"Ужас победы" - читать интересную книгу автора (Попов Валерий)КРЕЩЕНЬЕПомню горячий воздух, застоявшийся в кустах после жаркого дня и вылетающий, как птица, когда во тьме заденешь ветку. Помню, как я впервые появился над Мысом, выпав из тесного автобуса на шоссе, мягкое после дневного жара. Далеко внизу струилась лунная рябь, проткнутая темным и острым, как скрученный зонт, кипарисом. Рядом с этим сгустком тьмы смутно белело высокое здание – международный молодежный лагерь “Спутник”, куда я стремился. Будоража теплую долину, снизу вдруг поднялся хриплый и страстный вопль. Потом, увидев павлина, надменного красавца, закованного в узоры, я не мог поверить, что это он так кричит. Но сейчас, не вникая, я издал почти такой же вопль и рухнул с шоссе в колючий, пружинистый кустарник. Я падал то ногами вперед, то вниз руками. Сотни игл вонзались в меня, а я чувствовал лишь ликованье. Конечно, можно было найти плавную дорогу – но зачем? Потом в душной тьме что-то засветилось. Узкое жерло вулкана, на дне его клокотала лава. Танцы! Мне сюда. Я выкатился в круг, как колючий шар перекати-поля, как шаровая молния, но никто не шарахнулся, не испугался – тут все были такие! Потом музыка стала замедляться, танец стал увязать сам в себе, и вот – все остановились. Спустилась тьма, тишина. – В горы! В горы пошли! – вдруг понеслось по площадке. И лава вылилась через край. И я спокойно и весело двинулся со всеми. Я успел уже разглядеть, что на эстраде играют вовсе не мои друзья, на которых я тут рассчитывал, а совсем незнакомые ребята, более того – негры. Но мысль, где же я буду ночевать, совершенно не беспокоила меня тогда: столько счастья и веселья было вокруг… Как где? Здесь – где же еще? Продолжая приплясывать, мы поднимались горячей толпой по узкому, завивающемуся вверх шоссе. Потом свернули с него и полезли вверх, в колючие душные кусты. Это было мне уже знакомо! Остатки дороги, какие-то археологические обломки тут были, но обрывались в самом буквальном смысле то и дело. Мы заблудились бы в этом каменном хаосе, если б не наш вожак – мускулистый, голый по пояс, в пиратской косынке, с высоким коптящим факелом в руке. Он явно напоминал легендарного Данко, поднявшего свое горящее сердце и осветившего путь. Такие аналогии вполне годились для комсомольского лагеря. Правда, оступаясь, он явственно матерился, но это не смущало общего веселья, а, наоборот, подстегивало его. И наконец путь наш оборвался, причем в самом буквальном смысле: мы оказались над бездной. Замерев, мы стояли на краю, потом наш вожак безвольно разжал пальцы и выпустил факел: кидая искры, тот запрыгал по таким кручам! И, высветив рябь, погас в море. Да-а. Мы стояли потрясенные. Чувствовалось, что номер сей отработан и Данко демонстрирует его не впервой… но… величествен-но! Все стали расползаться по склону, закачались, кидая огромные тени, костры. – Жоз! К нам иди! – Все звали вожака, он благосклонно обходил костры, и я вдруг заметил, что он целеустремленно и стремительно напивается – видимо, это было заключительной, неизбежной и наверняка самой приятной стадией его еженощного подвига. Его суровое лицо помягчело, нижняя твердая губа отшмякнулась, глазки посоловели… впрочем, таким он мне нравился больше! Я оказался с ним у одного костра. – Ты… черепастый! Чего скучаешь – давай к нам! – Он сам вдруг меня позвал, окрестив почему-то “черепастым” на все время нашей с ним истории, оказавшейся длинной. Рядом с ним в волнах света был симпатичный длинноволосый бородач и смуглая, могучая красавица – библейского, почему-то хотелось сказать, облика. Плечо ее грело не хуже пламени… так что… пусть только погаснет костер! – Соня… А ты? – хмельно улыбаясь, проговорила она. – Жоз… Жаирзиньо по-настоящему! – Вожак резко вклинился в наш интим и сжал своей лапищей мою ладошку: все понял? Ясно было, что он местный парень, пробавлявшийся ночной романтикой среди пыльных будней, – мне, впрочем, эта романтика могла выйти боком: пальцы долго не могли расклеиться – даже рюмку не взять. – У нас тут строго! – проговорил Жоз. – Вон отец Кир у нас батюшка… вроде как священник, при нем нельзя! Соня среагировала, криво усмехнувшись, длинноволосый поднял ладошку: – Кирилл вообще-то. А не вообще? Плечо Сони грело все явственней. И вся такая горячая? Жоз, оценив ситуацию и поняв, что Соня, эта Магдалина сих мест, выходит из-под его контроля, нашел мудрое решение, которое одобрил и я. Как окончательный приговор, не подлежащий обжалованию, Жоз протянул мне в отблесках костра стакан водки, и я мужественно, как Сократ цикуту, выпил ее и погрузился в блаженство… Кто-то тряс меня – наверное, Соня… Потом, потом! Проснулся я снова над бездной – уже яркой, сияющей, но оттого не менее страшной. Ноги мои свисали с обрыва, лишь под мышкой струился какой-то кустик с горько пахнущими цветами. Ствол, царапая кожу, явно утекал из-под мышки, и – другого тормоза не было! Я отчаянно закинул голову… лишь бездонное небо с парящим высоко соколом… Зачем я не сокол? Запоздалый вопрос! – Эй! – неуверенно крикнул я. – Не шевелись! – донесся неземной голос. Волосам стало вдруг больно, но зато я поехал вверх. Наконец ноги уперлись, и, тяжело дыша, я уселся. Море поднималось лазурной стеной, светлея кверху. Да-а… сейчас бы реял в этом просторе! Спокойнее было глядеть перед собой. Оказывается, я катился на бутылках по наклонной плоскости – и изрядно-таки вмял их в грунт. Бутылки до добра не доведут. Я обернулся. На коленях – так, видно, было удобнее – стоял Кир, снимая с пальцев мои волосы. – Спасибо! – прохрипел я. Кир улыбнулся. Склон, поросший кустиками, был весь усыпан телами, напоминая поле битвы. Жоз во сне лениво обнимал Соню. Не для Бога берег, значит, – для себя! Нормально. Я встал. Ноги дрожали. Руки, впрочем, тоже. – …Похмелиться? – Кир выковырял из земли бутыль, в которой плескалось. – Не-а! – бодро ответил я. – …Так ты на самом деле, что ли, священник? – не удержался я от вопроса. Мы спускались с горы, навстречу солнцу. Кир поморщился. Ясно, что вопрос: “А на самом ли деле было?” – самый нестерпимый для верующих. – …И воздвиг он в душе своей Храм, – как бы про себя, не для моих неблагодарных