"Блицфриз" - читать интересную книгу автора (Хассель Свен)

МЯСНОЙ СКЛАД

— Завтра утром, господа, мы атакуем Бородино, — начал генерал-лейтенант Вайль[52]. — Здесь, на историческом поле, где мы находимся, двадцать шестого августа восемьсот двенадцатого года император Наполеон нанес поражение русскому генералу Кутузову. Я счастлив, что мы можем повторить эту победу; и о нас будут говорить в истории Германии с почтением и гордостью. После падения Бородина путь к Кремлю будет открыт, мы встретим на нем лишь несколько незначительных препятствий.

Генерал умолк и достал сигару. Тут же щелкнул десяток зажигалок. Снаружи грохотала артиллерия. Небольшой особняк слегка содрогался. Подвески люстр позвякивали. Довольный генерал с улыбкой оглядел офицеров.

— Господа, осмелюсь сказать, что будет прекрасно встретить свою участь на этой исторической земле. Мы должны…

Его слова заглушил грохот взрыва, яркая вспышка осветила сцену. С оглушительным грохотом рухнула половина потолка.

Командующий пехотой оберcт Габельсберг склонился над генералом и с помощью начальника штаба отнес его на диван. Спину ему пробил осколок снаряда. Врач оказался бессилен спасти его.

— Господа и товарищи, наш генерал мертв, — спокойно сказал оберcт Габельсберг. — Давайте простимся с ним подобающим образом.

Он щелкнул каблуками и поднес руку к козырьку. Все офицеры последовали его примеру.

— Генерал Вайль, солдат замечательной доблести, долгое время вел нашу дивизию от победы к победе. Благодаря ему мы всегда получали возможность сражаться на переднем крае. Благодаря ему мы на этой войне добавили много названий к великим битвам уже начертанным на наших знаменах, которые развевались при Ватерлоо. Наш генерал встретил ту смерть, которой желал бы. Бог принял решение об отставке здесь генерала Вайля и призвал его в свое великое воинство. Зиг хайль. товарищи! Слава нашим павшим героям!

Офицеры стояли, держа в руках фуражки и скорбно опустив глаза. Так полагалось.

— Я, как старший по званию, принимаю командование дивизией, — торопливо продолжал оберcт Габельсберг. Он с трудом скрывал радость по поводу смерти генерала. — У нашей танковой дивизии самые благородные традиции в великом германском вермахте, и, как ее командир, я позабочусь о том, чтобы они сохранялись. Мы не будем оплакивать наших павших, но, слава Богу, они пали за честь нашей дивизии. Господа, я был бы горд немедленно пасть за моего фюрера, мою родину и моих соотечественников.

Прощание было торжественным. Генерал пал на поле чести. Это требовало соблюдения такта.

Сигары не зажигались, женщины не упоминались. Немецкий офицерский корпус состоял из воспитанных людей.

Новый командир дивизии уехал в своем «кюбеле», из-под задних колес летела грязь. Тяжелая машина раскачивалась, скользила в глубокой грязи, с трудом преодолевала скопления грязного снега.

Водитель вздохнул с облегчением, когда ощутил наконец под колесами твердую дорогу.

Командир дивизии закутался в три одеяла, сунул ступни в грелку из шерсти поярка и поднял меховой воротник шинели. Немецкий оберcт не позволял себе мерзнуть. Он уютно откинулся на спинку сиденья. Время вздремнуть у него было. Он передаст полк оберcт-лейтенанту[53] Ройфу, потом вернется в расположение дивизии, где его ждала настоящая постель. Теперь война станет более приятным занятием. Оберcт считал, что заслужил возможность немного расслабиться. И основательно приложился к фляжке с коньяком.

Бедный генерал Вайль, подумал он. Так и не увидел Москвы. Теперь он, оберcт Габельсберг, поведет дивизию к Кремлю. Станет генералом на несколько лет раньше срока. В конце концов, это не такая уж скверная война.

В этот миг «кюбель» сильным взрывом разнесло на куски. Тела оберста, адъютанта и водителя взлетели в воздух, упали и глубоко погрузились в грязь.

Темные силуэты быстро скрылись в лесу. Партизаны устанавливали мины.

Гауптфельдфебель сидит, упорно глядя прямо перед собой. Руки его лежат на столе. На нем подбитая мехом зимняя шинель; большую, тупую голову украшает каракулевая шапка.

Порта с Малышом молодцевато козыряют, докладывают о своем прибытии, трижды щелкают каблуками, жестко вскидывают правые руки в нацистском приветствии и, громко топая, идут к гауптфельдфебелю. Крепко берут его под руки, поднимают со стула и бросают так, что он описывает плавную дугу, прямо в окно. Гауптфельдфебель падает и остается в снегу в сидячем положении. Выглядит он до того естественно, что двое проходящих пехотинцев браво козыряют ему.

Порта и Малыш осматривают все в его походной канцелярии, забирают печати и чистые бланки. Уходят, унося столько пропусков, печатей, билетов, что их хватило бы пять раз отправить весь полк в туристическую поездку по Европе. Они уже далеко от замерзшего гауптфельдфебеля, когда Малыш останавливается, будто пораженный молнией.

— Что такое, черт возьми? — нервозно спрашивает Порта.

— Кажется, мы начинаем стареть, — отвечает Малыш, обеспокоенно покачивая головой. — Забыли взглянуть, есть ли у этого борова золотые зубы!

Они молча возвращаются к телу, кладут его на спину, вставляют ствол пистолета между челюстями… Быстрая операция — и Порта становится обладателем двух золотых зубов.

— На войне нужно шевелить мозгами, — объясняет Порта. — Вокруг нас повсюду ценности. Старый боров сидит и замерзает насмерть. У него даже лед был во рту. Может, он замерз нарочно, чтобы помешать честным людям, как мы с тобой, найти золото.

— Надо думать, мы уйдем из армии богатыми? — улыбается Малыш, бережно укладывая мешочек с золотыми зубами во внутренний карман.

— Не сомневайся, — заверяет его Порта. — Мы отправились на эту проклятую войну нищими, но вернемся с нее разбогатевшими, как торгующие золотом евреи, одетыми в шитые на заказ мундиры, с офицерскими сапогами на ногах, блестящими, как дерьмо на грифельной доске.

— Думаешь, нас произведут в офицеры? — скептически спрашивает Малыш.

— Нет, я не считаю это вероятным, но и не считаю невероятным. На службе Богу и Пруссии возможно все!

— Вот уж не отказался бы от возможности стать оберстом, — усмехается Малыш с мстительным блеском в глазах. — Лучше всего большой шишкой в Генеральном штабе, с красными лампасами на брюках. Я бы заставил этого треклятого гауптфельдфебеля Гофмана ползать на брюхе в свином дерьме по восемь часов в день. А гнусного Юлиуса Хайде — влезать на самое высокое дерево в лесу и орать «Зиг хайль!» с рассвета до сумерек. Притом в противогазе!

— Для этого достаточно быть лейтенантом, — говорит Порта, — это звание ты получишь быстрее, чем полковничье. Научись цитировать уставы в прямом и обратном порядке, и быстро станешь офицером.

— Приятель, я читать толком не умею! — с горечью бормочет Малыш.

— Пусть какой-нибудь раб тебя научит. Ни за что не признавайся, что не умеешь читать. Отправят в гестапо, и там из тебя начнут драть куски мяса раскаленными щипцами, пока не признаешься, что ты грамотный. В партийной программе говорится, что все немцы умеют читать, а ты немец, отрицать этого нельзя. Это своего рода проклятье. Если сможешь избавиться от него, получишь право брить дьяволу задницу тупым лезвием.

