"Плохой день для Али-Бабы" - читать интересную книгу автора (Гарднер Крэг Шоу)

Глава шестнадцатая, в которой говорится о неких запутанных историях и еще более сложных проблемах с портными

— Знайте же, что я не всегда был простым разбойником, — сказал тот, кого прежде звали Аладдин, — но был я, в дни давно минувшие, столь же простым уличным мальчишкой, хотя в промежутке между этими двумя крайностями я обрел великое богатство и жил некоторое время во дворце, не имевшем себе равных.

— Как и многие из нас, — поспешил добавить тот, кого звали Гарун аль-Рашид.

— Если послушать все эти истории, — согласился Ахмед, — услышишь про целую кучу дворцов, не имеющих себе равных. Просто удивительно, где только ни жили когда-то разбойники.

— Да, — ответил Аладдин, уже с несколько меньшим терпением, нежели он выказывал прежде, — но сейчас мы слушаем мою историю, и я был бы признателен, если бы ты не пытался завладеть вниманием моих слушателей.

— Как подобает всякому добропорядочному разбойнику, — прокомментировал Ахмед. — Завладеть чем-то чужим — смысл нашей жизни.

— Это наш атаман хочет, чтобы мы так думали, — упрямо возразил Аладдин. — Но я еще даже не начал толком свой рассказ.

— Мой дворец тоже не имел себе равных, — довольно раздраженно заметил Гарун.

— Дворец тут ни при чем, — пояснил Аладдин, — во всяком случае, в первой части моего повествования.

— Дворцы всегда при чем, — ответил Гарун с такой убежденностью, какой Али-Баба прежде не слыхал у пожилого разбойника.

Но как бы то ни было, Аладдин предпочел оставить его слова без внимания.

— Как я уже сказал, — продолжил он, — я был неразумным мальчишкой чуть старше двенадцати лет и проводил свои дни бесцельно болтаясь по улицам, как делают все мальчишки, за невинными играми вроде борьбы на песке или подбрасывания в воздух фески ногой.

— Сколько у тебя было башен? — подчеркнуто резко поинтересовался Гарун.

— Это не имеет отношения к делу, — заметил разбойник по имени Аладдин. — Итак, я не обращал внимания на уговоры моего работящего отца и долготерпеливой матушки найти себе дело по душе. Меня настолько ничто не интересовало, что семья моя не могла найти никого, кто пожелал бы взять меня учеником, поэтому отец мой взял меня в свою портняжную мастерскую и попытался познакомить с азами портновского ремесла.

— Портновского? — громко выпалил голос Касима. Видимо, он все-таки вовсе не дремал. — Кто-то здесь сказал, что его учили портняжному делу?

— Увы, — печально ответил Аладдин, — обучение не достигло цели, поскольку меня куда больше интересовало, как бы продолжить свои детские забавы. Поэтому я бил баклуши день за днем, месяц за месяцем, год за годом, пока отец мой не заболел внезапно и не умер.

— Несомненно, это очень трогательно, — заявил Касим тем особым тоном, которым обычно разговаривал с Али-Бабой, когда хотел от него отделаться. Но продолжил он, однако, уже совсем другим голосом: — Тем не менее ты, конечно, должен помнить что-нибудь из портновских навыков.

— Ну, думаю, под угрозой расправы я смог бы вдеть нитку в иголку, — отозвался Аладдин, и по его голосу было ясно, что эта самая расправа не за горами. — После смерти отца моя мать вынуждена была добывать средства к существованию стиркой чужого белья, и, хоть ее старческие руки и глаза должны были трудиться от утренней зари и до ночи, все равно она могла себе позволить покупать лишь корку заплесневелого хлеба да немного гнилых овощей, едва ли пригодных на корм козам. И столь скудной едой она как-то ухитрялась не только питаться сама, но и кормить своего неразумного сына.

— Теперь, когда у меня было время обдумать, как меня лучше воссоздать, — продолжал Касим, обращаясь то ли к Аладдину, то ли ко всем сразу, — я убежден, что это единственный путь, где у меня есть будущее.

Али-Баба понял, что очень трудно следить за нюансами беседы, когда голова одного из беседующих запрятана глубоко в корзине.

Ничто, однако, не могло отвлечь Аладдина от его рассказа.

— Но никто не в силах предсказать волю Провидения. По крайней мере, никто из следующих тропою добродетели. Что, спросите вы, хочу я сказать этим замечанием?

— Может, ты и лишился своего дворца, — невпопад заявил Гарун, — но сомневаюсь, чтобы его башни могли сравниться по количеству и великолепию с башнями того несравненного дворца, что был утрачен мною!

