"Седьмой круг ада" - читать интересную книгу автора

Глава девятая

В Москву Петр Тимофеевич Фролов приехал вечером. Пока добирался до Большой Лубянки, где в доме номер одиннадцать размещалась Всероссийская чрезвычайная комиссия, совсем стемнело.

Когда Фролов вошел в просторный, освещенный настольной лампой кабинет, Дзержинский сидел за столом и писал. Подняв глаза на Фролова и пристально сквозь полутьму в него вглядываясь, строго сказал:

– Нашелся наконец? Ну вот теперь садись и жди. Я тебя ждал дольше. – И опять склонился над бумагами.

Внешняя суровость Дзержинского не могла обмануть Петра Тимофеевича. Уже одно то, что председатель ВЧК обращался к нему на «ты», чего обычно не позволял себе в разговорах с подчиненными, даже если они являлись его давними друзьями, было добрым знаком.

Председатель ВЧК вывел несколько строк своим ровным стремительным почерком, расписался. Встав из-за стола и подойдя к Фролову, протянул руку, а потом, не выдержав, коротко притянул к себе и сразу, будто застеснявшись этой дружеской нежности, отступил. С прежней пристальностью глядя на Фролова, усмехнулся:

– Да ты никак помолодел, Петр Тимофеевич, пока мы не виделись, а? С чего бы это?

Фролов тоже коротко взглянул на Дзержинского. Вблизи увидел его изможденное лицо, пергаментную, давно не знающую солнечного света кожу с мелкими морщинами и красные от бессонницы глаза.

– От спокойной жизни, Феликс Эдмундович.

– Уж это точно: жизнь у нас с тобой спокойная, – сказал Дзержинский и кивнул на стол: – Поверишь ли, третьи сутки пишу статью в «Известия ВЦИК» – о некоторых итогах двухлетней работы ВЧК. Катастрофически не хватает времени!.. Чаю хочешь?

– Благодарю, Феликс Эдмундович.

– Благодарю – да или благодарю – нет? Будем считать: да! Сейчас распоряжусь.

Захватив с собой исписанные листы, он вышел в приемную. Вернувшись, сел в кресло напротив Фролова.

– Теперь, Петр Тимофеевич, давай поговорим серьезно. О твоем желании отправиться в Харьков я знаю и, прости, решительно не поддерживаю. Откуда это легкомыслие? Победительные мотивы мне понятны. Кольцова надо спасать, и мы приложим к этому все усилия. Но это надо делать профессионально, а не на уровне любительства, которое тебе просто не к лицу.

Секретарь, неслышно отворив дверь, вошел в кабинет, по-мужски неловко, с излишним напряжением держа перед собой поднос с чаем. Настоящий чай в стаканах с подстаканниками, мелко колотый голубовато-белый сахар в вазочке показались Фролову неслыханной, из прежних полузабытых времен, роскошью.

Дзержинский усмехнулся:

– Богато живу, а?.. Угощайся. И я побалуюсь. Привык за свою русскую жизнь к чаю… – Обхватив свой стакан ладонями словно согреваясь, он, кивнув в лад собственным мыслям, произнес: – Не удивляйся, что в разговоре я буду непоследователен – и то хочется узнать, и о том не терпится спросить, и самому о многом сказать надо… Так вот. Чрезвычайной комиссии два года. Меня интересует твое мнение о нашей работе. На примере Всеукраинской чрезвычайной комиссии, жизнь которой ты знаешь изнутри.

– Это неизбежно приведет к оценкам конкретных личностей, – осторожно сказал Петр Тимофеевич. – А поскольку и я, грешный, являюсь одним из руководителей ВЧК, мне было бы трудно…

– Ты не понял, – остановил его Дзержинский. – Меня интересуют не личности, а выводы.

Петр Тимофеевич задумался: с чего начать? Направляясь по вызову Дзержинского в Москву, готовясь к этой встрече, он мечтал, чтобы такой разговор состоялся: как много важного, наболевшего хотелось сказать! Он решительно поставил на поднос стакан с едва пригубленным чаем и, стараясь обходиться без лишних слов, четко формулируя мысли, начал рассказывать обо всем, что уже долгое время не давало ему покоя: о праведных и неправедных методах работы; о наводнении Чека неумелыми, случайными, а то и опасными для такой работы людьми; об извращенном понимании революционной бдительности, ведущем к ненужным, ничем не оправданным расстрелам; о том, что списывание всех ошибок и перегибов на бескомпромиссность классовой борьбы рано или поздно приведет к перерождению Чека, и еще о многом. А под конец, разволновавшись и не скрывая горечи, вспомнил о миллионной армии беспризорников, до которых никому дела нет, и задал вслух не дающий покоя вопрос: да кто же, когда займется ими, чтобы выросли эти люди достойными гражданами Советской страны, а не ее врагами?

