"«Если», 2010 № 11" - читать интересную книгу автора («Если» Журнал)

Адам-Трой Кастро Перестрелка на темной стороне

Если захотите поинтересоваться знаменитой перестрелкой в О'Кей Коррале, то первым делом узнаете, что произошла она не в О'Кей Коррале.

Нет. Извините, не совсем точно выразилась. Перестрелка была поблизости от О'Кей Корраля, а не в нем самом. Ну, это так, просто исторический фактик. Один из тех, которые ничего, совершенно ничегошеньки общего не имеют с целой горой канонизированного вранья о том событии.

Вранье это вы можете почерпнуть из старинных кинофильмов, современных голофильмов и даже, как было со мной, из дорогущего мюзикла, что уже который год срывает аншлаги в Куполе Шепардвиль. Я о том дурацком спектакле, где Док Холидэй — женщина, Клэнтоны изъясняются белым стихом, а Эрпы носят шерифские значки чуть ниже револьверных поясов, и эти жестяные звездочки — практически все, что отделяет братьев от полной наготы.

(Если когда-нибудь я вновь почувствую тягу к общению и вы окажетесь рядом, у вас будет шанс раскрутить меня на двухчасовую пылкую речь; для этого надо поинтересоваться модными в пору моей молодости течениями популярной культуры.)

Вы спросите, почему тумстоунская история не забылась лет за тридцать-сорок? Да есть в ней нечто этакое, притягательное. Потому-то и всплывает она снова и снова, немыслимо перевранная всякий раз в угоду предрассудкам очередного поколения.

Помню даже популярный голофильм из одного особенно циничного киносезона, так в нем Клэнтоны представлены безоружными добрыми поселенцами, мечтающими лишь о том, чтобы их оставили в покое, а Эрпы приканчивают миролюбивых бедолаг исключительно из желания продемонстрировать, на что способны записные корпоративные злодеи.

Ежели сорвать все покровы вымысла, мы обнаружим, что действительно 26 октября 1881 года имела место перестрелка между Эрпами и Клэнтонами, и местом этим был аризонский городок Тумстоун. Номинально — исполнение закона, а на самом деле… Немало злых языков потом утверждало, что просто две банды ненавидели друг дружку всеми потрохами и в конце концов устроили разборку с огнестрелом. Не случись она в тот день, произошла бы на следующий или чуть позже. Какая там снайперская стрельба — противники сошлись грудь в грудь и сожгли тридцать патронов примерно за столько же секунд. В общем, никакого безумства храбрых, ничего героического и романтического. Грязная и подлая бойня, свирепая уличная расправа, а не битва между силами закона и криминала.

Эпоха колонизации космоса уже отпраздновала свое первое столетие, и если Уайатт Эрп до сих пор не забыт, то лишь потому, что пережил тумстоунскую заваруху на несколько десятилетий, чтобы слоняться по Голливуду и рассказывать о своих подвигах кинематографическим деятелям. А уж те своего не упустят: любой исторический пустячок раздуют в легенду, и помогут им в том хитрые углы съемки да мужественные физиономии экранных секс-символов.

С тех пор история безбожно перевиралась каждым, кто видел в том выгоду для себя. И хотя сами изначальные факты были и остаются вполне доступными (а они поинтереснее сценариев кинолент, голофильмов и нудистских мюзиклов), бессмертной эту легенду делает ее пластичность. В один прекрасный день человечество решит задачку межзвездных путешествий (мне это известно доподлинно, и второстепенная цель моего рассказа — довести сей важный факт до вашего сведения), и как пить дать появятся вариации с Эрпами в скафандрах и бандой Клэнтонов-Маклори, принадлежащей к инопланетной расе, которой случится в ту пору заслужить нашу нелюбовь. И тогда уже никто не разглядит в сюжете исторической основы. Эрпа будут считать не более чем мифическим героем, вроде короля Артура или Робина Гуда. Впрочем, он и так уже на полпути к мифу.

И в этом путешествии он не одинок.

К тому времени, когда я попала в историю с Малькольмом Беллом, Луна успела заполниться людом под завязку. От полюса до полюса теснились курорты, города, заводы — просто яблоку негде упасть. Но все это благолепие распределилось неравномерно. Облюбованные туристами места — только на Светлой стороне, ведь с нее открывается вид на синий шарик: он знай себе сияет, хоть и побит изрядно, и шрамы легко различимы из обсерваторий Армстронга. Даже тем из нас, кто родился на Луне и чья нога ни разу не ступала на планету-мать, так и не оправившуюся от катастроф последних столетий, легче на душе от того, что она — колыбель предков и всегда висит в нашем небе.

Разумеется, мы не всегда настроены столь философично в отношении Земли; скажем так, она просто нравится нам — потому что красивая. По этой-то причине лунные жители и прозвали ее Люстрой. Но как бы мы ни относились к ней, факт остается фактом: именно ее присутствию обязана строительным бумом Светлая сторона Луны. Кого ни спроси, всяк ответит, что предпочитает жить на обращенной к Земле половине спутника.

Совсем другое дело — Темная сторона.

Оттуда не увидишь ничего, кроме далеких звезд и Солнца, причем выглядит оно отнюдь не мощным прожектором, а лишь зыбким маячком, едва озаряющим негостеприимный ландшафт. Вот где легче легкого почувствовать себя напрочь оторванным от человечества и его истории.

Потому-то здесь и селятся те, кто в подобном отчуждении никакой трагедии не усматривает.

К тому дню, когда в суровых этих дебрях объявилась я, там скопились чересчур вредные промышленные предприятия, а между ними рассеялись участки поселенцев с приставкой «не»: ненормальных, невезучих, неумелых и нелюдимых. Таких хлебом не корми, дай только уединение. Никто на их затворничество в дичайшем краю и не посягал, главным образом по причине достигнутого компромисса: раз эти психи сами не желают обременять общество своей персоной, так пусть себе торчат безвылазно в добровольном карантине.

Оно, конечно, человек — существо эгоистичное и совсем недалеко ушло от животного, и все же мы, обитатели Светлой стороны, нет-нет да вспомним участливо: каково им там, в потемках? Живы ли еще, здоровы ли?