— Прекрасно, — продолжал Аладдин, не глядя на него, но устремив сосредоточенный взгляд куда-то поверх голов собравшихся. — Я не стану обсуждать это, но перейду сразу к главному. Случилось так, что к моей работающей в поте лица матушке и ее бездельнику-сыну заявился нежданный гость, который назвался моим дядей и братом моего отца. И хотя за долгие годы, прожитые в браке с моей матерью, отец никогда не упоминал ни о каких братьях (а если приглядеться повнимательнее, то по разрезу глаз и цвету кожи вы увидите, что во мне течет китайская кровь, а тот человек, объявивший себя нашим родственником, был темнокожий, словно происходил из мавров), все же мы не прогнали его, ибо он осыпал нас золотом, сначала меня, а потом и мою мать, и покупал разную вкусную еду и всякие необходимые в хозяйстве вещи, которых матушка моя не видела со смерти моего отца.

Что с того, что он был совсем не похож на отца и во всех прочих отношениях вел себя как человек вовсе не знакомый с нашей землей и обычаями? При том количестве золота, что он нам давал, он имел право на то, чтобы сомнения решались в его пользу.

Но тут, в это же самое чудесное время, случилось еще одно удивительное событие, как если бы вы брели по безбрежнейшей из пустынь и вдруг нашли среди безлюдных песков цветок, и не один, а сразу два.

Втроем с нашим новым родственником мы обедали вместе один раз, когда дядя счел нужным объявить нам, кто он такой, и другой, когда дядя сказал, что у него была еще одна причина разыскивать свою родню, кроме горячего желания воссоединиться с семьей. И еще дядя сказал, что поведает нам об этой причине во время третьего обеда, и поэтому третья совместная трапеза должна стать настоящим пиром, превосходящим прежние по изобилию и изысканности. И он дал Аладдину и его матери столько золота, что его прежние дары казались теперь не более чем песчинками на фоне песчаной бури.

Но я упомянул про другое чудесное событие, которое показалось мальчику еще более удивительным, чем внезапное обретение богатства! Ибо, когда юный Аладдин взял толику от этой третьей порции щедрот незнакомца и пошел купить кое-чего для обеда еще более роскошного, нежели те, которые вкушали до этого он сам, его матушка и человек, называющий себя его дядей, он был вдруг остановлен какой-то великой суматохой. И юный Аладдин вскоре понял, что суматоха эта далеко не обычная.

— Берегитесь! — вскричали три голоса, тонкие и чересчур пронзительные. Три огромных евнуха, высотой в два человеческих роста каждый и почти столь же широкие в плечах, прошествовали мимо Аладдина к центру города, возвещая, что все люди должны разойтись по домам и запереться там, ибо прекрасная царевна Бадр аль-Будур пожелала прогуляться по городской площади, и, если кто-либо осмелится взглянуть на нее без дозволения, того за подобную оплошность ждет немедленная смерть.

Перепугавшись, что жизнь его может окончиться как раз тогда, когда он только начал сбалансированно и полноценно питаться, Аладдин начал поспешно искать какой-нибудь уголок, где он мог бы спрятать лицо от улицы. Но Судьба распорядилась так, что на той улице, по которой он тогда шел, не было никаких общественных сооружений, ни палаток, ни лавок, это был жилой квартал с частными домами, укрытыми за высокими стенами. Куда было податься парню, когда по обе стороны от него одни лишь каменные ограды и решетки ворот?

— Берегитесь! — снова раздались голоса. — Когда мы пройдем здесь во второй раз, то не должны встретить ни одной живой души, иначе эта душа перестанет быть живой!

«Быть может, — подумал Аладдин, — удастся перелезть через какие-нибудь ворота или отыскать виноградную лозу, чтобы вскарабкаться по ней на одну из этих высоких, будто крепостных, стен?» Но нигде не было видно никакой достойной внимания растительности, кроме редких низеньких кустарников, а ворота, которые парнишка успел обследовать, поверх затейливых кованых узоров щетинились множеством острых и неприветливых пик. Уличного мальчишку в этой части города не ждал радушный прием.

— Берегитесь! — вскричали голоса, теперь уже гораздо ближе. — Ибо мечи наши наготове, и они вонзятся в ваше сердце быстрее, чем любой смертный успеет издать хотя бы звук!

О, неужели жизнь его завершится столь несправедливым образом! Впервые за все время своего жалкого существования Аладдин пожалел, что не преследовал в жизни цели более высокой, нежели стать чемпионом улицы по подбрасыванию фески.

— Берегитесь! — раздалось совсем рядом. — Ибо слух наш остер, и мы сумеем расслышать каждый страстный мужской вздох!

