"Седьмой круг ада" - читать интересную книгу автора

Глава шестнадцатая

«Ух! Ух!» – тяжело вздыхал где-то в недрах железнодорожных мастерских пневматический молот. Если хорошо вслушаться, то выходило что-то похожее на «Друг! Друг!».

«Конечно, друг!» – радостно соглашался Красильников, затаившийся вместе со своими товарищами по внешнюю сторону забора. В щель сквозь доски виден был долговязый часовой – там, во дворе мастерских, один только он был человеком праздным. В черной шинели и черной папахе, натянутой на голову почти до самых глаз, он неторопливо ходил из одного конца двора в другой с печатью отрешенности на лице. Его намазанные дегтем сапоги посверкивали так же холодно, как штык винтовки.

Монотонная ходьба утомила часового. Забавы ради он, балансируя на рельсах, прошелся до самого паровоза бронепоезда.

Паровоз слабо гудел.

Часовой замер, прислушался, что-то туго и долго соображая. Гул усилился.

И тогда часовой решительно подошел к двери паровозной будки.

– Эй, есть там кто? – крикнул он и с силой постучал прикладом по бронированной плите.

Из паровоза с недовольным видом выглянул клепальщик и, сверкая белками глаз, отозвался:

– Ну, чего тебе?

– Слышь-ка, Федор. А чего это у вас паровоз как самовар шумит? Пары, что ли, поднимаете?

Клепальщик взглянул на него с насмешкой, словно говоря: «Ну и остолоп же ты, братец!» – и сердито буркнул:

– А как, по-твоему, еще арматуру на давление проверишь? Шел бы ты отсюда, не мешал людям работать!

– Да я к тому, что вроде говорили, будто не готов паровоз-то, – раздумчиво протянул часовой, почесывая о кончик штыка небритую щеку. – А теперь… вон и эту… проверяете.

– Поднатужились ребята, вот те и готов!

– Ну-ну, это добре, это в аккурат… – смущенный своей нескладностью, косноязычно оправдывался часовой.

– Ты бы лучше кипяточку из куба принес, – попросил клепальщик. – Все одно без дела маешься, а у нас запарка.

– Оно, конечно, не положено и супротив уставу, но ежели так… Давай принесу.

«Нехай тужатся! – направляясь в мастерские и помахивая пустым чайником, благодушно думал он о клепальщике и его товарищах. – От них, от рабочих, пошла вся заваруха. Ежели бы завсегда тужились – некогда б революцию было делать…»

Клепальщик, подождав, когда часовой скроется в мастерских, сноровисто выбрался из паровозной будки, подбежал к забору. Низко пригнулся и, осторожно отодвинув несколько досок, тихо прошептал:

– Давайте! И побыстрее!

Первым протиснулся в щель в заборе Анисим Мещерников. Следом двинулся и зацепился бушлатом Василий Воробьев.

– Эй, тюхи-матюхи! Потише! – Клепальщик протянул руку пыхтящему в щели Воробьеву. Затем неслышно проскользнули во двор Красильников и несколько боевиков. Быстро пересекли один за другим двор мастерских, торопливо занырнули в будку паровоза и броневагон.

Федор прошел по двору последним. Все получилось будто по писаному: и часовой попался, на счастье, какой-то малахольный, и начальство, видя, как стараются рабочие, под руку не лезло… Он остановился возле паровоза. Повернувшись к ветру спиной, закурил. Часового все еще не было: видно, решил погреться у куба с кипятком.

Мещерников уже приступил к работе. Сняв куртку, он ловко метал в топку уголь. Мышцы под рубахой ходуном ходили. Отсветы яростного пламени играли на лице Анисима; искры вспархивали после каждого броска в топку, жгли руки, падали на ноги. Стрелка манометра медленно и задумчиво ползла за стеклом к красной черте. В час дня им надо тронуться в путь.

Ровно в час Мещерников передал лопату клепальщику Федору, взялся за переговорную трубку, громко сказал в нее.

– Эй, в броневагоне! У нас порядок! Так что, Семен? Начнем, благословясь?

Красильников дунул в трубку и лишь после этого откликнулся:

– Давай, Анисим!

– Ага! Понял! – Мещерников повесил переговорную трубку на рычаг, положил руки на реверс и стал постепенно и плавно отжимать его вниз.

Густые клубы пара окутали паровоз. Туго задрожали рельсы.

Часовой в испуге бежал навстречу и не верил своим глазам. Темная громада бронепоезда все быстрей и быстрей надвигалась на него. Набирая скорость, тяжело лязгая сцепами, бронепоезд подошел к воротам. С грохотом разлетелись в стороны высаженные паровозом створки, рухнули столбы.

