"Чернильный ангел повесть" - читать интересную книгу автора (Попов Валерий)СОСКОЛЬЗНУВШАЯ МАНТИЯЯ возвращался, обогнув озеро и даже слегка успокоившись… Вот так! Ни черта мне не дали… кроме порток. Да и те, если честно, я сам купил – в секонд-хэнде взял, с раскладушки “Одежда на вес”. Полкило штанов. И ждать больше нечего. О! Тут я остановился. На том же злосчастном мосту через ручей (по-английски – “крик”) стоял теперь красный “пежо”, и пассажирка, выглянув из него, расспрашивала все ту же почтальонку. Пошел гость! Надо упредить. Запыхавшись, я притрюхал домой, вбежал на террасу, зорко взглянул на жену. Она сидела откинув голову, открыв глаза и приоткрыв рот. Я осторожно взял ее за руку, господи, одна кость! – Да-да… я слышу, – выплывая откуда-то, пробормотала она. Лучше бы она сейчас не слушала, немножко бы поспала! На цыпочках – что было, как теперь понимаю, глупо и полностью выдавало меня – я вышел с террасы, пошел к калитке. События уже обрушивались на меня, как дома при землетрясении. К калитке, радостно хромая, двигалась бабка Марьяна, Саввина теща, поселковая горевестница – все худшие вести приносит всегда она, причем задыхаясь от страсти, забывая про хромоту. – Тебя там баба кличеть! – радостно и громко воскликнула она. Ну зачем же орать? Я испуганно оглянулся на марлю, закрывающую вход на террасу мухам… и лишним звукам, я надеюсь. Пошел. Втахова, вылезающая из “пежо”, была прелестна. Как сказал английский поэт, “словно роза в утро битвы”. Это сравнение легко было проверить: розы – от бордовой до чайной, желтой – как раз торчали из всех палисадников. “Линкор” – заглохший “КРАЗ” – нас надежно закрывал: она остановила авто у развилки. Козлятушки, как кусочки ваты, почему-то сгрудились у ее ног, жалобно мекая. “Ваша мать пришла, молока принесла”? Мы смотрели друг на друга. – Ну что? – усмехнулась она. -…Войти, конечно, нельзя? – Н-нэт! – страстно прошептал я и испуганно оглянулся… хотя, конечно, лучше бы войти: такие вот перешептывания в пределах слышимости – наихудший вариант. Но наихудший всегда и выбираем… лучше для романиста. – Нельзя. Так я и предполагала. Работник невидимого фронта. – “Союз меча и орала”! – не подумавши, брякнул я. И тут же нам обоим в головы – спелись все-таки – явился неприличный смысл этого образа. Втахова густо зарделась, хотя и без того у нее румянец довольно темный, и я вдруг тоже почувствовал в щеках жар. – Где меч-то? Не вижу! – взяв себя в руки, нагло проговорила она. -…Но я не об этом… думала сегодня всю ночь. Я видела, как ты лез. – …Куда? – …В окно батиной квартиры. – И что? – И то! Я думаю, что ты среди нас… единственный… кто разбирается с дружбой народов всерьез. И за все отвечаешь, по полной программе! – …Ну? – Гну. И я считаю, что “Чернильного ангела”, – (он как раз раздулся на простыне), – достоин именно ты… а не этот… – Она кивнула на картинно застывшего на террасе Кузю. Я испуганно глянул на Кузю (обидели друга!), потом снова на Фатьму. – …Шутишь? Вон там, за оградой, стоит действительно серьезный мыслитель… А я что? – Ради шутки, даже самой блистательной, я бы не тащилась так далеко, – процедила она. Передо мной снова была серьезная дама, крупная международная функционерка. – Жди! – отрывисто закончила она, хлопнула дверцей и, оставляя за машиной вихрь тополиных пушинок, уехала. А как же Пуп?! Маленько ошибся Кузя? Неужто? – я глядел ей вслед. Неужто все мои муки позади и премия, по-пауэлловски увесистая, оттянет мой карман?.. Не зря я, выходит, над бездной висел? Накупим теперь лекарствий, витаминов – и все будет хорошо! Я глянул на нашу дверную марлю, которая все это время странно шевелилась. Ничего, теперь предадимся роскоши – и все будет хорошо! Вон и Кузя стоит – тоже радуется, наверное. Странно – отворачивается… Я открыл свою калитку. Навстречу