"Третье дыхание" - читать интересную книгу автора (Попов Валерий)

Глава 13

Давно не было такого глухого утра. Все словно заложено ватой.

Вспомнил, проснувшись: такой выпал вчера снег! И не просто выпал: я стоял на коленях под ним, глядя в небо, словно пытаясь по нитке с белыми узелками подняться туда. “Помоги оказаться ей дома! Все остальное – я сам!” Погорячился под снегом! Что “остальное – я сам”?

Сам-то в порядке ты? Дом-то – в порядке? Не сойдет ли тут она снова с ума?

Вдев ноги в тапки, кряхтя, прошаркал на кухню. Холодильник. Первый бастион. Оставить все так, как при ней лежало? Все эти крохотные скомканные целлофановые мешочки, которые она, озабоченно что-то нашептывая, складывала-перекладывала? Некоторые из них уже вздулись, несмотря на холод. Представляю, сколько там киснет всего!

При всей ее как бы тщательности, она выкидывала в ведро или забывала на прилавке шикарную свежую еду, а эту – перекладывала и с обидой – до слез – выкидывать запрещала! Честно говоря, “собачка” у нее уже тут завелась. “Ты, Нонна, гений гниений!” – весело ей говорил.

Смеялась сначала: “Ты, Веча, мне льстишь!” Потом – плакала. Теперь ее “собачка” там. Триста у. е., что отвалил мне Боб за безуспешное воспевание сучьев, целиком почти на ее лекарства ушли. Есть толк?

Вообще, если вглядеться, то есть… На мой пакет с передачей посмотрела и сказала: “Став сюды!” Заклинание наше. А в заклинаниях этих – наша жизнь. Как жизнь Кащея в иголке, спрятанной в яйце.

Жили мы тогда еще в Купчине, на болоте. Пустые прилавки. Жуткие времена. Но самое отвратительное было дело – бутылки сдавать. Стояли по многу часов. Сырость, туман. Измученная, плохо одетая толпа.

Сколько перенесли издевательств! Почему сделано было так, что полдня надо было мучиться за эти копейки? И не денешься никуда. Хоть вой!

По длинной очереди вдруг слух проносился: молочные не берут! Почему, как? Без комментариев. Некоторые только с молочными три часа тут и стояли. И снова – удар: винные по ноль семьдесят пять не берут! Стон волной проходил. Кто же так издевался над нами? За что? Окончательно продрогнув, сломавшись, медленно спускались по осклизлым ступенькам в подвал. Ступенька – полчаса. Вместе с Нонной обычно стояли, морально поддерживали друг друга. И – наконец-то! Приемное помещение. Желанный подвал. Кислый запах опивок в бутылках. Лужи на полу – почему под крышей-то лужи?! Без комментариев – как и прочее все! На весу тяжеленную сумку держать? Не в лужи ведь ставить. И вдруг однажды – как раз день моего рождения прошел – тяжелую сумку доволок. И старушка обтрепанная, в углу, с жалкой кошелкой, засуетилась. И засияла вся! “Да ты ня дяржи, ня дяржи! Став сюды!” – освободила сухой островок, сама вся в стенку вжалась. Заботливо так и радостно на нас глядела, рот сухою ладошкою вытирая. С тех пор, стоило нам сказать где-то “Став сюды!”, сразу же легче становилось.

Вспомнила она! Размечтался я…

Ведь Нонне благодаря и на Невский мы переехали – чиновник, седой волчара, очаровался вдруг Нонной – наверное, как мы когда-то той подвальной старушкой – и квартиру эту, на которую кто только не точил зубы, нам дал!

Отец, шаркая, появился, с банкой жидкого золота в руках, сверкая ею на солнце. Когда еще Нонна в магазин ходила – всегда почему-то дожидался ее возвращения и ей навстречу, сияя банкою, выходил.

– Ну почему, почему он в другое время ее не может вылить? – шептала возмущенно она. Так постепенно накапливалась надсада. И – срыв!

Как же все это размагнитить? Отец, похоже, не собирается поступаться принципами: раз Нонны нету – на меня с этой банкой пошел.

Его накал тоже можно понять. Всю жизнь в самом центре был бурной жизни: посевная, сортоиспытания, скрещивание, уборка – люди, машины, споры… теперь только так может страсти вокруг себя разбудить.

Методом шока. Раньше методом шока растения менял – высеивал, например, озимую рожь весной, смотрел, что будет. Теперь смотрит на нас.

Сухо раскланялись, и он ушел в туалет. Даже мечтать опасно Нонну сюда возвращать. Все, что в больницу ее привело, очень быстро здесь по новой налипнет. Не только холодильник наш чистить надо, но и нас.

И делать это мне придется – больше некому. Но как? Нормально – как же еще?

Нашел кусочек сыра, кончик батона, щепотку чая. С этого и начнем. И когда отец вышел с опустошенной банкой, к столу его торжественно пригласил. Батя растрогался – последнее время мы питались как-то отдельно, он рано встает, а тут вдруг – такая встреча! Заметался с банкой в руках, не зная прямо, куда и поставить эту драгоценность перед тем, как сесть за стол. Ласково отнял у него банку, поставил пока на сундук ее, усадил его. Ну… приступим! Подвинул бутерброды, чаю налил.

