"Рассказы" - читать интересную книгу автора (Солнцев Роман)

БРАТЬЯ-ПАСЕЧНИКИ

Их было два брата-близнеца – Тимур и Васил. Позже на русский манер их стали местные начальники называть Тима и Вася, хотя им, и Тиме и

Васе, прошедшим Великую Отечественную войну, было уж за сорок.

Я с ними познакомился еще школьником, а подружился, когда наезжал на лето из города к родителям в начале шестидесятых студентом физмата, а затем и новоявленным инженером с военного завода № 22.

Они, конечно, были похожи и лицами, и статью: мосластые, круглоголовые, лысоватые, с ленивыми, словно слипающимися от счастливой сонной жизни на природе рыжими веками. Да и уши у них были рыжие, и волосенки на затылке, и на руках рыже-золотистое волосье.

А вот глаза – пронзительно синие. Позже мать мне говорила, что не могут быть у татар очень уж синие глаза. Отец хмуро отмалчивался и лишь однажды зло крикнул:

– Могут, могут быть и у татар! И у башкир – вообще у всех!

– У башкир совсем другое дело, – начала было спорить с ним мать, надевая очки, обрадованная, что наш старый молчун встревает хоть в какой-то разговор.

– Перестань! – обрезал отец. – Погубили хороших людей. А я не спас!

И вышел вон из дома, хлопнув дверью избы, а через секунду и звякнувшей всякими железками дверью сеней.

– Как ты мог спасти, дорогой мой? – только и пробормотала вслед мать. И развела руками, словно вешая на бечеву постиранную скатерть или простыню. – Никак…

Так вот, продолжаю. Ростом братья не вышли, у Тимура над ремнем нависало брюшко. Была у него прострелена левая рука, а у Васила, когда он по просьбе мальчишек задирал на животе рубашку, можно было увидеть, что вся кожа исполосована розовыми рубцами – такие рубцы бывают на жести после грубой электросварки.

– Меня сшивали, как порванное красное знамя, – охотно объяснял Васил детворе. – У меня желудок остался вот, с мой мизинец… И кишок там с гулькин нос. Вот у тебя, – он, хмыкая, тыкал пальцем в пузо любому из нас, – там метров десять, а у меня – всего метр! Вот вы едите, едите, едите… хлеб едите, рыбу едите, зерно жуете… много-много едите, да? И все это быстро уходит в землю, как у коровы… да? А мне хватает сто грамм хлеба, валлахи! – Он брал из-под не очень чистого полотенца (в каплях меда и соринках табака) краюху каравая и, откусив маленький кусок желтыми крепкими зубами, смыкал губы.

Зажмурив васильковые глаза, жевал и жевал, жевал и жевал… – Вот!

Когда я его совсим ужую… ты понимаешь, да? Только потом кушаю. Все идет в организм, никаких отходов! И еще два кусочка… и мне хватает.

– А мина не хватает… – похохатывал брат Тимур. – Живем один раза, зачим обижать сиба. Он и бал мало кушает. – Бал – это мед по-татарски. – Поэтому слабий. А я сильний. Смотри!..

Он подскакивал к брату и, пригнувшись, поднимал его над собой, как этажерку или тумбочку.

– Дело не в количестве. – Васил делал значительное лицо – приоткрывал оба глаза и снова их жмурил. – Мед – это письмо цветов.

Вот ты, – он кивал мне, – пишешь письмо девушке Нагиме? Я все знаю… А цветы пишут письма людям… А пчелы носят.

– Как почтальоны! – галдели мальчишки.

– Как военные курьеры, – уточнял пасечник. – У них с собой финка есть… если помешаешь по дороге – могут сделать больно.