— Я никогда не гордился тем, что родился в этом треклятом рейхе, — раздраженно признается Малыш. — Родись я в другом месте, так, по крайней мере, не пришлось бы носить на груди эту треклятую дурацкую курицу[54]. Терпеть не могу домашних птиц!

— Это что? — неожиданно спрашивает Порта и указывает на большую белую вывеску.

Они соскабливают с нее снег. Порта прочел надпись задолго до того, как Малыш начал читать по буквам.

— Сюда нужно заглянуть, — решает Порта.

— Лишь бы в нас не попытались наделать дырок, — осмотрительно замечает Малыш. — Неохота связываться с этими колбасниками-сверхчеловеками. Когда они видят незнакомые лица в своих кладовых, у них появляется зуд в указательном пальце.

— Утри глаза, сынок! Если Моисей смог перевести через Красное море евреев, когда танковая дивизия фараона преследовала их по пятам, то двое таких, как мы, можем захватить немецкий колбасный склад, действуя одной рукой. Рта не раскрывай, говорить предоставь мне. Прими вид крутого эсэсовца, левую руку держи на кобуре, будто приросшую, а автомат под правой, с пальцем на спусковом крючке.

— Открыть огонь? — радостно спрашивает Малыш, перемещая автомат в положение для стрельбы.

— Нет, черт возьми! — кричит Порта. — Эти колбасники могут сдуру ответить нам тем же. Сперва нужно парализовать их страхом, поэтому что бы они ни говорили тебе, только рычи, как горилла, и вращай глазами.

Мы поступим с ними так же, как с железнодорожниками, когда те с перепугу отдали нам паровоз.

— Понял! — радостно улыбается Малыш. — Как думаешь, эти ковбои железных коней все еще сидят за решеткой?

— Очень на это надеюсь, — говорит Порта, — иначе нас уже ищут все, начиная с международной полиции и кончая Армией спасения.

— Пошли они к черту, — беззаботно усмехается Малыш. — Международная полиция не поедет в Россию по такой погоде. Россия слишком большая, и в ней чертовски холодно.

горланят они по пути к армейскому складу.

— Посмотри вокруг, обер-ефрейтор Кройцфельдт, — говорит Порта и широко поводит рукой, словно здесь все принадлежит ему.

Через два часа оба входят за проволочное ограждение, окружающее громадный склад, бывший русский военный лагерь. Они преспокойно разгуливают, знакомясь с расположением склада, потом вдруг путь им преграждает фельдфебель. Он толстый, как бочка.

— Что вы, шушера, делаете здесь, черт возьми? — орет фельдфебель, размахивая автоматом. — Не знаете, сукины дети, что отбросам вроде вас вход сюда воспрещен?

Порта встает перед ним, широко расставив ноги. Малыш, гигант с каменным лицом, стоит за его спиной. Порта сгибает и разгибает колени на эсэсовский манер, потом плюет, едва не попав фельдфебелю на сапоги.

— Слушай меня, сын паршивой шлюхи, бросившей свой выкидыш в канализацию. Я ищу советское дерьмо, чтобы набить им твой поганый рот перед тем, как посадить тебя на ближайший поезд к оберсту Фогелю в Торгау, разжиревшая мразь с нашивками. Сообщение окончено!

Фельдфебель всего-навсего тупой служака, и не дай Бог оказаться в его шкуре. Он не знает, что делать — заорать на них или тихо уйти. Знает он только одно. Обер-ефрейтор, который смеет так поносить фельдфебеля, находящегося при исполнении служебных обязанностей, не простой обер-ефрейтор. И поэтому решает уйти.

— Видишь, — объясняет Порта Малышу, пока они небрежно прогуливаются по строго запретной территории склада. — Если заговорить с ними языком уличной шлюхи, они затыкаются. Через десять секунд все колбасные начальники обделаются со страху. Развалятся, как наспех построенные на песке военные памятники. Теперь мы покажем этим охламонам, что никуда не спешим!

— Как гестаповцы, которые охотятся на людей в темную ночь! — выкрикивает Малыш и сгибается, держась за живот от смеха.

— Вот именно, — одобрительно улыбается Порта. — Ты не так глуп, как кажешься.

— А что вообще мы здесь делаем? — спрашивает чуть погодя Малыш. — Зачем нагоняем страху на этих колбасников?

Порта резко останавливается и смотрит на Малыша с нескрываемым удивлением.

— Обер-ефрейтор Вольфганг Эвальд Кройцфельдт, разве ты не голоден?

— Я всегда голоден, — признается Малыш. — Никогда не бываю так сыт, чтобы не мог съесть еще.

— Мы находимся посреди армейской кухни, и ты спрашиваешь, что мы здесь делаем? — укоризненно восклицает Порта. — Мы разыскиваем продовольствие, Кройцфельдт, и поскольку реквизиционных требований у нас нет, нужно использовать другие средства.

— Террор! — усмехается Малыш, сощурив глаза.

Телефонные провода раскалились. Слух распространяется со скоростью лесного пожара. Внезапная ревизия! По всему складу начинается лихорадочная работа. На полках вновь появляются припрятанные консервы. Разрегулированные весы приводятся в порядок. Идет подчистка записей в бухгалтерских книгах. Внезапно находятся пять «пропавших» грузовиков с готовыми к отправке грузами. Почти пустые полки на меховом складе заполняются с рекордной скоростью.

Настороженные глаза следят за движением двух «ревизоров» по заснеженным улицам. Оно едва не оканчивается катастрофой, когда они останавливаются у склада горюче-смазочных материалов, и Малыш заправляет зажигалку бензином. Начальник склада хватает заранее приготовленный вещмешок и выбегает через заднюю дверь к своему трехосному «мерседесу».

Никто не чувствует себя в безопасности. Заведующий хлебным складом фельдфебель проглотил целый пузырек успокоительных таблеток и выкурил пачку сигарет «грифа»[56].

— Внезапная ревизия для этих ребят хуже венерического заболевания, — замечает Порта, указывая на группу нервозных солдат, которых выслали с метлами в руках для того, чтобы вести наблюдение. Большинство их успокаивается, когда эти двое загадочных людей входят в мясной склад. Им приятно видеть, что удовольствие от этого неожиданного визита выпало на долю штабс-фельдфебеля Брумме.

— Бог милостив к нам! — восклицает пекарь, фельдфебель Виллински. — Этому жирному мерзавцу сейчас придется туго! Видели вы тощего рыжего типа, который, похоже, у них главный? В нем за километр видно гестаповца! Боже Всемогущий, от его взгляда меня чуть не пронесло. Это один из тех зверюг, которых держат, чтобы машина действовала. Мундиры не могут этого скрыть. Это переодетые офицеры-эсэсовцы.

Штабс-фельдфебель интендантской службы Брумме единственный человек на складе, которого не предупредили о появлении двух переодетых ревизоров-гестаповцев.

— Ему конец, — радостно утверждает фельдфебель Виллински. — Его вскоре вытащат в наручниках! Может быть, расстреляют на плацу, — добавляет он с надеждой.

Порта с Малышом входят в громадное помещение, где на крючьях рядами висят бесчисленные туши.

— Где твой начальник? — спрашивает Порта на инквизиторский манер растолстевшего унтер-офицера, который сидит на стуле и ест ливерную колбасу неимоверной величины. Жир стекает у него по шее.

Унтер-офицер осматривает холодным, невыразительным взглядом двух незнакомцев и решает, что они не достойны ответа. Снисходительно указывает колбасой в сторону двери в дальнем конце склада.

Малыш молниеносно вырывает у него колбасу, сует в свой громадный рот и заглатывает с быстротой и изяществом глотающей свинью анаконды.

— Не плачь, сынок, — советует он унтер-офицеру. — Ты похож на тупого туриста, глазеющего на Эйфелеву башню. Твоей сосиски больше нет, и если даже она вернется, то уже тебе не понравится. Так что не плачь о своей утрате. Если тебя это утешит, сынок, она была очень вкусной! Это была превосходная колбаса!