В день, о котором идет речь, я договорилась, чтобы меня подвезли на скиммере и высадили с двухчасовым запасом кислорода, а возвратились за мной через пять часов, не раньше.

Оттуда было рукой подать до берлоги Белла. Выглядела она более чем непритязательно: длинный обшарпанный металлический ящик; в таком, наверное, и мне предстоит доживать свой век, когда состарюсь. Снаружи никаких прикрас, разве что стандартный десятизначный регистрационный номер и россыпь вмятин, накопленных в прошлом, когда хозяин сдуру поселился на подошве подверженного оползням холма. Системы рециркуляции и складские отсеки в задней части «ящика» занимали куда больше пространства, чем оставалось жильцу. Полным отсутствием запаркованных транспортных средств подтверждался предварительно выясненный мною факт: Белл соблаговолил посетить ближайший населенный пункт добрых тринадцать лет назад.

Для многих поселенцев Темной стороны это довольно типичное поведение. Но мне данное обстоятельство ни о чем не сказало, из чего вы можете сделать вывод: было мне тогда лет гораздо меньше, чем сейчас.

Творя рубчатыми подошвами миниатюрные лавины, я одолела полпути до воздушного шлюза — и тут включилась система охраны, а мой шлемофон заговорил чистейшим, без малейшего следа радиопомех, сухим голосом:

— …противозаконным. Повторяю, это частная территория, и ваше проникновение сюда является противозаконным. Немедленно удалитесь, иначе будут приняты меры защиты, способные повлечь за собой телесные повреждения и даже смерть. Владелец территории дорожит своим уединением и ни единой ночи не станет страдать бессонницей, переживая из-за вашего идиотизма, вполне возможно, наследственного. Пожалуйста, уходите. Повторяю, это частная территория, и ваше проникновение на нее является противозаконным. Немедленно удалитесь, иначе…

Я нажала кнопку передачи:

— Примите сигнал бедствия. У меня авария, кислород на исходе, до прибытия спасателей не продержусь. Срочно требуется приют. Прием.

Записанная угроза оборвалась на полуслове, шлемофон заговорил грубым голосом с явственным техасским акцентом:

— Вы мне, юная леди, лапшу на уши не вешайте! Своими глазами видел, как из скиммера высаживались. Специально сюда приперлись и теперь шантажируете, чтобы дверь открыл. Конец связи.

Наверное, я ухмыльнулась… против воли.

— Да, сэр. Я прибыла намеренно, в надежде с вами поговорить, но положение у меня действительно бедственное. Кислород кончается, и без вашей срочной помощи мне крышка. Прием.

— Ну и кой черт дернул совершить такую глупость? Прием.

— На самом деле, мистер Белл, это никакая не глупость. Я расспросила почти всех, кто вас знал, и прочитала все, что о вас написано. Вывод совершенно однозначен: погибнуть вы мне не дадите. Такая ситуация просто исключена. Но я поняла и другое: чтобы попасть к вам, необходимо оказаться в смертельной опасности. В общем, мне нужно с вами переговорить, и другого подхода я найти не смогла.

Потом добрых пять секунд длилась пауза, но несущая волна была под завязку заполнена возмущением Белла, и я получила наглядный урок, каким потенциалом передачи информации обладает вакуум.

Однако когда Белл наконец заговорил, в его голосе уже не было злости.

— Ну вот, теперь имеем запись признания: ситуаций, угрожающая вашей жизни, создана специально ради проникновения в мое жилище. В данных обстоятельствах сам факт вашего появления здесь является преступлением, попирающим все самаритянские законы Темной стороны. И никто меня не осудит, если я позволю вам умереть.

— Может, и так, но я почему-то совершенно уверена, что до этого не дойдет.

Он ничего на это не сказал, а через секунду снова зазвучало записанное предостережение насчет того, что я иду прямиком в объятия насильственной и крайне неприятной смерти.

Но я, шагая вперед, ровным счетом ничего не теряла. Спуск в долину предварялся потоком пыли и камушков, потревоженных ногами. Для своего путешествия я предпочла начало лунного дня, просто потому, что это время сочла наименее опасным. Но теперь такой выбор казался наихудшим. Ландшафт, которому предстояли полторы недели адского пекла, уже ловил и излучал ничем не фильтрованное солнце, и часть этого жара приходилась на мою долю. И хотя скафандр выдержал бы и куда более серьезную температуру, я не считала, что в нагрузку к защищенности от враждебной окружающей среды непременно полагается ручеек пота между лопатками.

И вот я на нижнем краю спуска, в пятидесяти шагах от жилища, стою к нему лицом. С минуту пила воду через трубочку и выбирала наилучшее решение. Не то чтобы я поверила Беллу насчет мин-ловушек, однако осторожность лишней не бывает. Ну а где бы я их разместила, будь я старым бирюком-социопатом, одержимым манией уединения? Не слишком близко от стен, иначе залатать не успеешь и останешься без воздуха, когда шрапнель превратит их в решето. И не рядом с воздушным шлюзом. Возможно, в доме ужас как тесно, и хозяин вынужден день-деньской валяться на койке, однако главный выход должен быть в порядке, иначе как пять раз в месяц добираться до складов, размещенных не далее чем в двадцати метрах? Не мог он установить мины и чересчур далеко от жилья, на кромке естественной чаши: здесь все еще звучит грозная запись. Коли дойдет до суда, Белл будет вынужден как-то объяснить столь чрезвычайные меры самообороны. В его интересах, чтобы потенциальный нарушитель имел все шансы внять предостережению и благополучно убраться восвояси.

Искушать судьбу нет никакого смысла, лучше положусь на гуманизм Белла и запасусь терпением.

Я села, установила регулятор охладителя на минимум и предалась размышлениям — помимо прочих, об Уайатте Эрпе.

