"«Если», 2005 № 08" - читать интересную книгу автора («Если» Журнал, Буркин Юрий Сергеевич, Дивов...)

Космогония рисовальщика

Если, по выражению знаменитого философа, под каждым могильным камнем скрыта целая Вселенная, то в коробке с фильмом Питера Гринуэя может уместиться по крайней мере планета. Фантасмагорические «миры» британского кинорежиссера переполнены аллегориями, стилизациями, мистикой чисел, философским подтекстом, эротикой и «черным юмором».

Родившийся в Уэльсе в самый разгар второй мировой войны (5 апреля 1942 года), Гринуэй готовился стать художником, но по воле судьбы (он не поступил в Королевский колледж искусств в Лондоне) попал в кино: работал в Британском киноинституте, монтировал документальные сюжеты в Центральном информационном агентстве, а вскоре сам выступил в качестве режиссера документальных фильмов и авангардистских короткометражек.

На первых порах его любимым режиссером и объектом для подражания был швед Ингмар Бергман. Вероятно, именно от Бергмана в фильмы Гринуэя пришло стремление к философскому подтексту и сюрреалистическому «остранению» бытовых ситуаций. Однако в отличие от Бергмана, вскормленного опытом литературы и театра, Гринуэй был одержим страстью моделировать экранное пространство по законам живописи.

Говоря об этом, не обойтись без одного существенного уточнения: живопись была дорога Гринуэю не столько своим опытом колористических или композиционных решений, сколько умением обходиться без «рассказа историй». В силу этого кадр получал большие смысловые и эмоциональные полномочия, чем эпизод. «Нарративное» (фабульное) кино с четко выстроенным сюжетом и логичным повествованием было и осталось объектом его саркастических насмешек. «Если вы хотите рассказывать истории, становитесь писателем, а не режиссером», — не переставал повторять он. Экранные герои Гринуэя говорят много и на разные темы, но общей истории из этих разговоров, как правило, не складывается.

В этом смысле показательно, что его первый полнометражный фильм «Падения» (1980) представлял собой калейдоскоп из воспоминаний 92 «очевидцев», переживших некое Неизвестное Насильственное Воздействие и подвергшихся странным мутациям (герои одержимы тяготением к миру птиц, состоянию полета и даже овладевают птичьим языком). Забегая вперёд, заметим, что число 92 мистическим образом возникнет и в сериале «Чемоданы Тулсе Лупера» (2002–2004). Чемоданов со странными коллекциями будет именно 92, к тому же 92 — это номер урана в таблице Менделеева, «сверхэлемента», на поиски которого отправляется в пустыню штата Юта Тулсе Лупер.

Вопреки логике сюжетного кино, включая и жанровую кинофантастику, механизм и источник странного воздействия так и остались необъясненными зрителю. Не принимать же нам всерьез предположение одного из героев, что катаклизм был подстроен… режиссером Альфредом Хичкоком, дабы создать новый финал к своему культовому триллеру «Птицы».

Важно подчеркнуть, что живопись, на которую ориентировался

Гринуэй, не копировала реальность, а создавала свой особый фантастический микрокосм, открывавший потаенную суть людей, вещей, событий и природных субстанций, объединявший их в необычном контексте и причудливых комбинациях. Именно поэтому для понимания эстетики Гринуэя так важны отсылки к Босху и Дали. Но если он даже и стилизует под «малых голландцев» («Зет и два нуля», 1986) или английский портрет XVII века («Контракт рисовальщика», 1982), то из-под покрова внешнего, фактурного сходства неизбежно выглянут острия сюрреалистического гротеска и парадоксальных умозаключений.

Вместе с тем нельзя впадать в другую крайность, заявляя, что в любом фильме Гринуэя из набора формалистических приемов (визуальных и звуковых «аттракционов», монтажных склеек, полиэкранного кадра, актерской эксцентрики и т. д.) рождается тот сверхъестественный мир, который в итоге и определяет принадлежность фильма к территории фантастического кинематографа. Строго говоря, даже в «Чемоданах Тулсе Лупера» — многосерийном авангардистском опусе, до отказа перегруженном монтажной какофонией и формалистической каббалой[3] — демиургом зазеркального мира выступает не столько Гринуэй (действие происходит в исторически реальной довоенной Европе и Америке), а его герой, Тулсе Лупер, собирающий в своих 92 чемоданах самые обычные и невероятные объекты.