– Ты во сколько вчера пришел? – произнес он вдруг. Я чуть не подпрыгнул. Хороший разговор! Я к нему – с лаской, а он наседает на меня, родительское внимание проявляет, несколько запоздалое. В те годы, когда я больше в его руководстве нуждался – с двадцати моих лет до шестидесяти, – он больше блистал своим отсутствием, проживая в другой семье. Поздновато наверстывает. Сейчас уже скорей я должен его воспитывать! Сколько мы говорили ему, чтобы банку с золотой своей жидкостью не обязательно бы демонстрировал нам, в другое время выливал – ранним утром, когда мы еще спим… он же, по агрономской своей привычке, рано встает. Бесполезно! Упрямо прется с банкой на нас, явно уже демонстративно. Всю жизнь на своем настаивал, и, наверное, правильно. Теперь-то должен он хоть на чем-то настоять? С нами борется. Одну уже поборол… но та совсем слабенькая была. Она и сама себя поборола.

А я с ним бороться не буду. Если мечтать о Нонне – надо хотя б попытаться тут мир установить.

– Да нормально пришел, не поздно, – ответил я. – Ты вчера вроде лег пораньше? – заботливо спросил.

В глазах его мелькнуло грозное веселье: что-то придумал наверняка.

Сейчас выскажет. Не будем портить ему торжество – я заранее улыбнулся.

– Ясно, – произнес батя. – “Часы летят, а грозный счет меж тем невидимо растет”?

Когда-то шпарил наизусть главы “Онегина” – но и теперь цитатку неслабую подобрал. Гордясь своей проницательностью, намекает, что, сплавив жену в больницу, провожу время в кутежах. Ну что ж, если ему так нравится… да и памятью своей не грех ему погордиться. Сделаем, как ему нравится: я, лукаво потупясь, вздохнул. Тут уж он совсем распрямился, мохнатые свои брови взметнул, очи засверкали. Орел!

– Да-а! – Он оглядел наш скромный стол. – Пищу добывать нелегко!

Я вздрогнул, но в руки себя взял. Понял, что он сейчас любимую свою лекцию начнет: “Культурные растения – основа питания человечества”.

Если бы спокойно прочел, а то будет нагнетать, постепенно распаляясь, и кончит надрывным криком, тем более если ему возражать!

А я возражаю, не могу удержаться, уж слишком настырно он насилует очевидные факты в пользу своей теории. Удержаться не могу… характер бойцовский, отцовский. Как тут хрупкой Нонне жить? Она и не живет больше. Мы тут теперь бушуем. Готовясь к схватке, я воинственно стулом заскрипел, посноровистей усаживаясь. Ну давай… начинай! Но очи отца вдруг ласковыми, прелестными стали – это он умел.

– Слушай! – коснулся ладошкой колена моего. – У меня к тебе будет просьба.

Не “будет просьба”, а, видимо, уже есть? Давай! Все давайте!..

– Слушаю тебя, – ласково произнес.

– В собес не сходишь со мной?

При чем, спрашивается, здесь частица “не”? “Не” сходишь? Чистая демагогия.

– Конечно схожу, батя. А в чем дело там?

Конечно – все выдюжим! А куда денешься? Наше место – в собесе.

– Да понимаешь ли… – Он мучительно сморщился. -…Пенсию убавили мне. Почти в два раза.

Новое дело! Казалось, что хоть у него все прочно.

– Не может быть!

– Да вот представь себе! – заорал бешено. Помолчав, снова коснулся колена моего, набираясь, видимо, у меня сил. То есть – мои отнимая.

Слегка успокоился. Продолжил скромно: – Раньше около трех платили – а теперь полторы.

Ну буквально все рушится. Не удержу. Но – удерживай!

– Не может быть, – тупо я повторил.

– Да что ты заладил! – снова он заорал. Да, огня еще много у него, даже завидно. Сгонял в комнату свою, с распластанной сберкнижкой явился, сунул мне в харю: – Гляди!

Да-а. Залюбуешься! Действительно, последняя строчка в книжке – тысяча пятьсот. Видимо, постановление такое вышло: “С целью улучшения… и дальнейшего углубления… населения временно уменьшить пенсию профессорам со стажем работы по профессии сорок лет и больше в полтора – два раза”. Я-то здесь при чем? Последнее я вслух произнес, кажется, – он гневно вытаращился:

– Как это – при чем?

Мол, вы затевали перестройку! Теперь – отвечай.

– Вот, Надя мне все бумаги собрала, на селекстанцию ездила! – Папку приволок.

Аспирантка его, сама давно уже на пенсии. Умеет он нагрузить. Раньше

– по полю за ним бегали, теперь – гоняет тут. И меня загоняет. Но спорить с ним? Нет. Я тут гармонию должен наладить, прежде чем о большем мечтать.

– Ну что же… поехали. – Я с хрустом поднялся. Своей пенсией бы надо заняться, не пойму, почему маленькая такая… опосля!

– Поехали! – азартно батя вскочил.

Небольшая увеселительная прогулка. Мне, конечно, уже в больницу бы надо – но вот это, видимо, будет повеселей.

Небольшая борьба уже в прихожей началась: батя норовил выскочить в летней курточке, я удержал его:

– Опомнись! Снег уже лежит!

– Нет никакого снега!

Пришлось скручивать его, вести к окошку. А это только начало пути.

– Это ж разве снег!

Его не переупрямишь. Хотя наст до подоконников первого этажа достает… “Нет снега!” Но в пальто таки впялил его!

На круговой нашей лестнице он упрямо стирал рукавом пыль со стенки!

– Иди посередине – я тебе помогу! – ухватил его.

Вырвался! И это только начало пути!

Вышли во двор. Сощурились от сверкания и сияния. Но снега, “конечно, нет”. Проложена по голубому насту глубокая белая дорожка. Но снега,

“конечно, нет”! Как-то я с ним тоже завелся, настроился на спор, на борьбу. Характер бойцовский, отцовский. И тут же и начался бой.