Аладдин больше не смотрел на стены и ворота, за которыми можно было бы отсидеться. Он отчаянно озирался, ища что угодно, за чем можно было бы спрятаться.

— Берегитесь! — снова возвестили голоса, доносящиеся теперь, казалось, буквально из-за угла. — Ибо глаза наши зорки и даже пролетающую мошку видят за пятьдесят шагов!

И в этот миг взгляд юноши упал на углубление в земле прямо у ворот дома, последнего на этой улице. В углублении том росло три низких куста, таких же, что встречались по всей улице, и еще там стояло три огромных глиняных сосуда, из тех, в которые сливают наименее благоуханные отходы домашнего хозяйства до той поры, пока слуги не выльют все это в реку.

Аладдин юркнул за кусты и сосуды, и тут тонкие голоса зазвучали снова.

— Берегитесь! — вскричали они в унисон. — Не надейтесь спрятаться от нас, ибо ни один мужчина не в силах увидеть несравненную красоту царевны Будур и не вскрикнуть от восторга и вожделения!

И тут Аладдин услышал тяжкие шаги евнухов, ступающих по дорожной грязи. Он обхватил руками коленки и постарался не шевелиться, даже не дышать. И поскольку он был недвижим, словно камень, то услышал, как три огромных евнуха тихо переговариваются между собой в паузе перед очередным предупреждением.

— Пока что все спокойно под нашим неусыпным надзором, — сказал первый из трех. В узкую щелку между двумя глиняными емкостями Аладдин мог видеть, что этот евнух шел немного впереди остальных, словно был здесь за старшего. — Мы — послушные исполнители любой прихоти нашей царевны.

— Хоть бы у нее этих прихотей было поменьше, — пожаловался второй. — После такой ходьбы у меня вечно болят ноги.

— Эх, кабы меня беспокоили ноги, — прохныкал третий, прижимая руку к животу. — Я имел глупость съесть днем что-то не то.

— Пора, — просто сказал первый.

Все трое разом завопили:

— Берегитесь! Царевна Будур шествует среди вас!

Аладдин, спасшийся от мести евнухов, обнаружил вдруг, что у него есть еще одна причина не дышать, ибо глиняные сосуды у него под носом, как оказалось, были заполнены почти доверху и, судя по преизрядной вони, в ближайшее время должны были быть опорожнены в реку.

Но все мысли о запахе — точнее, все мысли, что вообще когда-либо посещали голову молодого человека, — в один миг улетучились, едва глазам Аладдина представилось новое зрелище. Ибо это была девушка в одеждах цвета солнца, и ее легкая улыбка теплотой своей могла заставить устыдиться и солнечный свет. Она не шла, она словно плыла танцуя, и ее изящные ножки в шитых золотом туфельках, казалось, едва касаются земли.

— Какая скучная улица, — сказала она, вздыхая, и печальный ее голос был сравним по красоте и прелести с песней соловья. — Ни лавок, ни палаток, ничего, что могло бы привлечь мое внимание! — Но вся ее печаль мигом исчезла, и она снова улыбнулась. — И все же, в конце концов, тут такие красивые и прочные стены по обеим сторонам переулка. А в этих стенах — такие затейливые и грозные ворота, правда? А взгляните вон туда, на эту славную композицию из глиняных горшков и кустиков!

Но эти последние слова означали, что царевна смотрит прямо на убежище Аладдина. То, что такая красавица глядит почти на него, бедное ничтожное дитя улиц, было столь невыносимо для юноши, что он отбросил прочь все мысли об огромных евнухах с быстрыми и острыми мечами. Рот его открылся и непрошенный вскрик сорвался с губ, приглушенный лишь благодаря тому, что Аладдин поспешно засунул во вдруг образовавшееся отверстие кулак.

Три евнуха замерли всего в нескольких шагах от того места, где прятался несчастный Аладдин.

— Не вздох ли это был, исполненный мужского желания? — спросил евнух, возглавлявший троицу.

— Скорее, похоже было, будто кто-то кусает кулак, чтобы заглушить стон, — сказал второй, воспользовавшийся остановкой, чтобы привалиться к стене и помассировать левую ногу.

— Прошу прощения, — отозвался третий, крепче прежнего прижимая руку к животу. — Я же говорил, не нужно мне было есть на обед те экзотические сыры.

С этими словами третий евнух пошел дальше, а в животе у него бурлило, и доносящиеся оттуда звуки больше всего напоминали вопли птицы, придавленной упавшим деревом.

— Ты издаешь весьма колоритные звуки, — заметил командир, когда все трое снова двинулись в свой предупредительный обход.

