"Третье дыхание" - читать интересную книгу автора (Попов Валерий)Глава 15С утра отец хмурый, насупленный был, бровями стол подметал. Немного Толстого напоминал, сосланного навеки в кладовку. – Пошли завтракать, – ему сказал. Думал крикнуть, как Нонна: все гэ!.. Но ее не заменишь. – Мгм… – отец произнес, не отрываясь от рукописи. И потом долго еще не шел. Не мог оторваться, счастливчик? Наплевать ему на то, что все остывает, главное – его вечный научный шедевр! …Видать, просто ты завидуешь, что он пишет, а ты нет. Но этим моим злобным чувствам пора дать отпор… Может, Нонна вернется. И к тому времени должны быть тут мир и благодать. Явился наконец. Мрачно кивнув, уселся. Раньше было принято говорить “Бодр-рое утр-ро!”, и как-то это задавало тон на весь день, но теперь, когда нет Нонны, исчезло все. Невелика птичка, да звонкий голосок! Отец увидал вдруг мой пальчик запеленутый, пострадавший. – В носу, что ль, ковырял? – усмехнулся. Так подвиг мой оценил. Спасибо, отец, на добром слове. Похлебал молча каши, маленько потеплел, подобрел. – Ну, спасибо тебе, что не забыл! – усмехнулся он. – Как можно! – Ну, всяко бывает! – откинулся, улыбаясь. Чувствую – сейчас он настроился мудростью делиться. А потом – нельзя?! Хмурое его настроение гораздо меньше раздражает меня, нежели добродушное. Не чует этого? – При царе еще было… Начал издалека. При царе Горохе, видимо. – А, – произнес я холодно. Но его не собьешь. – Да-а-а… – он произнес неторопливо. Боюсь, что, пока доберемся мы с ним до сегодняшних дел, день закончится. Но хочешь не хочешь, любишь не любишь, а надо терпеть. Единственно когда общаемся с ним – за завтраком. Надо! – А? – он вопросительно произнес, требуя, видимо, поддержки. Я кивнул благожелательно: мол, давай, давай! Время терпит! Но не в такой же степени! Минут пять после этого он молчал. Склонив брови, яростно растирал в чашке лимон с сахарным песком. Сколько сил еще в нем! – Так что – при царе-то? – пришлось его немножко поторопить. – А?! – снова произнес. Молодецки уже огляделся: мол, если так просите, так уж и быть, расскажу. Просим, просим. – Лет пять мне еще, что ли, было. Или шесть? – Ну, не важно, – проговорил я. Он усмехнулся, заранее и меня настраивая на веселый лад. – Жили бедно мы с матерью. Отец в бегах… Это знакомо мне. Веселое начало. – А детей нас семеро. Я почти самый старший. Второй после Насти. Нина еще в люльке была. А я уже самостоятельный вроде. Это какая-то сага! – Ну, утром встаем… нас кормить чем-то надо. А нечем! Если он намекает на плохой завтрак!.. пусть дальше готовит сам! – Мне мать и говорит: ты к Андрюхиным пойди, вроде как бы по делу. Тут письмо от отца пришло – вот от него поклон им и передай! А Андрюхины, наши дальние какие-то родственники, богато жили! Был, помню, у них Тимка, мой ровесник. Дружили мы. Прибегаю к ним: “Здрасьте!” – “А-а! – хозяйка мне говорит, – явился. А мы уж хотели кошку в лапти обувать да за тобой посылать!” Намекая вроде, что я каждый день к ним хожу. Андрюхины, за столом сидя, смеются. Тоже большая была, дружная семья. “Ну, садись уж за стол, раз пришел!” – говорит хозяин. И я чувствую, что добрые они и любят вроде меня, но все равно – неловкость. Вспомнил – прям как сейчас! “Да ты раздевайся”, – хозяйка предлагает. “Да я на минутку, прям так!” – сажусь в полушубке. Андрюхины смеются: “Ишь богатый какой! Шубой хвастает!” Понимаю, что любовно смеются, но неловко все равно. Главное – начинаю есть и потею, в полушубке-то. Но снять теперь – тоже неловко. Обливаясь потом, быстрее ем, чтоб с неловкой этой ситуацией покончить, а от спешки потею еще сильней, пот капает в плошку! Но полушубок, с отчаянием понимаю, еще и потому нельзя снять, что рубаха рваная – совсем застыжусь! Отец умолкает, уносясь чувствами туда. Да и я тоже. Он, наверное, единственный человек, который помнит то время. Понимаю – это ж колоссальное счастье для меня, что я это слышу. – А что ели – не помнишь? – с надеждой спрашиваю я. – Почему ж? Помню! – бодро отвечает он. – Кулагу ели. – Что это? – А? – снова, подняв брови, смотрит соколом, гордясь с полным основанием, что такое помнит. Может, он один только это уже и знает? – Кулага? Ну, это… мука с солодом. Такая кашица. С фруктовыми какими-то добавками – яблоки, кажется! – не вникая уже в мелочи, чуть свысока произносит он. Бежать записывать? А куда? Я-то уже не пишу. Все же – к нашим дням надо вернуться. – Отец! – решительно произношу я. -…Скоро Нонна может вернуться. – Нонна? – Он удивленно поднимает мохнатую бровь. Забыл, видимо? Кулагу помнит – а Нонну забыл? – И что? – спокойно интересуется он. Да. Особого энтузиазма не высказал. Хотя знаю, что дружат они за моей спиной, иногда нарушая мои заветы. Забыл? “И что?” – Так вот… Не хотел об этом говорить… Решил так: если он по дороге на завтрак уберет кальсоны свои с батареи в сундук, возникать не буду! Но он даже не глянул туда, прошествовал величественно! И так, видимо, будет. Втемяшить что-либо трудно уже ему. С огромным трудом втемяшил, чтоб старое свое белье после ванной клал на батарею, сушил, а то он раньше прямо мокрое клал в грязный сундук. Это – удача. Но дальше не пошло. Чтобы с батареи снести в сундук – это его уже не заставить. Так что, похоже, правильней мне – жалеть, что начал его воспитание. Так поздно. – Отец! – все-таки говорю. – Сколько можно тебя просить, чтоб ты кальсоны свои убирал с батареи? Неприятно. Особенно женщине. Понимаешь? – Они еще не высохли! – яростный взгляд. – Да ты даже не прикоснулся к ним, когда шел! – Нет, прикасался! Когда ты дрых еще без задних ног! Пошла драка! Тут уж не до гармонии – только успевай! – Ну если ты встаешь так рано… – нанес ему меткий удар, – то тогда будь любезен выливать банку с мочой, пока никто не видит этого! – Не хочу вас будить! – ответил яростно. – Потом… и другие соображения есть, чисто физиологические! – Тебе трудно лишний раз пройти до уборной? Яростное молчание. И в этом наверняка у него есть какой-то свой метод, как в скрещивании растений, научно обоснованный… его вряд ли собьешь! А что мы при этом испытываем (слился уже чувствами с Нонной), ему наплевать! Главное для него – научное совершенство, “абсолют”! Не имеющий никакого отношения к жизни!.. во всяком случае – к сегодняшней! В гордом молчании брякал ложкой. Потом, немножко оставив каши, отодвинул пиалу. – Каша вся в комках! – произнес надменно. Гурманом он исключительно здесь сделался, переехав к нам. Раньше, в сельской своей жизни, что попало ел. “Гвозди переваривал!” – как сам гордо говорил. Теперь гурманом заделался! – Отец!.. – после восклицания этого я долго молчал. Что бы ему сказать такое, как бы уладить все? Безнадежно! – Отец! Скоро Нонна выходит. Она… не совсем в порядке еще. Прошу тебя: не придирайся ты к ней! Главное сейчас – не истина, как ты любишь, а спокойствие. Не спорь с ней – даже если она не права. Она этого не выдержит. – А я – выдержу?! – Отец тоже уже задрожал. Очаровательный завтрак. Судя по нему – все готово к приходу Нонны. Вспомнил недавний их скандал. “Если он будет… баррикады в своей комнате делать, – Нонна дрожала, – я вообще из дома уйду!” – “Ты в стол мой лазаешь! Деньги берешь!” – “Я?!” – “Ты!” Трудно тут с гармонией! Но вроде немножко успокоили там ее?.. С другой стороны – только она и вспоминала вечером: “Пойдем к отцу твоему, поговорим. Ить скучаить”. И мы шли. – Ну, спасибо тебе за разговор. И завтрак! – Отец скорбно поднялся. – Как меду напилса! Сутулясь, слегка склоняясь вперед, как пеший сокол, по коридору пошел. Зря я