За четыре дня до того, как скиммер подвез меня к отшельничьей жестянке на Темной стороне, я просмотрела полдюжины голобоевиков, снятых в первые годы заселения Луны. Пионерская эпоха, когда на самом деле все здешнее население состояло из дипломированных философов и инженеров, предстает в этих фильмах раздольем для убийц и социопатов, которых хлебом не корми, но дай завязать кровную вражду или затеять перестрелку на каком-нибудь крошечном форпосте, вырубленном ранними лунопроходцами в скальной толще. Якобы то было время преступников и героев, время, когда хрупкий порядок, позволивший затем Луне стать вполне сносным пристанищем для миллионов, держался только на быстрых рефлексах горстки храбрецов.

Все это полнейшая чепуха. Как и большинство историй про Уайатта Эрпа.

А правда такова: все тогдашние инженеры подвергались тщательнейшему психологическому тестированию, прежде чем получали разрешение покинуть Люстру. Преступники и психи не имели ни малейшей возможности затесаться в их ряды. Ну а те, кто прошел отбор, представляли опасность для коллег разве что как рассказчики: согласитесь, можно умереть от скуки, когда приходится день ото дня слушать байки, утратившие в бесчисленных рециркуляциях всю свою занимательность.

На самом деле за первые тридцать лет освоения Луны произошла только одна настоящая перестрелка.

Одна-единственная.

— Как вас зовут?

На сей раз голос, усиленный моим шлемофоном, прерывался треском и шипением. Помехи были не слишком серьезные, я вполне разбирала слова, однако сделала вывод, что у Белла устаревшая техника. Впрочем, просить его насчет подстройки передатчика едва ли имело смысл. Как тут не вспомнить прадедушку: он, прежде чем вступить в разговор с кем-нибудь не из родни, обязательно вынимал изо рта челюсти. И если собеседнику мало что удавалось разобрать, это была проблема собеседника. Наверное, прадед рассуждал так: можете тратить мое время, но не даром, уж я об этом позабочусь.

— Джесси Джеймс, — ответила я.

До чего же знакома была наступившая пауза! Почти каждый раз, называя свое имя незнакомцу, я получала в ответ, подобную огорошенную тишину. А в ушах Белла эхо Дикого Запада должно было прозвучать особенно громко.

— За дурака принимаете?

Я пожала плечами. Совершенно бесполезный жест — на контуре моего скафандра он не отразился никак.

— Да нет. Просто мои родители были помешаны на истории.

— Были?

— Ну, извините, оговорилась. Были и есть.

Мои родители — штатные сотрудники Гриссомского госуниверситета, кафедра лунной истории. А в порядке хобби изучали прошлое Америки.

— Значит, оба живы?

— Угу.

— Так они что же, о вас не заботятся?

— Заботятся… — Вопрос меня удивил.

— Обижают, поди?

— Нет.

— Может, на психику давят?

— Ничего подобного.

— Хорошие, стало быть, родители?

— Да.

— Любят свою дочку?

Я совсем не понимала, к чему он клонит.

— Любят.

— А у вас, Джесси, любимый человек есть?

— Ничего серьезного.

А ведь надо бы насчет этого позаботиться, подумалось мне. Иначе проблема усугубится и будет отнимать слишком много часов бодрствования.

— Но есть люди, которым на вас не наплевать?

— Есть.

— А вот вам, — повысил он голос лишь чуть-чуть, но достаточно, чтобы выразить осуждение, — похоже, наплевать на всех. И вы готовы разбить сердца родителям, выбросив собственную жизнь на помойку. Ну что за дурацкая прихоть — угробиться, приставая к старику, который вот уж тринадцать лет носу из дому не кажет? Интервью ей подавай! Ладно, черт с ним, с вашим желанием жить, как вам нравится. Давай подумаем о том, как хотят жить ваши родители. Думаете, они нынче утром встали с постели и помолились, чтобы на Темной стороне, в каких-то десяти метрах от лачуги какого-то старого анахорета, обнаружился скафандр с трупом их полоумного отпрыска?

Эге, а ведь он хитер! Такой вопрос не мог не вызвать у меня угрызений совести. Но я пообщалась — устно или письменно — со всеми пятью оставшимися в живых из тех, кому Белл приходится отцом. Это двое сыновей, пребывающих и работающих на Луне, две дочери, завербовавшиеся на Пояс Астероидов, и писатель, который прославился главным образом своими еженедельными катаниями на Центральноафриканском космическом лифте: всякий раз этот чудак радует мир подтверждением того, что горизонт по-прежнему изогнут. Все пятеро не догадываются, по каким таким соображениям старик отлучил их от себя. Каждый подтверждает: последний раз когда он общался с Беллом, тот еще заботился о своем наследии и месте в истории. Поэтому я возразила:

— А дети ваши, встав нынче поутру, о чем молятся? О том, чтобы их героического папашу запомнили как морального урода, который, не моргнув глазом, дал мне умереть?

Интересно, оказывается, молчание собеседника может сказать больше, чем самые гневные слова. Я слышала, как старик вскипел, подумав о памяти, которую хочет оставить, и о том, что неблагодарное человечество способно с легкостью над этой памятью надругаться.

Он долго молчал, очень долго, и я даже впервые за весь день почувствовала себя смертной, засомневавшись, верен ли мой расчет. Как ни крути, а за годы одиночества с душой и рассудком может случиться все что угодно. И где гарантия, что прежде с психикой был порядок? Это как же надо озлобиться, чтобы добровольно отколоться от общества и скрыться в такой глуши?

Снова затрещали помехи.

— На чувства давить? Не терплю шантажа!

— Сэр, вы ошибаетесь. Успокойтесь, это не шантаж. Просто мне надо поговорить с вами.

— Вы даже не представляете, во что лезете.

— Ну, так объясните!

Снова наступила пауза и снова неуютно затянулась. Наконец, после короткого ругательства, я услышала:

— Пойдете, куда скажу, и чтоб ни шагу в сторону!

Я встала, поморщившись от скрипа в коленях.

— Значит, все-таки есть мины?