— Молодчина! — хвалит Малыша Порта. — Теперь этот раскормленный на убой поросенок знает, что так размахивать колбасой не нужно. Более того, он понял, как следует отвечать на вежливый вопрос. Куда отправим его? В Глатц или в Торгау?

— Лучше в Гермерсхайм[57], — решает Малыш с отрыжкой после каждого слова. Унтер-офицер тупо смотрит на них с видом умственно отсталого ребенка или хронического идиота. Однако ухитряется бросить большую кость вслед Малышу, когда за ним закрывается дверь конторы склада.

Штабс-фельдфебель интендантской службы Брумме — крупный человек. Почти двухметрового роста, с грудью ломовой лошади. Из-под совершенно лысого черепа по обе стороны сизого приплюснутого носа сверкают, как прожекторы, невероятно злобные глазки. Он лежит на разделочной доске, положив синюю подушку под бычий затылок, и выковыривает штыком застрявший между зубов большой кусок мяса. Проходит почти десять минут, прежде чем он снисходит до того, чтобы заметить присутствие двух незнакомцев.

— Что вам, червякам, нужно? — спрашивает он с видом высокомерного прокурора.

— Немного поговорить, герр штабс-фельдфебель, — нагло усмехается Порта, спокойно выбирая бифштекс с блюда, стоящего на сервировочном столике перед неприлично толстым штабс-фельдфебелем. — Мне сказали, что вы добрый человек и охотно помогаете друзьям.

Брумме приподнимается на локте и выплевывает большой кусок мяса, который шлепается под фотографией Гитлера. Свирепо смотрит с подозрением на Порту, потом переводит злобно горящие угольками глаза на Малыша, затем снова укладывается на разделочную доску с громким смехом.

— Что я слышу? — ревет он пропитым басом. — Червяки приползают к штабс-фельдфебелю Брумме за дополнительной жратвой! Кто направил вас ко мне, краснозадые обезьяны? Должно быть, кто-то, желающий из ненависти избавиться от вас. Даже клопы не приползают нарушать мой час отдыха. Не знаете этого, недоразвитые ублюдки? Запишите на тот случай, если у вас скверная память. Я не добрый человек, который помогает друзьям. У меня нет друзей. Я сам дьявол!

Он спрыгивает с разделочной доски и сует громадный кулак под нос Порте, так близко, что тому приходится поворачивать голову, дабы осмотреть его.

— Понюхай, чем пахнет! — приказывает с хриплым смехом штабс-фельдфебель. — Когда у нас не останется танков, я пойду крушить паршивые Т-34 одним ударом этой штуки.

— Кулак большой, — спокойно признает Порта, — но, кажется, ты не знаешь, папаша, что еще никто не выигрывал войны, распутничая, пьянствуя и размахивая грязными кулаками в воздухе! У нас в Гермерсхайме есть начальник блока, лейтенант Либе, способный спрятать в кулаке взрослого уличного кота; спрятав его, он вызывал к себе заключенного и говорил: «Угадай, свихнувшийся алкоголик, что у меня в руке. Угадаешь, и я переведу тебя в группу привилегированных. Ошибешься — отрублю твой еврейский нос своей саблей».

Так спокойно продолжалось около двух лет, пока в тюрьму не проник проверяющий из гестапо, переодетый обер-ефрейтором. Фюрер захотел узнать, что там творится. Было утро понедельника, как и сейчас. И снег тоже шел. Лейтенант Либе не был предупрежден об этом визите и, словно с целью опорочить свое прекрасное имя[58], принялся орать и браниться, как всегда. И потом не успел опомниться, как повел отделение артиллерии на конной тяге прямо на фронт. Несомненно, он бы добился успеха в полученной роли передового наблюдателя. Если б не погиб почти сразу после ее получения.

— Герр штабс-фелдфебель, — лицо Порты принимает суровое выражение. — Вы готовы отдать жизнь за фюрера, народ и отечество?

Штабс-фельдфебель Брумме сглатывает ком в горле и всеми силами старается выглядеть патриотичным. Он не может понять, кто эти двое — эсэсовцы или странные типы, отчаянно пытающиеся спастись. И решает, что лучше быть предельно осторожным. Если они эсэсовцы, его дело плохо. Указывает на противоположную стену, украшенную большой фотографией Адольфа Гитлера.

— Вот висит наш фюрер! — говорит он с гордостью.

— Хорошо висит! — нагло ухмыляется Порта и старательно нюхает воздух. — Не чувствую запаха Валгаллы или героических подвигов. Думаю, мы понимаем друг друга. Наслаждайся жизнью, пока возможно, и держись как можно дальше от этих шумных военных действий.

Штабс-фельдфебель бросает задумчивый взгляд на хитрое, крысиное лицо Порты.

— Вы сомневаетесь в окончательной победе? — спрашивает Порта, обвиняюще указывая на него пальцем.

— Нет конечно! — ревет в смятении Брумме. Странный вопрос, думает он. Только идиот на смертном одре ответит на него отрицательно.

— Слушали вы последнюю речь фюрера? — с инквизиторским видом спрашивает Порта.

— Так точно, — лжет Брумме. — Он хорошо говорил.

И отчаянно пытается догадаться, что за ахинею нес Адольф последний раз.

— Есть евреи в вашей семье? — продолжает Порта с опасным, гестаповским выражением глаз. При этом вопросе Малыш угрожающе нахмуривается.

— Свидетельство об арийском происхождении у меня в порядке, — отвечает Брумме, теперь заметно нервничая. Со страхом вспоминает, что оно обрывается на бабушке. Он из рейхсвера, где арийской бабушки было достаточно. Проклятые евреи!

— Знаете, кем была ваша прабабушка? — безжалостно продолжает Порта. — Ее звали, случайно, не Рахиль?

— Нет, Руфь, — поспешно отвечает Брумме.

У него была когда-то светловолосая девушка по имени Руфь, и он думает, что, должно быть, это истинно арийское имя.

— Интересно, — улыбается с оживлением Порта. — Долг каждого настоящего немца докладывать комиссии по расовой чистоте о существовании еврейского потомства в великом немецком вермахте. Таким образом разоблачили генерал-лейтенанта Хозенфельдера. Он сделал себе арийский нос, но один обер-ефрейтор заметил, что генерал никогда не ел свинины. Он доложил об этом, в одно прекрасное утро приехали двое расовых специалистов из СС и забрали генерала с арийским носом. Такой предатель с генеральскими погонами мог разложить всю немецкую армию, и мы так и не дошли бы до Москвы. Гордый немецкий флаг никогда не взвился бы над Кремлем, гордая немецкая пехота никогда не смогла бы устроить парад на Трафальгарской площади, и фюрер не достиг бы своего желания получить беззубого британского льва перед Букингемским дворцом. Герр штабс-фельдфебель, разве это не было б невыносимо для нас, истинных немцев?

— Зиг хайль! — выкрикивает пропитым басом штабс-фельдфебель и возбужденно вскидывает обе руки в нацистском салюте.

— Наши доблестные солдаты в серо-зеленой форме примут участие в величайшем из всех крестовых походов освобождения, — патриотично провозглашает Порта. — Цель национал-социализма — уничтожить варваров и таким образом создать lebensraum[59] для порабощенного немецкого народа. Где проходят коричневые штурмовые отряды культуры, никаких других культур не остается. Мы, немцы, будем решать, что должны думать другие. Они не будут думать! Фюрер будет думать за них!

«Партийный придурок, — думает Брумме в отчаянии. — Эти фанатики смертельно опасны. Они готовы кричать "хайль" овце с отрезанной головой, если сочтут, что это австрийский ефрейтор в личине».