Бронепоезд – железный, неприступный – пронесся мимо часового, со свистом выбрасывая под колеса клубы пара, унося на лобовой броне щепки и доски от ворот.

Проводив его обалделым взглядом, часовой сорвал с плеча винтовку, выпалил в небо, поднимая тревогу.

Поздно! Бронепоезд, пластаясь всей своей громадиной над гудящими рельсами, бойко стучал на стыках колесами тяжелых броневагонов. Впереди показался сигнальный фонарь выходной стрелки. Анисим вновь взялся за реверс, отжал его вверх – бронепоезд начал притормаживать.

Парнишка-боевик появился возле стрелки, помахал над головой шапкой.

– Порядок! – крикнул Мещерникову клепальщик Федор. Поплевав на ладони, он принялся с остервенением швырять в топку уголь. И опять заплясали в паровозной будке огненные блики.

– Семен! Слышишь, Семен! – закричал в переговорную трубку Анисим. – Выходим на крепостную ветку! – И, обождав немного, добавил: – Все! Вышли! Теперь – только вперед! Обратного пути у нас нету!

Кольцов лежал в камере, вглядываясь в кусочек неба, перечеркнутый решеткой.

Под каменными сводами гулко стучали шаги надзирателя. Размеренным шагом он ходил по коридору. Взад-вперед. Взад-вперед… Время от времени он открывал окошко в двери и заглядывал в камеру – тогда его юркие глазки шмыгали из угла в угол. Кольцову иногда казалось, что глаза надзирателя живут отдельно от него, сами по себе, и усердно работают. Глаза-соглядатаи. Глаза-сыщики.

Пора вставать. Вот-вот надзиратель, заглянув в очередной раз в камеру, откроет дверь и рявкнет: «На прогулку!»

Выход на прогулку ровно в час. Через пять минут он будет во внутреннем дворе крепости. И тогда же подойдет бронепоезд. Как только на крепость обрушатся снаряды, охране станет не до него. Даже на фронте при внезапном артобстреле люди испытывают смятение и страх, забиваются в укрытия, в любую щель. А тюремщики все же не фронтовики. Скорее они решат, что это небо обрушилось на землю, чем сообразят, что же в действительности происходит. Нет, охранникам будет не до него. Они побеспокоятся о своей безопасности, он – о своей. А когда снаряды взломают крепостную стену – бегом к бронепоезду!.. Но сначала надо встать. А встать трудно: голова кружится, пот заливает глаза. И – слабость. Неприятная, липкая слабость, вдавливающая тело в жесткую тюремную койку. Видимо, простудился. Вчера, когда приходил Колен, еще хоть как-то держался. На последнем пределе, но держался. А сегодня что-то совсем раскис.

Но это ненадолго. Это сейчас пройдет!

В коридоре вновь послышались шаги. Равномерные, гулкие: шаг-шаг-шаг. Как будто тронулись с места и двинулись по коридору высокие напольные часы.

Где-то далеко, заглушаемое пространством и стенами, тихо и потаенно шумело море. Басовито перекликались стоящие на рейде суда. Сейчас на них пробьют склянки…

Надо вставать! Не расслабляться. Наоборот, сконцентрироваться!..

Да-да, пора! Это же так просто: сбросить на пол ноги и перейти к двери!.. Нужно хранить в себе первоначальную решимость – пружину действия…

Но что с ним происходит? Почему бессильное безволие разлилось по всему телу? Кольцов прислушался к себе. И услышал где-то там, в груди, зазывный гул моря… гул свободы… Нужно только найти первоначальную силу, чтобы встать.

Но тело его налито свинцом, в голове мутится, руки и ноги никак не хотят повиноваться…

Что это? Приступ временной слабости? Неосознанный страх? А может, совсем другое? Что, если это – болезнь?

Стены камеры изогнулись во многих местах, сломались и потекли в разные стороны. Стены – как волны! И пол качается туда-сюда, туда-сюда, как дно лодки… Неужели это он плывет по морю? Или весь мир стал морем и поплыл, поплыл?

Нет, это все-таки болезнь. Но болеть он будет потом. А сейчас не может, не имеет права. Надо вставать! Во что бы то ни стало подняться! Было бы только на что-нибудь опереться! Хоть на воздух! На стенку нельзя – она гнется, ускользает… Ну, раз… два. Надо во что бы то ни стало найти в себе решимость встать. Остальное – легче. Остальное он сумеет сделать. Полежав еще немного на койке, он громадным усилием воли заставил себя разомкнуть слипающиеся веки – и сквозь белую, зыбкую мглу попытался разглядеть дверь в камеру, окошко в ней. И вот они выплыли из белой дымки – и дверь, и окошко, – и тогда Кольцов сдвинул тяжелые, непослушные ноги на край койки. С трудом приподнялся… С каким-то обреченным испугом почувствовал, что с каждым усилием, которые он прилагал на борьбу со своим телом, силы оставляют его. И все-таки, собрав в кулак всю волю, он поднялся, шагнул к двери… Нога его бессильно повисла в воздухе и не нашла опоры. Он рухнул на пол. Теряя сознание, еще слышал всполошенный топот ног и чьи-то крики. Потом над ним склонились несколько надзирателей и человек в неопрятном сером халате – вечно пьяный крепостной фельдшер. И разговор:

– Рекурренс. Или абдоминалис.