шел Оча в ослепительно белом костюме… Мой герой! “Здравствуй, милый!” – обласкал его на ходу. А что ж не обласкать – за такие-то деньги! И наконец я приподнял марлю… Жена лежала откинувшись, блестя испариной на лбу. Глаза ее были закрыты, и она была, кажется, далеко. Может, это сейчас и к лучшему? Воровато, на цыпочках, я стал уходить с террасы, но именно этот вороватый скрип – все равно же слышный! – подействовал на нее хуже всего. Она вдруг подняла тонкую высохшую ладошку, что значило, видимо: погоди! Я встал. “Сейчас!” – пошевелились беззвучно синие губы. Откуда-то издалека стали выплывать, возвращаться черты лица. “Садись!” – сказала она так же беззвучно, тронув ладошкой диван. И вот она открыла очи – в них был огонь. – Может, тут премию урву, – проговорил я беззаботно. – Заживем! Она покачала головою… Что? Не заживем? За такие-то деньги?! Тишина!.. Но наконец пошел звук. – …Н-нет… Что – “нет”?! Не может говорить? В больницу надо! Снова подняла прозрачную ладошку. – Н-нет… Не уходи… Я скажу!.. Втахова, конечно, сука… Но тут я с ней согласна. Ты заслужил! Снова откинулась, закрыла глаза. – Эй! – Я осторожно тронул ее за руку… Она покачнулась, голова упала на грудь и так оставалась. В больницу срочно надо!! Но какая тут больница – в деревне живем! Кузя все знает, ведь в медицинском когда-то учился, и коллеги все до сих пор чтут его! Да еще бы не чтить – с третьего курса за убеждения на костер пошел! Это они все – мещане, Ионычи, а он – герой! Все боятся его- да и как его не бояться, когда он тут недавно самого Михаила Булгакова (тоже, кстати, врача) причесал. В каких-то архивах разыскал, что в “Мастере и Маргарите”, оказывается, был абзац, посвященный Сталину,- а от него, Кузи, долгие годы это скрывали, вернее, пытались скрыть, но он нашел и сказал. Сам Булгаков перед ним трепещет – а куда уж нам! На жену оглянулся – она, конечно, этот ход не одобрит, не любит Кузю, но что поделаешь, если для спасения все время приходится делать запретные ходы, когда хорошее иначе как через плохое не сделать! Пойду – опять на цыпочках, воровато… Такая жизнь! Кузя, естественно, меня надменно встретил, хотя и с дружеской снисходительностью. – О господи! – трубку раскурил. – Ты бы хоть раз зашел ко мне просто так, без корысти! Без корысти некогда! – Тебе этого мало? – Кузя кивнул на шоссе, по которому умчалась Втахова. Да, мало! Уже другое на уме! – Не можешь к Бурштейну заскочить? Нонну в больницу надо! – сказал я. – О дружбе ты вспоминаешь, только когда припрет! – сказал он. Я оглянулся… из дома ни звука. Похоже, полемика с ним надолго затянется. – Неужели не стыдно тебе… так позорно суетиться… буквально премию свою зубами выдирать?! – по-дружески проникновенно произнес он. – Ну ладно! – закричал я. – Бог с ней, с премией. Кому отдать ее надо? Ваньке? Я согласен! Где это записать? Вдруг Кузя побледнел. Я испуганно оглянулся. Держась за дверную занавеску, стояла моя жена – белее занавески. – …Нет, – проговорила она. – Не соглашайся с ним! Он на болезни моей играет! Не соглашайся! Уж лучше я умру! И вдруг она исчезла, словно растворилась! Спасибо тебе, Кузя! Я кинулся домой. Она сидела на полу, прислонившись к дивану, щеки, губы и закрытые глаза словно провалились. Я усадил ее на диван. Голова ее упала. Так. Обращаться к Кузе бесполезно – это все равно что ехать в Москву через Владивосток… Наконец-то ты это понял! Все чужими руками делать норовишь! Надо бежать к Сашке Бурштейну… хоть он мне давно уже не друг – жизнь рассосала… и вовсе не боится он меня… как все боятся неумолимого Кузи… Но вдруг получится? Ведь не враги же мы, как теперь с… этим? Сашка – хороший врач! Песчаные улицы хороши на вид, но неудобны для бега, особенно в гору… в конце улицы Ломаной, на углу улицы Ломоносова (сколько раз каламбурили!), проступает