— Ein Volk, ein Reich, ein Führer![60] — воодушевленно кричит Малыш.

Он больше не может держать рот закрытым.

В конторе на несколько секунд воцаряется полная тишина. Все трое тупо глядят друг на друга. Вдали слышится орудийный гром. Малыш щелкает каблуками и вскидывает правую руку.

горланит он, фальшивя.

Стоя по стойке «смирно», с вскинутыми в салюте руками, все трое допевают песню до конца. Постороннему наблюдателю это показалось бы торжественным и патриотичным зрелищем.

— Как думаете, герр штабс-фельдфебель, что произойдет, если вы мне предложите выпить? — доброжелательно спрашивает Порта. — Думаете, я откажусь?

Брумме молча снимает с полки большую бутылку и с кислой улыбкой наливает шнапс в кружки, которые Малыш услужливо поставил на стол. Штабс-фельдфебель обещает себе потом расплющить их.

Порта и Малыш с прочувствованным «А-а-ах!» пьют до дна.

— Может, еще по одной? — спрашивает Порта. — В такое великое время не следует себя ограничивать!

Злобно сверкая глазами, Брумме наливает снова. С каким удовольствием он заткнул бы бутылку пробкой и вышвырнул за дверь этих разбойников!

— Герр штабс-фельдфебель, вы заведуете мясным складом, — говорит Порта, довольно икая. И с импульсивной внезапностью бьет кулаком по лежащим на столе гроссбухам. Штабс-фельдфебель испуганно отскакивает, словно кто-то сказал: «Предать трибуналу этого мошенника!»

— Руководить военным мясным складом — нелегкое дело, — угрюмо продолжает Порта. — Кому попало не доверят такую задачу. В сущности, она должна рассматриваться как священная миссия, на одном уровне с корпусом войсковых священников из шестого отдела Генерального штаба.

— Секс? — недоуменно бормочет Брумме.

— Понимаю вас, штабс-фельдфебель, — кивает Порта. — Когда я слышу о шестом отделе, мне приходят на ум полевые бордели, а не священники. Между прочим, есть у вас хорошо обученные рубщики мяса? Чтобы добиться успеха на войне, повсюду нужны мастера своего дела.

— Все мои подчиненные — первоклассные специалисты из мясницкого училища в Дрездене, — с жаром заверяет его Брумме.

— Рубка мяса — столь же ответственная работа, как военная картография, — продолжает Порта наставническим тоном. — Для нее требуются умные, смыслящие в математике люди.

— В математике? — нервозно бормочет Брумме и чувствует, как по спине струится пот. — Это мясной склад, а не артиллерия, где рассчитывают попадание снаряда с точностью до сантиметра. Я знаю все о мясе и ничего о математике и прочей ерунде. Умею складывать и вычитать, взвешивать в килограммах и граммах; знаю, что на роту нужно сто семьдесят пять пайков, и половина из них должна быть постным мясом. Ничего больше в интендантской службе не нужно знать. Спросите Альберта Шпеера[62]. Он прослужил два года в строительном отделе интендантского корпуса, где помешался оттого, что занимался математикой. У меня есть счеты: откинул на них сто семьдесят пять вправо, и рота получает то, что полагается по норме.

— Как ты глубоко ошибаешься! — восклицает Порта с язвительным смехом. — На военном мясном складе совершенно необходимы математические способности. Перед тем как приступать к рубке мяса, нужно подсчитать отходы. В телах у животных много воды, как и у солдат. Получаешь ты, к примеру, четыреста килограмм свинины. В них содержится большой процент воды и костей, а голодным солдатам не нравится, когда они получают кости вместо мяса, но ты, ты сам проверил вес. Ты получил четыреста килограмм мяса и думаешь, что столько же выдал. Но когда приходят ревизоры и проверяют твои книги, они обнаруживают преступную недостачу тридцати пяти процентов. И тебе приходится расплачиваться, потому что ты не учел естественного уменьшения веса.

С тушами иметь дело непросто. Я понял это, когда работал рубщиком в благотворительной больнице. Забитая свинья поначалу занимает много места, но через несколько дней сильно сжимается. Когда порубишь ее и изжаришь, она может уместиться в сигарной коробке. Я никогда не принимал их по весу. Я давал расписку только за «одну тушу». Мой предшественник, который расписывался за вес, получил из-за естественной его потери серьезные неприятности. Решили, что он в сговоре с владельцем гастронома, в особенно вкусной колбасе которого при анализе обнаружили человеческое мясо.

— Я никогда не относился к рубке мяса так легко, — мямлит штабс-фельдфебель Брумме, беспокойно переминаясь с ноги на ногу. — Всегда взвешивал порции на армейских весах, и рядом со мной стоял учетчик. Я веду на своем складе бухгалтерский учет по методу двойной записи, — добавляет он с гордостью, словно сам изобрел эту сложную систему. — Столько-то постного мяса, столько-то костей, столько-то отрезанных сухожилий и несъедобных отходов. Тут невозможно просчитаться!

— Еще как возможно! — торжествующе кричит Порта. — Получаешь пятьдесят тонн перед самым закрытием. Тебе некогда, и ты расписываешься за пятьдесят. Я прав?

— Да, конечно, — отвечает Брумме и думает о том, сколько раз подкручивал весы и получал чуть ли не вдвое больше мяса. — Накладные не лгут, — добавляет он после краткой паузы.

— Вот тут-то и зарыта собака. — Порта долго и громко смеется. — Документы контрольного взвешивания раскрывают истину. Недавно я участвовал в расстреле злополучного штабс-фельдфебеля с мясного склада Четвертой армии. Уверяю вас, герр штабс-фельдфебель, мы верили ему, когда он кричал: «Я невиновен. Я честный!…» Но едва бедный, невиновный фельдфебель произнес слово «честный», его поразили наши двенадцать пуль.

— Ты служил в расстрельной команде? — спрашивает Брумме, внутренне содрогаясь от страха.

— А то! — хвастливо говорит Порта с надменной усмешкой. — Отправил немало интендантов в лучший мир. Видели когда-нибудь расстрел, герр штабс-фельдфебель? Впечатление не из приятных. Потом необходимо пить, и даже шнапс не сразу смывает воспоминание. Но зачем думать об этих суровых карах? Они существуют. Давайте вернемся к тем пятидесяти тоннам мяса, за которые вы так легкомысленно расписались. Утром снова приходите на склад, начинается правильная, честная рубка. Результат — сорок пять тонн! Вы вызываете весовой контроль, но ваши армейские весы в полном порядке.

Вы расписались за пятьдесят тонн мяса, но бедные, голодные немецкие солдаты на фронте получат только сорок пять. Пока вы спали и, возможно, видели во сне удачные сделки, ваше мясо потеряло пять тонн влаги, а поскольку вы с вашими подчиненными понятия не имеете об этом загадочном химическом процессе, то попадаете в серьезную беду, когда внезапно приезжают ревизоры разобраться с вашими мелкими хитростями. Вы осторожный и умный человек, вы обнаружили задолго до приезда комиссии, что у вас недостает этих загадочных пяти тонн. По горькому опыту вы знаете, что все солдаты воры, и коршуном налетаете на подчиненных.