Феликс Эдмундович, молча слушая его, сидел в кресле напротив и хмурился. А потом, исподлобья глядя на Фролова, жестко сказал:

– Это – хорошо. Имею в виду: хорошо, что так откровенно! – Опустив глаза, надолго замолчал, и Петру Тимофеевичу почудилось, что председатель ВЧК старательно подавляет в себе вспышку гнева. Когда он заговорил, голос его был спокоен, но более, чем обычно, глух: – Что касается беспризорников, ты, безусловно, прав: не передоверяя их воспитание улице и всякому отребью, беспризорниками должны заняться чекисты. Что ж до остального, то, когда б я меньше знал тебя… Романтик ты, Петр Тимофеевич. Как был романтиком, так и остался! Неужели мог хоть на миг подумать, что меня и других членов коллегии ВЧК не тревожит все, о чем ты говорил сейчас? Но скажи, где мне немедленно взять тысячу Фроловых, Артузовых – людей, за которых я был бы спокоен, как за себя? С перегибами надо бороться. Но работать будем с теми людьми, что есть. Что ж до Всеукраинской комиссии… Лацис – работник несомненно ценный. Но излишне жестокий и предпочитающий во всем крайние меры. Об этом недавно говорилось на коллегии ВЧК. Очевидно, в ближайшее время мы реорганизуем Всеукраинскую Чека. Лациса скорее всего отзовем в Москву, под контроль, подобрав для работы на Украине кого-нибудь из наиболее опытных товарищей… Но вернемся к разговору о тебе.

Дзержинский, жестом предложив Фролову оставаться в кресле, встал, медленно и как-то тяжело прошелся по кабинету. Он вспомнил о том, как дважды отклонял ходатайство о представлении Лациса к ордену Красного Знамени: за подавление Ярославского мятежа и за ликвидацию заговора в Киеве. Число расстрелянных «врагов» явно превышало всяческие возможные величины. (Лишь после смерти Дзержинского, в 1927 году, Лацис получит сразу два ордена.) Докладывали Дзержинскому и о пренебрежительных высказываниях Лациса в адрес русских и украинцев. Даже революционный аскетизм Мартина Яновича – качество, которое председатель ВЧК весьма уважал, – не уравновешивал недостатков. Но говорить об этом вслух Дзержинскому не захотелось. Он лишь искоса взглянул на Фролова:

– Теперь я понимаю, почему тебя тянет в Харьков, к приключениям. Предпочитаешь оперативную работу кабинетной? Согласен, отвечать только за себя, несмотря на риск и опасности, спокойнее. Я прав?

Петр Тимофеевич хотел возразить, но передумал. После неожиданного вывода Дзержинского он вдруг понял, что в живой оперативной работе действительно находил утешение.

– Молчишь? – Феликс Эдмундович удовлетворенно кивнул. – Значит, я могу перейти к другой теме… Бориса Ивановича Жданова не забыл?

Еще бы забыть Фролову этого необыкновенного человека! Старый член РСДРП, финансист по образованию, он некогда объявил о своем выходе из партии по той якобы причине, что не нашел себя в политической деятельности и впредь не намерен заниматься ею. Прослужив несколько лет в ведущих банках России, Борис Иванович основал в 1904 году собственную банкирскую контору «Борис Жданов и К^о» с штаб-квартирой в Париже. В том, что поддержку талантливому финансисту в его начинании оказал немалыми деньгами известный текстильный фабрикант и миллионер Савва Тимофеевич Морозов, секрета ни для кого не было. В глубочайшей ото всех тайне держалось другое: банкирская контора «Борис Жданов и К^о» с первого дня основания принадлежала большевистской партии, членом которой был и все эти годы оставался Борис Иванович.

Дела конторы он вел успешно, с размахом. Клиентами банкирской конторы была в основном проживающая за границей российская знать. С началом революции и затем гражданской войны, когда во Францию хлынуло из России множество родовитых людей, сумевших вывезти на себе фамильные ценности, деньги и деловые бумаги, банкирская контора стала процветать еще больше. Осторожный Борис Иванович принимал на комиссию только драгоценные металлы и изделия из них, напрочь отказываясь от бумажных русских денег, от акций и иных ценных бумаг. Кому-то это, может, и не нравилось, но правила, как известно, устанавливает тот, кто платит.