его! Это я сам жутко боюсь ее прихода – а вину, уже заранее, на батю валю. А он-то чем виноват? Выбрал свою линию – на возраст девяносто двух лет – и этой линии держится. И не уступает! И прав! Я от победителя-бати устаю, но каков будет он – побежденный? Вот когда горе начнется. Не приведи господь! Отец строго из коридора выглянул, махнул своей огромной ладонью. – Суда иди! Что-то там изобрел. Побитым уходить с поля боя – не в его правилах. Взял в руки себя, что-то придумал. – Это ты наворотил? – указал на рубашку мою, брошенную на сундук. - Так это и останется? Молодец! По очкам – победа! Я кинул в сундук рубашку грязную, а заодно и кальсоны его, которые он протянул мне величественно, и гордо ушел. Молодец! Пока он побеждает – или пусть думает, что побеждает, – жить все же легче ему. И нам, стало быть, легче – когда в форме человек! – Таблетки прими! – строго я ему крикнул. Но это ж разве реванш? Он вернулся-таки – еще грозно, но уже весело из-под кустистых бровей поглядывая: победил, так весело на душе! Взял фужер со стола, водой налитый, сморщившись, посмотрел туда, словно там гадость налита какая-нибудь. Есть такая привычка у него, не очень приятная. Я уже ему говорил! – Водопроводная вода? – грубо спросил. Сам бы мог решать такие проблемы! – …Да! Водопроводная! Но – не отравленная. Кипяченая, – сказал я. Весело на меня уже поглядел. Выломал из пластинки таблетки, ссыпал в ладонь свою огромадную, снова сморщился, скушал, запил водой. Вот и хорошо. – Побреюсь, пожалуй. – Отец задумчиво седую щетину поскреб. Мне бы надо срочно побриться – мало ли что? Могут в больницу вызвать. Ну ладно уж, хорошее настроение его, с трудом созданное, будем беречь. Из ванной с моим тюбиком высунулся: – Мыло? Довольно грубо звучит, а это, между прочим, международный шейвинг – крем “Пальмолив”! Молча кивнул – хотя столь потребительское отношение к моему крему покоробило меня. Тюбик тощ, а когда новый куплю – не знаю. Триста у. е., выданных Бобом, тают… как крем! Сучья отняли навсегда – и больше нет у нас с ним /общих/ доходов. Просроченная виагра уехала куда-то… Пенсия? На нее максимум неделю можно прожить. Кузя, мой высоконравственный друг, мудро вещает: “В наши дни, как и всегда, впрочем, в ногу с партией надо шагать!” – “С какой же партией, Кузя?” – “Ну, в наши дни, слава богу, есть из чего выбрать! Глаза буквально разбегаются!” Это у него. А у меня почему-то не разбегаются, а, наоборот, сбегаются в одну точку к переносице. Неохота смотреть. Хотя, судя по нашим делам, с альтернативным топливом связанным, мы больше к “зеленым” тяготеем. “Зеленым” и по философии, и в смысле цвета выплачиваемой валюты… надеюсь. Но сучья сгорели помимо нас… а какое еще альтернативное топливо, не знаю я. И Боб, этот “дар Валдая”, делся куда-то. “Абонент находится за пределами досягаемости”! О литературе вообще не говорю. Последние детективы мои – “Смеющийся бухгалтер” и “Смерть в тарелке” – канули во тьму. В издательство звоню, никакого голоса нет, только музыка в трубке звучит: Моцарт, Симфония номер сорок. Но не до конца. Вспоминаю с тоской лучший свой промысел последних лет. Как крупный специалист по этике и эстетике крепко и уверенно вбивал клин между эротикой и порнографией, кассеты на две груды расчесывал: эротика – порнография! Больше не звонят. Решили, видимо, что в моем возрасте разницы уже не смогу отличить? Или вообще – исчезла она, эта разница? Жаль, кормила неплохо. Чем кормиться теперь? Это в молодости можно было болтаться, а теперь – надежный дом надо иметь. Отец, из ванной в уборную переходя, выключатели перещелкнул и заодно на кухне вырубил свет, забыл, видимо, о моем существовании. А может, светло уже? В окошко посмотрел. Привычно уже содрогнулся. Сейчас особенно четки черные буквы у того окна: “Анжела, Саяна”! Каббалистика какая-то! Но – ничего! Пострадавшим забинтованным пальцем перекрестился. Я – отец Сергий теперь! Не искусить меня. Стас насчет моего “морального веса” сомневался… есть теперь у меня “моральный вес”! Вот он! – на пальчик глядел. А с темным окном этим, с этой “черной дырой”, я, считай, расплатился полностью. Пальцем заплатил! И если Нонна снова увидит там меня с кем-то! Тогда… глазки ей выколю этим пальчиком! Вот к такому доброму, оптимистичному выводу я пришел. С кухни пошел и рассеянно свет бате в уборной вырубил: обменялись любезностями. Батя заколотился там бешено, словно замуровали его! Вернул освещение. Теперь как опытный, свободно плавающий гусь должен подумать, куда мне плыть. В крематорий звал соученик мой из Института кинематографии – речевиком-затейником, речи произносить. Там и ночевать можно в освободившихся гробах. Но это уж напоследок. Батя прошествовал по коридору, сообщил, на меня не глядя: – Пойду пройдусь. Правильно, батя. Пойди пройдись. Насладимся покоем. Но – не вышло. Зазвонил телефон. Трубку поднимал с натугой, как пудовую гантель. – Алло. – Так вот, – голос Стаса. – Миг настал! Евсюков из Москвы вернулся – и сразу же назначил комиссию. Я не в силах! Попробуем что-нибудь. Приезжайте к двенадцати! Рядом с телефоном с кем-то заговорил, потом удалился – трубка осталась лежать. Но от пустой трубки, с эхом, мало толку. Я нажал на рычаг. Снова звонок. – Да! – Тема есть, – неспешный голос Боба. А ты думал – он тебя отпустит? – Я тут в Думу хочу податься – побалакать бы надо. Самый подходящий момент! – Я тут… немножко спешу, – я сказал вежливо. – Счас буду, – отключился, гудки. Заманчиво, конечно, помочь будущему государственному деятелю, но… Есть более срочные задачи. Если я через сорок минут в Бехтеревку не домчусь – Нонну, глядишь, “упакуют”, как мать ее упаковали там. Недолго мучилась старушка. Но у нее к тому времени муж умер уже. А я-то жив. К сожалению. Что ты такое говоришь? Главное – ни хрена не готово, холодильник захламлен… как наша жизнь. Что я с ней тут делать буду – когда сам не знаю, что делать? Ну, видимо, с ее приходом и появится смысл – в том, чтобы из болота ее тянуть. С батей бы посоветоваться!.. но он, как всегда, величественно удалился в нужный момент! Хотя бы как-то проинструктировать его! А! Все равно делать будет все по своим теориям! Хоть бы у себя пыль вытер – я провел пальцем по стеклу на полке! Но нет. Наверняка и тут в научную полемику вступит, а мне надо бежать. Ссыпался с лестницы. Ч-черт! Тут-то и напоролся на батю. Не проскочить! С блаженной улыбкой стоит посреди двора, покрытого, как роскошным ковром, “конскими яблоками”, и на руке держит сочный образец. – Видал? – ко мне обратился. Спокойно разломил “яблоко”, половинку мне протянул. Для науки нет преград! Объект, достойный изучения. Снаружи круглый, шелковистый, темный – на сломе более светлый, шерстистый, с ворсинками. Все? Я отвернулся от предмета, глянул на арку. – Ценный, между прочим, продукт! – обидевшись на мое невнимание, назидательно батя произнес. Зря я брезгливость продемонстрировал к натуральному хозяйству. Будет теперь воспитывать меня. – В любом крестьянском доме, – голос свой возвысил, – ценили его! Ну, в нашем доме тоже хранят. Не убирают. И даже производят, с размахом. Теперь тут у нас наездницы проживают – так что с этим не будет проблем. Тут это как раз и подтвердилось – Анжелка свою лошадь вывела под уздцы. Конюшенная улица, где были когда-то Царские Конюшни, чуть в стороне, а у нас тут свое, нажитое. Сможем изучать. – Прокатимся? – Анжелка задорно мне крикнула. Я ей пальчик забинтованный показал, торчащий. Боюсь, неправильно меня поняла. Сделала неприличный жест – и в седло взметнулась, пришпорила