Он ответил, издевательски хохотнув:

— Взрывчатка для того хороша, кто с точным расчетом не дружен. Поставил мину — и спи спокойно, зная, что в заданном радиусе она все разорвет в клочья. Мне такое расточительство не по нутру, поэтому игрушки у меня другие… Сейчас вы пройдете десять метров. Один неверный шаг — и в скафандре появится отверстие, кругленькое, с двадцатипятицентовик. Ежели в пределах досягаемости, то можно зажать рукой и дотерпеть до конца пути… если дырочку заметить вовремя. Вторая оплошность — одна рука занята, совсем трудно идти. И я тогда не успею вас спасти, это ж одеваться надо, да и ноги меня теперь не так быстро носят. Вы вот что: сдайте назад на несколько шагов, а потом будете четко следовать моим инструкциям. Между прочим, с трех сторон от вас мины нажимного действия…

В одной из наиболее популярных голливудских трактовок истории Уайатта Эрпа — фильме Джона Форда «Моя дорогая Клементина» — Тумстоун виден на четком фоне Долины Монументов. Узнай об этом реальные прототипы киногероев, вот бы они обалдели!

Более того, Док Холидэй, друг Уайатта Эрпа, в конце фильма умирает от полученных в перестрелке ран. На самом деле Холидэй отошел в мир иной несколько лет спустя, и пусть не слишком приятная смерть его постигла, но уж всяко не насильственная — он провел свои последние дни в больнице, выплевывая остатки туберкулезных легких.

«Моя дорогая Клементина», как и многие другие версии, содержит в себе гораздо меньше правды, нежели того, что за нее было угодно выдать свидетелям и участникам событий.

Точно так же обстоит дело и с «Безвоздушной яростью», самой знаменитой художественной интерпретацией «первой перестрелки на Луне». Отчасти своей известностью голофильм обязан тому, что полностью был снят лунной кинокомпанией. Малькольм Белл, бывший в ту пору достаточно наивным, чтобы уступить авторские права на свою историю без запрета на ее переделку, впоследствии именно этим и объяснял (а точнее, оправдывал) непрошеный статус человека-легенды. Понять его недовольство нетрудно: «Клементина» в сравнении с «Безвоздушной яростью» — документальный фильм. Мой отец смотрел «Ярость», будучи мальчишкой, уже тогда заядлым книгочеем и знатоком истории. Говорит, поперхнулся лимонадом, кашлял пять минут и дышать не мог до конца фильма, а потом еще минут десять друзья хлопали его по спине.

Вот как истолковывается происшествие в «Безвоздушной ярости».

Малькольм Белл, убеленный сединами ветеран транстибетского вооруженного конфликта, до крайности уставший от войны и преследуемый тяжкими воспоминаниями, никак не может усидеть на Земле. И едва лунные колонии открываются для переселенцев, он подает заявку и получает разрешение эмигрировать. Семейных тогда принимал только Ли Цю; обосновавшись в этом городе, Белл на головокружительную карьеру не претендует, его вполне устроят инженерия окружающей среды и какая-нибудь симпатичная девушка — довольно с него холостяцкой жизни.

Но потом нелегкая приносит туда же Кена Дестри, вместе с его злобным нравом. Этот субъект крадет все, что плохо лежит, задирает каждого встречного и вообще плюет на законы. Его пытается урезонить миролюбивый Белл, но до прямого столкновения дело пока не доходит. Однажды Дестри распоясывается вконец и все свое неистовое вожделение обрушивает на Конни Перкинс, а ведь она какими-то четырьмя часами раньше согласилась выйти замуж за Белла. С гневным возгласом: «Да что он себе позволяет!» — жених облачается в лунный скафандр и отправляется в погоню по изрытой кратерами поверхности, и кончается этот вояж перестрелкой из самодельного метательного оружия, которое противоборцы изготовили из лежащих вокруг Купола Армстронга стройматериалов.

Фильм «Холодные розы», вышедший на экраны через несколько лет после того, как Белл сам себя отправил в изгнание, получился куда более достоверным. От этого пострадали драйв и саспенс, но все же целиком счистить с фактов успевшую нарасти на них ложь не получилось. А задолго до этого Белл выступил с нашумевшим ответом поклонникам, пожелавшим узнать, много ли в «Безвоздушной ярости» правды. То было простое и горькое заключение: «Правда — что все мы тогда находились на Луне».

На самом же деле Белл ни разу в жизни не видел боя. Не участвовал ни в транстибетской, ни в какой другой войне. Не встречал Кена Дестри ни на Земле, ни на Луне вплоть до инцидента, благодаря которому прославился. И переселился Белл не в качестве беженца, выигравшего в лотерею, а как профессионал с длинным послужным списком; вдобавок на Луне уже трудилась его жена Конни, она подергала кое за какие ниточки и тем самым помогла супругу обойти несколько претендентов с лучшими, чем у него, результатами тестирования. Оба перебрались на спутник задолго до того, как его правительство сочло, что пора открывать ворота для иммигрантов.

Дикое поведение Дестри и впрямь делало его опасным, но едва ли это объясняется врожденной зловредностью; скорее всего, дело тут в разрушительном влиянии на мозг промышленных химикалий — что только не приходилось развозить по стройплощадкам, двенадцать часов кряду просиживая в кабине баржи, и вся эта дрянь норовила подмешаться к воздуху для дыхания. Но уж точно Дестри не имел ни малейшего сходства с отъявленным негодяем, чья циничная ухмылка кочует из одной трактовки событий в другую. Как не имеет его поведение ничего общего со свободой выбора. Оставшиеся на Земле родители Кена получили не только предусмотренное его контрактом пособие от лунного правительства, но и крупную компенсацию от фирмы-производителя некачественных емкостей. Если на то пошло, еще пять жителей Луны, дышавших ядовитым воздухом, были отстранены от работы, прежде чем их здоровью был причинен невосполнимый ущерб, и поэтому компенсации им достались куда более скромные. Все потом сообщили о резком ухудшении самочувствия, но что тому виной — отравление или просто тяжелые условия труда, — вопрос спорный.

Правда заключается в том, что Дестри соорудил рельсовый ускоритель масс, или попросту рейлган, и обстрелял несколько отрядов, пытавшихся его обезвредить. Причинил серьезные травмы, но, по счастью, никого не убил. Однако недостроенный Купол Армстронга, который послужил в «Безвоздушной ярости» легкоузнаваемым фоном, на самом деле совершенно ни при чем. Еще несколько лет после инцидента этот участок лунной поверхности никого не интересовал, что уж тут говорить о его покупке, планировке и тем более частичной застройке.