Поперек пешей дорожки шла “звериная тропа”, глубокие круглые провалы… Конские следы? Или – следы кабана? Впрочем, видны были и кое-какие следы более весомые и неоспоримые – жирные, золотые

“конские яблоки” с торчащими из них пушистыми травками. Мы четко, как я полагал, шли мимо – и вдруг батя рванулся туда: еле ухватил его за полу. Он такой – специально наступит, чтобы потом мрачно морщиться: “Черт знает что!” Но я грубо пресек эту попытку. Тем более – чувствовал свою вину за появление тут конского кала. Привел

“на свою голову” лошадь. “До головы”, впрочем, пока не дошло – но дойдет, если будет так развиваться. Батю утащил от соблазна, провел его, протащил под гулкой изогнутой аркой (снегу тут мало было – принесен лишь конскими и людскими ногами), на улицу выволок. Вообще, времени не так много у меня!

На улице он снова уперся: гулял всегда один, по глубоко продуманной научной системе. Выйдя из ворот, нюхал воздух, соображал, откуда сегодня дует ветер, и шел навстречу ему: то прямо – на Дворцовую площадь, то направо и назад – на Мойку. Сбить его было нельзя, он якобы выяснил в результате исследований, что в той стороне, откуда туда ветер, меньше газа машин – сдувает оттуда. Трудно сказать. Вряд ли его теория подтверждается практикой – но, ей-богу, некогда проверять. Пусть он сам один как хочет гуляет, подтверждает или опровергает свои теории – но сейчас-то не до гуляний. Почти силой до

Невского его дотащил. Это я, наверное, должен упираться – мы ведь по его делу идем. Но его трудно переупрямить, раз что-то себе в голову вбил. Удивительно: крестьянский сын, из деревни, всю жизнь ходил агрономом по полям – и так прихотливо себя ведет, скрупулезно так о здоровье своем заботится. Странно, но факт. И факт, наверно, полезный – именно из-за тщательного “принюхивания к воздуху” так себя и сберег. У крестьянского сына такая “бережливость” себя – но мне, увы, не досталось этого шанса, мне часто как раз в нехорошую сторону надо идти. И не упирайся, батя, – двигаемся-то как раз по твоим делам, крестьянское свое сибаритство подальше засунь! Там, куда ты рвешься, с “наветренной стороны”, нет, увы, собеса! Собес, увы, там, куда ветер все газы сгоняет, – нам, увы, туда. Через весь

Невский, крепко загазованный, через площадь Восстания, где вокзал, и

– на Старый Невский, в собес. Там тоже загазовано не слабо, но ты же сам надумал ехать туда.

Во дворе была тихая зимняя сказка, деревенская почти, с “конскими яблоками”, – а тут скрип, треск, вой. Снег размазан в грязную кашу.

Гуляй, батя, ты этого хотел! Маршрутку я резко остановил – точней, она резко остановилась: не ожидал, что она встанет среди скопища машин. Сзади загудели, засигналили на все лады. Влазить надо быстро.

Сдвинул многотонную дверцу, запихивал батю туда – но он неожиданно расперся ручками-ножками, как Жихарка, которого в печку суют, кидал на меня через плечо бешеные взгляды: да не туда! Пришлось насилие применять, отрывать от железа руки. Наконец запихнул. Он продолжил и в маршрутке протестовать, но я уже с ним не спорил, свисал с креслица, тяжело дышал. Это еще начало маршрута!

Не признавал он и собес, долго в парадном упирался. Слава богу, что такие рейды нечасто у нас.

Затащил его в темный коридор, усадил в кресло. “Вот тут сиди!” Пару раз вскакивал, буйно протестовал – я не вникал уже, тупо ждал, когда наша очередь подойдет в заветную дверцу. Тут многие себя буйно вели, то и дело кто-то пытался прорваться: активная жизнь у людей уже кончилась, а силы есть. Каждый, видно, считал, что он особенный, рассиживаться ему некогда – пусть старики тут сидят! И я пару раз порывался, но после – уселся… А ты-то кто? Не старик? Дыши ровно.

Вот так.

Всегда какая-то радость нас ждет: инспекторша очень любезная оказалась, сразу в компьютере батю нашла.

– Чем же вы недовольны, Георгий Иваныч? У вас самый высокий пенсионный коэффициент.

– Самый высокий? Зачем только вы сидите тут! – гневно поднялся. -

Вот! – сберкнижечку свою распахнул.

– Что ж вы плохого в ней видите, Георгий Иваныч?

– Как? – выкатил свои бешеные очи. – По-вашему – это ничего? Вдвое урезали пенсию! Это как?

– Где вы видите это, Георгий Иваныч? – все так же любезно произнесла и даже головкой к его могучему “котлу” прильнула. – Внимательней надо смотреть!

– Что – смотреть? Вот – последняя строчка. Напечатано – тысяча пятьсот. А было – три тысячи! Это как?

– Но тут же есть и /предпоследняя/ строчка. В ней тоже напечатано – тысяча пятьсот тридцать два.

– Так это за прошлый месяц!

– Да нет, Георгий Иваныч, за этот. Смотрите – то же число. Видите?

Просто пенсию вам через два разных банка переводят теперь. Так им удобнее – может быть, налог меньше. Но вас это никак не затрагивает.

Поняли меня?

– Нет! – произнес яростно. Поражения своего не признает никогда.

Но я-то все понял уже: с дурью своей вломились, время отняли у очаровательной женщины!