лошадь – но тут же осадила. Из-под арки во двор, мягко, по навозной подстилке, знакомый джип въехал. Боб свинтил стекло, глядел на наездницу. Видно, напоминала “податливых валдаек” с хутора его. Батя на Анжелку тоже благожелательно глядел, чуя, что перебоев с продуктом не будет тут. – Между прочим, отличное топливо. – Отец бросил кругляк в снег с некоторым сожалением. – Кстати, экологически чистое! – усмехнувшись, добавил он. Вспомнил, видимо, мою историю про африканку, что жарила своему мальцу лепешки на верблюжьих какашках. Наше не хуже! – Растаптывали в проулке, сушили, потом резали. Всю зиму печку топили, – поведал батя. – Печку? – Боб даже вылез из тачки. – И тепло было? – Жарко! – сверкнул взглядом отец. Ну, надеюсь на их сотрудничество. А вот если я через полчаса в больнице не окажусь, будет действительно жарко! Я дернулся. Но батя – слишком опытный лектор, слушателя никогда не выпустит, пока не внушит свое. – Кстати, – произнес он задумчиво, – из-за кизяков и род наш такой! Уже почти на бегу я тормознул возмущенно. Опять гнет свою теорию о влиянии условий на наследственность! Сколько спорили с ним, чуть не дрались – свое гнет упрямо. – Как? – произнес терпеливо я. Насчет истории рода хотелось бы узнать. Как конкретно повлияли условия на нашу семью? Грыжа – это гены. А что еще? Хотя в обрез времени, но это слишком важный вопрос. – А?! – Хитрый батя, нагнетая обстановку, прикинулся глухим. Теперь еще надо уговаривать его. Не дождется! – Так из-за кизяков все! - Долгая пауза. Я пошел? -…Дед твой, отец мой, носил кизяки в дом. Отец его, прадед твой, такое устройство вешал ему через шею – ящик спереди, ящик сзади. Ну и надорвался он. Как, кстати, и я. У меня даже раньше грыжа вылезла, чем у отца. “Корень-то покрепче”! Год он насмехался, куражился – потом выскочила и у него. Так что грыжей мы навек обеспечены прадеду благодаря. – Ну, работать он не смог больше. Начал книжки читать. Аналогично. – Потом писарем стал. Я видал записи его: каллиграфический почерк! Отлично писал. Я тоже стараюсь. – Ну так с него все и пошли учиться и вот стали кем-то… – Он торжественно возложил руку мне на плечо. Мы постояли молча. – Кизяки-то научишь делать? – с волнением произнес Боб. У него свой азарт: альтернативное топливо, международный фурор. Прихоть эксцентричного миллионера. Но батю не так-то легко взять! Подержав еще свою руку на моем плече, он уронил ее и, полностью отключившись, пошел себе, даже не глянув на Боба. Да, родственница права: “Корень-то крепче будет!” В свою сторону его никто не согнет. Батя медленно удалялся под арку. Спокойно и даже величественно. Передал эстафету поколений мне. Продавил-таки свою навозную колею – через меня. – Тебя надо куда? – Боб открыл дверцу. Надеется, что навоз прочно вошел в мою кровь. А куда денешься? Если он успеет меня домчать, готов дерьмо утаптывать всю мою жизнь. – В больницу не подбросишь по-скорому? – произнес я. Он кивнул. Всадница под гулкой аркой с гиканьем обогнала отца, но он никак не среагировал, не ускорил свой медленный ход: лошадей он не видал, что ли? Медленно, ссутулясь и раскорячась, он вышел на улицу, вдумчиво постоял, определяя, куда дует ветер. Строго против ветра всегда идет. Считает – одна из теорий его, – что в наветренной стороне меньше газов автомобильных. Личная его экология, которую он блюдет тщательно, поэтому так крепко и долго живет. Наконец вправо свернул. И мы смогли вырулить. – Да-а, крепкий батя у тебя! Мы выехали на Невский. – Куда конкретно надо? – Боб спросил. – Да надо тут подскочить в Бехтеревку. Боб кивнул. Придется мне за батю отвечать. Осуществлять, так сказать, преемственность поколений. Дед, правда, начинал с кизяков, а я, похоже, ими закончу! Замкну собой круг. У одной из амазонок, скачущих перед нами, лошадь подняла хвост и насыпала “продукта”! С этим не будет проблем. Боб на меня радостно глянул. Все как у него на валдайском хуторе. Теперь у нас тут хутор. Кстати, если бы не любимая жена, я мог бы еще соскочить с этого дела. Но так, по дороге в Бехтеревку, не рыпнешься уже. Позаботилось мое семейство обо мне. – Да, крепкий у тебя батя! – растроганно Боб произнес. – Чем-то деда моего напомнил! – Чем?! – воскликнул я. Наше фамильное сходство теперь поддерживать надо. – Кизяки тоже делал! – вздохнул Боб. – Так ты умеешь, наверное? – Нет. Мне не передал. В мою сторону поглядел. “Передача”, значит, может быть лишь через моего батю. Точнее, через меня. Таперича, благодаря бате и жене, я первый энтузиаст, умелец-говнодав. Спасибо. Приобщили к семейному ремеслу. – Помню, – разнежился Боб, – чуть лето – сразу делает замес. Добавляет мякину, труху. Значит, знает рецепт? Но перебивать сладкие его воспоминания я не стал. – А сам уже на какую ни есть красотку поглядывает. – Боб подмигнул. – А красотка-то тут при чем? – Я даже вздрогнул. – Ну как? – разлыбился Боб. – Утопчет, высушит. Штабелями их сложит… Кизяки, я имею в виду. Потом – продаст кизяки по хатам, деньги в шапку и идет. – …К красотке? – Ну а к старухе, что ли? – Боб захохотал. Похоже, эту часть технологии он неплохо усвоил. Хоть сейчас в Париж! Но производство, видно, на мне. Усложнились отношения нынче: навряд ли у нас так же весело, как у его деда, дело пойдет! Мы ехали мимо старого кладбища. – …А тут счас хоронят, интересно? – я спросил. Пытался как-то отвлечь Боба, на более возвышенную тему беседу перевести, но он, похоже, это дело крепко застолбил. Занял экологическую нишу. Снова смысл жизни появился у него. – Это ж теперь будет в мире “намбер ван”! – восклицал он восторженно, собираясь, видимо, на кизяках подняться, как наша семья, занять место в элите… Но насчет “всего мира” я бы не спешил: отнимут, как сучья отняли. Погодим! Я уже чувствовал, что тоже переживаю. – Эх! – Боб резко тормознул. Чуть не проехали. Лишь мечтали о “топливе будущего”, а домчались в момент, словно мы в будущем уже! Я с тоской глядел на больницу: у меня тут красотка своя, кизяки я для нее теперь делаю. А куда деться? – Подожди тут… минуток дцать! – уже уверенно, как соавтор, сказал Бобу. Надеюсь, быстро не остынет его азарт в этом грустном пейзаже? Мы ж еще многое с ним должны обсудить! Я прошел по тусклому коридору, постоял перед засаленной занавеской, заменяющей дверь, отпахнул ее. – На комиссию ушла! – сказали соседки вместе и, как мне показалось, с волнением. Жалкая ее беспомощность, похоже, проняла и их, на всеобщей доброте, ощутимой особенно в больницах, и держится наша жизнь. Даже в самом конце. И как-то обыденно все происходит, без декорации и пафоса. И это, наверное, хорошо? Я вышел в закуток перед палатой: пыльное, с разводами грязи, огромное окно, пожелтевший, но с сильным запахом фикус. Вот тут примерно все и определится. Кончилась наша жизнь – или немножко еще осталось? Походив в закутке, я, не удержавшись, пошел все же по коридору к кабинету главного врача. Вряд ли я понадоблюсь комиссии, но – вдруг? В дальнем конце, у кабинетов начальства, царила роскошь: кресла из кожзаменителя, большой аквариум. Я с тоской вспомнил пахучий аквариум, который чистили у нас на глазах в баре на краю темного пустыря, холодную ее враждебность, когда мы сидели там. Изменилось ли что за месяц, стала ли она теплее? Вдруг кто-то дернул меня сзади за пиджак. Я обернулся. Нонна стояла, смущенно сияя. – Ве-еч! – проговорила она. -…А сколько мне лет? Это она готовится к комиссии? Или уже была?! – Ну а ты думаешь – сколько? – опасливо проговорил я. Вот сейчас все и выяснится… где ей жить! – …Сорок? – пролепетала