В финальной сцене «Безвоздушной ярости» рассвирепевший Малькольм Белл схватывается с Кеном Дестри врукопашную после многодневной погони по лунному рельефу. Тогда как на самом деле не было вовсе у Белла такого намерения — преследовать недруга. Он, как и вся Луна, своевременно получил известие о приключившемся с Дестри умопомрачении, а заодно рекомендацию не попадаться психу на его пути — и счел этот совет вполне разумным. Он даже через неделю после исчезновения Дестри присоединился к общему мнению: у бедняги должен выйти запас кислорода, или пищи, или еще чего-нибудь необходимого, и он, скорее всего, уже труп. Но вот страсти улеглись, а работа не терпит простоев, она требует от Белла ежедневных рейсов между его перенаселенным районом и новым, строящимся, а вернее, роющимся километрах в тридцати. Так Белл оказался среди нескольких работяг, не расстававшихся с рейлганами — просто на тот случай, если всеобщая успокоенность вдруг окажется необоснованной.

В «Безвоздушной ярости» от подлинной истории осталось мало. Кое-что домыслено, кое-что выброшено. Но уцелел один весьма немаловажный факт, известный лишь тем людям, которые жили тогда на Луне. Они подтвердили: да, в этом фильме имеется крупица истины.

Перестрелка действительно была.

Я, пожалуй, не поверила в сверхточное противоскафандровое оружие, но и не видела смысла выводить Белла на чистую воду. Когда он велел повернуть, я повернула; подчинилась затем и команде сделать несколько шагов назад (он-де малость не рассчитал и завел меня в ловушку, которой дал название Долина Смерти) — один неверный шаг, и мой скафандр, как выразился Белл, «станет больше похож на купальник». К тому моменту во мне наполовину созрела уверенность: охранная система — такое же вранье, как и почти все перепевы истории с перестрелкой.

Через несколько лет Белл исчез, оставив после себя феномен, благодаря которому с его участка до сих пор не снят карантин; власти приказали обыскать территорию вокруг запертого дома и убедились: все это правда — насчет мин. Стоит об этом вспомнить и вообразить, как при абсолютном нуле в жилах вскипает кровь, и я с головы до пят покрываюсь мурашками. Но в тот день гостья сделала, как требовал хозяин, и наконец очутилась в воздушном шлюзе. Ко мне возвратилась уверенность, невесть где пропадавшая с тех пор, как в моей голове родился безумный план.

Шлюз был стандартным — коробочка с площадью основания квадратный метр и примерно такой же высотой, так что даже при моих скромных габаритах пришлось согнуться в три погибели, — иначе бы просто не войти.

Я попыталась представить, как сюда входит-выходит Белл, и вспомнила прочитанное: среди пионеров преобладали люди невысокие, таких специально отбирали, чтобы им было удобно работать в малых пространствах. Если и питала я иллюзии насчет того, что человек-легенда окажется исполином размером с греческого бога, макушкой скребущего облака… то это все были глупости. А они были, чего уж греха таить. Это же все-таки Малькольм Белл, а не хухры-мухры! Встреча мне предстояла совсем не рядовая — все равно что увидеться с самим Вильгельмом Теллем, или Робином Гудом, или… Уайаттом Эрпом.

За моей спиной скользнула в проем дверь, окаймлявший ее шланг тотчас надулся, герметизируя шлюз. Такая техника считалась устаревшей, еще когда я пешком ходила под стол. Через несколько секунд послышались звуки: свист поступающего извне воздуха, металлическое шарканье моих подошв о решетку пылеуловителя в полу. Я решила ждать и не среагировала даже на вспыхнувшую зеленую лампочку над внутренней дверью.

Динамик прохрипел голосом Белла:

— Теперь безопасно. Снимите шлем, если хотите.

Я не шелохнулась.

— А внутреннюю дверь открыть не собираетесь?

— Еще не решил. Но вы можете устраиваться поудобнее. Я не из тех, кто приносит в жертву вакууму непрошеных гостей.

«Это верно, — подумала я. — Но ты из тех, кто окружает свое жилье смертельными ловушками или, по крайней мере, пугает ими».

С другой стороны, приходилось ли мне выбирать? Что может быть глупее, чем задохнуться через час-другой в скафандре, когда снаружи воздуха — на целый век. Поэтому я отстегнула шлем, балдея от свиста, как лесной сурок: это давление в моем скафандре сравнялось с давлением в кабинке шлюза, где концентрация воздуха прежде была несколько больше.

Когда попадаешь в незнакомый космический дом, вкус его воздуха сразу же рассказывает о многом. В последние недели, опрашивая людей, которые знали Белла, я посетила несколько жилищ, чьи хозяева уже давно перестали чувствовать собственный дух — до того ядреный, что у меня слезы на глаза наворачивались. Другое дело — у Белла. Здесь витал еле заметный стариковский запашок, легчайшая сладость его напоминала о микстуре от кашля, — в общем, просто благоухание по сравнению с «амбре» предыдущих домов. Мне даже удалось различить некий экзотический цветочный аромат, наводящий на мысли о тропической выставке в Шепардвильском ботаническом саду. Что это, парфюм или освежитель воздуха? А может, герой самой знаменитой лунной переделки затеял выращивать цветы под фитолампой? Почему бы и нет? Ведь должен он был чем-то заниматься все эти годы.

Короче говоря, мне в его логове уже нравилось.

— Спасибо.

— На «пожалуйста» не рассчитывайте, — буркнул он. — Это бессовестное злоупотребление чужим временем и гостеприимством. По-моему, ни того, ни другого вы просто не заслуживаете.

Я перенесла вес с одной ноги на другую — надо было как-то скрыть чувства. Устыдил меня Белл, даже в жар бросило.

— Понимаю. И прошу не сердиться. Я очень благодарна… хотя вам, конечно, на это наплевать.

Несколько долгих секунд я ждала отклика. Не получив его, предложила:

— Хотите, объясню, что меня сюда привело?