ушей, бормотал Кир. – И были стены этого Храма прочней сотни крепостных, и достигали они небес… – А… настоящий храм… есть? – снова не удержался я от бестактности. Кир глянул на меня с сожалением: настоящий Храм должен быть в душе! – но тем не менее кивнул на пыльный купол, поднимающийся над крышами поселка. Но что-то я не заметил там креста. “Механический цех, наверное”, – подумал я. В те годы многие храмы были механическими цехами. Спустившись, мы шли по пыльной улице. Кир молчал. Потом он распахнул калитку в высоком заборе, и мы вошли в заросший дворик, поднялись на крыльцо. В полупустой комнатке пыльный луч солнца косо бил в пол. Мы постояли молча. – Вот здесь… в этом луче… я и увидел, – выговорил Кир. Я изумленно поглядел на него… нормальный вроде парень? И Кир четко просек мой взгляд, усмехнулся: – Да… абсолютно нормальный парень… в университете учусь… - С последним словом он явно замешкался, не сказать ли “учился”. - И вдруг!.. Отдыхать приехал… вот эту комнатку у Жоза снял… Мы молчали. Надо было говорить дальше, но я испугался, верней – разволновался. С чего бы это? Да просто мне понравился Кир, из пропасти, можно сказать, вытащил меня… А теперь, боялся я, начнется что-то мучительное – придется кивать и улыбаться. С трудом. Вряд ли “знамение”, о котором порывается рассказать Кир, окажется качественным, наверняка что-нибудь несусветное и при этом ужасно банальное: златые одежды… полный любви взгляд… что-то есть в этом невыносимое. – А почему, кстати, – Жоз? Что за имя? – “заинтересованно” воскликнул я. От этого “кстати” Кира покоробило. Ничего себе “кстати”!.. Явно – ни в грош не ставят его слова! – …А-а… чушь! – после долгой паузы ответил Кирилл. – В футбол он играл за местное “Торпедо”. Жаирзиньо прозвали его. Жоз, короче. Кир отводил глаза, явно обиженный моим отношением. Но что я мог? С горящим взглядом выслушивать его, страстно поддакивать? Это и ему бы показалось дурным вкусом! – В общем, был я в местной епархии… – Закрывая тему, Кир безнадежно махнул рукой. Вот и хорошо! Я давно уже переминался с ноги на ногу, мечтая выскочить. – Вопрос, наверное, неуместный… но сортир где? – Во дворе, разумеется, – холодно сказал Кир. Прямо через заросли я устремился к “скворечнику”. – Эй, черепастый! – донеслось до меня. Помнит, оказывается! Я послушно застыл. Жоз входил в калитку. – Вербовал? – Он кивнул на окно постояльца. Что я мог ответить ему? – Сонька тоже говорит – креститься… Но ее я понял: у нее венчанье на уме! Я только знаю, что у меня на уме. – …А что команда скажет?! Тренер? – напирал Жоз. – Так передай ему… – Он кивнул на окна Кира и характерным жестом стукнул по сгибу руки. Почему я должен “это” передавать?! К счастью (оказывается, и счастье ходит рядом), Кир сам вышел на крыльцо и все увидел. Жоз, неожиданно смутившись, начал чесать сгиб руки. – Ну что… может, опохмелимся? – Кир неожиданно вынул из сумки бутылку. Вот это гуманный жест! Потом я все же добрался до “скворечника”, сидел там, пытаясь отвлечься, с куском газеты в руках: “Когда же коммунист станет настоящим хозяином производства?!” Тоже вопрос! Мне-то казалось, что он давно уже стал! “В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него н б ачало быть, и без Него ничто не н б ачало быть, что н б ачало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его”. Кир бормотал это безо всякого выражения. Все в липком поту, мы поднимались с ним по спиральной дороге, никуда не сворачивая, и наконец уткнулись в железные ворота с табличкой: “Санаторий „Горный воздух”. Управление делами ЦК КПСС”. – Мне кажется, мы не туда идем, – сказал я, но Кир не прореагировал. Он уверенно вошел в калитку, помахав пальчиками женщине в будке, и я за ним. “Вход в Иерусалим”? Тут было совсем другое дело! Песчаные желтые дорожки, окаймленные цветами, повсюду строгие стрелки: “Терренкур № 2”, “Терренкур № 8” – просто разбегались глаза! К счастью, никто из членов ЦК навстречу нам не попался, а то пришлось бы бухаться на колени! Зато вдруг выскочил, весь красный, как клюквинка, лысый маленький человечек в шароварах и тапочках – гораздо более известный, чем любой член ЦК, – знаменитый актер-режиссер Марат Зыков. Этот-то везде!.. Но действительно – гений! Мы с восхищением глядели, как он сбегает с горы, быстро переставляя крохотные тапки. МБЧ – маленький большой человек – так звали его в кругах интеллигенции и, может быть, еще где-то. – Не курить! – пробегая, вдруг рявкнул он мощным басом, и мы с Киром, восхищенно откинув челюсти, выронили папироски. – За водкой помчался! – Глядя ему вслед, Кир усмехнулся. Он все, похоже, тут знал. Меня появление МБЧ тоже взбодрило – все-таки “наш человек”, хотя признает ли он нас за “своих” – довольно спорно! Мы поднялись наконец на плоскую проплешину горы, к затейливому дому, окруженному террасой с витыми колоннами. Тут, видимо, само Политбюро и отдыхает? Куда идем? Кир тем не менее уверенно поднялся, открыл высокую витражную дверь: светлый деревянный кабинет, уставленный стеклянными медицинскими шкафчиками, за столом сидела Соня в белом халате и писала. Нас она приветствовала, лишь подняв бровь. Волевая девушка! – Ну что? – проговорила наконец она, бросив ручку. – Я – глас вопиющего в пустыне, – улыбнулся Кир. – А-а… Я поняла – бесполезно все это, – подумав, сказала Соня. – О какой “пользе” ты говоришь? – саркастически усмехнулся он. - Я предлагаю тебе Вечную благодать, а не “пользу”! – С этим… говорил? – хмуро осведомилась Соня. – Как-то ты слишком утилитарно… принимаешь веру! – А кто тебе сказал, что принимаю? Я тоже не понимал Кира: зачем вербовать верующих в санатории Политбюро? У них своя вера! Лишь потом, узнав Кира поближе, понял, что главное для него – быть на виду. Дверь открылась, и в кабинет ввалился сам Плюньков – лицо его было слишком знакомо по многочисленным плакатам. Сейчас он дышал прерывисто, по квадратной его плакатной ряхе струился пот, челка растрепалась и прилипла ко лбу. – Ну как… Софья Михайловна? – пытаясь унять дыханье, выговорил он. – Теперь вы верите… в мое исправленье? – Он робко улыбнулся. – Будущее покажет! У вас десятидневный курс! Идите, – жестко произнесла Соня. Вот это