она. Я в отчаянии швырнул шапку в стену! Все!.. Лишнее себе позволяете – самому же придется и поднимать. – Шестьдесят тебе! Шесть-десят! Запомни! Зачем ей, собственно, уже это запоминать? – Ты… была уже на комиссии? – В последней надежде я уставился на нее. Не поднимая головы, своим костлявым подбородком виновато кивнула. – Ну ничего! – бодро взял ее за плечо. – Там тебя и подлечат! – Значит, я домой не поеду? – По щечкам ее в красных прожилках слезки побежали. – Но что ж ты не могла сосредоточиться?! – простонал я. Наверное, надо было туда ворваться! Отвечать за нее? Стараясь успокоиться, она надула дряблые щечки мячиком, потом шумно выдохнула, и они сразу обвисли. Распахнулась дверь, обитая кожей, и вышел Стас. Он шел мимо нас, не глядя. Замучили мы его! Он подошел к фигуристой медсестре, положил на ее стол бумажку. Она прочитала, изумленно глянула на Стаса, потом на нас. – Оформляйте! – буркнул ей Стас. Я выпустил руку Нонны. Ну все. Надо отвыкать! – …На выписку. – Это было сказано хоть и без души, но – в нашу сторону. – Как? – воскликнул я. Мы с Нонной смотрели друг на друга. – …А вы зайдите ко мне, – по-прежнему на меня не глядя, произнес он, -…один. – Стой! – Я снова схватил Нонну за руку. – Я стою, Веч! – Она радостно кивнула. В кабинете Стас долго молчал. – Как я уговорил их?! – воскликнул он наконец, разведя руками. - Боюсь, что я несколько преувеличил… ваши способности. Болезнь ее, похоже, сильней. Я сам, боюсь, их преувеличил… Я этого не сказал – но он прочел это в моем взгляде. – Комиссия, кстати, еще работает. – Он сделал движение к двери. Пойти с ним? Но она ждет там, робко улыбаясь. По ней не пройду. – Понял. – Стас снова сел. Помолчали. – Главное, – он шлепнул по столу ладонью, – дух противоречия в ней не удалось истребить. - Когда она говорила комиссии, что ей сорок лет, я заметил в ее глазах… веселые огоньки! Как вы думаете – это она нарочно могла говорить? – Могла. Из-за любви к веселью она и здесь оказалась, – вздохнул я. …Когда ее “воспитываешь”, в глазах ее тоже веселые огоньки загораются. “Ну как? Поняла, что я тебе говорил?” – “Нь-ня!” – весело восклицает она. Хочешь, чтобы другой она стала?.. “Нь-ня!” Такой она мне и нужна. – Сами разбирайтесь! – Стас ладонью махнул, потом подвинул бланки. - Ну что… сильные лекарства выписываем? Будет тихая, но… Неузнаваемая. Другая. “Нь-ня!” – Слабые никакой гарантии вам не дадут… Да и не будет она их принимать! – сорвался Стас. Помолчал, успокаиваясь. – Значит, скоро снова пожалует к нам. Ну что ж… веселитесь. – Стас подал мне бланк, встал. – Я, кстати, тоже стою за сохранение личности, – грустно улыбнулся он. Мы вышли. “Личность” нетерпеливо ждала нас у входа. Боюсь, что у меня на лице не было того восторга, как у нее. Утвердительно ей кивнул. – Ур-ря! – она подпрыгнула. – Ну что ж… пошли собираться, – вздохнул я, обнял костлявые ее плечи, и мы двинулись по коридору. – Ну что… теперь будешь себя хорошо вести? – несколько запоздало, у самой палаты, попытался “воспитывать” ее. Она радостно на меня глянула. – Нь-ня! – откинув остренькую челюсть, воскликнула она. Мы спускались по лестнице. Сколько я мечтал об этом моменте! Но - “все бывает не так плохо – и не так хорошо, как мы ждем!”. Хоть бы формально сказала: “Я, Венчик, буду слушаться тебя!” Вспорхнула, птичка. Ну ничего! Сейчас ее сдавят в троллейбусе… в метро!.. Обратно запросится! Только тут я вспомнил про Боба. Вряд ли он настолько загорелся идеей сушеного говна, что до сих пор не уехал? Стоял! С почтением я оглянулся на светящийся окнами бастион науки. – Помаши дяденькам ручкой! Стянув варежку, она помахала. Мы приблизились к джипу. – Ой, Веча! Это наша машина? – М-м-м-да. Высоко влазить, как на самолет. Боб, как и положено уважающему себя водителю, сидел истуканом. – Ой, здрасьте! – Она слегка удивилась. Серьезно думала – я сяду за руль? Серьезно вообще она никогда не думает! Боб “мое сокровище” невысоко оценил. Оно верно – на любителя. Лишь в моей голове – и душе – живет еще знание: как она прелестна!.. А так-то вообще трудновато объяснить… Нас закачало на выбоинах. Нонна не понимала пока, что кто-то может не разделять ее счастья, крутилась на тугом кожаном сиденье, сопя в тепле носиком, разглядывала салон, мигающую разноцветными лампочками приборную доску. Стянув шапочку, помотала головой, вольно раскидав по плечам жидкие грязненькие волосики. – Вы – друг Валеры? – радостно спросила она. Боб кивнул мрачно. У людей его круга присказка есть: “Таких друзей – за… и в музей!” – Я рада! – просияла она. Знала бы она, что нас связывает! Впрочем, она мало что знает! Ее счастье. И еще меньше хочет знать. Лишь то, что ее интересует. А интересует ее… В кулачонке у нее появилась вдруг сигаретка. – Я закурю, да?! – явно собираясь нас этим осчастливить, проговорила она. Боб, поборник здоровья и экологии, красноречиво молчал. Но я-то молчать не мог. По новой все начинается – сперва беспорядочное, по первому позыву, курение, потом… – Остановись! – процедил я. – Вай? – уже с задором и вызовом произнесла она английское “почему”. Я молча вывинтил из ее пальчиков сигарету, грубо сломав. Куда выкинуть теперь эту гадость?…не всем нравится эта вонь. Я вдруг почувствовал, что уже дрожу. Может, повернем обратно, поторопились уезжать? Я, во всяком случае, там охотно останусь! В глазах ее кратко блеснули слезы. Потом ушли. – Ну ха-вашо, ха-вашо! – ласково проговорила она. Но дома, конечно же, задымит! Мы с отцом только-только отвыкли жить в пепельнице. И задымит, главное, против того окна!.. в котором вскоре увидит меня! Курением, ясно дело, не ограничится! Ей, видите ли, хочется! А что будет с нашей жизнью – ей наплевать. Похоже уже, твои нервы гораздо хуже, чем у нее. Но тебе же не кололи успокоители, а также витамины. Кроме виагры, ничего и не ел. Возбуждения, правда, не чувствую, только утомление. Да и она больше ни о чем уже не может думать: держит в кулачке новую сигарету, тяжко вздыхает. Главное – надышаться этой дрянью. Да, прихотливый характер ее – неизлечим. Сочетать свои желания с реальностью никогда не могла. Да и не пыталась! – Ладно, кури, – сказал Боб. Ему и десяти минут этих вздохов хватило, а мне их слушать всю жизнь. И скоро я окажусь во всем виноват! Она стала торопливо чиркать зажигалкой – я вынул ее из трясущихся ручонок. Слезы засверкали. Может, обратно повернуть? Комиссия, думаю, еще не закончила свою работу. Извините, сказать, ошибка вышла. Она вовсе и не собирается по-человечески жить – в интернат ее! Лучше один раз оказаться жестоким, чем потом мучиться всю жизнь нам обоим. Но тут мы как раз вывернули на Невский: шикарные витрины, красивая, веселая толпа. Сразу после больничных сумерек! – Ой, как я рада, Веч! Надо быть железным Феликсом, чтобы повернуть. Вот так жизнь и оплетает нас теплой паутиной, а потом, глядишь, – уже пальцем не шевельнуть. Кстати, насчет моего неподвижного пальчика не поинтересовалась она. Радость жизни ее захлестывает: мои тут страдания, муки отца Сергия, не интересны ей. Веселиться хочет! Глазки сияют, головка туда-сюда! Но пока не мучайся. Насладись. Давно ты уже Невским не любовался, тем более из такой шикарной машины. Любимую жену вытащил из больницы! Повернулись друг к другу. – Не сердись, Веч! Мы поцеловались. Вот уже и дом наш, угловой, самый красивый на Невском. Жизнь удалась! Помню, как мы стояли на углу, и я отковыривал ее пальцы от поручня, и она кидала отчаянные взгляды на дом, прощаясь. Вернулись же! – Ур-ря! – поглядев друг на друга, закричали мы. И