— А незачем вам утруждаться, мисс Джесси Джеймс. Возможных поводов раз-два и обчелся. Вы или книжку обо мне писать вознамерились, или хотите признаться, как много я для вас значу, или известная персона должна поучаствовать в рождении анекдота, над которым будут смеяться ваша родня и приятели. Означает все это одно: вы подходите к памятнику, откалываете от него кусочек и идете восвояси с сувениром в кармане. Будь я в самом деле памятником, а не человеком, проблемы бы не возникло. К тому же много вас слишком, если каждый хапнет по кусочку, что от меня останется? Вам ведь история перестрелки нужна? Так чего проще, закачиваете «Холодные розы» и смотрите. Там много чего накручено и переврано, но минимум половина — факты. И незачем ко мне с расспросами приставать.

Другой на моем месте принял бы слова Белла за истерику, за жалобное нытье. Но в его устах все это звучало как констатация печальных фактов, основанная на многолетнем тяжелом опыте. Видать, немало назойливых любителей курьезов добралось-таки до его шлюза.

— Сэр, я видела «Холодные розы». Но там нет того, что мне необходимо узнать.

— Ну тогда почитайте доклад комиссии. Это итог шестимесячного расследования, с уймой таких подробностей, сам Освальд Шпенглер ими бы подавился. Но если вы из чутких натур, которым надо знать, «на что это было похоже», то у меня для вашего брата имеется доходчивый ответ: не было времени остановиться и поискать сравнение.

Его злость не смутила бы меня даже на единый миг, но понадобилось несколько секунд, чтобы выбросить из головы недоуменную мысль о Шпенглере, чей «Закат Европы», каюсь, мною до сих пор не прочитан; может, возьмусь за него, когда проведу несколько лет в отшельничестве.

— Нет, сэр, подробности перестрелки мне не нужны. Я об этом уже все узнала, что хотела.

На этот раз пауза была короткой.

— Что же тогда?

— Вас побудила вооружиться потенциальная опасность. У одного из коллег пришла в расстройство психика, не по его вине. Он выстрелил по вашей барже. Вы покинули транспортное средство и сами применили рельсовый ускоритель масс. Столкновение продолжалось несколько минут, и конец мог быть только один: рано или поздно кто-нибудь из вас поразил бы цель. Выжить посчастливилось вам. И вы чуть было не попали под суд — кто-то из ретивых юристов утверждал, что вы не менее опасны, чем ваш противник. Но все подобные обвинения были сняты. История переходила из уст в уста и обрастала домыслами, и вы уже давно живете с репутацией героя. Однако, сэр, все прочее — это пунктирные линии между местами, где вы стояли, и местами, где ваши снаряды нашли свою цель. Все это было сотни раз рассмотрено и проанализировано под всеми возможными углами зрения куда более умными и дотошными людьми, чем я. И я не явилась бы сюда и не стала отнимать у вас время, если бы меня интересовал уже многократно пройденный путь. Если на то пошло, я ведь даже не историк. Сэр, хотите верьте, хотите нет, но у меня действительно есть причина здесь находиться.

Когда он вновь заговорил, в голосе зазвучал оттенок уважения:

— Сколько ж вам лет, юная леди?

— Двадцать четыре.

— Кажется, я слышу высокомерие юности. А известно ли вам, что спустя несколько лет после вашего рождения я перестал пускать людей в этот шлюз?

— Да, сэр. Конечно, вам до моего мнения дела нет, но все-таки скажу: мне ваше одиночество кажется бессмысленным.

Я сама опешила от этих слов; представляю, как они подействовали на Белла. Ничего подобного не было в длинном списке тактических приемов, которые заставили бы его изменить давней привычке и разоткровенничаться перед незнакомой посетительницей. Даже сейчас фраза кажется мне оскорбительной. Здравый смысл требовал любыми способами завоевывать симпатию, всеми правдами и неправдами втираться в доверие. Помню, что я аж съежилась: вот сейчас он откроет внешний люк и выбросит меня в вакуум, и придет мне, нахалке, конец.

Каково же было мое изумление, когда раздался грубый хохот.

Малькольм Белл так невежливо смеялся четыре раза за все время нашего знакомства. Это ровно столько, сколько раз он вообще смеялся при мне. Другие люди варьируют громкость и тон, им не чужды нюансы, вроде вежливого смешка или несдержанного хихиканья. Белл, как выяснилось, был вполне способен реагировать весельем на услышанное, но он никогда не разражался хохотом, если не мог весь без остатка отдаться этому занятию, а когда мог, остановиться получалось не скоро.

Должна сказать, мне уже много лет не хватает этого смеха. И мысль о том, что он когда-то прозвучал благодаря моим стараниям, наполняет меня гордостью.

А в тот день я уж было решила, что хохот не прекратится никогда. Но вот он все же постепенно затих, и Белл сказал:

— Человеческая раса удивляет меня примерно раз в тридцать лет, рождая на свет особь, ради которой стоит сделать исключение. Ладно, Джесси Джеймс, получайте свою аудиенцию.

И внутренняя дверь скользнула вбок…

Почти в каждой трактовке инцидента у О'Кей Корраля Уайатт Эрп предстает этакой несокрушимой скалой, скорее титаном, нежели человеком; он до того уверен в своих моральных устоях, что кажется, именно эта уверенность лучше всякой брони защищает от лихого свинца.

И это вполне может оказаться правдой.

А еще достойно упоминания то, что человек с такой биографией ни разу не испытал укус пули. Кого ни возьми из других «легенд Дикого Запада», всем досталось. Джесси Джеймс, Билли Кид, Дикий Бил Хикок… Кто застрелен в спину, кто смотрел убийце в лицо, но все эти супермены в итоге оказались доступны насильственной смерти точно так же, как и любой обыватель. И только тело Эрпа осталось целым и невредимым.

Неизбежно складывается впечатление, что в разборке с Клэнтонами, когда Эрп стоял под градом пуль и сам лупил в упор, он был высок и бесстрашен и так же твердо верил в собственную неуязвимость, как потом верили многие поколения, которым снова и снова, под разными соусами разные повара преподносили его приключение.