да! Послушно кивая, Плюньков вышел. – В общем, не созрела! – почти так же жестко, как Плюнькову, сказала Соня. – Созрею – позову! – Я не какой-то там… член ЦК… чтоб ты мной помыкала! – Губы Кира дрожали. – Ты соображай… все-таки! – гневно произнесла она, многозначительно кивнув куда-то вбок, где, видимо, отдыхали небожители от изнурительных тренировок. – Я здесь вообще больше ни слова не скажу! – Кир гневно направился к двери. Я за ним. Мы почти бежали вниз по тропинке. – Ты… крестить ее хочешь? – наконец решился спросить я. – Это наше с ней дело! – проговорил Кир обиженно. “Пришел к своим, и свои Его не приняли”… Я тоже Книгу читал! – Может, она начальства боится? – Я попытался ее оправдать. Но Кир, как понял я, больше обижен был на свое “начальство”. – Если бы Христос ждал… разрешения местного начальства… мы до сих пор жили бы во тьме! – произнес Кир, и мы вышли за калитку. Да-а-а… Высокие его порывы явно не находят пока поддержки – даже среди близких. – А я… в этом качестве… не устрою тебя? – вдруг спросил я неожиданно для себя. Кир остановился. …Теперь уже просто так мне не выбраться отсюда! Умею влипнуть! Однажды на Финляндском вокзале какой-то человек дал мне ведро в руки и просто сказал: “Держи!” И я держал, пока он не вернулся, и даже не сказал “спасибо” – а я из-за него опоздал на электричку. “Нет добросовестнее этого Попова!” – говорила наша классная воспитательница с явным сочувствием, и от слов ее – начиная с первого класса – веяло ужасом. Подтвердилось! Проснулся я в комнате Кира. Судя по наклонному лучу солнца, было утро. Как раз в этом пыльном луче, по словам Кира, он видел Знамение. А я отвечай! Я с отчаянием глядел на луч. Мне-то он явно “не светит”! Я не готов. Я спал в брюках, на полу, на тонком матрасе. В бок мне вдавливалось твердое: финка! Этой весной мы ехали из Мурманска, где с представителями нашего КБ плавали, размагничивая подводные лодки, – такая суровая профессия мне досталась от института. На обратном пути на станции Апатиты в вагон сели вышедшие уголовники и стали довольно настойчиво втюхивать нам свою продукцию – выточенные в лагере финки с прозрачными наборными рукоятками. Да, тут они были мастера – нож, как говорится, просился в руку. С той поры я с финкой не расставался. Ради чего? С этим ножом, как и с подводными лодками, впрочем, мне страстно хотелось разлучиться – и как раз с этим отпуском я связывал смутные надежды. Сбылось? Я смотрел на луч. И вдруг по нему прошла волна – золотые пылинки полетели вбок воронкой, словно от чьего-то выдоха! Я застыл. Стало абсолютно тихо. Потом в голове моей появились слова: “На пороге нашего дома лежат дым и корова”. Что это? Я оцепенел. Пылинки в луче сновали беспорядочно. Сеанс окончен. “Дым и корова”. Откуда они? Похоже, пришли оттуда, и специально для меня. Кто-то уже произносил это на земле? Или я первый? “И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины”, – вспомнил я. Накануне почти до утра читал книги, которые дал мне Кир. Готовился! “Нет добросовестнее этого Попова”. От этого не отвязаться уже, как и от “дыма и коровы”. Дверь скрипнула. Вошел Кир. – Ну… все готово! – проговорил он. Выйдя на крыльцо, я бросил финку, и она, кувыркаясь, улетела в бурьян. Церковный двор неожиданно понравился мне. Хмурые мужики с ржавыми трубами проходили мимо, на сваленных в углу досках выпивали хулиганы. Все настоящее! Жизнь, а не декорация, не ладан и не елей, а папиросный дым! Мы вошли с Киром внутрь. Совсем недавно еще – или до сих пор? – это был механический цех: по стенам стояли тяжелые верстаки с привинченными тисками. Местами напоминает камеру пыток – для нас, первых христиан, вошедших сюда. Мы с Киром точно первые после огромного перерыва. Над пустым алтарем висел плакат: “Делись рабочим опытом!” Делимся. Зябко как-то! Что скажет начальство? Явно не одобрит: земное начальство уж точно. И в большей степени это крещение для Кира, чем для меня. Впрочем, какие-то прихожанки тут уже были – явно неравнодушные к Киру, молодому длинноволосому красавцу, и, похоже, – ко мне. – Ишь какой сокол к нам пожаловал! Я б с ним пошла! – сказала одна старушка другой, и это мне понравилось. Уважают! Соня и Жоз следовали за нами, тоже явно волнуясь, хотя волноваться в первую очередь надо было мне. Что я, впрочем, и делал! Главное – тут еще пилили и колотили. Но, поглядев на наше шествие, рабочие переглянулись и вышли. Святое дело им было явно по душе. – Встань тут, сын мой! – проговорил Кир торжественно. Он был одет соответственно, хотя и не во всем положенном облачении: мы подпольные христиане, нам можно и так. Но действительно: можно ли? Это нам предстоит решить. И Ему. Откликнется ли? Я почему-то чувствовал, что – да. Впрочем, это чувствуют все, кто этого хочет. И механический это цех или церковь – не так существенно!.. Я настроился. Кир с тихим бряканьем установил подставку, уложил книгу. Какой-то мальчик принес светлую купель с заклепками, явно сварганенную в этом цеху. Потом туда звонко полилась вода. Я стоял не двигаясь. Наверное, торжественно и надо стоять? Последний раз я волновался так, когда меня исключали из комсомола. Но тут вроде бы не исключают, а принимают? Куда? Уже когда мы подходили к церкви, Кир сообщил мне, что “прежний” я сейчас умру и возникну новый. Раньше бы надо сказать! Жалко прежнего-то. – Стой спокойно, сын мой! – проговорил Кир благожелательно. - Символ веры ты знаешь хотя бы? – Учил, – ответил я растерянно, как первоклассник. – Тогда разуйся. И засучи штаны. Присев на скамью, я разулся и уже босой встал с ним рядом. – Я буду творить молитву, а ты повторяй. И когда я произнесу: “Отрекохося!” – повторяй с чувством! – Хорошо, батюшка! И пошла молитва. Какие странные, тревожные слова! Смысл их вроде бы понятен, но они гораздо глубже смысла и страшней… “Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым”… – Отрекохося! – прогудел Кир. – Отрекохося! – повторил я. Потом, сделав паузу, он вынул из шкатулки пузырек и кисточку, обмакнул и липким, сладким, душистым веществом сделал крест на лбу, на устах, на запястьях и сверху – на стопах. Каждый раз я вздрагивал. Потом вдруг, приблизив лицо, крестообразно подул