въехали в арку. А вот и навоз! Материал, из которого теперь будет строиться наша жизнь. Да, не терял я времени. Целый табун тут развел. Автографы наездниц – Анжела, Саяна, – начертанные какой-то дьявольской копотью возле того окна. Саяна-то совсем ни при чем, ни разу даже в глаза ее не видел!.. Докажи. Посмотрел на свой забинтованный пальчик. Не подведи, родимый. В тебе вся моя сила. Моральный вес! И я решил уже: если не оценит, как я мучился тут, снова в окошке том меня будет наблюдать – пальцем этим глазки выколю ей! Имею право. Вылезли из машины. – Ну, до связи, – сверху, со своего трона, изрек Боб. -…На вот тебе, – хмуро протянул две сотельных баксов. – Ладно. Только переобуюсь – и пойдем с тобой это дело топтать! – откликнулся я. – Дело срочное, понимаю! Некоторые “конские яблоки” еще дымились. – Я разве сказал что-то? – обиделся Боб и, раскатав несколько сочных кругляков, вырулил на улицу. Он столько сделал мне, а я нападаю. Совсем, видно, ослаб! А кто же тут будет главным генератором счастья и тепла? Кроме тебя, некому! На Нонну поглядел. Счастливо сморщившись, двор озирала, в дверь не входила. – Волнуюсь, Веч! Мы подошли к железной двери. – Как открывать? Я забыла, Веч! Это забыла она! А вот то, что следовало бы забыть, скоро вспомнит! Сдвинули железную дверь, стали подниматься по лестнице. Она, шевеля носиком, жадно вдыхала. Понимаю ее: хочется еще до того, как квартира откроется, что-то ухватить! Помню, как я тут бежал, возвращаясь из Африки. И, как ни странно, хоть положение тогда было отчаянней, больше чувствовал сил. Но знаю, что и сейчас сил ровно столько окажется у меня, сколько понадобится! Отъехала дверь. – Ну, входи! Надула щечки в прожилках. Выдохнула. Шагнула через порог. Что бы потом ни было, вспомним: был такой счастливый момент! – Вот наша вешалка. Узнаешь? Кивнула. Не могла, видно, сразу говорить. Глядела на меня. И за этот взгляд, за этот миг я все готов вынести – и до, и после. Батя, конечно, не подвел, вышел с трехлитровой банкой золотистой мочи – шел по коридору медленно, вдумчиво, не замечая нас. Борется за свои права, за свое расписание, не уступает. По-прежнему тверд. И порой мне кажется – уступит в этом, сломается и в остальном. Может, даже перестанет в восемь вставать и садиться за рукопись. Но ей, душевно раненной, как объяснишь? Впрочем, вспомнил я, из больницы ей эта банка чуть не символом семейного счастья казалась, светлым воспоминанием. Точно! – Привет! – подкравшись сбоку к отцу, сказала Нонна. – А?! – Он озирался, почему-то не замечая ее. Вот – увидел. – Эх! – как-то лихо воскликнул. – Вот это да! Заметался в узком проеме с банкой, ища, куда бы поставить ее. Нонна смеялась. Потом выхватила у него банку, звонко чмокнула ее, поставила на сундук. – Ну, здравствуй, мила моя! Обнялись. Отец мощной своей ладонью растроганно похлопывал ее по тощей спине. Не могли расстаться! – Ну ладно! Иди. – Видимо, ревнуя, я взял с сундука банку, вручил ему. Он, снова погрузившись в глубины своего сознания, пошел медленно к туалету. Не много времени у него занял душевный порыв. Но больше не надо. Если еще и он начнет нервничать – совсем хана. Шутливо впихнул Нонну в спальню. – Садись! Будь как дома. Изможденная, бледная улыбка. “Как дома” – это как когда? Если – как перед больницей, то не дай бог. Да нет! Не зря же ей витамины кололи. Должна же она что-то понять? Второй раз пройти через это не хватит сил. Второго раза не будет, с таким счастливым концом. Сидела, радостно озираясь. Вся еще больничная, мятая, пахнущая лекарствами. Грязные космы-висюльки для больницы годились, но у нас все-таки элегантный дом. Эту больничную пассивность надо бы выдавить из нее!.. Горячишься. – Ну чего? В ванной помоешься? – …Подожди, Веч! – Ну, я пока воду включу? – рванулся к ванной. Та-ак. У нее уже слезы блеснули. Поехали! По ее расписанию будем жить. Привык за это время куда-то мчаться!.. теперь бережно надо двигаться. – Ну, отдыхай. Осторожно уложил немытую головку ее на подушечку, вышел, дверку прикрыл. Сидел за столом, нетерпеливо скрипя стулом. Куда бежать? Некуда больше тебе бежать. Скрипнула дверь. По коридору прошаркала. Неужто ванну запустит? – ухо навострил. Нет! Туалетный водопадик. Прошаркала назад. Теперь ты – сиделка. Вот и сиди… Толстая пыль, абсолютно на всем, не волнует ее. Так же, как батю. Только тебя волнует. Вдыхай! Не знаю, сколько так просидел, свесив на кулаки щеки. Вдруг со скрипом дверь отъехала. Нонна явилась, виновато вздыхая. В пальтишке своем мятом, в пыльных кроссовках. Надо ей все покупать: бомжиха уже! Совсем об этом не думала, как, впрочем, и ни о чем. Но – сияла. – Веч! Я буду стараться! Я в магазин пойду. Да, – закивала головкой. – Давай посмотрим – чего надо купить? – Давай… конечно! – радостно заметался. Оказались на кухне. Холодильник открыли. – Я, Веч, на рынок пойду! – сообщила гордо. Рынок, полный крынок. А деньги где? Наскребем. Главное, что желания появились у нее. Причем – здоровые. – Представляю, как капустница меня ждет! – сказала она. Молодец. Вспомнила еще одну нашу семейную радость (кроме отцовской банки). – Представляю, как она обрадуется! – Нонна говорила. – Замашет сразу: “Сюда иди!” Перед больницей говорила мне: “Не поддавайся, милая!” Слезки блеснули. Как бабушка говорила моя – слезки на колесках. Понял вдруг, почему я /сейчас/ так ее люблю: бабушку мне напоминает, такой, как я помню ее. Тоже радостная за продуктами шла, полная впечатлений приходила. А у этой – капустницы любовь. Взаимная. Хоть и не бескорыстная. Возвращалась всегда счастливая от нее, смущенно улыбаясь, вытаскивала из мятой сумки своей очередной мутный пакетик с квашеной капустой. – Вот… купи-ва! – говорила, потупясь. Правда, та ей от любви всегда подкидывала в пакет то маринованный чесночок, то перчик. Это уж не от корысти – от любви. Так что мешать этой страсти нельзя. Хоть дальше пакетиков дело не шло. Чтобы сварить, например, щи – этого не было. Складывался пакетик в холодильник, где их воняло штук уже, наверное, двадцать. Но это ее счастье квашеное трогать нельзя. Пусть хоть чему-то радуется, все равно. – Ты, Нонна, гений гниений! – говорил я ей, пакетики перебирая: некоторые, кажется, за позапрошлый год. – Ну ты, Веча, мне льстишь. – Пока была бодрая, отвечала весело. Ничего! Некоторые жены, говорят, алмазы коллекционируют. Так что мне повезло. – Ну и чего ты думаешь там купить окромя капусты? – поинтересовался я. – Я забыла, Веч, что там продается. Капустницу только помню одну, – улыбалась. – Но я вспомню, Веч! Ты мне де-нюх дай – и я вспомню. – Де-нюх? А давай лучше я напишу: “Выдать. Луначарский”. Пойдет? – Не-е, Веч! – засмеялась. Валюту разменивать придется. Но за счастье такое – не жалко отдать. Правда, приглядывал я тут, возле дома, одну шинель. Но – уровня Акакия Акакиевича мне не достичь. Слабоват. Федот, да не тот, пальто, да не то, метод, да не этот! Пошли в обменник. Купюру разменял. Деньги в бумажник сунула. Кивнула: “Спасибо, Веч!” Долго смотрел ей вслед. Пока не свернула на Кирпичный. Потом по Мойке пойдет. Там, наверное, ветер дует, воду рябит. Красота, после больницы-то! По Гороховой, забитой машинами, дойдет до Садовой, по ней – к Сенной. Любит она дорогу эту! Ликовал вместе с ней. И дома улыбался еще. Телефон зазвонил. Говнодав меня требует? Ну и что? Это тебе не просроченная виагра: все свежее, натуральное! Да с чистой совестью, да по свежему воздуху. Красота! В Москву с товаром поедем, на международный рынок станем выходить! – Слушаю! – крикнул в трубку. После