Если вам повезло обнаружить среди них парочку совершенно слабоумных, вы спасены. Таких дурачков легко убедить, что они украли ночью пять тонн мяса. Если вы не сможете заставить их признаться, сможет оберcт Фогель. Он специалист по выколачиванию признаний. Помню одного вахмистра с завода боеприпасов в Бамберге. До призыва на службу родине он был мирским проповедником; как-то раз он оскорбил католического полевого епископа такими ужасными религиозными заявлениями, что их нельзя было оставить безнаказанными. Вахмистр оказался в Торгау, и там Фогель убедил его ровно за девять минут двадцать одну секунду, что он богохульник и заслуживает повешения на крепкой немецкой веревке. Я однажды видел, как Фогель обрабатывал интенданта из Пятой танковой дивизии. На заседании трибунала он не признал себя виновным, хотя герр штабс-ревизор Вьебаба, известный своей убедительностью, объяснял ему, как только мог, что признание в его интересах. То, чего не смог добиться штабс-ревизор, оберcт Фогель сделал в два счета. Интендант признался, что сам съел недостающие пять тонн мяса за одну ночь. Через две недели его расстреляли. Дай Бог, чтобы вам не пришлось встретиться с оберстом Фогелем. Он даже спит в каске.

— Храни нас, Господи, — говорит вспотевший Брумме, закатывая глаза.

патриотично напевает остающийся в тени Малыш. От долгого вынужденного молчания ему становится скучно. Он думает, что такое небольшое вмешательство не помешает делу.

— Однако давайте возвратимся к нашим испарившимся пяти тоннам, — продолжает Порта, серьезный, как судья перед вынесением смертного приговора красивой женщине.

— Пять тонн! — хочет выкрикнуть Брумме, но изо рта выходит лишь хриплый шепот. Мозг его работает, как вышедшая из-под контроля счетная машина. Он быстро приходит к выводу, что у него на складе большая недостача. У него мелькает мысль, что можно убить этих двух скотов, пропустить через новую мясорубку и кормить ими голодных солдат маленькими порциями, будто колбасным фаршем. Это будет идеальное убийство. Трупов никогда не найдут. Брумме оживляется от этой мысли и бросает взгляд искоса на громадную мясорубку, стоящую всего в метре.

Малыш смотрит в ту же сторону и с понимающей улыбкой садится на нее.

Нервозность Брумме заметно усиливается.

— Кто вы, собственно, господа? И откуда? — спрашивает он с мучительным любопытством и утирает пот со лба куском мяса.

— Обер-ефрейтор Порта, Берлин, Моабит, — представляется Порта с чрезмерной вежливостью. — И мой помощник обер-ефрейтор Вольфганг Кройцфельдт, Гамбург, Кёниг-аллее.

«Сбросил маску, проклятая свинья, — думает Брумме, нащупывая прикрепленную под столом дубинку. — Кёниг-аллее! Geheime Feldpolizei[63]! Берлин-Моабит: ревизорская служба генерал-интенданта. Опасная публика». И горько сожалеет, что не последовал первому утреннему намерению, не сказался больным и не остался в постели с бутылкой коньяка. Тогда Шталле остался бы за главного. А если какая обезьяна в военной форме и заслуживает отправки в Гермерсхайм, то это фельдфебель Шталле.

— Герр штабс-фельдфебель, сколько человек у вас работают рубщиками? — холодно спрашивает Порта.

— Сорок унтер-офицеров и рядовых, — рявкает, стараясь угодить, Брумме.

— И все хорошо обучены? — спрашивает, сощурясь, Порта.

— Лучшая команда в армии, — пылко заверяет его Брумме. — Все они прошли курсы мясников в Штеттине. Работают, как хорошо смазанные роботы.

— Вот типичный скверный пример! — удовлетворенно выкрикивает Порта. — Свора «моисеевых драгунов»[64], работающих, как роботы. Эти треклятые псевдосолдаты разрубают хорошее мясо там, где полегче. Пресвятая Казанская Богоматерь перекрестилась бы, глядя на работу этих бестолковых скрипачей. Роботы, черт возьми! Таких нужно беспощадно карать.

— Давить, как лягушек, танками, — раздается дружелюбный голос Малыша. — И давать пинка в задницу!

— Эти носящие галстук ублюдки поступили в службу снабжения, чтобы избежать передовой! — негодующе выкрикивает Порта и обвиняюще указывает кончиком разделочного ножа на Брумме. — Здесь нет выстрелов. Самая большая опасность — задохнуться под тяжестью туши. Но они ошибаются, эти растолстевшие игроки в кости. Они понимают в армии далеко не всё. Рубить мясо не шутка! Нужно иметь мозги под вшивыми париками! Любой дурачок из сумасшедшего дома сможет рубить так, чтобы кости и сухожилия разлетались во все стороны. Рубить нужно так, чтобы из паршивой свиньи получились превосходные ветчина и котлеты. Это искусство! Колбаса — это не просто колбаса, герр штабс-фельдфебель! Когда вы делаете кровяную колбасу, мешаете налево или направо?

— Прошу прошения? — стонет Брумме, выражая всем телом полное замешательство.

— Ни один немецкий идиот с малейшим проблеском разума не станет мешать налево. Это могут заставить себя делать только англичане, — убежденно кричит Порта. — Это снижает скорость вращения, и кровь сворачивается. На вас, герр штабс-фельдфебель, лежит ответственность за ваших роботов. Вы руководите работой. Прав я или нет?

— Правы, — мямлит Брумме; мозг его едва не бурлит от усилий понять, куда клонит этот загадочный обер-ефрейтор своими странными намеками.

— Не сомневаюсь, что когда мы вошли, вы читали «Майн кампф», — говорит Порта не допускающим возражения тоном.

— Конечно, — смущенно лжет Брумме и прячет под кусок жира интересную книжку «Таксистка». Фамилия автора Леви! За чтение подобных книг можно предстать перед комиссией по расовой чистоте, а эти ребята способны в мгновение ока превратить чистокровного эскимоса с текущей из ушей ворванью в крючконосого еврея, изнывающего от жажды в Синайской пустыне. Любой немец, у которого есть хоть какой-то умишко, держится от этой комиссии как можно дальше.

— Давайте посмотрим кое-кого из ваших людей за работой, — вежливо говорит Порта и направляется в разделочную секцию. — Я докажу вам, герр штабс-фельдфебель, что для руководства такой секцией требуется ум. Сколько безмозглых идиотов решают сменить профессию и покупают мясную лавку! Представьте себе, что сапожник, который в жизни не продавал ничего, кроме обуви, встанет за прилавок мясной лавки! Какой ветчины этот болван нам нарежет? Он может даже стать поставщиком вашего любимого ресторана, где вы и другие любители айсбайна[65] собираетесь каждый четверг. У вас будет странный вид, когда обнаружится, что ваш айсбайн представляет собой, благодаря вашему сапожнику-мяснику, рыло дикой польской свиньи. Но, может быть, вы добросердечный человек, стараетесь думать о людях самое лучшее, поэтому отведаете чуточку этой странной пародии на айсбайн, лежащей на вашей тарелке. Если вы не вышколенный прусский аристократ, то швырнете всю эту мерзость в рожу официанту и измажете горчицей толстую северо-немецкую Hausfrau[66], которой посчастливилось получить настоящий айсбайн. Представьте, сколько неприятностей может принести такая перемена профессии. Если в ресторане преобладает истинно немецкая культура, то меню по четвергам будет состоять только из айсбайна с кислой капустой, и вы будете не единственным разочарованным гостем. Одно из самых опасных существо на свете — разочарованный любитель айсбайна.

— Это что такое? — рычит Порта в притворной ярости, ударив кулаком по куску мяса с такой силой, что мясники Брумме испуганно подпрыгивают.

— Окорок, — подавленно отвечает Брумме. Это была часть, отложенная для оберштабсинтенданта, который всегда закрывал глаза при проверке.

— Хватит! Я слышал все! — возмущенно кричит Порта. — Меня тошнит! Любой торговец поймет, что это испорченный окорок. Герр штабс-фельдфебель, я вскоре буду вынужден напрямик заявить о существующих здесь неармейских условиях. Потребуй фюрер сочный кусок мяса, вы попадете в беду, если позволите одному из ваших «моисеевых драгун» отрезать этот кусок. Это будет оскорбление вождю Германии — который не питает симпатии к евреям.