мне на лоб. Про это я раньше не знал – и разволновался особенно. Потом он велел приблизиться к купели и сперва, зачерпнув ладонью, поплескал водой мне за шиворот, на грудь, а потом весело и как-то лихо вдруг макнул меня головой, надавив на затылок. Потом я ошеломленно распрямился, изумленно озирался. Неожиданно было! И словно глаза промыло: все стало светлей! Потом мы выходили из церкви. От капель, оставшихся в ресницах, все вокруг сияло. Я посмотрел на купол – креста не было, и вдруг солнечные лучики там скрестились и ясно сверкнул крест! Потом я вытащил из брюк ручку, бумажку и записал: “На пороге нашего дома лежат дым и корова”. Кир умильно смотрел на меня, думая, что я записываю какую-то молитву. Бутылка на столе опустела. – Ну… что теперь делаем, народ крещеный? – Кир, чуть заметно зевнув, поднялся. …Уже все? А я-то думал, что мы с ним теперь все дни будем проводить в душевных беседах. Всегда я так: лечу куда-то с восторгом, и – мордой об столб! Кир демонстративно мыл рюмки. Все правильно. Теперь он будет многих крестить – с моей-то легкой ноги, и что же: теперь каждого поселять у себя? Я тоже поднялся. Как ни странно, наиболее расстроенным выглядел как раз “народ некрещеный” – Соня и Жоз. Начиная с церкви они глядели на меня не сводя глаз и явно чего-то ждали: то ли я превращусь в зверя какого-нибудь, то ли сразу в ангела? Отсутствие внешних изменений будоражило их: как же это? Соня чуть было карьеру свою не поставила на карту ради этого… ради чего? Я старался, как мог, – глядел радостно, улыбался светло: вот, мол, что сразу же делается, буквально на глазах! Они были явно озадачены: что-то, конечно, есть… но вот он сейчас уедет и увезет разгадку с собой, так и не узнаем, было ли что? Но чем я им мог сразу помочь? Уже чувствовал себя виноватым… Да ну их! Поеду! – Так ты куда теперь? – Кир вложил в этот вопрос всю свою душевность, оставшуюся на мою долю. – Я?.. Да в Крым, наверное, махану! – проговорил я беззаботно. Не болтаться же тут у них под ногами, позоря полученное звание… А так – останется светлая тайна. – Мы с тобой! – неожиданно заявил Жоз. -…В смысле – до парома проводим. Надо же, как их проняло! И Кир тоже решил проводить. Все-таки я у него первый, и неизвестно, будет ли второй? Оделся почему-то как хиппи – не скажешь, что батюшка… “Батюшка” он пока что лишь мне. А Соня, наоборот, гляделась торжественно – изысканный наряд “от купюр”, Жоз тщательно причесал свою буйную голову. В последний путь, что ли, провожают меня? Мы томились на асфальтовом пятачке. Развернулся автобус. Из кабины вылез крупный, основательный мужик в белой рубахе и черных нарукавниках… тоже, что ли, принарядился? Окстись! Ничего особенного не происходит – вон полно народу помимо тебя! Жоз подошел к водителю: – Здорово, Богун! Тряс ему руку, при этом многозначительно, как мне казалось, поглядывая на меня, потом на водителя: гляди, мол, кого везешь! Кого – кого!.. Скорей бы это кончилось – с ходу напьюсь, расслаблюсь, сброшу с себя эту епитрахиль – тем более не знаю, что это такое! Богун все же что-то почувствовал, внимательно глядел на меня. Я быстро влез в автобус – дайте спокойно уехать, не терзайте меня. Тут, наверное, половина крещеных, судя по возрасту… причем – нормально крещенных, не то что я! – Подвинься, что ли! Жоз! И вся компания тут же! Что им от меня надо? Слово?.. не созрело еще! Почему я главный-то оказался? Вон пастырь, Кир, – к нему обращайтесь… но он как-то увернулся, с усмешкой на меня поглядывает: ну-ну… Запряг! Сейчас что-нибудь отчебучу, и все – коту под хвост! Дождетесь! Подмигнул игриво Соне, но ответный ее взгляд был суров и требователен: работай!.. Кем? Много на меня повесили – все проблемы свои. Я их должен решать? Сами креститесь – и вперед! Подопытный кролик! И для Кира, судя по его взгляду, – тоже. Ну, поехали, что ли? Чего стоим? Наконец задребезжало! С глухим завыванием в утреннем тумане тянулись в гору. Все, прикорнув, досыпали. Я один, значит, должен быть начеку? Но постепенно все просыпались, поднимали голову, недоуменно вглядывались… Что это? Сперва выскакивали еще иногда из тумана темные грани скал, камни у дороги, но все постепенно заволокло. Некоторые даже резко привставали, словно скидывая с себя остатки сна, – надеясь, что это им снится… Да нет! Соня и Жоз поглядывали на меня с тревогой: на небо, что ли, забираешь нас, так сразу? Ждали чуда – и получите! Пожалуйста. Умиротворенно прикрыл глаза. А они стали с тревогой смотреть на Кира: ты тогда ответь. Но Кир сидел отрешенно-умиротворенно – мол, я свое сделал. Дальше – он. Почему это? Туман стал абсолютно непроницаемым, глухим, сипенье двигателя доносилось еле-еле. Ощущение, что и он куда-то уходит от нас, а мы тут остаемся. За что? Тут, я думаю, каждый, и крещеный и некрещеный, тайно молился: вывези куда-нибудь! Молитвы были услышаны – туман стал лететь отдельными клочьями, потом из мглы вылезло окно. Мотор, хрюкнув, замолк. Двери с шипением разъехались. Куда прибыли? Похоже, Богун этого тоже твердо не знал. Выпрыгнув из кабины, закинул руки за голову, несколько раз прогнулся, потом огляделся. Потом стал подниматься – видимо, на крыльцо: голова скрылась. Исчез. Нашего человека, тем более на Кавказе, трудно чем-нибудь испугать. Народ стал выходить, закуривать – но разговаривали негромко, словно кого-то побаиваясь. Вошли в туманный зал. Нормальная как бы станция. Предлагаю считать ее нормальной! Вон даже буфетчица, буфет! Показывая всем пример, взял чаю, уверенно сел за стол. Никакой мистики… Нормальный ход. Впрочем, все и беспокоились об обычном: – Чего встали? Надолго? Ну а что нам туман? Водитель сидел не отвечая, грел руки о стакан. Потом снаружи приблизился ритмичный стук. Оборвался. И тишина. В окне появился белый череп. Мотоциклетная каска. Вошел гаишник в белых нарукавниках. Оглядевшись, увидел Богуна, подсел к нему и что-то шептал ему на ухо. Шепот шелестел на всю комнату, но был неразборчив. Все смотрели туда не отрываясь. Шепот оборвался. Богун сидел неподвижно, опустив голову. Потом поднял глаза, поглядел на милиционера. Потом встал. Гаишник как-то слишком радостно похлопал его по плечу. Так радуются, когда