Много раз я слышал от него подобные разъяснения. Брат Тимур ревниво пыхтел-пыхтел и вдруг начинал похваляться:

– А вот мина не обижают.. – Он шел к ближайшему улью, наклонялся над ним, пчелы с гулом и звоном принимались кружить вокруг него, садились на лысину, на шею, на рубашку, но и в самом деле ни одна при мне дядьку не ужалила. – Могу даже язык показать…

– Не надо, – улыбаясь, бормотал Васил. – Потом обратно в рот не залезет, толстый станет.

К братьям часто приезжали гости из районного центра – уж очень мед на этой пасеке был вкусный. Да и не диво: глянешь налево – и пшеница, и рапс, и подсолнухи, а если правее оглянуться – тальник, смородина, шиповник, ежевика. А еще правее – речка с камышами, а за ней – луга, где бездна сладкого разнотравья. Начиная с мая хоть что-нибудь да цветет в округе. Да тут и сам воздух как мед.

Приезжали начальники, угощали пасечников водкой (Васил не пил, ему нельзя было, а Тимур не отказывался). Но после угощения городской жидкостью следовала привычная церемония: гости, конечно, отнекивались, но осердились бы, если бы пасечники не предложили им взять с собой в подарок по бидону меда. Разумеется, с молчаливого согласия председателя колхоза.

И вот так случилось, что назначили новым секретарем райкома некоего

Курбанова. Звали его Альберт Фаузович. Был он узколиц, смугл, словно плохо побрит, говорил вертя головой, очень быстро на смеси русского и татарского, добавляя сплошь и рядом: етит-твою. И, насколько я заметил, начальники райкома и райисполкома тоже стали тараторить вертя головой и тоже добавляли етит-твою.

Приехав в первый раз со своими помощниками на пасеку, он отведал мед и буркнул:

– Башкирский лучше. Почему у тебя он какой-то не такой?

Курбанов обращался к обоим близнецам, видимо через призму водки считая их чем-то единым. Во всяком случае, для него было бы унижением выбирать, к кому обратиться.

Отвечал Васил, как человек, долго валявшийся по госпиталям войны и лучше изучивший русский язык:

– Башкирский мед хороший, но он, товарищ нащалник, не лучше нашего, как блондинка, например, товарищ нащалник, не лучше брунетки.

Простодушный Васил хотел перевести разговор в шутейную плоскость, но

Курбанов такой игры не принял.

– Я тебя, етит-твою, спрашиваю: почему твой мед не такой, как башкирский? Моя жена привезла в банке из Уфы, там у нее сестра живет, я попробовал – это мед. А твой мед, етит-твою, – это не мед.

– А что это? – удивленно воскликнул по-татарски Тимур и заржал, как конь. – Мы манную кашу туда не замешиваем для густоты, как это делают, я слышал, в городах! И конфетную патоку туда не льем! Да у нас ее и нет. У нас только пчелы и цветы, валлахи!

– Не знаю, не знаю, – недовольно бормотал секретарь райкома.

Помощники Курбанова, доселе с радостью лакавшие местный мед и превозносившие его, при словах начальника уныло закивали, как бараны у ворот. А второй секретарь даже так сказал:

– Я вас предупреждал, братишки, чего-то не хватает в этом бале.

Етит-твою.

Тимур хотел что-то еще пылко бросить, да под взглядом Васила смолчал, только лицом стал красен. А Васил мягко начал объяснять приезжим начальникам, как детям:

– Мед не может походить на мед, как не может цветок походить на цветок. В Башкирии степи, там чабрец, там другая трава. У нас – сами смотрите… – И он повел рукой вокруг, словно бы приглашая гостей оглянуться. – Наш мед не такой сладкий, но он богатый. От всех болезней.

Курбанов отбросил ложку с медом на траву и поднялся.

– Нет! Вы, наверное, ленитесь, сидите на месте. Вот пчелы, етит-ттвою, уже и сняли весь нектар… Я разбираюсь, разбираюсь! И теперь едят говно с дороги. Я сам видел, пчела клевала коровьи лепешки.