– Пошли, батя! – потянул его за рукав.

Тут, кстати, и меня маленькая радость ждала. Красавица эта, сама любезность, – как ей сил хватает с такими вздорными людьми говорить?

– без всяких просьб и меня на экране высветила.

– Валерий Георгиевич?

– Да ничего… ладно… мы пойдем! – тянул отца за рукав, тот упирался, хотя тоже все понял, но последнее победное слово должно быть непременно за ним.

– А вот к вам, Валерий Георгиевич, вопросы есть!

Интересно.

– Вы сейчас работаете – или уже уволились?

Неужели так выгляжу, что и работать уже не могу? Но она ж догадалась!

– В смысле – служу ли? – пробормотал.

– Вот именно, – улыбнулась она. – С киностудии вы уволились? Сколько вы проработали там?

Да! эксплуатировался. Было дело. Питались оскорблениями, пили вино обид. Выросли, с друзьями вместе, неплохими специалистами. Уволили год назад – видимо, убоявшись блеска, ссылаясь на пенсионный возраст.

– Уволили в прошлом году, – я признался.

– Вот видите, – она обрадовалась, – а указано, что вы еще работаете!

– И что?

– Неполная пенсия тому идет, кто еще работает. А теперь – полная будет!

Это я удачно зашел.

– Спасибо.

Признал свою ошибку. Полный пенсионер! Но батя свою ошибку нипочем не признает!

– Надежда эта – веч-чно напутает, – с досадою бубнил.

– Это ты напутал, ты! А она, наоборот, все сделала для тебя – хоть и напрасно. Бумаги все для тебя собрала. Стой! Не выкидывай! – (Был сделан такой яростный жест.) – Все. Поехали.

Лютует батя.

– Куда?! – он вытаращился.

– А хотя бы в сберкассу! – я рявкнул. – Пенсию свою получи!

И мне, за труды мои напрасные, немножко дай – бедность уже взяла за горло!

“…воруют все, кому не лень”, – бормотал он еще в коридоре, хотя, как культурный человек, мог бы уже признать, что не прав. Но не признает!

– И-и-и! Верно! Ворують! Делають что хотять! – охотно подхватила бабка, оказавшаяся рядом. Уходим отсюда, пока не поглотил нас недовольный народ, пока не сделались мы неотделимой его частицей. Прочь!

Обессилел я. Вышли на улицу. Хотел тут сказать я отцу, чтобы он повнимательней немножко сделался. Но – не стал. Только поругаемся. А все равно – мне же потом мириться. Все – на тебе. Держи моральный вес-то!

– Все отлично, батя! – потрепал его по плечу.

…Второй раз мчусь через это же самое место. Правда, сейчас без бати уже. Но особого облегчения не чувствую: в больницу, не в театр.

Помню тот день, когда рулоны туалетной бумаги принес ей как особую единицу измерения. Шесть рулонов времени прошло! Дела – без особенных изменений: то вроде полегче ей, то – потяжелей.

Чем бы порадовать ее? Увеличением моей пенсии? Может и не понять.

Как Стас, ее доктор, мне сообщил, она тридцать четыре года себе дает. Сколько же мне сейчас, интересно? Скоро, наверно, в детство впадем!.. Держи моральный вес-то!

На пересадке у Лавры, под памятником Александру Невскому, конные нищенки обступили меня, теснили грудью (своего коня), требовали “на сено”, предлагали прокатить. Кругом, на тротуарах и мостовой, были груды экологически чистого навоза, но он мне уже несколько надоел. И потом – часто ездить верхом слишком экстравагантно. И, проскользнув между амазонками, я нырнул в ободранный подкидыш, вдохнул родной, волнующий запах бензина. Нормальная жизнь! На краю площади иллюминация кончилась, и мы въехали во тьму.

Почему же так шершаво жить без нее? Мы с отцом смотрим друг на друга, как в зеркало, и приходим в ярость. Лишь упрямство, нахрапистость! Я пытаюсь это как-то смягчать – а он даже не пытается!

Ругались три дня назад: вышел к ужину торжественно-мрачный: “Слыхал, на Васильевском пожар, ТЭЦ сгорела, весь район без тепла и электричества!” – “Слушай! – не выдержав, заорал я. – Тебе мало наших семейных неприятностей – надо еще из телевизора тащить?” Он гордо выпрямился. Явно программировал такой ход событий. По резким эмоциям скучал, сильным событиям… но таким, которые желательно не касаются непосредственно его самого. “Я лишь констатирую факты!” – свою коронную фразу сказал. “Не те факты ты констатируешь! – устало произнес я. – Не все факты надо констатировать!” – “Не понимаю тебя!” – оскорбленный, вышел.

Сотрем друг друга в песок. Она как раз своими веселыми нелепостями смягчала нашу жизнь, на нее злоба вся изливалась – и тут же хотелось ее простить. После ругани она, расстроившись, удерживая слезки, надувала мячиком свои красненькие щечки, резко выдувала. “Ну ладно!

Хватит!” – сразу же хотелось по черепушке ее погладить. Помню, как однажды я решил, морально совершенствуясь, бюст Толстого из кладовки переставить на свой рабочий стол. Ходит все время пьяненькая – может, бюст великого моралиста ее устрашит? Пачкая белым ладони, поднял этот бюст – и чуть не выронил: был он пустой изнутри, и в нем

“маленькая” стояла! Вот тебе и “моральный авторитет” – я вдруг развеселился. “Маленькую” убрал, а бюст на место поставил. И потом, тихо улыбаясь, слушал, как ходит она по коридору, замедляя шаги у кладовки, потом, не решаясь, мимо проходит и снова возвращается.