— У меня на складе евреев нет, — угрюмо отвечает Брумме, изо всех сил стараясь скрыть ярость за безупречным военным поведением.

— Вы не можете быть уверены в этом, — холодно отвечает Порта. — Но, допустим, один из ваших подчиненных отрезает кусок мяса для фюрера, не зная, что Адольф не любит обрезков и сухожилий.

— Я думал, фюрер вегетарианец, — удивленно возражает Брумме.

— В нашем национал-социалистическом обществе каждый имеет право думать, что хочет, — поучает Порта, подняв палец. — Он должен только верить в фюрера. Но, может быть, вы захотите отказать главнокомандующему в праве на кусок мяса без сухожилий?

— Нет, упаси Бог! — испуганно выкрикивает Брумме. — Если б фюрер потребовал кусок мяса, я бы сам его отрезал, — гордо заявляет он и решительно берет разделочный нож. — Я бы резал вот так!

Нож мелькает, и на столе с поразительной быстротой оказывается замечательный кусок мяса.

Порта презрительно улыбается, достает из кармана маленькую лупу, испытующе ощупывает кровавое мясо и, вскинув брови, обращается к Малышу.

— Что скажешь об этом куске приманки для крыс?

— Людям в пищу он не пригоден, — бесстыдно лжет Малыш, хотя в уголках рта у него выступает слюна. — Одни сухожилия! Если б я не знал, что это такое, я бы подумал, что это засушенная задница покончившего с собой еврея.

— Слышите, герр штабс-фельдфебель? — улыбается Порта. — До войны Кройцфельдт был начальником особого подразделения на Реепербане[67]. Его участок простирался до дальней стороны Кёнигштрассе в Альтоне.

«Четыре два-а, особый отдел гестапо», — думает Брумме, некогда владевший уютным ресторанчиком на Хейнхёйерштрассе. Два визита из этого отдела стоили ему семи месяцев тюрьмы. Теперь нужно соблюдать осторожность. «Господи, пусть Германия проиграет и эту войну», — мысленно молится он.

— Я не утверждаю, что вы отрезали плохой кусок мяса, — продолжает Порта, — но он не для знатоков. У вас нет необходимых научных познаний в анатомии. Генерал-инспектору армейских школ снабжения продовольствием следует лучше обучать таких специалистов, как мясники, повара, пекари. Даже в нашем национал-социалистическом государстве всеобщего благосостояния много таких людей, которых нужно подгонять пинками. Благосостояние порождает лень и равнодушие. Каждый ищет удобного кресла, чтобы усесться в него и дожидаться пенсионного возраста. Герр штабс-фельдфебель, все это благосостояние совершенно неестественно. Человеку необходимо добывать себе хлеб в поте лица. Тогда он хороший, послушный, и, когда ему дают что-то, вежливо благодарит.

Но что происходит теперь, когда у каждого всего вдоволь? Все хотят большего и даже завидуют женам, если те получают в подарок какие-то пустяки от щедрых людей. Такое общество порождает доносчиков, провокаторов, а это верный путь к гибели. Это называется социализмом! Я называю это раем для избалованных домашних животных! Тьфу!

Брумме отказывается верить своим ушам. Он еще не слышал такой резкой критики национал-социалистического режима. И полностью согласен с Портой, но признавать это не собирается. Порта умело точит длинный мясницкий нож и придвигает к себе целый говяжий бок.

— Нельзя резать мясо так, как вы и ваши подчиненные. Неужели никогда не слышали о сухожилиях, мышцах и предательски маленьких костях?

Брумме качает головой и больше не пытается его понять.

— Подумайте о коже, — с удовольствием кричит Порта. — Это секретная строительная система природы, необходимая всем живым существам, и двуногим, и четвероногим — от шлюхи с Санкт-Паули[68] до свиньи из Восточной Галиции. Без кожи, мой дорогой герр штабс-фельдфебель, вы были бы совершенно беспомощны. Это необходимо знать каждому мяснику, без этого знания он не сможет вырезать кусок мяса. Кожа — особое приспособление, которое удерживает все вместе. Здесь требуется тонкий разрез. Думаю, вы понимаете меня, герр штабс-фельдфебель, — с надменным видом кричит Порта. — Длинный тонкий разрез до вены пенисцелум. Это не имеет никакого отношения к пенису. Знаете, что такое пенис, герр штабс-фельдфебель? — спрашивает он с широкой улыбкой. Брумме, уже напоминающий перегретый котел, из которого нужно выпустить избыточный пар, ответить не в состоянии.

— Пенис, — продолжает Порта, — это до смешного вялый хрящ, болтающийся между ногами мужчины, который малокультурные люди именуют непристойным словом. Смотрите, мы продолжаем резать и получаем кусок, который, брошенный на кусок брезента, получит золотую медаль на любой художественной выставке. Это совсем то же самое, когда художники корежат ржавую велосипедную раму, на место руля приваривают чайник, а на место седла водружают часть унитаза. И это не что иное, как высокое искусство! Дикий бред страдающего белой горячкой алкоголика, в котором никто ничего не может понять. Однако любой провинциальный муниципалитет с удовольствием истратит заработанные тяжким трудом деньги налогоплательщиков на приобретение этого чуда, чтобы выставить его в парке культуры и отдыха родного города. Помните, герр штабс-фельдфебель, ту замечательную пьесу, которую давали в Бергтеатре с Эмилем Яннингсом в роли Великого Выборщика? Я вспоминаю третий акт, где этот известный на всю страну мерзавец сидит с половиной оленя в зубах, и на его жабо течет сок. Это не просто спектакль, герр штабс-фельдфебель, это происходило в действительности, когда Великий Выборщик лежал на привале возле виноградников на склонах гор севернее Зальцбурга и с жадностью смотрел на замок. Повар, который приготовил оленину, был мастером из мастеров, бывшим мясником из Моабита. Его произвели в оберсты с правом носить почетную шпагу, украшенную бантом цветов государственного знамени.

— Господи, — говорит в замешательстве Брумме, — неужели такое может вправду произойти с поваром?

— Очень редко, — отвечает Порта. — Насколько я знаю, это случалось всего дважды в мировой истории. Но вот поистине замечательный кусок мяса, — восторженно выкрикивает он и любовно похлопывает по большому куску.

— Превосходный, — в удивлении хвалит Брумме. — Ему поистине место на столе главнокомандующего, но поскольку главнокомандующий ничего не знает о его существовании, думаю, нам нужно съесть этот кусок самим.

— Я не такой дурак, чтобы отказываться, — улыбается Порта. — Голод всегда был для меня самой большой проблемой. Даже когда ел вдоволь за хорошо накрытым столом и убеждал себя, что сыт, мой взгляд неожиданно падал на человека, жадно поглощавшего фаршированного голубя. Мой ненасытный желудок тут же начинал бурчать, и слюна текла между зубов. В такие минуты я готов был совершить убийство ради того, чтобы впиться зубами в этого голубя. Обычно я могу быстро обглодать две кости, чтобы успокоить желудок на несколько минут! Но после одной-двух отрыжек начинаю есть снова.