снимают с себя ответственность и вешают на другого. – Поехали, – вяло сказал Богун и вышел, стукнув дверью. На ощупь нашли автобус. Влезли в него. Молча расселись. Тихо задребезжало. – Просьба пристегнуть ремни! – рявкнул Жоз, и все неуверенно хохотнули. Самым правильным, конечно, было остаться. Все это понимали… но почему-то все послушно поехали. Завывание мотора, тихое, осторожное, то выныривало, то куда-то проваливалось. Вдруг пролетело “окно” – и лучше бы оно не пролетало: все увидели, что мы катимся по краю пропасти с еле видной пенистой речкой на дне. Все рванулись в эту сторону – поглядеть, также дружно испуганно отпрянули. – Сидеть… твою мать! – рявкнул водитель. И слева “окно” показало пропасть! В обычную погоду это привычно… но сейчас! Вдруг все явственней стала проявляться какая-то гирлянда – словно повесили в облаках огромную елку. Прояснялось: скопление машин! Что случилось? Мы въезжали в “гирлянду”… Пожарные! “Скорые помощи”! Все ринулись к правым окнам. Автобус явственно накренился, легко и головокружительно. – Сидеть, твою мать! – заорал Богун. Все отпрянули, но успели увидеть: на дне пропасти, уткнувшись в речку, лежал автобус. Уткнулась, точней, лишь задняя половина – передняя валялась отдельно. Мощные струи лупили вниз, рассеиваясь на склоне, – и это, похоже, было единственной пока связью между теми, кто наверху, и теми, кто внизу. Все застыли в креслах: больше заглядывать туда никто не хотел. Под нашими окнами проплыл гаишник, равномерно размахивающий палочкой: проезжайте, проезжайте! Он проплывал медленно, его палка успела помахать во всех окнах. Проехали. Потускнели сзади огни, и снова вокруг не было ничего, лишь тихое, сиплое, настойчивое, иногда как бы вопросительно замедляющееся зудение мотора. Он словно спрашивал: может, дальше не стоит? Ведь не видно же ничего! И Богун словно подстегивал его: надо! Во я влип. Ехал бы один – другое дело. А так – Соня с надеждой вцепилась в руку! Кир глядел строго и требовательно: ну, мол, показывай себя! Но я бы предпочел сохранить конспирацию: даже перекреститься – не поднималась рука! И никто не крестился. Во люди! Отчасти это восхищало меня. Беременная женщина у заднего стекла вдруг заговорила и говорила уже непрерывно. Никто не перебивал ее, хотя впечатление было жуткое. Никто и не вслушивался в смысл, да смысла и не было, что-то вроде: “Закрой форточку, Валя простудится! Опять ты поздно пришел”… Мы плыли в этом ужасе, и никто не решался его прервать: казалось, от резкого движения и даже звука можем опрокинуться. Наступило полусонное успокоение: пока говорит – едем… едем, пока говорит! Туман стал вдруг оседать, лежал волнами под окнами. Или, может, это мы взлетаем? Вид как из окна самолета! Под тучами – гигантская пустота? Женщина вдруг умолкла, и по салону словно прошла волна холода. И тут же из тишины вынырнул мотор – бодро сипящий и словно бы отдохнувший! “Молоко” было разлито абсолютно ровно, но что в нем скрывалось? Даже в затылке водителя мне почудилась неуверенность: каких это просторов мы достигли? Не бывает – во сне даже – дорог такой ширины!.. Не дорога это!.. А что? Тем не менее мы тихо катились. Какая-то уже апатия: будь что будет! Вдруг водитель приглушил двигатель, остановил автобус, сцепил кисти на затылке и сладко потянулся. Мы стояли. – Что там… что еще? – понеслось по салону. И – волна счастья! Под нашими окнами из тумана торчали кудрявые бараньи головы, похожие на маленькие завихрения тумана, готовые вот-вот рассеяться. Но они не рассеивались! Они обтекали нас с двух сторон, причем широкой полосой. А там, в отдалении, торчит голова лошади… Ровное место! Лошадь дважды неуверенно прыгнула… Стреножена? – Доктора!.. Есть тут доктор? – заговорили сзади. Беременная женщина вырубилась, повесив голову. – Откройте двери! Все из салона! Нужен воздух… или помогите вынести! – Соня уже командовала вовсю. Когда мы подъехали к Морскому вокзалу, было уже темно – и словно огромный яркий дом опускался за горизонт: паром полчаса уже как ушел! Поглядев ему вслед, все потянулись к вокзалу: придется тут ночевать, следующий – утром. Но у входа в эту величественную стекляшку возникла вдруг статная женщина в форме с погончиками – и никого не пускала внутрь. – У нас дневной вокзал, у нас не ночуют! – горделиво говорила она, будто бы звание дневного вокзала дается за выдающиеся заслуги и ей есть чем гордиться. – Я же объяснила вам! – корректно повторяла она особенно непонятливым. “Неужто эта темная масса не может отличить дневной вокзал от ночного? – В глазах ее была скорбь. – Когда же мы воспитаемся?” Автобус стучал мотором, но почему-то не уезжал. Я представил его ночное странствие – и не позавидовал ему. И тут, впрочем, было несладко. Пошел дождь – сперва отдельными каплями, потом сплошной. “Говорящая женщина”, видно не очень все понимая, полезла под протянутой рукой “стерегущей”, которой та перекрывала дверь. – Остановитесь, гражданка, имейте же человеческое достоинство! – гордо произносила “стерегущая”, но потом, “потеряв всяческое терпение”, крикнула: – Вася же! “Вася же” выскочил, натянул покрепче милицейскую фуражку, потом взял голову лезущей напролом женщины, резко сжал ее под мышкой, явственно что-то хрустнуло – может быть, его кость? Потом мильтон поднял руку, чуть отстранился и пихнул ее в лоб – она попятилась и безжизненно упала. – Я говорила же вам! – торжественно произнесла дежурная, указывая на упавшую тетку как на неоспоримое доказательство собственной правоты. – Ну вот… – проговорил кто-то рядом. Я и сам чувствовал, что “ну вот”. Господи, если бы я не крестился, не взял бы на себя эту радостную ношу… сказал бы что-нибудь и ушел! А так… я тяжко вздохнул, нагнулся, взял с пляжа (тут все было пляжем) мокрый булыжник, поднял в руке, завел его за спину… Какой-то участок мозга работал трезво, насмешливо спрашивал: “Ну и что? И куда?.. В дежурную?.. В мильтона? Просто в стеклянную стену?” На краю плоской крыши стояли буквы “СЛАВА КПСС!”