Затихли шаги. Дверца заскрипела. Буквально замер я в предвкушении… чего? Долго сопела своим носиком озабоченно, видно, тяжелый бюст приподнимая, – тоже трудится человек на своем фронте! Потом – довольно долгая тишина – я торжествующе хихикал. Потом – тяжелый стук опущенного бюста, не оправдавшего надежд. Пауза. “Умный, ч-черт!” – восхищенный шепот. Уже понимая, что я слушаю, ловко на мировую идет. “Умный, ч-черт!” – это у моей двери, чтобы слышал я.

Комплимент этот, надеюсь, относится не к Толстому, а ко мне? И сейчас, в темной маршрутке, вспоминал, улыбаясь. Так вот и жили мы.

Неплохо, как теперь вспоминается.

Кончилось все это плохо, конечно. Но ведь хороших “концов жизни” и не бывает, наверно? Но неужели это – конец? Третье дыхание? А ты что б хотел? Чтоб тебе несколько концов изготавливали: этот не нравится, давай другой? Нет уж. Такой, как заслужили. Гибнем от того же, чем жили. Нормальный ход. Обидно, наверное, ни за что погибать, а мы – как раз понятно за что! За прелести свои, теперь сгнившие. Так что,

Пигмалион-реаниматор, кончен твой труд! Из воспоминаний кашу не сваришь! Они только в головенке твоей остались – больше нигде. А она, интересно, помнит? А толку-то что? Как в самом начале мне Стас сказал: “Деменция. Разрушение личности”. Из черепков горшок не слепишь, чтобы суп в нем можно было варить. Вот если бюст Толстого расколется, то, наверное, его можно слепить. А живое, веселое, бодрое существо – из черепков-то – навряд ли.

Неужто не выберется она сейчас? Всегда ж выкарабкивалась – из самых жутких ситуаций, которые, как сейчас, сама же и создавала. Именно на лихости, бесшабашности и выбиралась: “Нисяво-о!” И все действительно

– обходилось. “Жизнь удалась, хата богата, супруга упруга!” – это ж я при ней сочинил. И что же? Кончилась жизнь?

Помню, две недели прогуляла на режимнейшем предприятии, где работала после института. Бормотала с утра: “Я договорилась, договорилась! В библиотеку иду!” Выгонять, на мороз? И так – две недели. На режимнейшем предприятии, где вход и выход на табло отмечались, каждая минута рассматривалась отделом кадров! И – две недели, без объяснений. Влететь в такое только она могла. Ясно было, что обычным путем не спастись. Да и какой путь тут – обычный? Путь несколько странный нашла – обычный разве что для нее. К своей подружке Лидке пошла, где за бутылкой они все проблемы решали, не минуя и мировых.

А уж эту-то! “Тьфу!” – как Нонна небрежно отметила. Муж Лидки грузин был, художник, и у них там постоянно “князья” паслись, которые “все могут”! Ночью пришла. “Дунувшая”, естественно. Но на это я уже сквозь пальцы смотрел. Главное – радостная. “Сде-вава!” – шутливо произнесла и голубой листок на стол шмякнула. Я поднял его, глянул – и помутилось в голове. Все буквы на нем – и напечатанные, и написанные от руки – были грузинские, этакие веселые извилистые червячки! А где же фамилия-то ее? Та-ак. Фамилия-то как раз по-русски, но явно на месте вытравленной, другой… Ювелирная работа! С таким бюллетенем надо прямо в тюрьму. “Ну, если посадят меня, Венечка… то, может, тебе тоже в ту тюрьму устроиться кем-нибудь?” – хихикнула, ладошкой губы пришлепнула, вытаращила веселые глазки. Неужто сажают и таких? “Нисяво-о-о!” – бодро утром сказала. Где же – “нисяво”? Уставать я уже стал от ее бодрости: ночь не спал. Раньше и я был веселый, но всю веселость она себе забрала, мне только ужас оставила – вполне обоснованный, надо сказать.

Вернулась – радостная. И опять же – поддавшая. Но тогда мы пили не просто так – победы отмечали.

“Ну что?” На работу придя, сразу же собрала в курилке за цехом совещание, своих подружек и корешей, таких же бездельников, как она, на их бурную поддержку надеясь… но и из них никто в восторг от ее бюллетеня не пришел. Наоборот, старались зловещий этот листок скорее другому передать – и быстро он опять в ручонках у нее оказался. И все ушли. И осталась она одна, с этим листочком в дрожащих руках. И тут, на беду свою, зашел в ту курилку у сборочного цеха молодой, перспективный парторг. Покурить с массами, о проблемах узнать, потом смело их на собрание вынести! Время было – лихие шестидесятые. Но такого – не ожидал. Нонна, хабарик отбросив, к нему кинулась: “Что вы посоветуете? К вам одному могу обратиться!” – сунула бюллетень.

Тот взял листок, посмотрел, покачнулся и, прошептав побелевшими губами: “Я этого не читал”, – быстро вышел. Тогда она, на рабочее место не заходя, пошла в отдел кадров и отдала бюллетень. Через час примерно звонок: “Зайдите!” Дружки проводили ее, дали клюкнуть.

Смело вошла! – этакая Жанна д’Арк. “Вот что, Нонночка, – всесильная

Алла Авдеевна сказала, – больше не делай так. И никому, слышишь, не рассказывай!” – “Куда… идти?” – Нонна пролепетала. “На рабочее место”, – Алла Авдеевна улыбнулась вдруг. И все к ней так относились

– именно ей демонстрировали свою доброту, – мол, и мы тоже люди.