Полное и безоговорочное впечатление ирреального мира создают «Книги Просперо» (1991) — пожалуй, самый зрелый и вдохновенный шедевр Гринуэя, поставленный по мотивам шекспировской «Бури». Повелитель духов и хранитель вселенского знания Просперо (последняя роль великого Джона Гилгуда) живет на острове, во дворце. Попадая в этот дворец, зритель оказывается в царстве сна или галлюцинации. Бассейны с подсвеченной водой, аркады погруженных в полумрак залов, зловещие катакомбы (пристанище коварного духа Калибана) и, наконец, апофеоз всего — библиотека, заполненная книгами и сонмом мифологических героев. Каждая из книг представляет собой кладезь знаний или «гипертекст» по какой-либо фундаментальной стезе развития человеческой цивилизации: есть «Книга архитектуры» и «Книга геометрии», «Книга любви» и «Книга умерших», «Атлас ада» и «Книга всемирной космологии», «Книга мифов» и «Книга рассказов путешественников», «Книга игр», «Гербарий» и «Бестиарий прошлого, настоящего и будущего»…

Самое любопытное, что по воле режиссера эти древние фолианты трансформируются в подобие интернет-порталов, только материальных и трехмерных: рисунки расцвечиваются и оживают, со страниц сходят животные и люди. Причем Гринуэй делает это, не опускаясь до вульгарной анимации, а сохраняя стиль архаичного академизма, свойственный старинным атласам и эскизам Леонардо да Винчи.

«Мы созданы из вещества того же, что наши сны, и сном окружена вся наша жизнь», — говорит в «Буре» шекспировский герой. И хотя «Книги Просперо» были названы всего лишь «фантазией на темы «Бури», есть все основания считать, что в этом фильме мир снов и мечтаний Шекспира в высшей степени гармонично переплетается с зазеркальным миром Гринуэя. При этом не перестаешь удивляться, сколько внимания уделяется не главным героям и даже не второстепенным персонажам, а статистам, образующим человеческий фон на заднем плане — в каждой их группе скрыт определенный смысл и пластический сюжет.

Понимая, что зритель во время единичного просмотра в кинотеатре не уловит этих мини-сюжетов и не оценит такой филигранной работы, Гринуэй создал специальный телефильм «Прогулка по библиотеке Просперо» (1991), где движущаяся по рельсам кинокамера подробно показывает все группы героев фона (это мифологические и ветхозаветные герои или исторические персонажи, от пророка Моисея и Семирамиды до великих мореплавателей прошлого), а автор в закадровом комментарии дает свои пояснения. В сочетании с музыкой Филипа Гласа этот грандиозный проезд стал подобием фантастического балета, действие которого развивается не во времени, а в пространстве.

Другим характерным примером создания фантастического мира в фильмах Гринуэя стало «Дитя Макона» (1993). Несмотря на то, что формально картина имеет отсылку к конкретной стране и исторической эпохе (город Макон-на-Соне во Франции и, видимо, начало XVII века), место ее действия столь же условно, как и остров Просперо. Так же, как и в «Книгах Просперо», камера оператора Саши Верни практически не выходит на натуру, разъезжая среди барочно-пышных декораций, объединяющих в одном «гиперпространстве» дворец, собор, дом героини, хлев и казарму (самый продолжительный из таких проездов, снятый одним кадром, длится почти 8 минут!). Более того, Гринуэй неоднократно напоминает нам, что экранные персонажи как бы делятся на «актеров» и «зрителей». По костюмам и манерам зрители неотличимы от действующих лиц, и лишь положение на периферии действия, аплодисменты, смех или улюлюканье определяют их как сторонних «наблюдателей». Кроме того, есть еще и «церемонимейстеры» с выкрашенными синей краской лицами, Меняющие реквизит на «сцене» и возвещающие о начале нового «акта».