Иногда я говорил себе: «Теперь ты не сможешь проглотить больше ни кусочка, герр Порта!» Однако запаха хорошо приготовленного зайца с другой стороны улицы достаточно, чтобы заставить меня есть так, будто я две недели страдал морской болезнью и желудок у меня вывернут наизнанку. Если я не мог раздобыть его иным путем, то унижался до того, помоги мне, Пресвятая Дева, что крал ароматного зайца из рук голодного офицера. Этот невыносимый голод мучил меня с самого рождения. Дома на двери кладовой у нас висел замок. Меня, моих сестер и братьев называли саранчой. Нас знали по всему Берлину, герр штабс-фельдфебель. Вы можете не поверить, но я мог есть патронные ящики и запивать их теплой польской водой. Для меня еда не должна быть высшего качества, такой, как кормежка в немецкой армии. Если нет ничего лучшего, я могу обойтись французской или русской армейской жратвой. Обычная домашняя стряпня, кислая капуста, рисовые колобки, жареный лук, гороховый пудинг и цыплята с острой приправой способны превратить меня в голодного тигра. Я не осмеливаюсь сказать вам, что происходит у меня внутри, когда мой взгляд падает на картофельное пюре с маленькими кубиками свинины или на рыбный пудинг с разными соусами. Герр штабс-фельдфебель, должен попросить вас давать мне двойные порции, когда мы сядем за стол отметить это неожиданное знакомство. Думаю, мы поняли друг друга!

Брумме смеется громко и долго, сам толком не зная, почему, но понимая, что это к лучшему.

— У меня есть еще несколько бутылок вина тридцать шестого года, — заискивает он, когда понимает, что смеялся достаточно.

— Год моего призыва! — кричит Порта, словно командуя на плацу. — Это наше вино!

Штабс-фельдфебель Брумме хватает большой кусок мяса, прижимает его к груди и несется на кухню, чтобы приготовить пиршество для себя и этой секретной проверочной комиссии.

По ходу еды атмосфера становится все более и более дружелюбной. Через два часа они только принимаются за мясное блюдо. Едят, как древние викинги, крепко сжимая в обеих руках большие куски мяса. Обглоданные кости летят через плечи, описывая изящные дуги.

Порта ест и пьет так, словно решил испортить себе печень в рекордное время. Малышу приходится четыре раза ложиться грудью на стол, двое других колотят его по спине, чтобы из его горла вышли громадные куски мяса. Но потом Брумме тоже начинает давиться и едва избегает смерти от удушья; Малыш с Портой вызывают санитара, чтобы тот стоял рядом, если это повторится. Санитару дают обычную порцию.

— Подчиненные должны есть, — великодушно объясняет Брумме, — но кто, черт возьми, сказал, что они должны быть довольны? Мы, младшие командиры, должны подавлять их, иначе нам конец. Эта чушь насчет «пролетарии всех стран, соединяйтесь» не по мне. Соединяться им нужно только в массовых захоронениях!

— Маленькая нимфа Эхо! — восклицает Порта, шумно испортив воздух в промежутке между двумя большими глотками сочного мяса.

— Те культурные типы, которые заменяют некоторые слова точками, тоже не по мне, — говорит Малыш с набитым ртом.

— Клянусь Богом, ты прав! — восклицает Брумме со злобным видом. — Они вроде моего начальника, обер-интенданта Бланкеншильда, который думает, что штабс-фельдфебели должны подтирать ему задницу. Если б ты смог содрать ему кожу с башки, то получил бы почетное место за столом младших командиров в Валгалле с правом наполнять свои сапоги немецким пивом.

— Оторвать задницу у косоглазой обезьяны вроде него для нас плевое дело, — хвастается Порта, швыряя начисто обглоданную бедренную кость в тот угол, где сидит санитар.

— Мы распорем ему брюхо и обвяжем кишки вокруг ушей, чтобы он испражнялся на себя, — выкрикивает Малыш и надолго прикладывается к горлышку бутылки. Половина жидкости течет ему на грудь.

— Мой начальник — ублюдок и сукин сын, живет по уставам, его поносит приказами и распоряжениями, как больного дизентерией на смертном одре, — злобно гнусавит Брумме. — Сволочь, какой свет не видел.

— Skoal![69] — кричит Порта и размахивает над головой большой кружкой, потом залпом осушает ее.

Они трижды пьют за здоровье всей компании. Потом за здоровье каждого в отдельности и демонстрируют грубую сердечность, которую ни в коем случае не следует путать с тем, что именуется дружбой.

— Товарищ, я объясню тебе свое положение, — доверительно говорит Брумме и запивает вином большой кусок мяса. — Этот мой начальник — коварный шакал, вонючий краснозадый бабуин, грязный каннибал из южных морей, которого давным-давно должно было б съесть враждебное племя. Теперь он носит обер-интендантские погоны и задирает нос, гнусная тварь. — Хватает большой кусок мяса и запихивает в рот. — Несите мясо по-татарски[70]! — кричит он в открытую дверь стоящим наготове подчиненным. В гражданской жизни почти все эти люди были официантами. Один был даже метрдотелем в «Камински»[71]. Он личный виночерпий Брумме. Это гарантия от передовой и геройской смерти. — Этот вонючий скот, — продолжает Брумме донос на обер-интенданта, — до того скользкий и пронырливый, что его черная совесть прямо-таки проступает через кожу. Тут нет никаких сомнений. Этот дерьмоед — готовый материал для трибунала.

— Мы займемся им, — с готовностью обещает Порта, кладя поверх фарша кусок ветчины. — Черт возьми, что будет с отечеством, если позволить такому мерзавцу сидеть здесь, тайком подрывая военные усилия нации?

Он подносит к губам бутылку и выливает содержимое в горло, даже не делая глотков. Последними каплями старательно прополаскивает рот и готов приняться за пятое блюдо.

— Много случается у вас неприятностей, когда проводите эти проверки? — спрашивает Брумме, с грубой дружелюбностью ткнув Малыша в бок.

— Нет, мы свое дело знаем. Ставим на место проверяемых раньше, чем они успеют раскрыть рот, к тому же за спиной у нас сильная поддержка, и нам известны все грязные уловки, какие только существуют, — любезно отвечает Малыш. — Котелок у нас варит.

Он встает и начинает оглушительно реветь:

— Часто здесь бывают инспекции? — с любопытством спрашивает Порта. — Я слышал, последняя была давно.

— Да нет, недавно, — с кислым видом отвечает Брумме. — Эти дотошные твари совали нос повсюду. Нам нужна революция! Прошу прощения… — вежливо добавляет он, поняв, что выдал свои сокровенные мысли.

— Ничего, — дружелюбно улыбается Порта. — Скажи, а тебя никогда не одурачивали? Ни разу не появлялась пара мошенников, выдающих себя за ревизоров контрольной комиссии?

В комнате воцаряется угрожающая тишина, потом Брумме издает долгий, яростный рык. Лицо становится неестественно-синим, глаза неимоверно выкатываются. Кажется, его вот-вот хватит удар. Проходит не меньше десяти минут, прежде чем он возвращается в нормальное состояние.

— Черт побери! Пусть только кто-то попробует устроить такое штабс-фельдфебелю Брумме! — злобно шипит он. — Я превращу их в фарш и накормлю им героев на передовой. — Хватает нож и принимается остервенело рубить лежащий на столе кусок мяса. — Искромсаю их! Вот так! И вот так!

— Все-таки советую быть начеку, — дружелюбно говорит Порта. — Ты не представляешь, сколько таких жуликов пытаются провести младших командиров и гражданских из службы снабжения. Мы наталкивались на многих!

— Со мной этого не случится, — заверяет его Брумме. — Я распознаю этих проходимцев раньше, чем они начнут свою игру. За такие штуки нужно выносить смертный приговор. Скоты! Убивать их мало!

— Мертвые всегда хорошие, — вкрадчиво произносит нараспев Малыш.

После четырех с половиной часов непрерывной еды появляется десерт — только что приготовленная яблочная шарлотка. Порта тут же берет половину, заливает полубутылкой коньяка, размешивает до состояния густого супа и шумно сглатывает.

— Наслаждайся жизнью, пока жив, — усмехается он. — И нацисты, и коммунисты всеми силами стараются уничтожить тебя.