– Что?

– Тиф, господа. Похоже, что тиф.

– Что же с ним делать? Ведь так и заразиться недолго!

– Переправим в тюремный госпиталь. А камеру – на дезинфекцию.

– Во морока! Ему на послезавтрево трибунал. Тот быстро от всех хвороб излечивает: прислонили к стенке – и готово!

– Да оно, может, к лучшему – даст Господь, сам отойдет, без пули. Хоть изменник, а все ж таки лучше, ежели сам…

Он беспомощно вслушивался в эти слова, уже, казалось, не имеющие к нему никакого отношения. И думал сейчас не о себе, а о товарищах, которые в эти минуты прикладывают все свои силы, чтобы спасти его, чтобы высвободить из этих холодных, словно облитых слизью, стен…

«Неужели все напрасно! – стучался ему в сердце горький вопрос. – Неужели вот так попусту пошли они на риск, а сейчас, быть может, пойдут и на смерть?»

Надзиратели и фельдшер, нависая над ним, продолжали говорить, о чем-то. Но голоса их с каждой новой секундой тускнели. Свет перед глазами темнел.

И ничего не стало.

Мощно пыхтя и окутываясь рваными клубами пара, бронепоезд мчался по ветке. Из стороны в сторону качались бронированные вагоны. Бронепоезд походил на мощный таран, который непременно должен проломить стены крепости.

Мещерников держал левую руку на реверсе и сквозь узкое окошко пристально глядел вперед. Вдали все явственнее вырастала мрачная громада крепости.

Ее стены заливало спокойным мягким светом спрятанного за легкими облаками солнца.

В броневагоне Красильников тоже напряженно смотрел на приближающуюся крепость. Она была уже рядом. Все реже в стылой тишине постукивали на стыках колеса: бронепоезд резко тормозил, надсадно звенели рельсы. Стоп!

– Всем в сторону! – крикнул Семен Алексеевич и торопливым жестом очертил невидимый круг, в который никто не мог входить, кроме двух рослых парнишек из боевиков: им вкратце бывший комендор объяснил, что делают заряжающие и подносчики.

По-хозяйски он подошел к орудию. Знакомая стодвадцатимиллиметровая пушка, снятая с корабля. Работал уверенно, сноровисто. Чувствовалось – не растерял навыки. Сам себе подавал команды, сам же их выполнял:

– Взрыватель фугасный, заряд постоянный.

Помог ребятишкам вставить в казенник тяжеленный снаряд и дослать гильзу. Захлопнул затвор.

– Прицел двенадцать.

Ствол орудия, медленно прочертив небо, стал как будто присматриваться черным зрачком дула к стене. Качнулся вверх-вниз. Стало тихо. Бывший комендор приготовился к стрельбе прямой наводкой. Совместил, глядя в панораму, перекрестье прицела с нужным местом в основании стены. Еще раз проверил правильность установки прицела и угломера и подкрутил подъемные и поворотные механизмы.

Всей «команде» бронепоезда казалось, что он действует слишком медленно. Но Красильников просто хотел сделать свое дело хорошо. Он нашел наконец трещину в чуть просевшей кладке старой стены.

Где-то совсем рядом кричали чайки. Тревожно пофыркивали кони, бродившие на пустыре у железной дороги.

– Огонь!

Семен Алексеевич дернул за шнур, орудийный ствол выплеснул огонь. И тотчас в основании стены вспух грязно-белый клуб дыма, тут же окрасившийся красноватым кирпичным цветом. Куски кирпичей полетели далеко в стороны. Качнулась, загудела земля.

Теперь следовало на тех же установках прицеливания всадить еще пять-шесть фугасных снарядов в основание стены.

Еще выстрел, еще…

Кольцов очнулся от грохота и, не открывая глаз, прислушался. По коридорам стучали торопливые шаги, суетливо открывались запоры… Снова и снова грохотали взрывы, и каждый раз с потолка и со стен сыпалась цементная пыль. Казалось, какой-то великан бьет дубиной по основанию крепости. Камеру заполнила пыль так, что не стало видно зарешеченного окошечка. Потемнело. Новый удар. И тут же с еще большей суматошностью забегали по коридорам надзиратели. Забегали, зашумели, заругались, не зная, куда деваться.