И снова я скажу: возможно, так оно и есть. Мало ли на свете безумцев, убежденных в том, что законы вероятности к ним не применимы.

А может, он тогда был вне себя от ужаса и мечтал оказаться где-нибудь подальше от Тумстоуна.

Малькольм Белл сидит за пультом лунной баржи класса «Б». Скорость движения — примерно сорок километров в час, пункт назначения — строящаяся солнечная батарея на гряде в трех часах езды от базы. Кабина служит дополнительным укрытием, благодаря ей внутри скафандра температура воздуха поддерживается в комфортном диапазоне; иное дело, если бы в течение всего рейса водитель подвергался жестокому воздействию чистых солнечных лучей. Но в кабине отсутствует воздух — это типично для того времени и для тогдашнего уровня технологии.

Белл не в форме — накопилась усталость. Он никому не признается, что последние ночи плохо спал. Охотно бы взял отгул, будь здешняя производственная культура снисходительна к таким вещам, как неявка на работу по болезни. Сколько уже лет продолжается освоение Луны, а жизнь на ней по-прежнему не сахар. Девиз простой: можешь ходить — значит, можешь и вкалывать, и Белл достаточно подвижен, чтобы служить винтиком механизму, который обеспечивает жизнь на этом каменном шарике.

Белл все понимает и не жалуется, но ведь он — человеческое существо, подвергающееся нагрузкам, способным сломать любого. В его мозгу идут одновременно четырнадцать разнонаправленных процессов. Частью это мысли о дороге, пройденной уже десятки раз, частью — о товарище, коллеге-инженере, который выставил себя настоящей скотиной. Еще Белл выуживает в памяти имя популярного певца: что за черт, оно же нынче у всех на устах, а не вспомнить, хоть ты тресни! — и при этом мечтает о простое, тогда получится повидать друзей, Минни и Эрла. А еще он краешком мозга думает о Дестри — вот же угораздило этого сукина сына свихнуться. Да, Дестри, черт бы тебя побрал…

Белл понимает: это глупо. Нет смысла бояться Дестри. Все равно что бояться молнии, которая или ударит в тебя, или не ударит. Если понадобишься ей, уж она не промахнется. Любые страхи только жизнь портят. Что проку гадать, пронесет — не пронесет? Как карта ляжет, так и будет. Просто подожди — и узнаешь.

Да и Дестри, по всему, уже мертв. Ну, какая вероятность, что он рыщет где-то здесь, вдали от баз снабжения, и высматривает другую такую же крысу лунной пустыни, чтобы сделать ей гадость? Это уже давно не человек, а банка протухшей тушенки. Испекся в своем скафандре, а может, и взорвался, распертый гнилостными газами. Образ, конечно, отвратительный, но единственно возможный, потому как Дестри — не монстр, а всего лишь человек, которому выпал несчастливый билет в лотерее под названием «Ну, любит Господь иногда пошутить».

Белл все это знает точно так же, как свои служебные коды, аварийные процедуры и преглупейшие слова модной песенки — засела, дрянь такая, в голове и забываться не намерена. Но он человеческое существо, а человеческие существа вечно чего-нибудь боятся, и никак ему не избавиться от жуткой картинки: бац, и шлем разбит выстрелом из нелегального оружия, и вместо головы быстро развеивающийся парок. Пугают не предсмертные муки, а невозможность узнать, когда это случится. Вот сейчас ты живой, а уже через миг сделаешься мертвым и даже пикнуть не успеешь. А ну как эта мысль — вот эта, которую он сейчас думает, — самая последняя и других уже не будет? Он ведь про то даже не узнает. Или вот эта последняя? Или эта?

Когда в приборную панель ударяет метательный снаряд и вдребезги разносит манометр, Беллу везет вдвойне. Во-первых, он смотрел в правильном направлении, а во-вторых, успел довести себя до форменной паранойи. Вакуум — это вакуум, в нем не грянет далекий выстрел, не поддержит его грозным звоном разбитое стекло кабины. Просто возникла дырка там, где секунду назад ее не было, и если бы Белл не думал о Дестри, он бы запросто дал себя укокошить. Драгоценные секунды растратились бы на гадание: что за сбой в работе механизма привел к столь странному повреждению?

А так он мигом сообразил: стреляют. С одного из зубчатых холмов, что возвышаются над изъезженной трассой. Дестри, кто же еще.

Даже не додумав это до конца, Белл кидается влево, просто потому, что таков кратчайший путь наружу. В следующий миг второй снаряд пронзает пустоту там, где только что находился водитель, и тоже врубается в приборную панель. Толку от него практически нет — так, немножко пищи для воображения будущих писателей и сценаристов.

На Луне тела падают, по земным меркам, медленно — иначе не могут, как бы им этого ни хотелось. Отчаянная уловка Белла выглядит фарсом, до каменистого грунта целая вечность падения, добрых два метра, спасибо высоченным каткам баржи. И понимание того, что по нему ведется стрельба, не прибавляет ни единого «g».

Он даже успевает отправить в эфир отчаянную мольбу, прежде чем соприкасается с реголитом.

— Я Белл, вызываю Контроль! Срочно требуется помощь!

В этот день по связи дежурит Клифф Макрэй. Родом он с техасского севера и говорит с густейшим ковбойским акцентом — тем самым, что вот уже больше века окрашивает речь непропорционально большого числа публичных представителей НАСА.

— Не волнуйся, Белл, мы поможем. Что у тебя за проблема?

Белл все еще падает рядом с покинутой им баржей. Своей жизнью он обязан инерции, несущей его параллельно курсу машины и тем самым прячущей от стрелка. Но через секунду ситуация изменится, если он не окажется на ногах и не продолжит движение самостоятельно.

— По мне бьют с холма, — хрипит он.

Макрэй держит паузу пять секунд.

— Без паники, приятель, я сейчас определю твое местонахождение. Так, южнее Седьмой трассы, семнадцатая веха. Подтверждаешь?

— Насчет трассы правильно, а которая веха, не знаю. Я выскочил из баржи и укрылся за нею. Она все еще едет.