Умело провоцировала она на то своей как бы слабостью и растерянностью – на грани нахальства, и это сочетание веселило всех.

Парторг, встречая в столовой ее, лихо подмигивал: “Мы знаем с тобой одну вещь!” И ему приятно было – себя лихим ощущать. Время такое было. И вроде как с ее легкой руки парторг резко пошел в гору, стал смело везде выступать, “лихие шестидесятые” все выше его несли. В конце концов оказался в Москве, крупным деятелем шоу-бизнеса, но звонил и оттуда – Нонну своей “крестной матерью” считал. Очарован был. Парторг Очарованный. “Ну как вы там, все гуляете?” – по телефону кричал. И никаких других версий не принимал – только эту. И даже когда я в последние годы пытался робко говорить ему, что не все у нас так уж складно, хохотал: “Да вы везде свое возьмете!” Парторг верил в нас.

А я-то – верю, нет? Словами в основном наша жизнь держалась – событий радостных не было уже давно.

Приходя, заставал ее пьяной, озлобленной. Душу мне рвала, ночи не спал. Но утром – успокаивал себя. Все равно разговор надо вести к примирению – так лучше сразу сделать мир, правильными словами.

– Ты чего это? – добродушно спрашивал. – Поддамши, что ли, вчера была?

Правильное, мне кажется, находил слово: “поддамши” – это гораздо лучше, чем “пьяна”.

– Я?! Поддамши? – весело восклицала. – Никогда!

Чуяла уже, что скандала не будет.

– Ну, не поддамши… Выпимши. Было такое?

– Я? Выпимши? – Она веселела все больше. – Да вы что, гражданин?

– Ну… клюкнувши-то была? – Я глядел на нее уже совсем влюбленно.

– Клюкнувши? – добродушно задумывалась, оттопырив губу. – Странно…

– насмешливо глянула на себя в зеркало. – А мне казалось, я была так чис-та!

На словах и держались. На наших. На моих.

За темным окном маршрутки снег повалил. Сплошной – как тогда… когда я у Эрмитажа молился. Молитва и сейчас продолжается… молитва длиною в жизнь.

Шел от ограды через сад, и вдруг из тьмы в круглый свет фонаря выскользнула собачка. Вытянув усатую мордочку по земле, закатывая черные глазки, она смотрела на меня снизу вверх, но не подобострастно, а как-то лукаво. Хвостик ее мотался влево-вправо, почти как снегоочиститель. Ее, что ли, собачка? – вдруг осенило меня. Реализованный ее бред? Ну молодец, молодец, собачка! И она – молодец. Реализовала-таки свою собачку! А если ее на это хватило – то, может, восстановим и жизнь?

Смелое предположение! Ну а вдруг?

Я протянул пряничек, но она, вздохнув, покачала усатой головкой и перевернулась голым животиком вверх, требуя ласки. Прихотлива, как хозяйка ее! Если это и бред, то бред симпатичный.

Улыбаясь, я поднимался по лестнице. Навстречу мне кто-то бежал вниз.

Я посторонился и узнал Настю. Увидел слезы на ее лице.

– Ну… что там? – произнес я бодро.

Настя лишь махнула рукой, сбежала вниз и хлопнула дверью.

Не может быть! Не может быть ничего плохого, раз я только хорошее вспоминал!

Заклинатель змей, смертельно ужаленный! Пигмалион-реаниматор!

Я рванул вверх по лестнице.

Ворвался в палату, в затхлый пенальчик… и, с наслаждением вдохнув сладковатый от лекарств воздух (третье дыхание!), опустился на стул.

Слава тебе, господи! Все тихо! Вот, оказывается, где самое острое счастье-то бывает!

Нонна, распластанная, лежала. Откинута тонкая ручонка с синеватыми венами, от нее трубочка поднимается к стойке с баллоном. “Под капельницей”.

– Венчик! – тем не менее она радостно произнесла, приподняв головку.

– Лежите! – молоденькая сестричка воскликнула. Улыбнулась мне: – И так у нее сосуды тонкие, трудно попасть.

“У меня руки тон-кия!” – помню, Нонна так говорила. Для больницы это, конечно, проблема.

– Спасибо вам! – сестричке сказал.

– Венчик! – Нонна, похоже, довольно бодро себя чувствовала, несмотря на иглу в руке. – У меня к тебе просьба. Убери тарелки, пожалуйста, что у меня тут… скопились. – Она виновато глянула на даму-соседку.

Услышав такую речь, та любезно со мной раскланялась. Идут, вижу, дела!

– Сделаем! – стал составлять тарелки.

Вот уж не думал раньше, что счастье – за всю жизнь самое острое – в больничной палате меня ждет! Единственное уже место на земле, где именно я конкретно нужен! И даже – незаменим! В других уже всех местах – например, в вагоне с виагрой – кем угодно я заменим. А тут

– единственный, кто сделает все… чем другие брезгуют. Только я могу! И абсолютно, кстати, не брезгую. Котлеты, кстати, делись куда-то с тарелок. Собачка? Лишь присохшие макароны остались – а это вообще ерунда!

Пошел. Побежал почти. С пирамидой тарелок – к туалетам. Тут мелькнула смешная мысль: может, с/ ее/ тарелками надо в женский? Да нет, все равно надо в мужской! – усмехнулся. Вот уж не чаял никогда, что возле больничных туалетов радоваться буду! Но не припомню, где в последнее время такое счастье испытал. На поправку идут дела! И какие люди тут чудесные – ту же молодую сестричку взять или соседку, интеллигентную даму. Понимает все, деликатно сочувствует. Тут же из туалета вышел старичок, увидел меня, радостно засуетился, дверь придерживал, пока я с тарелками входил. Чудесно – и он тоже свое место нашел, где в его годы полезен может быть и даже приятен!