«Дитя Макона» — это и фантасмагория, и философская сатира. Разоблачив мистификацию с непорочным зачатием женщины, посягнувшей на статус Пречистой Девы, а в итоге обреченной на массовое изнасилование, Гринуэй жестоко иронизирует над неприглядной изнанкой католического культа. Кадры, когда тушу мертвого вола, «по воле небес» предотвратившего грехопадение героини, обряжают в кардинальскую мантию, можно поставить в один ряд с издевательскими гротесками Бунюэля.

И «Книги Просперо», и «Дитя Макона» достаточно хорошо известны широкому зрителю даже в России. Однако в «космогоническом реестре» Гринуэя есть и почти неизвестная «малая планета» — телевизионный мини-сериал «ТВ-Данте: Ад. Песни I–VIII» (1989), где режиссер при достаточно скромных финансовых средствах с помощью собственной фантазии и привлеченного архивного материала воплощает на экране самые страшные круги преисподней, описанные пером великого флорентийца. Примечательно, что здесь Гринуэй впервые избирает в свои союзники Джона Гилгуда, снимая его в роли Вергилия.

«В принципе, для западной культуры существуют только две значимые темы: секс и смерть» — эти слова Гринуэя, возможно, в чуть разных редакциях, постоянно цитируют журналисты и критики, пишущие о его фильмах.

Если говорить о количестве смертей (а точнее — убийств), то по этому показателю картины Гринуэя вполне могут конкурировать с фильмами ужасов. Сравнение с хоррором напрашивается еще и потому, что убийства в лентах Гринуэя не лишены садистских и изуверских черт. В «Отсчете утопленников» (1988) героини топят своих мужей. Ангелоподобный ребенок («Дитя Макона») приказывает волу насмерть забодать любовника своей матери, а та впоследствии душит мальчика подушкой (после чего его трупик разрывают на части, как священную реликвию, фанатичные женщины). Но своеобразного крещендо эта тема достигает в фильме «Повар, Вор, его Жена и ее Любовник» (1989). Один из заглавных героев, развязанный и грубый Вор, узнав об измене своей Жены с интеллектуалом Любовником, убивает последнего, заставив его глотать собственную книгу. Жена не остается в долгу и, пригласив мужа в их любимый французский ресторан, скармливает ему под видом изысканного блюда… поджаренный труп его жертвы.

В настоящем хорроре все эти сцены выглядели бы страшно и омерзительно. Но Гринуэй, играющий по правилам сюрреализма и гротеска, заставляет нас концентрироваться на антураже, актерских костюмах, цветовой гамме декораций (например, в «Поваре, Воре…» костюмы героев непостижимым образом меняются в тон интерьеру комнаты). Следя за сюжетом, мы подсознательно понимаем, что в «мирах Гринуэя» жестокость и смерть, в принципе, так же условны, как в ярмарочном балагане или на оперной сцене.

Найдя нестандартную приправу для олицетворяющего смерть Танатоса, Гринуэй столь же нестандартно третирует и его антипод — Эрос, Сказать, что фильмы Гринуэя изобильны по части обнаженных тел и так называемой «фронтальной наготы», значит, не сказать ничего. В «Книгах Просперо» в массовках одновременно раздевалось более сотни мужчин и женщин. Можно добавить, что эффект массовых публичных раздеваний британский режиссер использовал и в перфомансах — например, в одном из европейских выставочных залов, где все посетители были обнажены, а в качестве экспонатов за стеклом стояли одетые манекены. Однако так же, как убийство у Гринуэя не всегда вызывает у зрителя ужас, так и нагое тело вовсе не обязательно провоцирует чисто сексуальные эмоции.