Неужели эти бесполые воины так и уйдут, посчитав, что здесь нет ничего достойного их внимания? Юноша не мог поверить своему счастью. И все же Провидение позаботилось о том, чтобы он не остался вовсе безнаказанным, ибо Аладдин оказался в тылу у удаляющейся троицы, и ему пришлось обонять новый, донесенный ветерком аромат, в сравнении с которым запахи, источаемые глиняными горшками по соседству, казались не более чем благоуханием весенних цветов.

Столь ошеломлен был юноша этим новым запахом, что пришел в себя лишь тогда, когда царевна и евнухи уже скрылись из виду. Но к этому моменту великое несчастье уже свершилось. Аладдин знал, что теперь с детством и всеми младенческими забавами покончено. Теперь у него была цель в жизни, ибо сердце его больше ему не принадлежало. Он знал, что должен жениться на этой царевне или умереть.

Разбойник Номер Тридцать умолк с отсутствующим выражением лица.

— У моего прежнего компаньона была похожая проблема, — вставил разбойник по имени Ахмед. — Ну, вообще-то не совсем похожая, поскольку там еще была замешана королева обезьян.

Аладдин моргнул и посмотрел на младшего разбойника с некоторым испугом, словно упоминание о королеве обезьян могло не только разбить в прах его сокровенные мечты, но и напрочь лишить его внимания слушателей. И в самом деле, это упоминание о царственном животном заинтересовало Али-Бабу, хотя он и был очарован историей Аладдина. Дровосек понял, что, сумей он уцелеть среди бандитов достаточно долго, конца историям не будет.

— Я продолжу, — довольно резко бросил Аладдин, — поскольку чувствую, что эта история, в отличие от всякой болтовни про дворцы, портных или королеву обезьян, может иметь значение для нашего дальнейшего благополучия.

— Портных? — воскликнул Касим столь внезапно, что это наводило на мысль, будто он только что пробудился от сна. — Чуть не забыл. Подумай, насколько поучительнее могла бы быть твоя история, если бы, рассказывая ее, ты одновременно упражнялся с ниткой и иголкой. Это было бы так справедливо!

— Справедливо? — отозвался Аладдин куда свирепее прежнего. — Я буду столь справедлив, что раскидаю части твоего тела так далеко друг от друга, что они никогда больше не соберутся вместе! — Он помолчал и продолжил уже спокойнее: — Прости. Жизнь среди разбойников сделала меня грубым и мелочным. Я понимаю, что ты много выстрадал и, несомненно, продолжаешь страдать. Но, пожалуйста, перестань перебивать, или я выкину твою голову из палатки на потеху шакалам.

— Сильно сказано, — ответил Касим весьма почтительно. — Мои части тела будут тихо лежать в корзине.

Но тишине в этот день наступить было не суждено, ибо в этот самый миг ветер задул с удвоенной силой, сотрясая парусину так, что Али-Бабе почти почудилось, что снаружи по ней бьет ногой какой-то великан.

— И я продолжу свой рассказ, — сказал Аладдин, повысив голос, — потому что мы наконец подошли к самому главному.

— К дворцу? — так же громко предположил Гарун.

Рассказчик устало покачал головой.

— Нет, — прокричал он в ответ. — Дворец, хоть и большой, даже чересчур шикарный и весьма удобный, как я теперь понимаю, совершенно ничего не значит по сравнению с тем, что я собираюсь вам рассказать.

— Мне кажется, — крикнул Гарун, ухитрившись при этом фыркнуть, — что дворцы всегда что-то да значат!

— Особенно когда тебе нет больше в них хода! — добавил Ахмед громко, хотя голос его все равно был едва слышен за воем ветра.

Али-Баба увидел первые песчинки, они залетали в их укрытие по углам, где парусина была для верности прижата камнями.

— Наверное, тебе лучше прервать свое повествование, пока ветер не утихнет? — прокричал Гарун. — Хотя кто знает, зачем нужна история, если в ней не говорится о… — Конец его фразы пропал за ревом бури.

Али-Баба заметил, что песка, проникающего внутрь через прорехи в их укрытии, стало намного больше. Он зажмурился, поскольку песчинка попала ему в глаз.

Дровосек указал на колышущуюся материю.

— Вы уверены, что она прочная? — спросил он, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Лучше бы это было так! — прокричал Ахмед ему в ухо. — Иначе нам конец!

— Вздор! — возразил Аладдин громко, чтобы голос его все же можно было расслышать сквозь плач ветра. — У нас так редко бывает возможность поведать друг другу наши истории, что какой-то там буре меня не остановить!

В этот самый миг ветер ударил с новой силой и обрушил парусину им на головы.

— Приятно было познакомиться! — успел прокричать Ахмед, когда песок и темная материя поглотили весь мир вокруг.

И именно в этот миг земля разверзлась у Али-Бабы под ногами.