сквозь сосны дворец Бурштейнов, “Храм Спаса на грудях”, как шутит (шутила) поселковая интеллигенция… Покойный батя Сашки, академик Бурштейн, известнейший хирург женских грудей… а Сашка – простой больничный врач… но это-то и нужно сейчас! Да, вблизи дворец выглядел уже бледно, а сам Сашка, скрестив ноги, сидел против работающей выхлопной трубы старенькой “Волги”, дыша полной грудью и закрыв глаза… Самоубийство? Не время, товарищ! Я качнул его за плечо. В его открывшихся глазах я не увидел восторга. – Нонку в больницу надо! Не едешь? – Я уставился на “Волгу”. – …Еду! – с трудом поднимаясь, вымолвил он. – Но на автобусе – эта сука не фурычит! – Он кивнул на машину, бывшую гордость семьи. Все мои некогда блестящие друзья нынче ездят (если ездят) лишь на гнилых машинах эпохи зрелого социализма, новая эпоха машин им не подарила. – Может, тогда хоть заскочишь, а? – Ладно. Счас… Но коек все равно нет. В мятом белом халате (сам, что ли, стирает?), с отцовским потертым чемоданчиком он вышел из дома – степенно, солидно. Трудно было увлечь его в бег! Я убегал, на бегу весело, заманчиво подпрыгивая. Мол, с горки-то? А? Одно удовольствие! Потом, отдыхиваясь, стоял ждал… Потеряв терпение, возвращался – хоть как-то поторопить! Мы вошли в палисадник. Очин “ниссан” (дар японского народа) был, как прежде, разобран. Битте-Дритте, представитель русского народа и друг немецкого, блистал своим отсутствием. Лишь Левин (сын еврейского народа) весело зыркал своими глазками из-за Надюшкиной ограды. Мы вошли в дом. Нонна, тяжело опираясь о стол, поднялась, покачнулась. Господи, одни кости, глаза и рот провалились. Лоб блестел. Сашка молчал – видно, не ожидал такого. – Да-а… Давно мы не виделись, – наконец выговорил он. – И вот результат, – бледно улыбнулась она. Мы вышли на террасу. Сашка закурил. – Колеса найди, – приказал он. Я огляделся. Никаких особых колес. Только синий “форд-скорпио” Левина остановился у калитки Саввы, и я видел, как выходит статный, коротко стриженный Савва в спортивной “пуме”, садится в тачку… На разбой собрались? Вряд ли в больницу! Проклиная прежнюю свою необщительность, кинулся к машине. Открыл дверцу. Душно у них в салоне, накалено! – Ребята! Жену в больницу надо срочно! Левин поглядел на меня с изумлением, но Савва неожиданно буркнул: – Ладно, давай! А я его почему-то не любил. Но важно, что он Нонну любит. Зачем-то махая рукой Сашке, я помчался к дому. – …Эти мудаки в Кремле – что они думают? – страстно говорил Левин, выруливая на шоссе. Я страстно кивал, соглашаясь. Бурштейн неожиданно горячо вступился за правительство. Я на всякий случай кивал и тем и другим. – Бедный! – вдруг горячо шепнула жена мне в ухо. Мы въехали в Сестрорецк, зарулили в больницу. Поднялись по пандусу к приемному покою. Голова жены в закрытыми глазами (уснула?) каталась по моему плечу. Потом она лежала на железной каталке, рядом на такой же стонал рваный бомж. Сашка убежал и не возвращался. – Есть, слава богу, коечка! – сообщил он, наконец появляясь. - Старушку одну только упаковали! После этого бодрого, жизнеутверждающего заявления вышла мрачная толстая санитарка и покатила каталку. Жена вдруг протянула ко мне свою тонкую горячую руку, и я держал ее до дверей… Все! – На вот рецепт! – протянул листочек Сашка. – Сегодня наше закапаем, а завтра, извини, – уже ваше. А теперь вали отсюда – у нас карантин! Я остался с листочком в руках. Хотел было обратить внимание Сашки на всеми забытого стонущего бомжа – он, видимо, уже стал тут всем привычной деталью пейзажа… Идти искать правду? Но на всех правды не напасешься! – таким подлым способом успокаивал я себя. “Приемный покой”? Могу я хотя бы здесь посидеть покойно, вытянув ноги?.. Нет. Я поднялся. Нашел аптеку – тут же, под крышей больницы, протянул рецепт… Сколько?! Сто