В фильме «Дитя Макона» главную героиню играет Джулия Ормонд - актриса, хорошо известная нам по «Сибирскому цирюльнику», обладающая ярко выраженной сексуальностью. У Гринуэя она почти десятиминутный эпизод играет совершенно обнаженной. Но если в начале эпизода, в момент соблазнения сына епископа, ее нагота недвусмысленно сексуальна, то в дальнейшем все резко меняется: перепачканная кровью убитого мужчины, одержимая яростью, с угрожающе занесенной косой в руке, она символизирует собой не Эрос, а все тот же Танатос — Смерть. Таким же «эротическим оборотнем» выглядит и эпизод ее ритуального изнасилования двумя сотнями солдат, однозначно трактуемый режиссером как изуверская казнь, хотя и с должной мерой театральной условности, без натуралистических деталей и крупных планов[4].

В «Интимном дневнике» (1996) тело героини, молодой японки Нагико (Вивиан Ву), становится в буквальном смысле «чистым листом» для каллиграфических упражнений. Покрытое иероглифами, оно едва ли вызывает у зрителя вожделение, скорее — ассоциации с поп-артом или рекламным плакатом. В «Книгах Просперо» тело обнаженной женщины предстает в качестве живого приложения к «Анатомическому атласу» — под приподнятым лоскутом кожи мы видим пульсирующие внутренности. Тулсе Луперу, обвиненному в совращении малолетней, обмазывают медом гениталии и оставляют привязанным к дереву наподобие живого десерта для насекомых. Можно не добавлять, что матроны с обвисшими грудями и зрелые мужи с «пивными» животами, составляющие немалую часть мифологических персонажей в библиотеке Просперо, откровенно не эротичны.

Принадлежность к сообществу артхаусных или элитарных режиссеров замечательна тем, что, объединяя, она объединяет в несходстве и самобытности. Это в полной мере относится к Гринуэю. Как Бергман, он привержен жанру философской притчи, но, не в пример строгому и аскетичному скандинаву, привносит в этот жанр барочную пышность и симфоническое многозвучие. Так же, как у Феллини, в его фантасмагориях сильна издевка над клерикализмом и буржуазной моралью, но, в отличие от итальянца, у него нет внутреннего тепла и сентиментальности. Подобно Параджанову, он создает феерически-декоративную реальность, однако при этом никогда не забывает о сарказме. Как Кроненберг, он любит показывать изуродованную или расчлененную плоть, но все же предпочитает здоровую рубенсовскую телесность. Подобно Тарковскому, он подчеркивает в земных предметах «божественную гармонию», но при этом остается непоколебимым атеистом.

Можно добавить, что, за исключением Кроненберга и Бергмана, все перечисленные выше артхаусные демиурги уже «ушли за горизонт» и новых миров не создадут (да и Бергман уже не снимает). Так что в данной ситуации роль Гринуэя в мировом кино еще более значительна и уникальна.

Правда, возникает сакраментальный вопрос: а прежним ли светилом остался сам Гринуэй? Ведь по общему признанию критиков и вердиктам фестивальных жюри ни одна из его картин, снятых после 1997 года, к шедеврам мирового кино причислена быть не может. Хотя и «8 1/2 женщин» (1999), и первую серию «Чемоданов Тулсе Лупера» показывали в конкурсных программах Канна, никаких призов они там не получили: комедию о кустарном борделе сочли «комедийным парафразом на темы Феллини», а «Тулсе Лупер» вызвал головную боль своим абстракционистским монтажом. А главное — у новых фильмов Гринуэя нет той эпатирующей дерзости и раблезианской мощи, которые были свойственны его творениям в начале 90-х и которых по инерции продолжал ожидать зритель.

Сознавать то, что титан европейского кинематографа (кстати, живущий ныне в Голландии) увязнет в новых сериях «Тулсе Лупера» и авангардистских перфомансах, не очень приятно. Определенный повод для оптимизма дает «Ночной дозор». Это не сиквел нашего чудо-блокбастера и не новая экранизация романа Лукьяненко, а оригинальный режиссерский проект Гринуэя, посвященный столь любимой им эпохе Рембрандта и, более конкретно, истории создания знаменитого полотна «Ночной дозор». Не хочу быть лжепророком, но есть серьезные основания предполагать, что простой костюмно-исторической хроникой тут дело не ограничится, и фильм наполнят фантазмы, порожденные пересечением орбит миров Рембрандта и Гринуэя.

Дмитрий КАРАВАЕВ