В зарубежных финансовых кругах банкирская контора пользовалась заслуженным и безусловным авторитетом, который снискали ей европейская деловитость и чисто русская широта, непременно присутствующие во всех проводимых ею на протяжении почти пятнадцати лет операциях.

– Ну что же! Жданова ты не забыл, вижу. – Феликс Эдмундович скупо улыбнулся. – Очевидно, и Сергеева помнишь?

– Николай Васильевич Багров, – прищурился Петр Тимофеевич, – ныне Сергеев. Мы с ним…

– Знаю! – предупреждающе поднял руку Дзержинский. – Знаю, что вы учились вместе, что Сергеева – а называть его, пока он за границей, будем только так – именно ты для нынешней работы рекомендовал…

Всe было так, как говорил Дзержинский. Когда-то Петр Тимофеевич и Сергеев вместе заканчивали коммерческое училище, вместе начинали работать в партии. Потом дороги их надолго разошлись, и встретились они уже в декабре 1917 года в Петрограде, в бывшем губернаторском доме по улице Гороховой, 2, где размещалась создаваемая Дзержинским Всероссийская чрезвычайная комиссия. В 1918 году, когда ВЧК переехала в Москву, Сергеев остался работать в Петроградской ЧК, причем далеко не на первых ролях. Ему в его новом качестве мешали радушие, гостеприимство, доброта и склонность к постоянному общению.

Повсюду, где бы ни находился и что бы ни делал, Сергеев обрастал великим множеством друзей – люди тянутся к щедрым на душевное тепло натурам. Довольно поздно женившись, Сергеев быстро стал отцом многочисленного семейства и был от своих четверых мальчишек без ума.

В конце минувшего восемнадцатого года, когда Петр Тимофеевич еще работал в Москве, Дзержинский поручил ему подыскать человека, способного стать помощником, а может, и продолжателем дела стареющего Бориса Ивановича Жданова. Неудивительно, что он сразу же вспомнил о Сергееве. И через некоторое время, уже в начале нынешнего, девятнадцатого года, Сергеев с помощью парижской банкирской конторы «Борис Жданов и К^о» был легализован в Константинополе. Предполагалось, что со временем он переберется в Париж…

С самого начала дела у Сергеева пошли успешно – как коммерсант он процветал. Помогало, конечно, и образование, но еще больше успешной работе способствовало умение Сергеева быстро сходиться с людьми, и в том числе – нужными. Он был вхож во все константинопольские представительства, а уж с военными чинами вооруженных сил Юга России и вовсе был на короткой ноге. Все это служило ему неиссякаемым источником важнейшей разведывательной информации.

Кроме того, Сергеев имел возможность время от времени выезжать в Крым, где у него были налажены связи с подпольем. С его помощью крымчане передавали довольно ценные сведения о положении в белом тылу.

Разумеется, совсем не об этом думал сейчас Петр Тимофеевич. Он пытался понять: чем вызваны вопросы председателя ВЧК об этих двух тесно связанных между собой людях – Жданове и Сергееве?

– Так вот скажи, Петр Тимофеевич, – продолжал после паузы Дзержинский, – насколько велик запас стойкости Сергеева? Ты его дольше и лучше знаешь.

Фролов ответил не задумываясь:

– Умрет, но не предаст!

– Я о другом. Люди по-разному воспринимают потрясения, по-разному выходят из кризисного состояния. Меня интересует: насколько быстро способен справиться с таким состоянием Сергеев?

Петр Тимофеевич встревожено вскинул голову:

– С ним… что-то случилось?

– Лично с ним – нет. Но если называть вещи своими именами, Сергеев в любой момент может оказаться на грани провала.

Известие было – хуже не придумать. И если самой первой реакцией Фролова была тревога за старого товарища, то уже в следующий миг он понял: банкирской конторе Бориса Ивановича грозит беда. В случае провала Сергеева тень подозрения неизбежно падет на контору Жданова.

То, что строилось годами, могло быть разрушено в один момент!