Васил покачал головой:

– Неправилно вы говорите, товарищ нащалник. Вы много правилно говорите, но это неправилно говорите. – Бедный пасечник хотел как-то умилостивить высокого гостя. Он стоял перед ним в драной майке, в холщовых штанах на военном истертом ремне со звездою на пряжке, босой. – Это не пчела кушала, это оса кушала. Пчела не будет кушать коровью лепешку. Это я могу, а она не будет.

Очень не понравилась заезжему начальнику речь пасечника. Он закрутил головой, как если бы искал глазами, где тут дрын валяется, которым можно было бы стукнуть упрямца.

Положение спас Тимур. Он снова вступил в разговор, теперь уже по-русски:

– Вы болшой щиловик, ми плохо говорим русски. Ми вас поняли. Мед будет.

– Что ты хочешь сказать, етит-твою? Я правильно критикую?

– Айе, – отвечал Тимур. – Да.

– И у нас в районе будет мед не хуже башкирского?

– Айе.

– А лучше сможете? Лучше сможете, нет?

– Сможем, – отвечал Тимур. И по-татарски обратился к брату: – Поищем на той стороне разнотравье… там жарко… ну, вывезем пару ульев… мальчишки покараулят. А?

Васил ничего не ответил. Тоскливо жмурясь, смотрел в землю.

– Почему он не отвечает?! – взъярился Курбанов. – Не хочет поддержать наш план?!

– Хочет… хочет… – смиренно бормотал Тимур. – Он думает, думает.

– Думает – это хорошо, – согласился наконец высокий гость. – Думать полезно. Вот, сейчас июнь… в июле приеду – жду хороший мед.

Иначе… закрою вашу шарашку… вы, наверное, сахаром кормите пчел?

Я разбираюсь, разбираюсь… – И обратился к своей челяди: – Ну что, товарищи, поедем дальше? Посмотрим всходы в колхозе "Гигант".

Оставшись в окружении детворы, братья долго молчали. Наконец Васил, который никогда не матерился ни по-русски, ни по-татарски, сел на землю и, сплюнув, негромко произнес нечто длинное и пугающее, с пожеланием кому-то большой занозы в штанах сзади.

А Тимур сказал:

– Почему не попробовать? Там можно собрать другой мед. Там камыш, волчья ягода, земляника, татарник, клевер… Можно, можно!

У меня еще оставалась неделя отпуска, и я вызвался помочь Тимуру и

Василу.

На ранней заре, в розовых сумерках, когда пчелы еще спят, пасечники закрыли летки марлей, пропускающей воздух, мы погрузили шесть ульев на две телеги, сами сели на третью и поехали через село на другой берег реки. Транспорт нам дал колхоз.

Пчелы в ульях от тряски проснулись, гневно гудели, некоторые вырвались на волю и неслись над нами, сверкая при восходящем солнце, как искры пожара. Лошади прядали, припускали и останавливались как вкопанные.

С великим трудом проведя их за уздцы по узкому деревянному мосту и выкатив наши телеги наконец на ржавый от каждодневного зноя выгон, мы направили наш караван к холмам, поросшим ягодником и орешником.

Там, торопливо оглядевшись, расставили улья метрах в десяти-двадцати друг от друга.

Когда мы открыли летки, пчелы золотистыми спиралями взвились в небо и принялись кружить над новым местом. Но через какое-то время их стало все меньше и меньше – работники разлетелись искать цветы.

Васил с угрюмым лицом сидел на борту телеги, глядя под ноги. Тимур покрикивал на лошадей, высвобождая их из оглобель и стреноживая:

– Не бойся… Опирация кончилась. Не бойся.

Затем он срубил в ереме длинную осиновую жердь, попросил меня помочь

– мы раскатали, подняли и растянули большую палатку, привязав концы к заколоченным в землю колышкам. Васил сразу же, плаксиво исказив лицо, лег внутри на ветхое одеяло.

Мы с Тимуром закурили возле костерка – я привез из города пасечникам в подарок блок болгарских сигарет с фильтром, Тимур мог их курить одну за другой.