. Ну уж точно, что не туда! Но обратно его уже не положишь! А-а-а! Куда бог пошлет, как говорили мы в детстве, кидая мячик. Куда бог пошлет! Но просто так здесь стоять мне уже нельзя! Рука мощно пошла вперед и вдруг в последний момент, почти на грани расставания с булыжником, словно наткнулась на какую-то скользкую горку и взмыла вверх – даже плечо хрустнуло: не вывихнулось ли? Булыган, взлетев, звонко вдарил по букве К в заветном слове и, упруго отскочив, пролетел над плечом дежурной и рухнул к ее ногам. Вася, опомнясь, кинулся ко мне, ухватил за волосы, собираясь и мою голову раздавить под мышкой. – Не надо… я сам! – проговорил я быстро. Легкая тяжесть… легкая тяжесть… – бормотал я. – Легкая тяжесть… Откуда она взялась? Вдруг среди ночи откуда-то появились эти слова, причем без каких-либо причин или объяснений, но при этом было сразу же абсолютно понятно, что они не отвяжутся, пока я их не пристрою куда-нибудь. Такие “видения” являлись мне часто, и все они хотели, чтобы я их пристроил. Но куда их пристроить-то? Я ж ничего не пишу! Честно! Волновался некоторое время, потом забывал. Но если честно – все помнил, хотя с легким недоуменьем: что есть они? Вот “легкая тяжесть” вдруг появилась, а у меня еще “дым и корова” не пристроены! “На пороге нашего дома лежат дым и корова”… И что? Я заерзал на унитазе. Хотя особо на ём не поерзаешь – чугунный. Видимо, чтоб я не мог его разбить и осколками вскрыть себе вены. По-видимому. По-быстрому. Удивительная какая-то бодрость – абсолютно не хочется спать, хотя обстановка вполне располагает. Легкая тяжесть. На нижних нарах привольно похрапывает мускулистый тип в наколках. “Гера” – по бицепсу. Можно было бы ему подколоть две буквы – будет “Геракл”, но по коже писать не решаюсь – я и бумаги-то боюсь! Легкая тяжесть… Может, ситуация моя – легкая тяжесть? Я бы не сказал: с этими буквами на крыше я, похоже, влип! И кто толкнул под руку? Кто – кто!.. Зря я, похоже, с ним связался: он играет по-крупному – а я больше по-мелкому люблю! И вот тут пытаюсь уйти от ответственности, на нары принципиально не ложусь, ночую на унитазе. На нары лечь – значит, почти признаться в злом умысле, а так – я абсолютно ни при чем, случайно сюда зашел. Просто люблю, видите ли, на унитазе ночевать, а что такое нары – даже не понимаю. Совершенно неуместный тут оптимизм… Легкая тяжесть, легкая тяжесть… куда ж тебя деть? Вот утро придет – будет тебе “легкая тяжесть”! Ну что ж. Считаем – пристроил. Я спокойно уснул. – Да, паря, задал ты нам задачу! – Чубатый следователь (а может, дознаватель?) почесал у себя в кудрях. Второй, абсолютно лысый, хоть молодой, смотрел на меня, как мне показалось, с сочувствием. Да, их тоже можно понять: дело не из заурядных! Мне надо “легкую тяжесть” куда-то пристроить, им – меня! Не зря я связывал с моим отпуском большие надежды! Сбылось! Хотя что именно – не ясно пока. Конечно, им со мной явно нелегко: кинул камень, причем не в блудницу, а в достойную женщину, наверняка члена партии, причем кинул еще таким извращенным методом – отпружиня от КПСС! – А может, нет политической окраски? – попытался взбодриться. - Не видел никто! – Скажи лучше, кто подначил тебя? – спросил чубатый. Есть окраска! Сказать им – Кто? Все равно не достанут!.. Но начинать отношения с Ним с доносительства? Вряд ли тогда полюбит! – На что… подначил-то? – заныл я. – Не дури! – рявкнул лысый. – Твои же дружки расскажут нам… что ты допускал… неоднократные выпады в адрес КПСС. Да я и слова-то такого не знаю! – хотел воскликнуть я, но не воскликнул. Усугубит!.. Ну, дядя, подвел Ты меня! – я глянул вверх. В политику вмешался? А говорил, что лишь небесный царь нас интересует. Сказать? Тогда чем я буду лучше Иуды? Ничем! Охо-хо, тошнехонько! – как мой земной батя говорит. Лысый, шепнув что-то на ухо чубатому, быстро вышел. Чубатый, к моему изумлению, проводил его ненавидящим взглядом. Потом вдруг пригнулся ко мне и зашептал: – Ты правильно сделал! Молоток! Я сам ее, суку, ненавижу! Я в ужасе отпрянул. Кого… он ненавидит? Я похолодел. Не целил я ни в какие буквы, случайно рука подвихнулась, камень швырял абсолютно аполитично. – Кого… ее? – произнес я шепотом минуту спустя. Неудобно, наверно, оставлять без ответа его горячий порыв? – Ее, суку… Совдепию нашу! – произнес чубатый почти вслух. А-а-а… Совдепию… Я вытер внезапный пот… это полегче, наверное, чем КПСС… хотя не намного. – Я тебя вытащу, – шепнул чубатый. Ч-черт! Такого горячего взаимодействия я не ждал! То есть слышал, конечно, что они парами ходят: один следователь злой, другой – добрый… но не в такой же степени? Я даже засмущался – его любви я вряд ли достоин: аполитично ведь кидал, честное слово!.. Но ему неловко, наверное, это говорить? Значит, обмануть его в лучших чувствах? Я вздохнул. Явился лысый, бодрый и веселый. – Ну вот, с дружками твоими побеседовали! – Он потер ладошки. - Подпишут как миленькие все, что надо! Но ты их должен понять! - Вдруг обнаружилось, что и он добр. – Твой дружок Жоз… без футбола – пустое место. А Кир твой… в священники метит! Так в патриархию уже вызывали его – дали понять, что в ближайшем будущем!.. Сам понимаешь, без нашего благословения… – Он развел маленькие ручонки. – Вот так. Ну а девка твоя, – (моя?) – сам понимаешь, своей работой повязана! Он налил из пыльного графина воды и с наслаждением выпил. – Ну, а ты как? – Он дружески глянул на меня. – Я как? Да пока никак… – промямлил я. – Поможем! – бодро проговорил лысый и, что-то шепнув чубатому на ухо, вышел. Тот с ненавистью поглядел ему вслед и прошептал: – Сталинист херов! Хочет пресс-хату тебе прописать! – А… что это такое… пресс-хата? – пролепетал я. – Да примерно то же самое… что просто пресс! – Он жалостливо глядел на меня, словно прикидывая: выдержу ли? – Ну ничего… я все тебе сделаю, – шепнул он тихо настолько, что мне как бы и померещилось. Что – все? Все для пресс-хаты? С этим вроде бы и лысый справляется?.. Расспрашивать было неудобно. – Уведите заключенного! – подняв трубку, вдруг рявкнул он. Приученный уже к шепоту, я вздрогнул. Полуголый тип с татуировкой “Гера” явно теперь проявлял ко мне интерес: видно, проинструктирован. – Ни за что взяли? Понятно! – абсолютно издевательски повторял он. Стукнула, откинувшись, дверь, и вошел еще один – ничуть не лучшая харя… “Не лучшая харя” – это я запомню. Надо запомнить! Какая-то