— Знал бы, что в жизни столько опасностей, не позволил бы себе родиться, — печально вздыхает Малыш и кладет в шарлотку кровяную колбасу. Он говорит, что это очень вкусно.

Бывший метрдотель из «Камински» подает шампанское. По бутылке на каждого. В немецкой мужской компании меньше, чем по бутылке на человека, немыслимо. Лицо Брумме принимает придурковатое выражение, и он обращается к своим гостям, называя их «Старая коза» и «Благородная корова».

— Мы будем друзьями на всю жизнь, — решает Малыш, неистово жестикулируя для подчеркивания своих честных намерений, — и не станем носить коричневую обувь, чтобы нас не заподозрили в определенных симпатиях.

Они обнимаются и целуют друг друга в щеки на русский манер. Как-никак, они в России.

— Когда приедешь в Гамбург, познакомлю тебя с Большой Гердой, — обещает Малыш. — У нее такая задница, что даже у гориллы шерсть встанет дыбом.

— Подчиненные боятся меня больше, чем смерти. — Пропитой бас Брумме разносится по всему складу и возвращается эхом. Он запускает костью в санитара-ефрейтора. — Прыгай, как кенгуру! Прыгай, пока не свалишься!

И с гордостью показывает на санитара, который тут же начинает выполнять приказание. Чего только не сделает человек, чтобы избежать фронта.

— Вот это называется дисциплиной. — Он доверительно склоняется к Малышу. — Я знаю, как убивать врага, чтобы он оставался живым долгое время и сильно мучился.

— Мы тоже знаем! — признается Малыш с дьявольским смехом.

— У меня здесь настоящие немецкие порядок и дисциплина, — хрипло кричит Брумме, обнажая грубые искусственные зубы. Винный дух вьется изо рта, словно знамя. Санитар и бывший метрдотель выглядят так, словно вот-вот упадут в обморок.

— Порядок — хорошая, разумная штука, — улыбается Порта, снова принимаясь за первое блюдо. — Значит, здесь не нужно бояться ревизоров, которые появляются без предупреждения, суют нос в твои счета и запасы. Но ты, похоже, честный человек, таффарищ Брумме!

В комнате наступает гнетущая тишина. Они глядят друг на друга, как старые, опытные коты, готовые ринуться в бой.

— Никакой идиот хотя бы с зачатками хитрости не трубит сразу же в боевой рог, — загадочно изрекает Порта. — Умные люди вроде нас предпочитают тактику дипломатии. С какой стати нам выбирать широкую дорогу глупости, когда можно идти узкой тропинкой, существующей для людей с мозгами?

Брумме смеется долго и радостно, хотя не понял ни слова.

— Дам вам с собой по хорошему свертку, когда будете уходить, — добровольно обещает он. — Я сразу же понял, что вы из тайной полиции, — добавляет он с громким смехом. — Правда, у меня мелькнула мысль, что вы жулики, — улыбается он с притворным дружелюбием и лукаво глядит в хитрые голубые глаза Порты.

— Дорогой друг, — снисходительно улыбается Порта. — Кто из нас не был в сомнении после января тридцать третьего года? То ли ты опасный ПН[72], то ли еще более опасный патриот. Мы живем в опасные времена. Миром правит двуличность. Мерзавцами оказываются те, от кого меньше всего этого ожидаешь. Как я уже говорил тебе, Брумме, не приглашай кого попало за стол!

— Вы пошли на службу добровольцами? — спрашивает Брумме, откусывая большой кусок мяса.

— Сказать так было бы преувеличением, — отвечает Порта, — но, с другой стороны, я не имею ничего против ношения оружия, пока дела на гражданке не пойдут лучше. Мундир в настоящее время хорошая защита.

После кофе с коньяком они идут осматривать новую колбасную машину.

— Что скажете? — с гордостью кричит Брумме, когда работающая на полную мощность машина выбрасывает длинные колбасы одну за другой.

— Похоже на корову, которая гадит в теплом хлеву, — говорит Порта, не пытаясь скрыть удивления.

— Мой штабс-интендант — святоша, — доверительно говорит Брумме, когда они снова сидят за столом со свежеизготовленной колбасой, плавающей в вине.

— Это опасно! Адски опасно! — кричит Малыш, пытаясь утопиться. — Знаю по своему опыту — в армии держись подальше от верующих командиров. Ублюдкам, верящим в жизнь после смерти, плевать на несколько лет на этом свете, и они идут на всевозможный риск. Мечтают о геройской смерти и месте на небесах с Авраамом. Неверующий, который думает только о собственной шкуре, куда лучше. Ему хочется жить, и он не рвется в бой. Не заставляет своих солдат палить по солдатам противника. И нет никаких разговоров о возмездии. Части, где командир неверующий, всегда отходят назад невредимыми, через что бы им ни пришлось пройти. Взгляни на всех наших павших священников. Они бормочут молитвы, идут прямо под свинец противника и тут же оказываются на небесах с Авраамом.

Вскоре после полуночи пирующая несвятая троица забывает о необходимости соблюдать тишину.

горланят они так громко, что слышно в самых дальних домах.

В два часа ночи они начинают смешивать водку с пивом, приглашают женский персонал присоединиться к застолью. Начинается покер с раздеванием. Они спешат. В ранние часы утра начинаются совершенно изменнические речи, от которых члены трибунала побледнели бы как полотно. О фюрере и его личной охране говорят, как о покойниках.

Малыш предлагает вогнать Гитлеру в рот раскаленную гильзу и наблюдать за его захватывающими гримасами, когда гильза будет остывать на языке. Потом можно испробовать утонченные способы, с помощью которых христиане обращали язычников во время религиозных войн.

— Черт возьми! — восторженно восклицает Брумме. — Я не могу дождаться этого! Видели вы, как кардиналы мучили святого Эммануила? В лейпцигском соборе есть такая картина. Они колют его раскаленными мечами. Священники могут научить нас многому.

На другой день под вечер жизнь возвращается к ним. Они втроем лежат на антикварной кровати Брумме, чьей-то фамильной собственности из Болгарии.

— Господи Боже! — стонет Брумме, обхватив обеими руками голову, в которой раздается стук. Издает долгий, мучительный вопль.

— А, черт! — выкрикивает явно ощущающий тошноту Порта и хватает с пола одну из бутылок. Долго пьет из горлышка с громким бульканьем.

Малыш шмякается с кровати, полез, будто раненый кабан, к ведру с водой и сует в воду всю голову. Пьет, как верблюд, месяц шедший по безводной пустыне. Живот его заметно раздувается. Он выпивает всю воду до дна.

Порта с покрасневшими глазами сидит на кровати и не может понять, жив ли он.

— Я совершенно против тех священников, которые проповедуют причащение друзей, — объясняет он Брумме, который лежит в изножье кровати, издавая странные звуки. — Такие люди опробуют что-то секретное, — заключает он, сует голову под подушку, и его выворачивает.

— Их нужно расстреливать! — подает голос Малыш из пустого ведра.

— Огонь! — стонет Брумме, выхватывает из кобуры пистолет и трижды стреляет в потолок. Это сигнал метрдотелю из «Камински» подавать кофе. В постель, разумеется.

Через два часа начинается трогательное прощание. Они друзья до гроба. Порта и Малыш возвращаются в полк с полными мешками продуктов на плечах.

Брумме стоит в дверях и смотрит, как они скрываются в метели. Он не совсем понимает, надули его двое мошенников или он удачно избежал когтей тайной полиции.

— Если они обманули меня, клянусь Богом, я пристрелю этих мерзавцев! — выкрикивает он в ярости на себя, и лицо его принимает при этой мысли красивый синий оттенок. Но решает ответить по-дружески, когда Порта оборачивается напоследок у ворот и прощально машет.