– Конфетки, – так он оценил их качество.

Ночью лошади паслись рядом в логовине, звякая своими колокольчиками, пчелы угомонились, спали в ульях. И в раздвинутый полог палатки было видно, как над мерцающей, судорожной, живой речкой горят, переливаясь зеленым огнем, звезды.

– Слушай, – спросил Тимур. – А на луне все время светло?

– С этой стороны – да, – отвечал я.

– А почему она не крутится? Как портрет на Первое мая, все время смотрит.

– Видишь ли… – начал я было объяснять схему Солнечной системы. Но в эту минуту Васил рывком сел рядом в палатке. Он часто и тяжело дышал.

– Что с тобой, родной? – спросил участливо Тимур. – Сон плохой видел?

Васил не отвечал. Поднялся и ушел в темноту.

– Наверно, живот болит, – объяснил Тимур. – А у меня голова болит. Я же контуженый. Нам бы с Василом пенсию… говорят, рано… Я читал в газете "Правда": в Болгарии, кто воевал на стороне Красной армии, получают пенсию.

Васила что-то долго не было.

– Может, пойти поискать? – предложил я.

– Зачем?.. – зевнул Тимур, ложась на спину. – Он там лежит. Ему в палатке душно.

И в самом деле, вынырнув из палатки, я увидел – шагах в пяти, на траве, чернеет фигурка пасечника. Глаза его были закрыты, ноги босы.

Спал ли он?

Я стоял, не уходя в палатку. Поклялся: в следующий раз привезу братьям американские джинсы. Достану, куплю хоть у спекулянтов.

Через три дня я уехал в город.

Ближе к зиме написал матери письмо, спросил, как там дела у наших пасечников. Джинсы уже купил, берег до следующего лета… А может, если смогу раздобыть еще одни, вышлю посылкой…

Ответ матери меня смутил.

"Мальчик мой, про них всякое говорят. Будто бы пьянствовали…

Хулиганили. Вот и посадили их…"

Как посадили?! За что?

И только приехав на родину следующим летом, проскочив из дому на старом велосипеде до пасеки, где меня встретили совсем другие люди, узнал, что произошло год назад.

– Помощники районного секретаря, – рассказывали мне земляки, – будто с цепи сорвались! Наезжают на мотоцикле или даже на "Волге" каждую субботу и воскресенье: когда будет хороший мед? Сами себе они, конечно, наливают, какого дадут Тимур и Васил, а вот для Курбанова все требуют чего-то особенного. Увозят в трехлитровой банке на пробу

– возвращаются сердитые: плохой мед! Альберту Фаузовичу не нравится.

После одного из таких наездов молчаливый Васил надел белую рубашку

(подарок дочери) и старые военные брюки, пошел в деревню к председателю колхоза. Он выпросил на два дня машину "ГАЗ-51" и поехал через Старую Михайловку и Поисево вверх, через холмы и синие боры, в Башкирию, соседнюю республику, на ярмарку.

Мигом продал там свой мед и купил на часть вырученных денег двенадцатилитровую канистру башкирского. Самого хорошего, видимо самого дорогого.

И когда в очередной раз на пасеку прикатили посланцы районного начальства, налил для Курбанова литровую банку на пробу. Взял с самого верху, со всплывшей пыльцой, от которой, как от самосада, першит в горле.

– Пусть попробует.

– Есть у нас одно место в лугах, – соврал Тимур. – Специально для

Альберта Фаузовича держим.

И к великому изумлению, к презрительному недоумению пасечников, снова был ответ:

– Начар бал. (Плохой мед.)

Налили еще банку, отослали.

На следующий вечер (было воскресенье) приехал сам первый секретарь.

В пиджаке и глаженых брюках, с галстуком в горошек, как у Ленина на картинках, быстро вертя головой, словно дятел, выбирающий на дереве, куда клюнуть, стремительно заговорил:

– Етит-твою, вы издеваетесь?! Что вы мне присылаете, етит-твою?!