Больничный рай? Как переход к раю настоящему? Скинул крышку с ведра, стал туда с тарелок соскребать ложкой. Да, состав мусора тут разнообразный: прогорклые окурки, тампоны окровавленные, чьи-то трусы обкаканные. Жадно вдохнул. Привыкай, не стесняйся. Третье дыхание твое, может быть, самое глубокое.

Сполоснул тарелки чуть теплой струей, составил горкой, по коридору понес. Встречая взгляды, почему-то лихо подмигивал: все о’кей!

В столовую внес, обклеенную веселыми аппликациями, тарелки на клеенку поставил: вот! Пожилая нянечка, что управляла тут, – седая, краснолицая – всплеснула ладошками:

– Это супруга ваша прислала? Ну молодец!

Обратно как на крыльях летел. И вдруг – Нонну увидал. Топает понемножку своими крохотными ножками!

– Ве-еч! – радостно проговорила. – Что ли выписывают меня?

– Ну!.. А кто тебе сказал это?

– Сестричка! Ну… сказала она, что капельница эта последняя. Кончен курс. Ве-еч!

– Ну чаво тебе?

– Узнай, а? Ить интерес-на!

– Ну а что? Можно! Вместе пойдем?

– Не-е. Я боюсь. Я лучше тут тебя буду ждать. Вдруг ты выйдешь и скажешь, – она мечтательно сощурилась, – поехали домой!

– Жди!

Я сам похолодел от столь неожиданной возможности – как-то не подготовился. Думал… А что вообще-то я думал? Что вообще-то хотел?

Хорошо, что перед входом в кабинеты врачей был такой отросток-аппендикс, закрытый занавеской. Я хоть постоял там немного, приходя в себя. Нонну домой? Прекрасно. И ее бредовая собачка к нам перебежит, и прочие чудеса начнутся. Нет, надо сначала понять. Я вернулся к ней.

– Занято, – безмятежно улыбаясь, сказал я. – Счас. Посидим маленько.

Я собрался с духом.

– Да, кстати, – как бы вскользь, лишь бы протянуть время, сказал я, – тут Настю встретил на лестнице… чего плакала-то она?

Глазки Нонны, весело, оживленно бегающие, остановились, словно пойманные, нижняя челюсть выдвинулась вперед, крупно дрожала.

– А тебе что? – проговорила она совсем другим, глухим голосом.

– Да так просто, – беззаботно ответил я. – Ждем! – Я кивнул на занавеску: -…Так чаво?

– Ты тоже пришел мучить меня?

– Нет… просто я спрашиваю, – начал злиться и я. Значит, только ей можно страдать, к остальным это право не относится?

Я смотрел на нее.

– Пристала ко мне… – Нонна, пытаясь успокоиться, надувала красные щечки мячиком, потом шумно выдыхала воздух, удерживая слезы. Но они все равно проступили на глазах, -…почему я пью, – отрывисто проговорила она.

– Где?.. Здесь? – пролепетал я.

– Ну а где же еще?! – вдруг произнесла она хрипло и грубо, вовсе в другом обличье… но такое мы тоже видели.

– Так ты пьешь… здесь? – проговорил я.

– …Нет, конечно! – с какой-то хамской ухмылкой сказала она. Так. И это она хочет выписываться?

– Ну и оставайся тогда тут всегда, если тебе так нравится! – тоже грубо произнес я. У меня тоже есть нервы!

– Вон-на что! – произнесла она нагло.

Я сидел раздавленный полностью. А только что ликовал! Идти к Стасу?

Но с чем? Мы долго молча сидели. Вдруг – словно переключатель щелкнул – она засияла снова, улыбалась весело и слегка плутовато:

– Ве-еч! Ну сходи, а?

Не в силах сказать что-либо, я поднялся с трудом. Пошел. Зачем-то задвинул за собой занавеску. Постоял. Но что можно выстоять тут?

Испариться бы лучше совсем, чтобы не решать, не думать! Два решения

– и оба ужасны. Трудно какое-либо предпочесть. Глаза не разбегаются, а, наоборот, сбегаются к переносице, чтобы не видеть ничего. Назад хода нет: что я ей скажу? А вперед? С чем я оттуда выйду? С каким решением? Одно знаю – с ужасным. Приятных решений тут нет.

Что она сейчас там сияет, не исключает того, что час назад она обдала Настю ужасом. Наверняка то есть! И так, видимо, будет всегда, раз Стас решил ее выписать: ничего больше сделать нельзя. Остальное

– мое. Третье дыхание. Самое большое счастье бывает, оказывается, между ужасами! Я постучал.

– Да, – донесся усталый голос.

Замотали его! Чуть приоткрыв дверь, я влез в щелку: может, так больше понравится ему? Дальше особого простора тоже не наблюдалось: узкий кабинет, заставленный столами, Стас – в дальнем углу.

– Садитесь, – произнес он.

Я втиснулся между двумя столами.

– Как раз хотел с вами поговорить, – сказал он без всякого энтузиазма. Начало не предвещало ничего хорошего – конец, думаю, будет совсем плох. Хочешь – ну так говори! Вместо этого он долго сосредоточенно играл в бирюльки – поднимал с магнитной черной тарелочки гирлянду скрепок, любовался ею, опускал и вытягивал снова.