просто болдинская осень в тюрьме! – Шо… этот? Тю! – проговорил вошедший разочарованно, увидев меня. – Ничего… меньше работы, – усмехнулся Гера. – Наверх давай… оттуда падать будешь! – скомандовал вошедший. Я покорно полез. Ну что ж… если хочет Бог, чтоб я пострадал по политическим мотивам, – пострадаю по политическим… Хотя логику Его отказываюсь понимать! Почему-то вместо радости – всякие гадости! Ну хорошо. Как надо падать? Две пары добрых глаз всплыли у койки. – Нам велено тебе кости переломать, – проговорил ласково Гера. - Но ты нравишься нам… Мы по-другому сделаем. Как? – Полотенчиком обвяжем тебя, – прошептал он. – Видок будет что надо… зато кости целы. Что-то все тут перешли на шепот. – …Полотенчиком? – обрадовался я неизвестно чему. – Полотенчиком! – ласково подтвердил Гера. Он вытащил из-под своего матраса вафельное полотенце, “выстрелил” им, растянув резко, как бы демонстрируя, словно фокусник: ничего нет. Потом он вдруг открыл “барашек” на трубе, пустил в унитазе воду, окунул туда полотенчико, поболтал им. – Извини, что из параши, из крана плохо текет! С неослабевающим интересом я смотрел за их приготовлениями… зачем мочить-то? – Сейчас мы тебе железную маску сделаем… но ты не боись! – проговорил напарник Геры. Не бояться? А что, интересно, другое они мне предложат? – Не боись… зато своими ногами уйдешь! – успокаивающе шепнул Гера. – После нас это редко кому. Ну… спустись. – Как… самостоятельно? – поинтересовался я. Переглянувшись, засмеялись. Значит, самостоятельно. – Садись! Я уселся. Надо настроиться – будто я у зубного врача. – Без этого, сам понимаешь, не обойтись! – дружелюбно проговорил Гера, вытягивая из сапога финку… точно такую, как я выбросил в бурьян! – А… зачем? – Я не мог отвести глаз от этого предмета. – Дырки проделывать! – Зачем? – Ну… дышать ты собираешься, нет? – дружески заржали. – И для глаз дырки сделаем, если хочешь! – расщедрился Гера. – Н-не надо. – Ну… прощай! – насмешливо произнес Гера. В каком смысле? – хотел было спросить я, но не успел. Кто-то один – не успел разглядеть, кто – положил лапу мне на голову, удерживая в неподвижности, а второй натянул на лицо мокрое вонючее полотенце и, перехлестнув сзади узлом, стал затягивать. – М-м-м! – Он что-то рано начал мычать! – глухо донесся голос, кажется, Геры. Засмеялись. Веселые палачи. – М-м-м! А воздух?! – Чего он мычит, не знаешь?.. А-а, да! Острие финки зашарило по полотенцу, проткнулось! Соленый вкус крови. – От тяк!.. Язычок, звиняйте, пришлось подпортить! – Ну все! Ложись отдыхай! – устало, как заслуженный хирург, произнес Гера. Резко встав, я стал нащупывать свою полку. – Э-э, да он шконку найти не может! Может, проколоть все же глазки? Я замотал головой. И быстро забрался. Ах вот он, самый эффект! Ссыхаясь, мокрое полотенце сокращается и жмет. Умельцы! Хрящ, похоже, сломается. Такой боли ни в какой драке не имел – это что-то особенное. Прерывисто дыша, я резко уселся, скинул ноги. Надеялся – может, такое мое дыхание их разжалобит? Храпят хлопцы – один внизу, другой напротив. После трудного дня. – С-с-с-с! – просвистел от боли. Глухо! Ухватил сзади за узелок… мертво затянулся. Все, кранты! И главное, не забывать надо, что это все – большая удача, что если полотенце сорву – по-настоящему уделают! Милостив Бог! Но несколько странен. Со всеми, что ли, так? Да нет, не со всеми: мне еще повезло! Другим кости ломают, а мне… Я с ужасом ощупывал свою голову. Это не моя голова! Размером с апельсин и, наверное, будет уменьшаться! Полотенце-то еще влажное… и жутко горячее! Я спрыгнул с полки… Пойду прогуляюсь… на прощанье с самим собой… Фамилию, видимо, изменить придется. Красота! Возьму, например, фамилию Кьерк-егоров! Все равно никто уже прежнего не увидит меня! Или – Успрыгин! Бодро, динамично. Можно Маша Котофеева взять – все равно пол мой больше не заинтересует никого! Ну ты… Котофеев! Стой! Ротмистр Полотенцев – был такой персонаж в революционном фильме! Я глухо захохотал. Надо заболтать это дело, отвлечься! Языком ты владеешь, надеюсь? И тут уж никто тебе не будет мешать! Свобода! Какую же фамилию мне теперь подобрать – к уменьшенной голове? Умыцкий. Бульдоцкий. Мамкер. Валерий По? Максим Канистров… С-с-с! – сипя, обхватив головенку руками, метался по камере. Не дай бог – разбужу богатырей, решат доработать… Блукаев. Гунун. Ядоха. Горпеня… Утро тут бывает вообще? …Мистер Дут-с Нафталахов… Бег мой замедлялся… Цвиримба… Бжхва. Ущельев. Граф Поскотини!.. Ресничко… Гниюшкин. Телефонную книгу я тут создам! Узеев, Пужной, Мхбрах! Я почувствовал, что кто-то деликатно трогает сзади мой узелок. – Ну вот… вроде нормально, – довольный шепот Геры. По-ихнему – хорошо?! Ну и ладно! Отдирают полотенчико почему-то с волосками… Свет! Утро пришло! Переплыл ночь на фамилиях! И осталось еще! Вольноплясов, Сферидзе… Надо еще? Вьетнамец Во-Во… на вьетнамца, наверно, похож? Узнать бы! Но вместо зеркала в моем распоряжении лишь бездонные очи моих друзей – туда вглядываюсь… Но восторга не вижу, скорей – ужас. – Да-а… проспали мы с тобой… – Гера проговорил. – Да-а-а… есть маленько! – друг подтвердил. – Ну что там… что? – нетерпеливо хотелось спросить тоном хорошенькой дамочки, выходящей из парикмахерской. Но, видно, они напрямую со мной общаться не хотели. Стеснялись. О чем-то тревожно зашептались, поглядывая на меня. Производственное совещание. Лицо стало стремительно расширяться – чувствовал это по уменьшению глаз. Тряслось как тесто, если кивнуть. Затворы забрякали. – Выходи! – Что с вами? – лысый вскричал. Да, впечатление, видать, сильное! – С нар упал, так удачно! – ответил я. И губы не мои! – Посмотрите на себя! – проговорил лысый отрывисто. Слишком отрывисто… Совесть прихватила? Выдвинул ящик стола, вынул зеркало с резной ручкой (девичья услада), резко мне протянул. Видно, держал этот инструмент специально для таких случаев. Глянул. Точно, не я. Какая-то баба. Рыхлость, точней, опухлость бордово-фиолетовая, причем еще в мелкую клеточку от вафельного полотенца… Но, в общем, я худшего ожидал. Сверкнул глазами. И вышло! Нет, ничего… – Благодарю вас! – Зеркальце вернул. Они, видимо, тоже большего ожидали. Лысый вздохнул, да