семьдесят три рубля! Где же мне столько взять? У Очи? Он сам только думает о том, как взять! В отчаянии я спускался по пандусу. – Эй! – вдруг услышал я. Левин и Савва, оказывается, ждали меня! Хотелось бы в аккурат одному… Но что поделаешь? Я их раб! Уселся сзади. – Прокатимся… тут? – ухмыляясь, предложил Левин. Я кивнул. Мы выкатились из Сестрорецка. Я то отключался, то слышал их разговор. – …от плясуний этих изжога уже у меня! – голос Саввы. Веселиться едем?! В самый раз! Солнце с заката светило меж стволами сосен. Я вглядывался, прикрываясь ладошкой… Куда? А-а! Знакомые пенаты! Аж сердце сжалось – когда-то самая жизнь здесь была! Вот промелькнул писательский Дом творчества. Когда-то по этой сосновой аллее степенно прогуливались ужасно важные, надменные типы… Казалось, что с ними может сделаться? Смело революцией! Теперь там, за оградой, видны автомобили, и даже какие-то детские голоса звенят- но это уже жирует обслуга, освободившаяся от эксплуататоров и начавшая новую, светлую жизнь! А на новую жизнь надеялись как раз мы, тут ее зачинали! По этой вот аллее когда-то шел на станцию, на первые демократические выборы, на которых он выставлялся, наш тогдашний лидер Сережа Загряжский. Свою предвыборную кампанию он строил, в частности, на защите бездомных животных – и вот на этом перекрестке как раз увидал, что целую “собачью свадьбу”, целую разношерстную собачью свору ловят удавками на палках и поднимают, полузадушенных, в машину. Сережа смело кинулся в бой. Душители, естественно, психанули. В результате Сережа добрался к своим сторонникам рваный, окровавленный. И был встречен овацией. И на волне общего подъема был избран. Где теперь его избиратели? Да и сам Сережа в Германии. Да-а… Были времена! Вот тут, вдоль глухого зеленого забора, мы прогуливались парами после обеда, язвя правительство, которое нас, оказывается, содержало. Правительство почти открыто ругали тогда многие… но и мы не молчали! Наибольшую нашу язвительность вызывал “ложный детсад” напротив их забора. Проходя мимо, все переглядывались и тонко усмехались. Домики, грибочки… не было там никакого детсада! Это правители, обитающие за зеленым забором, приказали наставить за дорогой домиков и грибков – якобы там детсад, – а на самом деле – чтобы никто там не селился, не ел их кислород! Звонких детских голосов не слышалось там ни зимой, ни летом. Эта тайна сплачивала всех нас, поднимала на борьбу! Теперь звонкие голоса там снова не звенели – но хотя бы удалось покончить с ложью: домики и грибочки были разломаны, ложный детсад уничтожен. За самим зеленым забором с победой демократии было решено устроить хоспис… но как-то не получилось. Из глухой дверки в заборе все время почему-то выходили румяные, мордатые, веселые люди, отнюдь не похожие на умирающих… Вот вышли и сейчас. Но сладко было проехать через поле бывших великих надежд! Так… Я огляделся. Теперь у меня другие друзья. Мы проезжали мимо ярко-желтого сруба – кто-то строил огромную простую русскую избу из гладких ярко-желтых калиброванных финских бревен. – Наш шеф строится… Вот так – скромно, по-ленински! – усмехнулся Савва. Я огляделся пошире. Да, меняется пейзаж! Бывшая строгая обкомовская роскошь, не бросающаяся в очи, сменялась тесной аляповатостью… вон кто-то замок строит. На каменных стенах – выпуклые кресты… Филиал знаменитых Крестов?.. Проехали! Теперь надо прислушаться к новым друзьям. – Значит, так, – усмехался Савва. – Командир выступает перед частью. Вот, говорит, как у нас люди в армии растут. Вот Егоров был простой комбайнер, а теперь – зампотех полка! Сергеев после школы к нам пришел – а теперь командир роты химзащиты… Политрук сидит рядом и шепчет: “Про меня скажи… про меня скажи!” Командир поворачивается к нему: “…А ты как был мудаком, так и остался!” В ответ Левин протяжно