус вечности. Он содрогнулся, хотя и не мог понять, что во всем этом страшного. Потом сообразил: трава смотрела на него, знала о его присутствии и терпеливо ждала, когда он придет к ней. Он должен заблудиться в ней и остаться там навсегда, растворившись в ее необъятной безликости.

Рэнд повернулся и побежал, не стыдясь своего малодушия. И кровь его леденела, и мозг стыл, потрясенный. Только добежав до околицы, он наконец остановился и оглянулся на пустошь. Он убежал от травы, но подсознательно чувствовал, что она крадется за ним следом, пока вне поля зрения, но готовая вскоре появиться вместе с ветром, гонящим волны ее белизны.

Рэнд побежал дальше, но уже не так быстро. Он пересек площадь, а когда добрался до дома, то увидел, что у соседки напротив в окнах темно. Больше он не колебался и пошел вниз по улице, по которой попал в деревню. Он утвердился в решении покинуть это зачарованное место, эту странную тихую деревушку, эту землю вечной осени и полной круглой луны, это безликое море травы, этих детей, которые удаляются, стоит лишь захотеть на них взглянуть, этого старика, который ушел в забытьи, уронив шляпу и трость. Рэнд должен отыскать дорогу, вернуться назад, в тот, другой мир, где можно поискать работу, где люди бродят по дорогам, где отвратительные маленькие войны горят в забытых уголках земли, а фотоаппарат заснял грядущую гибель.

Он миновал деревню, зная, что надо лишь достичь места, где тропа сворачивает направо и спускается по неровному склону в маленькую долину, к той волшебной точке, которую он нашел через столько лет. Он шел медленно и осторожно, чтобы не сбиться с тропинки; он помнил: тропа была еле заметной… Впереди он снова увидел луг. Под ногами не было уже никакой тропы. Рэнд понял, что попал в ловушку, ему никогда не уйти из деревни, пока он не покинет ее тем же способом, что и старик, — выйдя из нее в никуда. Он не подходил близко к траве, потому что знал: в ней таится ужас, а он уже натерпелся страху. „Трус!" — сказал он себе.

Возвращаясь в деревню, он соблюдал все предосторожности, шел так медленно, что ни за что не пропустил бы поворота, если бы он там был. Тем не менее поворота не было, хотя он был, когда он вышел из-за него из другого мира, от которого он бежал.

Деревенская улица была покрыта пятнами лунного света, падавшего сквозь шелестевшую листву деревьев. В доме напротив было по-прежнему темно. Вокруг Рэнда расстилалось безмолвное одиночество. Рэнд вспомнил, что сегодня он не ел ничего, кроме сэндвича, который сделал себе еще в полдень. В молочном ящике что-то должно быть — он не заглядывал туда утром. Или заглядывал? Он не мог вспомнить. Он пошел вокруг дома к заднему крыльцу, где стоял ящик, и нос к носу столкнулся с Молочником. Молочник на сей раз казался еще призрачнее, чем обычно, и еще хуже был виден в лунном свете, блестевшем на полях его широкополой шляпы, утопивших его лицо в глубокой тени.

Рэнд резко остановился, пораженный тем, что Молочник ждал его здесь. Тот приходил обычно рано утром и никогда — в другое время дня. Он был не на месте в осеннем свете луны.

— Я пришел, — сказал Молочник, — чтобы узнать, не могу ли помочь вам чем-нибудь…

Рэнд промолчал. Ему просто нечего было сказать в ответ.

— Револьвер, например, — продолжал Молочник. — Может, вам потребуется оружие?

— Оружие? Зачем оно мне?

— У вас был очень бурный вечер. Может, вы почувствуете больше уверенности, ощутите себя в большей безопасности с оружием в руках?

Рэнд колебался. Он угадывал в голосе Молочника какую-то насмешку.

— А может быть, вы хотите крест?

— Крест?

— Или распятие? Символ…

— Нет, — сказал Рэнд, — крест мне не нужен.

— Томик философских сочинений, может быть?

— Нет! — крикнул Рэнд. — Все это уже было. Мы пытались все это использовать. Мы полагались на это, но напрасно. А сейчас…

Рэнд умолк. Он и не думал говорить Молочнику ничего подобного. Рэнд вообще не собирался с ним разговаривать. У него осталось впечатление, что слова эти его голосом произнес кто-то другой.

— …А может быть, немного денег?

— Вы смеетесь надо мной! — закричал Рэнд. — Вы не имеете права…

— Я просто перечисляю вещи, — сказал Молочник, — те, на которые надеются люди…

— Объясните мне лучше одну вещь, — сказал Рэнд, — так просто, как только сможете. Есть ли какой-нибудь способ выбраться отсюда?

— Вернуться туда, откуда вы сюда пришли?

— Да, — ответил Рэнд, — именно это я и имею в виду.

— Там не к чему возвращаться, — ответил Молочник. — Никто из тех, кто пришел сюда, не имеет ничего, к чему стоило бы возвращаться.

— Но старик ушел. Тот, что носил черную фетровую шляпу и трость. Он обронил их, а я нашел.

— Он не вернулся, — возразил Молочник. — Он просто ушел еще дальше. И не спрашивайте куда, так как этого я не знаю.

— Но ведь вы часть этого!

— Я всего лишь слуга. Выполняю то, что мне поручено, и стараюсь выполнять честно. Мои обязанности — заботиться о наших гостях наилучшим образом. Но приходит время, когда каждый гость покидает нас Я подозреваю, что наша деревня — это промежуточная стоянка на дороге, ведущей куда-то дальше.

— Пункт переподготовки, — задумчиво сказал Рэнд.

— Что вы имеете в виду? — спросил Молочник.

— Я не уверен, — сказал Рэнд, — я не собирался говорить этого.

Уже второй раз он сказал то, чего не собирался говорить.

— Есть в этом месте одно удобство, — заметил Молочник, — одно достоинство, которое вы не должны упускать из виду. Здесь никогда ничего не случается.

И он спустился с крыльца на дорожку.

— Вы вспомнили о старике, — сказал он. — Это произошло не только с ним. Старушка, ваша соседка, тоже ушла. Они двое задержались здесь намного дольше, чем им было положено.

— Вы хотите сказать, что я остался здесь один? Молочник уже шагал по садовой дорожке, но на звук его голоса остановился и обернулся.

— Сюда придут другие, — сказал он. — Сюда приходят другие.

„Что это Стерлинг говорил о людях, чьи способности превзошли пределы, поставленные мозгом? — Рэнд попытался припомнить те слова, но теперь, в смятении, они вылетели у него из головы. — Но если это был именно тот случай, если Стирлинг был прав: не может человек хоть раз в жизни не пожелать для себя места вроде этого, где никогда ничего не происходит, где по ночам по небу всегда плывет полная луна и где год застрял на осени?"

Пришли и другие мысли, и Рэнд покачнулся, крикнув Молочнику с неожиданным страхом:

— А те, другие… захотят ли они поговорить со мной? Смогу ли я потолковать с ними? Узнаю ли я их имена?

Но Молочник был уже у калитки и, похоже, не расслышал этого крика.

Лунный свет постепенно бледнел. Разгорался алым восточный край небосклона. Над землей осени вставала заря нового бесподобного осеннего дня.

Рэнд обошел вокруг дома, поднялся по ступенькам на веранду. Он опустился в качалку и стал ждать.