и второй не смог сдержать вздоха разочарованья – видно, большего ужаса от ненавистной Совдепии ждал. Но, как говорится, – чем богаты!.. – Ну что нам скажете? – лысый спросил. – О чем? – Он не понял еще! – за неимением других собеседников обратился он к чубатому, но тот разгневанно молчал. И гнев его, похоже, относился и к напарнику, и ко мне – мало я пострадал за идею, по его меркам. Знать бы еще, что за идея. Так что с лысым, похоже, лучше у нас отношения. – У тебя ж отличная специальность есть – подлодки! На хер ты в это словоблудие полез? – посочувствовал лысый. – В какое? – В политику! – Вот уж нет! – А… куда? – Ну… слова люблю. – Слово есть Бог! – лысый произнес. – А ты кто? Ну да. Слово есть Бог. И КПСС!.. А ты не суйся! – Нас не только политика интересует! Мы вообще обязаны слово оберегать… от пачкунов разных! – он пояснил. – Ну… и на что я покусился, по-вашему? – Голос мой дрожал. – Да лучше политику пришить тебе… чтобы ты заткнулся! – решил он. – Ну уж это-то совсем не за что! – Ладно. Мы не на диспуте! – поднял трубку. – Давай! Жоз, Соня и Кир появились. Вот это настоящее зеркало – по лицам их действительно ощутил, как я выгляжу. – Упал, говорит! – лысый пояснил. – Ну, что скажете… допускал ваш друг антисоветские высказывания? Или продолжим? – Он кивнул на меня. Я стал подмигивать, особенно Киру, хотя лицо плохо меня слушалось. Мол, то, что вы видите, это, наоборот, – очень хорошо, большая удача, совсем не то, что должно было быть. Большая удача! Но они неправильно поняли меня, а от подмигиванья даже вздрагивали – решили, очевидно, что голова моя не только снаружи пострадала, но и внутри. Нет, не взбодрить их. Явно – дрожат! – Ты учти, – лысый к Жозу обратился, – что сегодня на матче сам Ездунов будет. Понял, нет? Жоз покорно кивнул. – Ну… а с твоей работой, – повернулся к Соне, – решается вопрос. Соня дерзко сверкнула своими очами, но не ответила ничего. – Ну а святому батюшке, – к Киру повернулся, – совсем стыдно в эту грязь лезть! Кир потупился. – Вот и волосы уже у вас отросли подходящие, – от насмешки лысый не удержался, – так что дело за малым! Тишина. – Ваш прямой долг… заявить, что судьба вас случайно… случайно, подчеркиваю, свела с ярым антисоветчиком, который пытался вас вербовать, – подытожил он. – Куда? – Кир смело поднял голову. – Это мы напишем! – Улыбаясь, лысый шлепнул по бумажной стопке. – Свободны! Слегка запутавшись в дверях – кто первый? – друзья мои вышли. Могли хотя бы бросить прощальный взгляд, но, видно, неблагоприятное я произвел на них впечатленье. В камере я один оказался – красота! – но скоро и хирурги мои вернулись, злые как дьяволы. – Хер мы получили с тебя! – в сердцах Гера доложил. – Начальство недовольно! – Чем же не угодили мы им? – Да вид, говорят, у тебя больно цветущ! И держишься нагло! - Гера поделился: – Даже добрый и тот недоволен! Велели по-настоящему делать тебя. Мои Пигмалионы явно были не в духе! Но потом отошли. – Ладно… попробуем еще раз… по-человечески! – Гера произнес. - Но немножко уж… пожестче придется! – Он растянул полотенце, и друг его финкою кусок отхватил – треть примерно. По-божески. – Ну давай твою личность… незаурядную! – с улыбкой Гера произнес. Вот это боль! До рассвета точно не доживу! И если я связан… с Высшим Разумом… то что-то важное у Него надо попросить. В последний раз. В первый, можно сказать, по-настоящему раз – он же последний! Ну что? Судя по некоторому просвету в глазах, я обратился к лампочке. Для себя, я думаю, поздно что-либо просить – даже если выживу, головой свихнусь. За друзей просить надо… Слушай… если Ты есть. Им помоги! Ведь если они… расколются – то целыми не будут уже! Так, осколки. Им помоги остаться!.. Как? Уж это Тебе видней! Но сделай, чтоб не превратились они в дерьмо! Ладно? Нет ответа!.. И вдруг – лампочка явно мигнула! Ответ! И снова мигнула! Явный ответ! Но какой конкретно? Да – нет? Да – нет? Узнаем. Я лег с чувством выполненного долга. Хорошо поработал – даже боль ушла! – Вставай! Подарочек тебя ждет! – голос Геры. Я вскочил. Кто-то содрал с лица полотенце вместе с волосками. В камере стояли мои друзья! Кир! Соня! И не только! Центром сцены, несомненно, был МБЧ, маленький большой человек из санатория ЦК “Горный воздух”. – Вы позорите звание чекиста! – рявкнул он на лысого. – Что вы сделали с человеком?! – (Человек – это я, видимо.) – Сейчас не прежние времена! В подтверждение этих слов чуть сбоку стоял молодой генерал в распахнутой шинели, с юным, благородным лицом (потом он сделался нашим премьером), рядом был примкнувший к нему чубатый следователь. Победа! Ко мне кинулся Кир, побритый наголо. – Видал? – Он торжествующе шлепнул ладонью по темени. – Получили они меня?! – И меня. – Жоз сделал соответствующий жест. Соня скромно сияла. Но именно ей я был обязан своим освобождением! Увидев, как она потом выразилась, “вместо морды сырой бифштекс”, она тут же метнулась к себе в “Горный воздух”, где как раз отдыхал прогрессивный генерал, и МБЧ, знаменитый актер и режиссер, тоже в стороне не остался. – Вон отсюда! – брезгливо произнес МБЧ, и мы вышли. …И Жоз тоже не подкачал: на матче с “Динамо” забил решающий гол, под стон и ликованье народа подбежал к ложе, где сидел сам Ездунов, приспустил трусы и показал ему нечто. С футболом теперь покончено – зато душу сберег! …Кир наголо обрился и так явился в епархию: вот вам поп! Не нравлюсь? А почему?.. Друзья мои! Мы вышли на волю, смотрели вверх… И вдруг – с неба пришло дуновение, крестообразно осенив мой лоб! Потом мы стояли на скале: Кир, поп-расстрига; Жоз, бывший футболист; Соня, бывшая функционерка… Друзья мои! Солнце вылезло из-за плоской горы и осветило туманную долину под нами. Крохотные лошадки внизу кидали гигантские длинные тени… – Личные табуны Ездунова! – усмехнувшись, сообщил Кир. Вдали над морем затарахтел красненький вертолетик, неся под собой на невидимых стропах гигантскую К – буква раскачивалась, слегка отставая от аппарата. И вдруг стропы отстегнулись, буква стала падать и исчезла в перламутровом море. – На подводный кабель их устанавливают, – пояснил Жоз. Я глядел, прощаясь… Друзья мои! Из-за горизонта поднимался паром… |
|
|