зевнул. Переехали мост над каменистой речкой… Когда-то мы тут гуляли… Теперь гуляют они. – Опять же, – Савва вдруг почему-то завелся, – командир выступает перед частью. Лепит: у нас в армии очень высокий моральный уровень. К примеру, я живу с женой тридцать лет и ни разу не изменял! Даже и не думал! Политрук ему шепчет: “Двадцать, товарищ командир!” – “Что?” – “Двадцать лет вы живете со своей женой, товарищ командир”. – “Молчи ты… Так о чем это я? Ах да! Со своею женой я живу тридцать лет и ни разу ей не изменил!” – “…Двадцать, товарищ командир!” – “Слушай! Отстань! Это я с твоей женой живу двадцать – а со своей тридцать!” Теперь уже Левин зло глянул на Савву, что означало вроде бы: прекрати! Что – “прекрати”? Я пытался понять, что происходит. И наконец понял. – Политрука, что ли, везем? – кивнул наконец Савва в мою сторону, потеряв надежду достать меня тонкими намеками. – Чего ты мелешь-то? – произнес Левин. – Ну а кто ж он? – теперь уже открыто дерзил Савва. – Небось в книжках своих пишет, как нам всем хорошими быть! – Никогда! – воскликнул я возмущенно. – А за что ж тебе деньги платят?! – Савва презрительно уставился на меня. – А ни за что! – Я тоже завелся. Куда везут? На моральную казнь? Тогда зачем так далеко? Я стал поглядывать в окно – и вдруг забыл о моих мучителях! Наплывало… То, что я не надеялся никогда уже увидеть и даже был уверен, что то было видение… Ан нет! Вон оно, за соснами… Давно это было, но как будто сейчас, мы с женой шли по почти уже призрачному мартовскому снегу, капли с крыш прожигали во льду желтые дырки. Мы сняли шапки – от голов повалил пар. И тут мы увидели вот эту затерянную в чаще столовую. Странно – для кого бы она? Вокруг – никого. Мы вошли… Большой зал, просвеченный солнцем. Чистые столики. Тишина. Длинная алюминиевая стойка: салаты, винегреты, светится в лучах солнца пар над чанами с супами. Мы взяли подносы, тарелки, набрали салатов, хлеба. Так никто и не подошел. Заколдованная столовая? – Наливайте, наливайте! – вдруг донесся откуда-то из гулкой глубины голос. Мы налили по тарелке горохового супа, набрали гуляша с подливой, поставили компоты – и долго ждали у сияющей никелированной кассы. – Ешьте, ешьте! Потом! – донесся тот же приятный голос, который, как нам показалось, удалялся. Мы сели пересмеиваясь, шепча, что это, видимо, дворец заколдованного чудовища, ждущего Аленушку, которая его расколдует, – а пока что он угощает всех! Мы поели, постояли у кассы еще… – Эй! А платить кому? – крикнул я. Тишина. Потом донеслось издалека: – Да ладно, ребята! Был ли в жизни момент большего счастья? Мы вышли на крыльцо, зажмурились на солнце. Не то что мы радовались халяве – просто приятно было побывать в раю. И вот – неожиданно возвратился сюда. …Что – настал час расплаты? Я пошевелился на сиденье – немножко прилип. Да, теперь тут не рай… Во всяком случае, не бесплатный. Впритирку стояли шикарные тачки – среди них преобладали бандитские “броневички” с никелированными кроватными спинками вместо бамперов. Стоял какой-то технический автобус с маленькими окнами, черные кабели выползали из него и ползли по ступенькам. Над дверью была круглая надпись, с желтым кругом внутри: “Золотой блин”. Левин сиял. Нет… хорошее название… Соответствующее! Мы вошли в зал, судя по гулкости – просторный. Не было видно почти ничего. За этим залом призрачно брезжил другой, с игорными столами. Похоже, что тут вечная ночь. И жара! Колотилась музыка, и в прокуренной тьме нас стали колоть и тут же исчезать тонкие лазерные “иглы”: синяя – зеленая – красная. Левин шел впереди – маленький, пузатый, лоснящийся, в мятой, выбившейся на животе рубахе, – но все, попадавшиеся на пути, почтительно кланялись. Левин вскарабкался на низенькую приступочку сцены, взялся маленькой ручкой за стойку микрофона: – Ша! Ансамбль, состоящий из четырех лохов в переливающихся костюмах, резко умолк. Левин повесил микрофон на стойку и взял протянутый ему из зала другой – мохнатый, похожий на растрепанную шерстяную шапку. – Дорогие друзья! – заговорил он весело и слегка гнусаво, как многие радиоведущие. – С вами снова ваш друг Сеня Левин, президент – и одновременно почетный член, – (Сеня хохотнул), – названной в честь Сени Левина фирмы “Селяви”! Сеня Левин – “Селяви”… Молодец! Сам придумал? – Я снова с вами со всеми, кто в пути, кто выехал из дома, или кто едет к дому, или, наоборот, вовсе не собирается домой! Я с вами! Мы снова вместе с радиостанцией “Парадайс”, которую, я надеюсь, все полюбили, находимся в самом знаменитом клубе Карельского перешейка “Золотой блин”, который работает круглосуточно! Гусляры вдарили по струнам. – Рад сообщить вам, что фирма “Селяви” придумала для вас новую мульку. Если вдруг – тьфу, тьфу, тьфу! – забарахлит на ходу ваш мотор, то лучшие! Лучшие мастера Карельского перешейка!.. Битте-Дритте подразумевается, понял я. – …в течение получаса наладят вам его. Кроме этого связывайтесь с нами по поводу… мелких недоразумений с ГАИ! Мы будем рады вам помочь – стоит вам только позвонить по моему мобилу – 914-34-14! Смелей, ребята! Грянула музыка. Левин, придерживаясь за микрофон, задом вперед спустился с приступочки и, позыркав своими гляделками, подошел вдруг ко мне. – Слушай сюда! – заговорил он быстро. – Сделай мне штуку одну… Ну, песню как бы… чтобы с первого аккорда все просекали, что это я выхожу! – Ну… тут Чайковский нужен! – воскликнул я. – Ладно… Бери Чайковского! – рубанув маленькой белой ладошкой, разрешил он. – Главное – слова! Я и без него знал, что главное – слова! Мысленно прикинул сперва – Первый концерт Чайковского… но – нет! Слишком много надо слов. Что-то торжественное, но покороче… Ага! – Пошли! – Я ухватил Левина за локоть. Он как раз посылал кому-то во тьму воздушные поцелуи – и удивленно глянул на меня своими птичьими глазками. – Уже? Вот это темп! Чайковскому такое не снилось. Левин пригнул ко мне ухо. Я шепнул ему – и музыкантам, – что придумал, и Левин весело блеснул глазками: – Годится! С первыми же аккордами в зале наступила мертвая тишина. Все, оцепенев, смотрели на сцену… Вот это воздействие! Какому имиджмейкеру это удавалось? Левин, с окончательно выбившейся из порток рубахой, стал дирижировать. Понесся гул… Как? Снова эта песня? Ведь ее же вроде бы запретили, особенно по радио?.. Опять? Что-то переменилось, пока они тут? Лохи запели, торжественно и грозно: День за днем идут года, Зори новых поколений, Но никто и никогда Не забудет имя… Левин! Левин со вскинутыми руками повернулся к залу. Зал взорвался аплодисментами. Дальше пели все, причем с упоением, – видно, здорово въелась эта песня: с явным восторгом исполняют! И слова все знают! Левин – в твоей весне! В каждом счастливом дне! Левин – в тебе и во мне! Последнюю строчку, хохоча, тянули дольше всех две красотки, прильнувшие к нашему толстячку. Я скромно сошел со сцены. – Вот так… скромно, по-ленински, – сказал я Савве, стоящему у входа. Тот мрачно усмехнулся. Вдруг с улицы донеслись какие-то громкие хлопки. Левин кинулся к Савве: – Это что, однако?! – Стреляют, однако! – равнодушно пожав плечом, вымолвил Савва. – А тебе – что?! По…?! – рявкнул шеф. – Я сказал: охраняю только зал! Все! – рубанул Савва. Левин в расстегнутой рубахе бесстрашно нырнул во тьму… За соснами тлел то ли восход, то ли еще закат, когда мы покидали этот вертеп. Левин поглядел на длинный, шестидверный, метров десять в длину, белый лимузин, стоявший чуть в сторонке. – Что-то давно мы на катафалке никого не отвозили! – сладко зевнул Левин. – Клиентов нет! – в ответ зевнул Савва. Ну и делами они тут занимаются! – думал я в ужасе – на катафалке