– Етит-твою! – вспылил контуженый Тимур. – Васил, слышишь?! Мед плохой!

– Плохой? – тихо спросил Васил.

– Да! – закричали три помощника, упреждая гнев начальника, который в эти секунды срывал с горла галстук. – Мы ждем в гости… из обкома… люди скажут: и это они называют хорошим медом?! Даже сравнивают с башкирским! Да, Альберт Фаузович?

Тимур зло рассмеялся.

– Чего смеешься? – подступил к нему один из помощников, играя бровями. – Не над собой смеешься?

Видимо, партийный чиновник и Гоголя читал. Очень подлый был этот

Саватеев, по национальности вроде русский, но, угождая начальству, говорил с акцентом. А главное не в этом – сам он был алкаш, второй раз женат, но очень любил читать нотации в сельских клубах о нравственности.

– Я смеюсь, – сказал Тимур, – потому что мед башкирский. Васил его в

Уфе на ярмарке купил.

– Что?! – взъярился Курбанов. – Вы еще обманываете меня?! Думаете, моя жена мед от меда не отличит?!

– Я пошутил, – нахмурился Тимур. – Это наш мед. Но ведь немного лучше прежнего? Вот попробуйте. – И он вынул из бидона и протянул начальству деревянную ложку с золотистым округлым мерцающим комком, который на глазах менял форму и начинал литься в бидон тончайшей – тоньше волоса – струйкой. – Попробуйте!

Курбанов высокомерно подставил палец – палец оплела волшебным узором прозрачная нить.

– Ну? – спрашивал Тимур. – Немного лучше?

То ли Курбанов почувствовал что-то неладное в этой истории (а все люди, даже коммунисты, боялись быть осмеянными), то ли в самом деле понял, что мед хороший, – но буркнул:

– Немного лучше.

Саватеев, однако, не унимался:

– Что за игрушки вы тут разыгрываете?! То башкирский, то не башкирский. Товарищ Курбанов все знает.

– Слушай, пошел ты на хер!.. – вдруг негромко произнес молчавший Васил.

– Что?! – захрипел Саватеев. – Что он мне сказал?

– Он вам сказал, – отвечал на татарском языке Тимур, широко улыбаясь

Курбанову, – что предлагает отведать медовухи, которую мы сделали из этого нового урожая. "Хир" по-татарски – свежий воздух. Идемте под навес, и попробуете.

Трудно сказать, что двигало Курбановым, но с неожиданной улыбкой он кивнул помощникам:

– Попробуйте. Может быть, возьмем для больших гостей.

Думаю, его развеселило объяснение Тимура, что такое "хир".

– Не бойтесь, – продолжал Тимур, – я первый выпью.

Васил вынес из избушки гармонь, заиграл красивую песню "Минзаля", чтобы хотя бы немного смягчить души приезжих, да и себя успокоить.

"Шестерки" начальника приняли в заранее приготовленные чистые эмалированные кружки хмельное пойло, шибавшее медом и дрожжами, и, глянув на товарища Курбанова, отпили.

– Ну как? – спросил он.

Никто из них не знал, как ответить. Похвалить – вдруг начальнику медовуха не понравится. Поругать – опять же неизвестно, что скажет потом Курбанов.

И не смолчал один Саватеев, все же в нем кипела обида, он прекрасно понял, что Тимур и Васил над ним насмеялись. Понял по переглядыванию коллег, по их ухмылкам.

– Я думаю, товарищ Курбанов, это обычная сивуха. Видите, и сам он только глотнул. И братеник совсем не пьет.

– Ему нельзя, – серьезно ответил Тимур. – Лучше я выпью за него. – И допил кружку.

– Еще выпей, – процедил Саватеев. – Может, ты нас отравить хочешь? Я думаю, товарищ Курбанов, этот мед – остатки с прошлого года. А хороший они продают. По моим сведениям, вот этого, – он кивнул на

Васила, – видели у нас в райцентре, покупал в магазине тряпки для женщин. Откуда у колхозника деньги?