Феликс Эдмундович, почувствовав, о чем думает сейчас Фролов, успокаивающе произнес:

– Нет-нет, контора вне подозрений. Пока. Да и положение Сергеева устойчиво. Тоже – пока. Борис Иванович рекомендует отозвать его. У старика глаз верный, наметанный. – Он перегнулся через стол, пошарил рукой в верхнем полуоткрытом ящике, извлек оттуда небольшой листок мелованной бумаги. – Вот, почитай…

Петр Тимофеевич сразу узнал почерк Жданова – аккуратный, с непременными старомодными завитушками на заглавных буквах. Жданов писал:

«Феликс Эдмундович! Наблюдения за деятельностью Сергеева укрепляют меня в мысли, что он не просто привык к риску, но ищет его. Мне искренне жаль этого милого, добросердечного человека, но он приближается к роковой черте. Злоупотребление алкоголем, возникшее после печальных событий, известных вам, несколько раз приводило к пьяным скандалам. О Сергееве стали много говорить в Константинополе, в среде российской белоэмиграции. Как помочь ему выйти из этого опасного состояния? Если он не преодолеет себя, быть беде».

Надо было знать Бориса Ивановича Жданова – этого деликатнейшего человека, чтобы понять: видно, есть у него для беспокойства за судьбу Сергеева веские основания! И все равно Фролову упорно казалось, что речь в записке идет о ком-то другом, ему незнакомом.

– Ничего не понимаю! – беспомощно сказал он, возвращая листок Дзержинскому. – Сергеев никогда не пил. Ну разве бокал шампанского по великим праздникам… – Петр Тимофеевич почувствовал, что слова его как бы ставят под сомнение все, о чем говорил в записке Жданов, хотя сомневаться в добропорядочности Бориса Ивановича у него ни намерений, ни желания не было. И поэтому он торопливо добавил: – Сергеев – человек мне не чужой и не безразличный. Но после такой информации… Его надо немедленно выводить из игры.

– Не спеши с окончательными выводами, – попросил Дзержинский. – Сейчас нам, как никогда прежде, нужны свои люди в тылу у Деникина. Обладающие большими возможностями – такими, какие были у Кольцова и есть у Сергеева. Ты говоришь: Сергеева надо выводить из игры! Я расскажу тебе, какие надежды мы с ним связываем. Информация военного характера – это не все…

Петр Тимофеевич внимательно вслушивался в ровный голос председателя ВЧК и опять – в который раз уже! – отмечал про себя, как далеко умеет видеть этот человек.

Месяца два назад руководству ВЧК стало известно, что страны Антанты конфиденциально предложили Деникину передать им в счет погашения царских долгов Черноморский флот, а также флот мощнейших землечерпательных судов, приобретенный Россией незадолго до мировой войны за миллионы рублей золотом. По непроверенным данным, генерал Деникин якобы с негодованием отверг это предложение. Но кто скажет, что будет дальше? Когда белые вынуждены будут навсегда покинуть пределы России?

Дзержинский передал Сергееву просьбу (ее, впрочем, можно было рассматривать и как приказ) подробно выяснить все, что касается флота и землечерпалок, продумать меры их защиты от посягательств стран – союзниц белых, но никакого ответа пока не получил. Меж тем речь шла о деле чрезвычайной важности: без землечерпалок уже через два-три года все азовские и многие черноморские порты обмелеют настолько, что не смогут принимать морские суда. Россия потеряет южные порты!

Не менее важным было и другое порученное Сергееву задание. Речь шла о крымском подполье, в котором в последнее время было много провалов. Связь с Крымом практически оборвалась. Что происходит в подполье, известно плохо. Разобраться во всем там происходящем, наладить работу подполья успешнее других мог только Сергеев.

– Наконец, учитывая, что Кольцова переправили в Севастополь, – продолжал Дзержинский, – Сергеев мог бы принять участие и в решении его судьбы. Я не говорю о несбыточном. Сейчас важно, чтобы следствие по делу Кольцова продолжалось как можно дольше. И вот здесь Сергеев некоторыми возможностями располагает…

Фролов слушал Дзержинского и все чаще ловил себя на мысли, что председатель ВЧК не просто делится с ним соображениями о сложной ситуации, не просто размышляет о наболевшем. Здесь было что-то иное.

– Вот теперь и скажи: выводить Сергеева из игры или нет? А заодно ответь на ранее поставленный вопрос: насколько велик у него запас душевной стойкости, способен он преодолеть себя или нет?

– Но я так и не знаю, в чем причина его невероятного срыва?! – нетерпеливо воскликнул Фролов. – Что это за печальные события, о которых упоминает в записке Борис Иванович?