увозят! Но потом, когда мы сели и поехали, из их разговора я понял, что на “катафалке” они торжественно отвозят домой того, кто проиграл в их казино не меньше трех тысяч долларов, – таких “счастливцев” давно что-то не было! Наконец мы мчались к дому, в приемнике записанный голос Левина повторял: “…по мобилу – 914-34-14!..” И медленно, торжественно: “Левин… всегда живой!” Я больше был увлечен другим, в конвертике, который сунул мне Левин, пытался расклеить и пересчитать пальцами ассигнации, не вынимая их… Три?.. Четыре! Я всегда говорил, что одним правильно выбранным словом можно полностью изменить окружающую жизнь, но никогда еще за одно-единственное правильное слово (Левин) не получал так много! Накупим лекарствий, еды! Победа ждет каждого, кто ее любит. Я ликовал. Надо же – так увлечен, захвачен, даже угнетен делами семьи – а вторую ночь подряд дома не ночую! – А политрук-то наш, похоже, нажрался?! – Савва, не подозревая о том, что я впаял уже его в янтарь вечности, продолжал дерзить. Чуть не столкнув в кювет, нас лихо “урезал” бандитский броневичок, с бешеной скоростью промчавшийся куда-то к гибели. – Гробанется – к нам же чиниться придет! – благодушно заметил Левин. -…Если выживет. А тебе как? – Неожиданно он ехидно обернулся к Савве: – Завидно небось, что братки на поворотах обходят, на такой скорости? – …Ничего! – неожиданно возразил Савва. – Мой батя вообще… поначалу на лошадке трюхал… а вся округа стояла “руки по швам”… О, а это что? Небо вдали – над нашим проулком? – вдруг покраснело. Пожар? Теперь уже мы обогнали броневичок! Ага. Пока что не горим… Но близко к этому. В садике возле Ваниной халупы расположились табором дети Юга, громко галдя на своем языке, похоже, ссорясь. Для костра они отламывали доски от дома. Неужто Ваня сам их пустил? Ну, мудила! Самого, кстати, не видно – унесся к другим добрым делам, бросив на нас это? На него в аккурат похоже! Да, судя по тому, как Кузя, стоящий у своей ограды, умильно поглядывал на детишек, тут все правильно… Для него! А что там у нас? Все тихо, окна темные… но что-то переменилось! Ага! Ясно. Простыня исчезла с “чернильным ангелом” – символом, так сказать, гуманизма. Детишки сперли? Но зато гуманизм, посмотри, бушует на самом деле, во всей красе: бездомные дети обрели приют! Вот так… скромно – по-ленински! – Кузя умильно смотрел на них. Ночами-то он на кого работает? Ну ладно. Я подошел. Кузя вдумчиво глядел на меня, пытливо стараясь понять: можно ли еще спасти этого человека, только что развязно вылезшего из роскошной тачки вместе с Левиным и Саввой – не имеющими с передовой частью человечества ничего общего?.. Детский праздник, кстати, они ломать побоялись: только свяжись с Кузей – опозорит!.. Зевая, разошлись. Я, зевая, остался. – Ты знаешь, что Ваню исключили из Союза писателей? – проговорил он взволнованно. Видимо, это позднее (раннее?) время казалось ему вполне подходящим для задушевной беседы. – Исключили? – Я бестактно зевнул. Да, в наше либеральное время нужно что-то особое отмочить, чтобы исключили… Но Ване это по плечу! А у меня, кстати, сил абсолютно нет- падаю с ног! – А что, было собрание? – Я раззевался до неприличия перед личиной чужой беды. – Не слышал. – Ты всегда не слышишь то, что тебе невыгодно! – припечатал Кузя. Что за выволочка такая глубокой ночью? Завтра нельзя? – Этих-то… Ванька привел? – указал, зевая, на закоптившихся у костра детей Юга. – Зачем? – Тебе, разумеется, этого не понять! – вздохнул Кузя. – Сейчас я вообще ничего не способен понять. Знаю только, что они простыню у меня украли! – У меня они тоже кое-что увели, – усмехнулся Кузя, – и тем не менее я добился, чтобы именно Ване присудили “Чернильного ангела”! – отчеканил Кузя. Ване? А я-то уже думал, что мне! Представлял, как мы жить теперь будем – все трудности