Как мне рассказали земляки, далее произошло что-то ужасное. Тимур упал на землю и стал биться в судорогах, поднялась пыль, зазвенели пчелы, отлетела в сторону какая-то плошка. К брату на помощь метнулся Васил и, мигом сообразив, сунул ему между зубов ручку деревянной ложки, которую Тимур тут же – щелчком – перегрыз, как дудочку вермишели…

– Успокойся, дорогой, успокойся… – бормотал Васил. – Он контуженый… успокойся…

Тимур хрипел и выгибался возле ног приезжих.

– Поехали! – скомандовал, морщась и отступая к белой "Волге",

Курбанов. – Они тут разберутся. Алкоголики!..

– Да это провокация! – махнул рукой Саватеев. – Картинку гонят!

И вот этой фразы не смог простить ему Васил.

Отпрыгнув от брата, он цепко ухватил за руки Саватеева:

– Провокация?! – дернул, сорвал того с ног и, раскрутив вокруг себя, как это ныне делают фигуристы друг с другом на льду, швырнул с крутого берега. – Хасрат! (Жалкая тварь!)

Слышно было, как Саватеев шлепнулся в воду и метался там в камышах.

– Как вы смеете?! – завопили помощники.

Васил, не отвечая, задом к ним, склонился над братом. Тот стонал, дергал ногами.

Дождавшись мокрого помощника, гости из райцентра быстро укатили.

Через два часа явилась милиция, Васила арестовали.

– Мне мама писала, посадили и Тимура, – напомнил я новым пасечникам.

– Да. Тут такое дело. – И земляки поведали конец этой истории.

На суд в райцентр, когда судили Васила, явился его брат Тимур.

Его не хотели в зал с портретами и красным знаменем впускать, но он был прилично одет, побрит, спокоен. Сказал:

– Я дам показания.

Кое-кого смутила сумка у него в руках, в ней что-то глухо жужжало.

– Приемник купил, – объяснил Тимур. – Щищас выключу.

И когда начался суд и человек, издевавшийся над Василом, Саватеев, принялся лгать: дескать, Васил, алкоголик, не умеющий владеть собой, напал на него только потому, что он, Саватеев, покритиковал его мед,

– Тимур поднялся с места:

– Земляки! Кто из вас скажет, что у нас мед плохой? Если кто-то скажет, я сто рублей дам… а сам щищас залезу на крышу и прыгну!

В зале зашумели, судья потребовал немедленно вывести из зала гражданина Тимура Салахова.

– Хорошо, я уйду, – сказал Тимур, – но я оставлю моих заместителей.

– И он раскрыл сумку.

Рой пчел – там был именно рой – он, как шаровая фиолетовая молния, выкатился и, поднявшись, грозно гудя, поплыл над всеми. Толпа закричала.

Тимура арестовали. Суд продолжил свою работу через неделю и постановил: по статье "угроза убийства" присудить Васила Салахова к семи годам исправительно-трудовых работ в колонии строгого режима, а его брату дать, как сообщнику, три года.

Их отправили в Сибирь, в поселок Громадск Уярского района

Красноярского края…

Выслушав земляков, я попросил передать женам осужденных мой запоздалый подарок – привезенные для пасечников грубые, как из мрамора, синие американские джинсы.

– Пусть перешлют. Может, там пригодятся.

– Если не отберут милиционеры, – печально ответили мужики. – Хорошо, если обменяют на еду.

Прошло около тридцати лет. Насколько мне известно, Тимур и Васил в родные края из Сибири не вернулись.

Надеюсь, что, если старики сейчас живы, они держат пасеку. У них всегда был настоящий мед. Они были честные люди. Сахаром пчел не кормили. Манной каши для густоты не подмешивали. И конфетной патокой для объема мед не заливали.

Сегодня две трети меда на базарах – подделка.