Некоторое время Дзержинский, прихлебывая остывший чай, расхаживал по кабинету. Затем поставил стакан и медленно, будто давая возможность собеседнику получше осмыслить услышанное, заговорил:

– Видишь ли, Петр Тимофеевич, настоящему разведчику нужно одно очень важное качество, о котором мы порой не задумываемся. Это – умение выдержать быт и прозу жизни в окружении врагов… Что бы при этом на душе у него ни было! Кто идет на работу в разведку? Люди деятельные, активные. Разведчику, работающему в дальнем, так сказать, тылу, за границей необходимо, помимо всего, еще и умение просто жить. Жить, ничем не выделяясь среди других, не бросаясь никому в глаза. Как говорят у нас в Польше… серым зайчиком среди серых зайчиков. Просто жить. И не искать каждодневного повода для свершения подвига. Для натуры деятельной такой образ жизни – большое испытание. Немногие его выдерживают… Сергееву довольно долго удавалось вписываться в чуждую для него обстановку. Помогали врожденный талант и железная большевистская убежденность. К сожалению, жизнь порою…

В кабинет вошел секретарь, что-то зашептал Дзержинскому. И опять, пока длилась эта пауза, Фролов подумал, что Феликс Эдмундович, делясь с ним своими мыслями, словно подбирается издалека к чему-то еще более важному и значительному. Их беседа временами напоминала инструктаж.

Дослушав секретаря, Дзержинский недовольно сказал:

– И тем не менее я приму его завтра! Сегодня не могу. – Подождав, пока секретарь выйдет, продолжал: – Да, так вот. К сожалению, жизнь порою ставит нас перед такими испытаниями, когда ни убежденность, ни тем более талант не могут быть спасением. – Дзержинский подошел к столу, закурил. – Ты знал семью Сергеева?

– Почему – знал? Знаю. Не раз бывал у них…

– Три месяца назад Сергеев осиротел, – сказал Дзержинский. – Какие-то бандиты. Поживиться ничем особенным не смогли, ну и со зла… или чтобы избавиться от свидетелей. Никого не пощадили. Ни детей, ни жену.

Фролов, откинувшись, словно от удара, на спинку кресла, замер. Ему понадобилось время, чтобы прийти в себя.

– Что ж вы мне не сказали? – тяжело, с невольной обидой спросил он.

– Именно потому, что сострадание, жалость – не лучшие союзники объективности. – Дзержинский нервно, коротким тычком загасил в пепельнице папиросу. Как ты думаешь, кого еще, позволяющего себе искать утешение в вине, я стал бы терпеть на такой работе хотя бы день или час? А тут… Ладно, слушаю тебя.

– Не знаю, – откровенно сказал Фролов. – Николай Багров… простите, Сергеев из тех людей, кто ради революции всего себя отдаст. Но такой удар… Нет, не знаю. Большое горе перебороть в одиночку трудно. А он один. И в этом, наверное, объяснение происходящего с ним.

– Вот и я так считаю, – согласился Дзержинский. – Но как бы поступил ты, будучи на моем месте?

– Сергеева надо отозвать, – сказал Петр Тимофеевич. – Здесь среди друзей он встал бы на ноги. Но кто заменит его?

– Ты, – тихо сказал Дзержинский. – Более подходящей кандидатуры нет.

– Та-ак, – протянул Фролов. И подумал: предчувствие не обмануло – все, что до этого говорил Феликс Эдмундович, впрямую касалось его…

– Прежде чем предложить тебе это, я вспомнил и о том, что за спиной у тебя коммерческое училище, и как удачно закупал ты когда-то оружие, и как содержал типографию «Зерно», умудряясь издавать большевистскую литературу и зарабатывать при этом приличные деньги для партии.

Фролов тоже вспомнил те времена, времена безоглядной молодости, которая не признавала ни колебаний, ни трудностей, и печально улыбнулся:

– Когда это было!

– Ты ведь неплохо говорил по-французски? – не то спросил, не то напомнил Дзержинский.

– Давно не практиковался. Почти забыл… Франция!.. – Фролов снова улыбнулся каким-то своим воспоминаниям. – Весной в Киев приезжали иноземные журналисты. Французский еженедельник «Матэн» представлял такой импозантный толстячок Жапризо. Я попытался поговорить с ним по-французски. Только и вспомнил: аметье – дружба, же ву конфьенс – я доверяю вам и кель э вотр сантэ – как ваше здоровье…

– Вспомнишь. Все, что знал, легко вспоминается. Я иногда ловлю себя на мысли, что забываю польский. Но стоит час-другой поговорить – и вспоминаю… – успокоил его Дзержинский. – Решай, Петр Тимофеевич. Это тот случай, когда по долгу службы не приказывают, а по праву дружбы не просят. Я мог бы сказать тебе, что это задание партии, но тогда у тебя не останется выбора…

Они долго молчали, глядя в глаза друг другу.