позади. Всегда я так: лечу – и мордой об столб! Нормально. – За что… исключили-то его? – пробормотал я (спросить, конечно, не то хотел, но постеснялся). – Да… какие-то там деньги истратил, – вскользь сказал Кузя. – А… наградили… за что? – все-таки выговорил я. – За до-бро-ту! – глядя в сторону играющих детишек, по слогам произнес Кузя, намекая на то, что мне-то это слово навряд ли знакомо. Интересно – сам-то Ваня знает? Кузя, ясное дело, торжествовал! Добился, помог несчастному, исключенному из Союза писателей, но доброму, приютившему детишек… которые и его, Кузю, обворовали… Для него Принципы выше! Удачно обокрали – так заметнее его благородство! Честное слово, если б Кузя премию взял себе, уважал бы его больше. А так… Я зевнул. Меня тоже обокрали… но я ничего с этого не получил. Все остальные получили. Украли детишки у меня “Чернильного ангела” для Вани. И для Кузи тоже. Ну и чего? Не удовлетворенный, видимо, моими переживаниями (которых и не было совсем), Кузя добавил: – К сожалению, твояпредприимчивость тут не сработала. – Снова камень метнул. Все вроде уже сказал – но не может успокоиться, в свете костра! Понимаю, что должен переживать более бурно, – но спать хочу! – Пришлось обратиться через Ее голову, – Кузя многозначительно улыбнулся, – непосредственно к руководителю фонда… ее, кстати, мужу! Ах да! И, видимо, пришлось ему сказать, чем она занимается тут, в России, пока муж ее блюдет высшие интересы. Молодец, Кузя. Ради его принципов на все пойдет! Но почему он так страстно за Ваню стоит? Думаю, все средства массовой информации теперь ахнут, когда Ване вдруг вручат “Чернильного ангела”! И под этот “ах” Кузя тут появится: “Считаю необходимым!” Понимает, что больше никогда его не покажут, – хоть тут показаться! Если б мне вдруг премию дали, никто бы не удивился, подвига Кузи никто бы не оценил… А так – шум, сенсация! Про Ваню же известно всем, что связан с правоохранительными органами. Он и сам хвастался… Помню, были мы с ним с писательской делегацией в Индии. И в последний день Ваня, потрясенный древней культурой, так напился, что бумажник и паспорт потерял. Индусы его внезапно выпустили… им-то зачем такое добро? Но как встретит его суровая Родина?.. Ваня почему-то об этом не беспокоился. Только мы взлетели – он снова клюкнул и спокойно захрапел. Пока он спал в самолете, пуская слюни, в атмосфере что-то произошло, и нас вместо Шереметьево-2, с пограничниками и таможней, посадили в старозаветном Быкове, где ничего этого не было. – Понял, какие у меня связи! – проговорил он, проснувшись и приглядевшись. Не скрывал – акцентировал! И теперь ему – “Чернильного ангела”. За спасенных детей. И сбоку от его славы, в отсветах костра, – скромный Кузя. Вот так… А я-то, честно говоря, особенно и не надеялся на простыне своей взлететь. Непрухо-Маклай! Побрел. Да, соскользнула с плеч мантия… Ну что ж – нам не привыкать!.. Зато вон тень какая вытянулась – до самого леса! Наши окна темные. Отец уже спал (я надеюсь). Не хватает только ему узнать, что мне премию не дали. Да он про нее и не слыхал. Я вошел, чуть скрипнув дверью, посидел, зажмурясь, на опустевшем диване жены… О господи! Как она плясала! Переплясывала всех! Все уже лежали в изнеможении, а она все летала! Помню, одна тетка-врачиха, кстати, сказала: “Ну у тебя и жена! Сбрось ее с шестого этажа – отряхнется и пойдет плясать!..” Шестого этажа не понадобилось – понадобилось всего пять лет! Вдруг дом сотряс грохот! Взрыв?.. Наконец-то! Я выскочил на улицу. Битте-Дритте, сорвавшись с лестницы, ведущей к нему наверх, хладнокровно готовился к следующему штурму. – Что происходит вообще? – поинтересовался я. – …Праздник клубня! – сообщил он. Я пошел к себе, лег… Перед глазами замелькало. Ну и денек! Надеюсь, у святого Мефодия нет братьев-близнецов? |
||
|