Совсем, видно, выдохся – рта не может открыть! Открыл-таки.

– Ну что… – Стас произнес.

– Ну что? – я повторил как эхо.

– Состояние, в общем-то, стабилизировалось.

Вопрос только – какое состояние?

– Острый алкогольный психоз, опасный для окружающих, удалось, к счастью, снять.

Я кивнул, соглашаясь.

– Могу вам сказать теперь – стоял вопрос о буйном отделении, и довольно остро. Один голос перевесил – чтобы лечить ее здесь.

Я всегда был за демократию.

– Ну а теперь… вы видите, – он гордо сказал.

Я кивнул. Одобряюще. Понимающе. И с оттенком признательности, я надеюсь?

– А до бесконечности мы ее держать не можем. У нас ведь здесь не клиника, а НИИ. Научные кафедры. Нас в первую очередь интересуют больные… подтверждающие, так сказать, наши теории! – Он улыбнулся.

– А она – не подтвердила? Никакой теории? – Я натянуто улыбнулся.

Скоро кожа лопнет от этих улыбок! Уж не могла подтвердить какую-нибудь теорию! Даже в сумасшедшем доме оказалась глупее всех!

– Ну почему? Подтвердила, – продолжал улыбаться Стас. – Но старые.

Давно известные.

Что дура дурой и останется! – самая старая и самая верная теория.

– Вы хотите забрать ее? – Стас как-то опередил не только мои слова, но и мои мысли.

– Да, – быстро произнес я. А что мне оставалось.

– Но вы осознаете… – проговорил он.

Осознаю. А куда денешься?

– Но… от тяги к алкоголю… вы ведь избавили ее?

Помолчав, Стас покачал головой.

– Если вам кто-то скажет, что лечит алкоголизм, бегите от такого человека немедленно. Это шарлатан! – Он произнес это, видимо, гордясь своим глубоко научным… бессилием.

– Значит… – проговорил я.

– Значит, – подтвердил Стас. Мы молчали. – У вас есть на что опереться? Заставить ее сопереживать чему-то… за что-то почувствовать ответственность? Отвлечь ее, хотя бы чуть-чуть, от постоянных мыслей об алкоголе?

– Ну… всякие… семейные притчи, – улыбнулся я.

– Слова, слова, слова! – вздохнул Стас. – К сожалению, это не то!

Ну почему же? Словами как раз удавалось мне держать наш мир в гармонии. Такая работа.

– Мне кажется, у вас нет… морального веса, чтобы влиять на нее! – произнес Стас. Второй раз. – Другой вариант, – сказал он, поняв, что подавил меня полностью, – интернат.

– На сколько?

– Как правило, навсегда. Там они становятся… тихими. И никого уже не беспокоят.

Знаю. Теща, ее мать, была там. И теперь уже нас не беспокоит. Совсем.

– Нет. Спасибо, – сказал я. Хорошо, что не сказал “нет уж, спасибо!”. Держи моральный вес-то!

– Ну что ж. Я уважаю ваше решение! – Стас поднялся, протянул руку. И я ее пожал. – Значит, оформим все. Выпишем лекарства. Желательно нам до комиссии успеть. Там люди пожилые как раз, старой советской закваски, – усмехнулся. – Сторонники изоляции хронических больных в интернатах.

Это на вольном Западе, я повидал, сумасшедшие по улицам ходят!

– Так что я вам позвоню, – сказал он.

– А когда… комиссия?

– В принципе, может быть хоть завтра. Когда освободится Евсюков.

Хоть бы он никогда не освобождался!

Мы смотрели со Стасом друг на друга. Похоже, одну его прогрессивную теорию я все же подтвердил – “о бесстойловом содержании нервных больных”! Что ты несешь? Опомнись. Человек сделал все, что мог.

Держи моральный вес-то.

– Ну, всего вам доброго! – раскланялся я.

– Всего! – Стас рукой помахал. Впервые со мной дружелюбно простился.

В предбаннике я постоял, “делая лицо”. Хорошо, что он есть, этот предбанник. Может, вернуться, отыграть все назад?.. Не принято это… Ну – выходи, Дед Мороз!

Радостно вышел. Она, сияя, шагнула ко мне.

– Ну, все нормально, – сказал я. – Скоро тебя выпишут.

Она боднула меня лбом в грудь, обняла.

Ради этого момента можно все перетерпеть!

Она подняла мокрое лицо.

– Неужели я окажусь в моей квартирке? – мечтательно проговорила она.

– …Отец, конечно, со своей банкой меня встретит!

Это уже казалось ей счастьем!

– …Пошли. – Она вдруг ухватила меня за ладонь.

– …Куда?

– Пошли. – Она мотнула головкой.

Втянула меня в столовую. Там сидели последние обедающие. Седая краснолицая нянечка скребла половником по дну большой кастрюли.

– Дай ей денег. – Сияя, Нонна указала на нее. – Она хорошая…

– Чтоб этого не было! – рявкнула та. И добавила добродушно: – Уж садитесь – покормлю вас.

– Ешь, Веча, ешь! – приговаривала Нонна.

– …Сладко на вас глядеть! – вздохнула нянечка.

На крыльце я стоптал снег, открыл парадное. На лестнице повстречал нашу соседку сверху, Лидию Дмитриевну.

– Как там Нонночка? Поправляется? Мы все так любим ее тут, ждем!

– Поправляется! – бодро сказал я. – Скоро появится… наше красное солнышко.

– Замечательно!

Лидия Дмитриевна прошла. Я поднялся… Придется так и сделать, как сказал… Тяжело с моральным весом-то!