– Хорошо, – наконец сказал Фролов, сам удивляясь внезапному своему спокойствию, – я согласен. Но как это все будет выглядеть на деле?

– Есть один вариант, который, надеюсь, тебя устроит. Среди твоих киевских знакомых, насколько я помню, был некто Лев Борисович Федотов… Помнишь такого?

– Еще бы! Крупный ювелир, один из участников Киевского национального центра. По приговору ревтрибунала расстрелян.

– Знал, – кивнул Дзержинский. – Вы тогда прислали к нам в ВЧК кипу долговых расписок, которые деникинская контрразведка выдала Федотову в обмен на деньги, золото, ценности…

– А что нам было с ними делать?! – усмехнулся Фролов.

– Вот и мы так подумали. И в свою очередь отправили их Борису Ивановичу Жданову…

Дзержинский продолжал рассказывать, и Петр Тимофеевич, увлеченно слушая его, не знал, чему больше удивляться: неистощимой изобретательности старика Жданова или умению председателя ВЧК держать в памяти великое множество самых разных дел.

Получив из Москвы расписки и другие денежные документы на имя Льва Борисовича Федотова, Жданов решил приспособить их в дело. В один из дней он опубликовал в нескольких французских газетах некролог о смерти в Киеве от рук чекистов своего вкладчика и компаньона Льва Борисовича Федотова. Из некролога помимо обычных – биографических и прочих – данных явствовало, что банкирская контора «Борис Жданов и К^о» при посредничестве своего компаньона Л. Б. Федотова активно участвовала в финансировании Добровольческой армии и киевского подполья, ведущего борьбу с большевиками, вложив в дело белого движения миллионы золотых рублей…

Так, ничем не рискуя, скромно и ненавязчиво Борис Иванович Жданов стриг с пустопорожних бумажек-расписок моральные дивиденды: деловой мир, общественность, все, кто имел в Париже отношение к российской эмиграции и белому движению, узнали о высоком патриотизме банкирского дома «Борис Жданов и К^о». Но это была лишь первая часть замысла. Теперь же следовало попытаться превратить расписки в деньги.

Потребовать оплатить денежные обязательства мог только сам Лев Борисович Федотов. Однако его не было в живых. В боях под Мелитополем сложил свою голову и единственный сын Льва Борисовича. Вот тогда у Бориса Ивановича Жданова и возникла идея: права на наследство должен заявить родной брат Льва Борисовича!

– Минутку, Феликс Эдмундович, минутку! – забеспокоился Фролов. – Но ведь никакого брата у Федотова нет и никогда не было!

– Значит, его надо изобрести! – твердо сказал Дзержинский. – Изобрести и легализовать. Но, разумеется, не здесь, на Лубянке, а, очевидно, в Париже. Борис Иванович вел предварительные переговоры с одной из тамошних нотариальных контор. Фирма солидная, авторитета ей не занимать. А вот крупный заем нужен как воздух: вложили значительные суммы в какое-то выгодное предприятие. Пришло время очередного платежа, а денег нет. Так вот эта-то контора, в ответ на благорасположение Бориса Ивановича Жданова, берется неопровержимо доказать, что у Льва Борисовича есть брат, имеющий все права на наследование его капиталов и дела. – Дзержинский усмехнулся: – Короче говоря, тебе предстоит стать на время младшим братом покойного Федотова, совладельцем банкирского дома «Борис Жданов и К^о».

– Легко сказать! – с сомнением покачал головой Петр Тимофеевич. – Коммерция, финансовые операции – здесь одной легенды мало. Здесь твердые знания нужны. А многое, очень многое из того, чему когда-то учился, я забыл.

– Придется восстановить! – твердо, как о деле окончательно решенном, сказал Феликс Эдмундович. – В твоем распоряжении примерно месяц времени и помощь опытнейших консультантов. – Он помолчал, положил на плечо Фролова руку и добавил: – Постарайся!

…Спустя месяц, в декабре, петроградские чекисты переправили Петра Тимофеевича Фролова в Гельсингфорс, а оттуда он с надежными документами на имя Василия Борисовича Федотова уехал во Францию…