паузы: – Алло. Настя. – Привет, дорогая! – Ну как вы там? – Нормально. Какой-то тревогой из трубки повеяло. – А мать как держится? – …Нормально. Ничего. – Позови-ка мне ее. – Она… в ванной сейчас. Улыбка моя, отражаясь в зеркале, уже глупой казалась. – …В ванной? При ее-то водобоязни? – Она слегка напряженно хохотнула. Долгая пауза. – Ты что – отпустил ее, отец? Пауза еще более долгая. – Ну а что? Пусть свободе порадуется! – ответил я. – Счастье – лучшее лекарство. – Ты что?.. Рехнулся, отец? Стас разве не говорил тебе, что алкоголизм не излечивается? – При чем тут алкоголизм? Человек радуется! – Мы проходили уже ее “радости”! – Настя воскликнула. Всегда я так: лечу счастливо – и мордой об столб! – Да не волнуйся… придет она, – пробормотал я. – Да она, может, и адрес уже не помнит! – Так что же мне делать? – Беги, отец! И по пути во все шалманы заглядывай. – Да. “Кролик, беги!” Был такой любимый роман нашей молодости. Бежал по Кирпичному, по Мойке, по Гороховой, Садовой, ко всем стеклам, витринам прилипая. Прерывисто, тяжело дышал. Третье дыхание. На рынок вбежал, полный крынок. Нет. По рядам квашения промчался. Которая тут ее капустница? Не пойму. Я, к сожалению, в такие нежные отношения с посторонними не вступаю, как она. Заглянул в пивную на рынке, полную громко говорящих кавказцев, представил ее тут – как она просит прикурить вот у этого небритого кавказца, тянет к нему дрожащую ручонку с сигаретой… и это, наверное, счастье было бы – увидеть ее с ними, – радостно сел бы к ним и, может быть, выпил бы пива, расслабился наконец – сколько же можно за горло себя держать? Но рай этот только представил – и нужно было уже бежать. “Веч! – говорила она. – Если я пойму, что тебе мешаю, то уйду. Насовсем”. И я ее отпустил! Потом я сидел на гранитном пеньке у нашей арки, сняв шапку и положив ее на колени. Прохожие вопросительно глядели на меня: подавать ли милостыню?.. Обождать! – Ве-еч! Ты чего здесь? – вдруг послышался ее голосок. Мерещится? Я поднял глаза. Она стояла передо мной – маленькая, тощенькая, с тяжелой, раздутой сумкой в руке. Как доволокла столько? Я поднялся. – Чего так долго ты?.. я уже извелся! – На рынок ходила, Веч! Не было тебя на рынке!.. Ну ничего. Главное, что вернулась. Личико, правда, как клюквинка, набухло. И явственно доносится некоторый “аромат степу”. Но предупреждал же меня Стас, что алкоголизм не лечится. Я же сам подписался на этот вариант. – Ну, отлично. Пошли домой. Чего это ты приволокла? – потянулся к ее сумке. – Тайна! – отвела руку мою. – Но вы довольны будете! Даже облизала губки язычком, вкусно чмокнула. Что бы это могло быть такое? Как-то я привык бояться ее тайн! Впрочем, привыкай по новой. Как бы с новыми силами. Давай считать, что за время ее отсутствия ты отлично отдохнул, поднабрался сил и спокойно перенесешь по крайней мере первые испытания. Улыбайся, генерируй счастье. Когда оно есть, то и легкие недостатки друг другу можно простить. Бутылка, кстати, там не прощупывается – несколько раз ненавязчиво коснулся сумки ногой. Может, продержимся… до чего-нибудь? Мы вошли в квартиру – тепло здесь после уличной холодрыги. – Ну? Помочь? – Не ходи за мной! – улыбнулась таинственно, словно готовя мне радостный сюрприз. Боюсь я сюрпризов ее! Но – придется радоваться, иначе – слезы. А после слез, чтобы успокоиться, придется напиться… Ей. А может, и мне? Когда-то я любил это дело. Вовремя остановился. Может, время опять пришло? Отлично будем жить, с разбитыми мордами “после совместного распития спиртных напитков”. Зато – без напряжения, делаем что хотим!.. Нет. Пару раз я пытался опускаться, оказалось – тяжело. Гораздо тяжелее, чем жить нормально. Сразу куча проблем и хлопот, нервы – на пределе!.. Погодим. Нормально попробуем – скучной мещанской жизнью. Впрочем, скучной – навряд ли. Уши – торчком. Пытаюсь по тихим шорохам учуять опасность, как известный таежный охотник Дерсу Узала. Это чем-то она брякает в холодильнике? Полочку, что ли, вытаскивает? Зачем? Что-то огромное, видно, туда запихивает. “Большое, как любовь!” Была когда-то у нас такая песня и танец: “Зе биг эз лав!” - “Большое, как любовь!”. Кружком, взявшись за руки, отплясывали в ресторане “Крыша”, с друзьями и подругами. А в центре круга – лихо куролесит она. Недавно! Мне – сорок лет. И обошлось безумство это, как сейчас помню, в сорок рублей. Славно было. А сейчас я – таежный охотник Дерсу Узала. И – опасные шорохи… Вот – в кладовке уже странное постукивание. Место это отлично знаю. Там еще – Лев Толстой, и в полом бюсте его бутылку прятала. Ничего, блин, святого! Проверить пойти? Покончить с зыбким этим раем? Нет. Понадеемся еще! Что-то очень долго там брякает… но там же вся посуда у нее! “Формально все нормально”, как шутили мы с ней. Сколько словечек всяких было у нас – держались благодаря им, не падали духом. Мол, это лишь шутим мы и ничуть не страдаем. После возвращения ее с покупками, помню, я выходил в прихожую, целовались, потом шумно принюхивались друг к другу: не пахнет ли чем? На этой шутке – держались: вовсе мы друг за другом не следим, а так, просто принюхиваемся, как собачки. Еще, помню, шутка была. Когда она уже явно была навеселе, подносил свой кулак ей к носику, грозно произносил: “Чем пахнет?” Она, с упоением как бы, втягивала запах, сладко зажмурясь. Держались. Веселились, как могли. Продержимся? Может, пойти дать ей понюхать кулак? Если сладко вдохнет, зажмурясь, вспомнит нашу шутку – значит, все хорошо. И, может, еще долго продержимся? А? Нерешительно приподнялся… Рискованно. Вдруг рухнет даже то, что еще есть? Сел снова. Вот так я теперь провожу время за рабочим столом! Впрочем, это и есть теперь моя работа. Пошел. Кулак в запасе держал, за спиной. Как увижу ее – определю сразу: способна ли еще воспринимать? Заметил вдруг, что передвигаюсь бесшумно… охотник, выслеживающий рысь! На кухню внезапно вошел. Она, сидя на корточках у холодильника, испуганно вздрогнула, быстро захлопнула дверку. Та-ак. Глянула снизу на меня, но почему-то не испуганным оком, а, я бы сказал, счастливо-таинственным. Сюрприз? – Чего это там у тебя? Снова глянула, еще более таинственно-радостно. Какой-то просто маленький праздник у нее. – Показать? – Ну. Поглядела еще, как бы решаясь, потом – отпахнула дверцу… Арбуз! Тяжело, кособоко лежит, занимая холодильник. – Хочется, Веч! – сказала она, сияя. Что ж – и для меня тоже радость: арбуз, а не алкоголь. А просто так радоваться ты не можешь уже? – Дай кусить! – проговорил жадно. – …После обеда, Веч!.. Ну хавашо, хава-шо! Отрежу кусочек. – Ну ладно уж! Потерплю! Расцеловались, как бы довольные друг другом. И я пошел. Принюхиваться друг к другу не стали пока что. Можно хотя бы немножко в блаженстве побыть? Побывал. Но не особенно долго. Снова тихое бряканье в кладовке раздалось. Второй арбуз у нее там? Ох, навряд ли! Скорее, что-нибудь менее официальное, увы. Продержимся ли до обеда? Кстати – какой обед? Ничего такого я там не приметил. Только арбуз! Арбуз на первое, на второе, арбуз на третье. Вряд ли сойдет. Батя лютует в таких случаях, а также в некоторых других. Пойти ей сказать? Не стоит, наверное. Рухнет наше хрупкое счастье, полное таинственных шорохов. Сделаем не так. Умный, хитрый охотник Дерсу Узала бесшумно сейчас пойдет и задушит курицу. Бесшумно ее принесет, и мы ее бодро сварим, не возбуждая обид, тревог, избежав вытекающих (и, возможно, втекающих) последствий. “Умный, ч-черт!” – как говорила Нонна, когда я находил очередную ее бутылочку. Приятно чувствовать себя “умным ч-чертом!”