…Красильников сосредоточенно наводил орудие, глаза его были в легком прищуре, на лице вновь выступили крупные капли пота.

– Огонь! Огонь! – сам себе командовал он, яростно подбадривал себя и своих помощников и раз за разом изо всей силы дергал шнур.

Над крепостью стоял плотный пороховой дым. Уже в двух местах обрушилась стена. В проломы выскакивали одуревшие от грохота и паники стражники, с колена стреляли в сторону бронепоезда и тут же ложились.

О броню бронепоезда глухо шмякались пули.

Но вот Красильников прекратил стрельбу. И все на бронепоезде стали до боли в глазах всматриваться в окутанный дымом пустырь перед крепостью, по которому с ржанием метались кони. Ждали долго, готовые в любую минуту прикрыть орудийным огнем бегущего от крепости Кольцова.

Но он не появлялся…

А между тем крепостная охрана бросилась к бронепоезду. Охранники словно плыли в клубах дыма, то ныряя в них, то на мгновение выплывая. Из города на рысях к крепости мчались всадники. Пора было уходить. В крепости случилось что-то непредвиденное. Может, Кольцову не удалось прорваться, или его срочно перевели куда-то в другое место. Стоять здесь и стрелять уже не было смысла. Никто в бронепоезде не решился вслух произнести то, о чем думал каждый из них. Они все еще упорно ждали чуда.

Всадники были уже совсем близко, когда Красильников развернул орудие и послал в их сторону фугасный.

– Трогай! – наконец крикнул он в переговорную трубку Мещерникову. – Трогай, Анисим!

Бронепоезд, все прибавляя скорость, двинулся, извергая грохот и пар, к далекому тупику. В полуверсте от него из вагонов посыпались на землю боевики, Красильников, Воробьев, Седов… Последним из паровоза выпрыгнул Анисим Мещерников. По откосу спустились вниз, к баркасу по имени «Мария», который их уже давно ждал. Молчали, не смотрели в глаза друг другу.

Торопливо уходили на перегруженном баркасе в море, в серую дымку. Они были еще совсем близко от берега, когда услышали глухой удар: бронепоезд зарылся в стопорную горку тупика, и еще долго там, на берегу, что-то лязгало и трещало. Затем рванули снаряды.

В это же время, подобрав якоря, английский крейсер «Калипсо» покидал Севастополь. И пока еще не скрылся из виду город, пассажиры теснились на палубе, знакомились, перебрасывались ничего не значащими фразами. Не только город, но и вся Россия уходила в дымку. Но вот оттуда, где смутно угадывались очертания крепости, донесся звук разрыва, потом еще один, и еще…

Покидавший родину по каким-то служебным делам полковник, состоящий при английской миссии, поглядел в бинокль на крепость, различил клубы дыма и пыли и, недоуменно пожав плечами, как знак вежливости протянул бинокль высокому англичанину с квадратной челюстью.

– Может быть, вы что-нибудь увидите. Ничего не понимаю.

– Я тем более ничего у вас не понимаю, – отказался от предложения Колен. – Даже когда смотрю с близкого расстояния. У вас каждый день происходит что-либо непредвиденное, поэтому я не хочу вникать в ваши дела.

И с маской безразличия на лице Колен отошел от вновь припавшего к окулярам полковника. Закурив сигару, постоял в сторонке, наслаждаясь одиночеством и чувством уверенности, которое давала ему нагретая солнцем родная броня. Теперь, задним числом, он понимал, что, стараясь быть над схваткой, беспристрастным летописцем чужой войны, он был тем не менее пристрастен. И понимал – почему. Потому что, еще направляясь сюда, не сомневался: белая сторона – жертвы и праведники, красная – палачи и великие грешники. И соответственно писал в своей газете, позабыв, что в пору великих потрясений нельзя спешить с окончательными выводами – лишь время сделает их.

За некоторые материалы ему теперь было даже стыдно перед читателями и собой. Вот и генерала Мамонтова не рассмотрел: писал – герой, а сами русские говорят все громче – бандит!..

И странное дело, сегодня появилось ощущение, что он способен понять Россию – надо только еще раз задуматься обо всем, что видел здесь. И если удастся, он напишет о Гражданской войне в России заново, по-другому – быть может, лучшие свои страницы.

Крейсер уходил все дальше и дальше в море. Дымка полностью закрыла крымские берега. Осталось только небо и море. И еще сварливые чайки. Они какое-то время сопровождали корабль своими печальными гортанными криками.