. Вышел бесшумно. Когда вернулся с курицей в когтях, Нонна по телефону громко разговаривала – с Настей, как понял я. Настя наседала, как всегда. – Ну Настя! – Нонна отбивалась. – Ну хавашо! Ха-вашо! Куплю курицу, как ты велишь! Ладно! Уже бяжу, бяжу. После этого – долгая пауза и совсем уже другой тон – надменный, холодный: – …В какой больнице, Настя? Что ты плетешь? Я нигде не была! Разговор в неприятную стадию вступал – в том числе для меня. Забыла уже все! Быстро. “Аромат степу” уже все помещение властно заполнял. “Я маленькая, – Нонна поясняла, когда мы еще на эту тему могли шутить, – поэтому запах весь снаружи находится!” Есть такое. Бесшумно, зажав курицу под мышкой, к кладовке пошел. Поглядев пристально в глаза Льву Толстому, приподнял его. Эх, Лев Миколаич! “Маленькая” в тебе стоит! “Зачем люди одурманивают себя?” Нет окончательного ответа. Пойти с этой “маленькой” к ней? Подержав, опустил Толстого. Пусть хотя бы обед нормально пройдет. Хочется ведь немного счастья – или покоя, на худой конец. Когда она на кухню пришла, я уже озабоченно куру вилкою тыкал в кипящей воде. – Ч-черт! – с досадою произнес. – Никак не варится курица /твоя!/ Мороженую, что ли, купила? Смутилась чуть-чуть, лишь тень сомнения промелькнула… потом проговорила доверчиво: – А других не было, Веч! Легко ее обмануть! Потом – радостно уже – брякала, я весело на машинке писал историю курицы, отец с дребезжаньем двигал у себя в комнате стул, видимо, то отодвигая его от стола, то снова придвигая, садясь и продолжая свой неустанный труд. Звонкий голосок Нонны с кухни донесся: – Иди-ти! Все гэ! Вот она, долгожданная идиллия! Заглянул к отцу, в его маленькую комнатку, с атмосферой тяжелого труда: – Пойдем обедать. Согнувшись над бумагами, мрачно кивнул, но больше движений не последовало. Ну, идиллию же надо поддержать, хлипкую! Неужели не понять?? Донеслось наконец дребезжание стула, когда я уже далеко ушел. Он сел за стол, ни на кого не глядя. Лютует батя! Теперь, видно, настал его черед? Сморщившись, смотрел на помидоры на тарелке – так, будто ему положили кусок говна. Неужели не понимает, что надо веселье поддержать! Потрогал вилкой: – …Помидоры квашеные, что ль? – Какие? – Нонна поднялась. Торчащая вперед челюсть задрожала. – Квашеные, говорю. Непонятно? – с мрачным напором повторил. – Отец! – я вскричал. Он мрачно отодвинул тарелку. Конечно, помидоры эти Нонна из своих давних “загноений” достала, добольничных! Но неужели надо подчеркивать это, нельзя заглотить ради счастья семейного? “Объективная истина” – ею кичится? Главное – отношения между людьми. Без каких-либо установок заранее! Конкретно, как оно сложится каждый раз. Нет! Замшелые его принципы ему важней. “Не каждый факт надо констатировать!” – сколько раз ему говорил. Но его не сдвинешь. Курицу ковырял. Отодвинул. – Что, отец? – произнес я. – Жесткая, – холодно отвечал. Ну и что, что жесткая? Трудно ему сгрызть? Вон зубов у него сколько еще – больше, чем у нас с Нонной вместях! Неужто не понимает, что это экспериментальный обед, /первый/ после больницы! Не важно это? – Спасибо, – чопорно поклонился, встал. Пошел из-за стола, холодно пукнув. Обычно с задушевной трелью выходил. Нонна, блеснув слезою, глянула на меня. Я лихо ей подмигнул, сгреб помидоры со всех тарелок на свою (она, несмотря на всю ее душевную чуткость, тоже их не ела, боясь, видимо, отравиться). Ел только я, торопливо чавкая, весело ей подмигивая. Проглотим все! Сладостно закатив глазки, провел ладошкой по пищеводу. Красота! Нонна смеялась. Вот и хорошо! Теперь возьмемся за птеродактиля. – Слушай! Ты ешь! – Ай эм! – ответила бодро. От помидор отрыжка, конечно. Но, надеюсь, не умру. А если и умру, то с чистой совестью. Совсем хорошо. Улыбались друг другу. И тут отец свесил лучезарный свой кумпол на кухню. Смотрел, прикрыв ладонью глаза, как Илья Муромец. Высмотрел наконец! – Нонна, – сипло произнес. – Что? – произнесла она холодно. Но оттенки чувств не волнуют его. – Хочу сегодня купаться! Именно сегодня надо ему?! – …Хорошо. Я все приготовлю! – проговорила Нонна, дрожа. – Послушайте! – через полчаса орал я. – Вы с Нонной составляете идеальную пару: она сует тебе рваные носки, ты кричишь, что их не наденешь. При этом оба даже не смотрите на носки целые, что я вам сую! Вам так больше нравится? А мне нет! У меня есть тоже… самолюбие. Я ухожу. Недалеко ушел. Нонна стояла у кровати в темноте. Окно напротив, наоборот, сияло. Экран пока что был пуст. Но – скоро наполнится, можно не сомневаться. Что пойдет нынче? Мультик? Или “мыльная опера” опять? Я, конечно, освежил там видеоряд. Но понравится ли? Нонна неподвижно глядела туда. Что ей там сбрендится? – …Спать хочу! – прерывисто зевнув, вымолвила она. Не успев опомниться, я заметил: дрожащими руками стелю ей постель! Вдруг что-то не то там увидит. Боюсь я за свой видеоряд. – Конечно… я тоже лягу! – лепетал я. Глубокий, освежающий сон! Лучший доктор. Времени, правда, полшестого всего. Легли… Только вечный сон может нас успокоить! Лежа, смотрел на то окно… скоро заработает? Я, правда, там приватизировал бред. Но будет ли лучше от этого? Сомневаюсь. Волнений, во всяком случае, больше. Впервые в сочинении своем не уверен… В соавторстве с нею не могу сочинять! Чуть задремал и сразу увидел волшебный сон – когда ты так же лежишь и то же видишь, но в другом времени. И в другой жизни. То окно – чистое, отливающее небесной голубизной, обвитое гирляндой оранжевых колокольчиков. Сквозь сон почувствовал, как горячие счастливые слезы полились. Наполовину проснулся. Да-а. Были когда-то цветочки. Теперь – ягодки. Вдруг резко телефон зазвонил. Я вскочил с колотящимся сердцем. Кто звонит среди ночи? Какая еще беда? Одной мало? На часы глянул – шесть часов. У людей – вечер. Это только у нас – ночь. – Алло! – тем не менее бодро произнес. Голосом могу управлять. А по голосу, как по веревке, глядишь, выберемся. – Привет, – Кузин голосок. – Ну что? Блаженствуете? – В каком смысле? – Ну – Нонка-то выписалась. – А-а. Да. Видно, немножко по-разному оцениваем мы с ним эту идиллию. – Ну как… подлечили ее? Не долечили. И – не долечат. Не до-ле-чивается она! И тут же это и подтвердилось: Нонна, зевнув, вдруг вскинула свои тощие ножки, встала на них и, глянув на меня как на пустое место, по коридору пошла. Льва Толстого проведать? Заскучал, поди, старик. Есть в нем одна маленькая тайна – но, к сожалению, выпитая почти до дна. Слышал озабоченное ее пыхтенье: гиганта мысли нелегко поднимать. Изумленная тишина, потом – стук. Поставила классика на место. Не оправдал классик ее надежд. – Значит, все в порядке у вас? – Голос Кузи в трубке прорезался, мне померещилось, через тысячу лет. – Тогда не хочешь ли прокатиться опять? Волна счастья окатила меня: улететь из этого ада! Да еще небось по важному делу – какой-то очередной проект спасения человечества! Но волна тут же схлынула, разделилась: половина души ликовала еще, а половина – торкалась в тесной кладовке: как там лахудра моя? – Ты помнишь, наверное: мы шведам отдали лицензию на переработку сучьев. Как не помнить! Душу порвали. Выходит – не до конца? – Та-ак, – произнес выжидательно. Одно ухо было здесь, другое – в кладовке. – Ну, они хотят что-то типа буклета выпустить. А у тебя, вспомнил я, какое-то эссе было о сучьях? Было! “Сучья в больнице”. “Больничные сучья”. Кузя, друг! – На Готланд приглашают они тебя! Ну тут душа уже на три части разорвалась. – А Боб? Участвует? – выговорил я. – Твой Боб!.. – проговорил Кузя презрительно. “Твой Боб”! Во-первых, Кузя сам мне его дал, просил в Африке “уравновесить” его. А во-вторых, как же так можно обращаться с людьми? Боб изобрел все, наладил!.. А все презрительно упоминают о нем! Тут душа моя окончательно лопнула. Надо с Кузей обаятельно говорить, а левое ухо тем временем слышало, как Нонна уже настойчиво в дверь скребет, дергает замок, пытается выйти. Походы мы знаем ее! Сразу на двух фронтах невозможно страдать. Пострадаем на этом. – Можно подумать чуток? – произнес я вальяжно. – Заманчиво, скажем… но я тут что-то пишу. – Ну ты заелся, гляжу! – Кузя уважительно хохотнул. – Ну, думай! – перезвоню. Да, я заелся. Говна. – Ну, хоп! – бодро я произнес. – Чао. Не говори “хоп”, пока не перескочишь! Да, я заелся! Метнулся к двери. Еле успел: она уже одолела замок, ветхое ее рубище сквозняком развевалось. – Погоди. Ты куда это? Глянула яростно: кто тут еще путается? – Выйти надо, – проговорила отрывисто. Поглядел на сумку ее: чем-то нагружена. Если в последний путь надумала, то многовато берет. – Дай денег мне! – произнесла надменно. – Для чего это? – Ну… сигареты купить! – “Ну сигареты” вот у тебя, – вытащил из кармана ее пальто почти полную пачку. – Ну… еще кое-что! – нетерпеливо сказала она. – Чтобы… Льва Толстого наполнить внутренним содержанием?! – заорал. Бедный Толстой! Достается ему от нас после смерти. – Хватит уже! Все! – Сорвал пальтишко с нее, бегал по коридору, в кладовку швырнул его. – Все! Хватит! Ты поняла? Хватит! Больше мучиться с тобой не могу я, второй раз мне Бехтеревку не поднять! Поняла? Враждебно молчала. Ну, если оно так – закрыл дверь на большой ключ, сунул его себе в шальвары. Дубликат она вряд ли найдет. – Все! – закрылся в уборной. Последнее место, где не достанут меня. Задвижка – лучшее изобретение человечества. Но! Только приготовился к блаженству – входная дверь жахнула. Открыла все-таки? Ну и пусть. Человек все сам выбирает. Я – тут остаюсь. Но недолго длилось блаженство. Через секунду уже с ужасом глядел, как медленно, но властно повернулась ручка. И тут покоя мне нет. К сожалению, это не привидение. Привидение я бы расцеловал. Привидение, несомненно бы, оказалось самым милым членом нашей семьи. Но привидения, я понимаю, не пукают. А тут донеслась знакомая задушевная трель. Неужели же батя понять не хочет, что если за рабочим столом меня нет, спальню на ходу он видел, наверняка кухню тоже, – неужели нельзя вычислить, что я в уборной? Покоя дать мне? Такие мелочи не интересуют его. Что я есть, что меня нет – не так важно. Посмотрим, что запоют без меня. С этой величественной мыслью я открыл. – Послушай, отец! Неужели ты не понимаешь, что я тут? В уборной я! Навсегда! – Откуда мне знать? – ответил величественно. А по дороге не поинтересовался – где его сын? – Заходи, – я махнул рукой, скорбно удалился. Выгнали о. Сергия из его обители! Да и какой я отец Сергий? Где обитель мне взять, чтобы покой обрести? Нет обители. Да и отец Сергий, что поразило меня, когда я наконец удосужился до конца прочитать это произведение, и не герой вовсе, и не святой, а так. Толстой не так глуп оказался, чтобы позера этого ставить святым. Глубже оказался! Святая у него – бедная родственница отца Сергия, которая вовсе не удаляется из этого ада, а живет в нем, стараясь сделать хоть что-то. Часто уступает грехам, лжет. Высокие принципы только в пустыне хороши, а тут… тут по-всякому приходится. Святая – она! А не о. Сергий. Не я. Впрочем, у меня еще есть шанс в бедную родственницу превратиться! Так что… сломанный пальчик свой, которым ты так гордился, засунь лучше… в ноздрю себе и никому не показывай. Надо Толстого лучше помнить, а не пальцы ломать. Молчи. И терпи. И делай, что можешь. Как бедная родственница. А вот и Нонна уже! Надменно прошла, булькая карманом, не глядя на меня, бедного родственника. Сумку, приметил я, забирала с собой, а та в объеме уменьшилась. Что-то сбыла? Неужели бюст нашего классика – главное прикрытие свое? Когда шаги ее стихли – наконец заглянуть туда смог. Классик, слава богу, на месте. Стоит. Видимо, уже весь наполненный внутренним содержанием. На Толстого рука ее не поднялась. Пригляделся около… На меня рука ее поднялась! Книжки, за всю жизнь мной написанные, вымела с полки. Меня пропила!.. Интересное наблюдение: порой кажется, что страдание уже до предела дошло, некуда дальше!.. Ан есть. Увидел, глаза повыше подняв, что и Настины книги, переводы с английского, тоже продала! Настю ей не прощу! Сколько трудов это дочке стоило, сколько страданий! Пропила! Кинулся к ней, затормошил. Что-то забормотала. По спальне привольно разлился “аромат степу”. – Что ты творишь, а? – тряс ее, тряс. Душу бы вытряс, если бы она в ней оставалась еще! – Что надо? – наконец разлепился один глаз, холодный и властный. – Душу твою хочу забрать! Душу! Вот только нет ее у тебя! Заплакал. Сел на диван. – В чем дело? – надменно поинтересовалась она. – Что ж ты, сука?! – утираясь, плакал я. – Наши с Настей книжки пропила? Ты что же, не понимаешь – это последнее, что есть у нас! Вместо раскаяния – улыбка зазмеилась: – Ошибаешься, Венчик! Твое как раз не взяли они. Сказали – такого говна им не надо! Посмотри, – кивнула торжествующе. Поднял сумку ее, валявшуюся в пыли. Точно! По тяжести уже чувствовал – не врет. Честная! Мое тут. Лишь Настины книги продала. Но радоваться ли этому? Нет. Злоба отчаянием сменилась. И это хорошо. Злоба неконструктивна. Помню, когда решил из больницы ее забрать, обнялись, счастливые, и сказал ты себе: ради этого момента можно все претерпеть!.. Претерпел?.. Но еще не все. – Ну… убедился? – гордо произнесла. Этого не претерпел. – Что ты со мной сделала? – завопил. – Я ж для тебя жизнь свою сжег! – Заметил, что при этом тычу забинтованным пальчиком в дырку от зуба… Почетные раны мои. Но как я их получил конкретно, ей, думаю, не надо говорить. Моральный мой вес на нее не действует. Ей вообще ничего не надо говорить! Наскреб денег по сусекам, рванул в “Букинист”. Он уже закрывался, но я пролез. Выкупил Настины книги. Пришел. Кладовку открыл. Книги на полку расставил – Настины, а заодно и мои. На Толстого глянул. Вот так, Лев Миколаич! Мы тоже что-то могем!.. Теперь надо идти мириться. Но она не желает, видите ли! Презрением встретила меня. Чтоб как-то хоть успокоиться, хлебнул чаю, что перед нею в чашке стоял, – и задохнулся! “Чай”! Водка наполовину! В больничке этому научилась? Не зря я столько денег заплатил! – Продала ты за водку нас! – прохрипел я. – Неужели ничего лучше водки нет?! – Что может быть лучше водки? – усмехнулась. -…Лучше водки может быть только смерть! – Тогда пей! – Я выплеснул чашку ей в лицо. Не отводя от меня ледяного взгляда, она медленно обтерла рукой щеки и потом звонко расцеловала каждый пальчик. Зазвонил телефон. Боб! Работодатель. Рабовладелец. – Ну? Чего делаем? Трудно как-то сформулировать. Я молчал. – Бабки нужны тебе? – не дождавшись энтузиазма, он надавил. Мне – нет!.. А ради этой суки я не собираюсь говно топтать! – Нужны. Но ты же видел, Боб! Своего говна мне хватает! Не до тебя! – Ну смотри, – с угрозою произнес, трубкой брякнул. И под пулю она меня подведет, даже просто. Звонок. Видимо, уточнение – когда киллера ждать. – Ну? Надумал? Кузя! Я рад. – Еду! – сразу сказал. – Пр-равильно! – Кузя воскликнул. Хоть один есть у меня друг! – Как я приеду? – Настя сказала. – У меня ж в компьютере все! – Ну так тащи сюда компьютер! – Нет! – Ну как хотите! – трубку повесил. Я тоже что-то могу хотеть – например, жизнь свою спасти. …Досви – Швеция! |
||
|