— Личность напавшего удалось установить?

— Да пошел ты! Как я могу установить его личность? Да и зачем? Что, на нашем камешке много свихнувшихся стрелков?

В ответе Макрэя сквозит мрачное веселье:

— Понял тебя, Малькольм. Оставайся в укрытии и жди подкрепления. Считай, что мы над этим уже работаем.

Тем временем Белл утверждается на ногах и следует одним курсом с баржей. Та знай себе едет, причем с небольшой скоростью. Казалось бы, поспевать несложно — беги легкой трусцой. Так, да не так — лунные скафандры для подобного способа передвижения не приспособлены. Как и лунная гравитация. Нормальный бег человеческого существа представляет собой некоторое число отрезков времени, когда обе ноги не соприкасаются с землей, и моментов, когда бегун использует силу тяжести. Луна по этой части может предложить лишь нечто вроде ленивого балета. Есть, правда, способ добиться куда большей скорости, но для этого надо всего ничего: вырасти на Луне. Иначе нужного навыка не заполучить.

Белл родился на Земле. В штате Аризона. В городе Тумстоуне.

Это лишь временная мера — бежать возле баржи. У нее, между прочим, не имеется «кнопки мертвеца», устройства, которое в случае гибели водителя или потери им сознания остановит транспортное средство. Гораздо важнее, чтобы оно везло утратившего дееспособность водителя в направлении ближайшей базы, где есть воздух. Потому-то баржа и курсирует по цепочке зарытых магнитных вех, и они не дадут сбиться с запрограммированного пути. Но движется она так медленно, что любой полуразумный стрелок (и даже, как в данном случае, безумный) может спуститься со своей позиции и выстрелить с другой стороны. Держась у борта, Белл рано или поздно вновь окажется на линии огня.

В эфир возвращается голос Макрэя.

— Белл, слышишь меня?

— Считай, что я над этим работаю.

— К тебе направились с разных сторон три группы, и мы делаем все, чтобы их стало больше. Помощь прибудет в течение получаса. Рекомендуем продолжать движение и не вступать в борьбу с Дестри, если только он не навяжет ближний бой. Как слышишь? Прием!

— Слышу, — буркнул Белл, одолеваемый недобрыми мыслями. — Вот что: этот псих может мониторить наши частоты. Не хочу, чтобы он меня запеленговал. Давай-ка помолчим, пока ребята не приблизятся.

— Да, Белл, это разумно. До связи.

Едва умолкает рация, Белл горько жалеет о своем решении. Как знать, а вдруг это был последний в его жизни разговор? Ну, остался бы Макрэй на связи, что такого? Если враг сканировал частоты, он уже знает о выдвижении спасателей. Правильнее всего для Дестри было бы дать деру. Не настолько же он безумен, чтобы дожидаться, когда его окружит целая армия.

Да, маловероятно.

Однако чутье подсказывает: надеяться на его здравомыслие нельзя. Не осталось у Дестри никакого здравомыслия, и он не прекратит охоту.

Сложно сказать, что я ожидала увидеть в доме Белла. За последние месяцы я успела побывать во многих жестянках и полюбоваться интерьерами, соответствовавшими всем без исключения точкам графика — от запущенного хлева до стерильной роботизированной больницы. Даже пообщалась с некоей знаменитостью раннего этапа колонизации (имени не называю), чье обиталище было задрапировано такой уймой розовой прозрачной ткани, что хватило бы на классический турецкий гарем; этот тип и одевался в розовое, хотя, с сожалением вынуждена констатировать, султана из себя не корчил. Мне нет дела до того, насколько вы любопытны. Повторяю, имя этого человека вам знать ни к чему.

Совсем другая картина открылась мне в доме Белла. Обстановка аскетичная почти до стерильности. Голый функционализм во всем. На службе у комфорта одна-единственная штуковина — ультразвуковой душ, причем его генераторы не только в потолке, но и в стенах, и даже в половицах. Кресло-кровать разложено. Ни одного непривычного моему глазу предмета, кроме фиолетовой вазы, достаточно глянцевитой, чтобы вовсю бликовать, и достаточно прозрачной, чтобы в ней угадывалось содержимое (лунная почва, предположила я). Тоже не диковина. Грунт этот вполне плодороден, и кое-кто из нас, обитателей Луны, собирает его для комнатных растений.

Белл оказался старым-престарым. Как я и ожидала. Ему было семьдесят, когда он приобрел эту недвижимость и сообщил свой новый адрес, и далеко за восемьдесят, когда он в последний раз посетил ближайший населенный пункт. Тогда-то и сфотографировал Белла по случаю кто-то из зевак, толпой ходивших за ним следом, и более свежие снимки мне не попадались.

Из-за невероятной худобы он скорее смахивал на жердь, нежели на человека. Поступь была очень нетвердой: как выразился один из опрошенных мною людей, глядишь и боишься, не раскололись бы хрупкие косточки.

Собрав все доступные сведения о последнем выходе Белла на люди, я пришла к заключению: он пресыщен вниманием публики, озлоблен расспросами о легендарном прошлом, и если за его темно-карими глазами остались какие-то крохи интеллекта, до них невозможно добраться сквозь туман старости и путаницу мыслей. Очевидец его визита в город, пытаясь описать это грустное и трогательное событие, приплел болезнь Альцгеймера, о которой слышал то ли от дедушки, то ли от бабушки. Это дегенеративное заболевание обычно ассоциировалось с преклонным возрастом, оно превращало свои жертвы в овощи, отнимая способность думать и помнить. Приобрести эту хворь Белл никак не мог, синдром давным-давно прекратил свое существование. Но свидетель визита полагал, что без болезни все-таки не обошлось. А как иначе объяснить превращение народного героя в робко шаркающее не пойми что.

Белл, которого я увидела перед собой, явно приближался к столетнему юбилею. Но глаза оставались ясными, движения — уверенными, речь — внятной и энергичной. В общем, никаких внешних признаков недуга. У этого сукина сына были даже волосы, несколько прядей, укорачивать их Белл не счел нужным, может, времени на это пожалел; они плыли над смуглой, в печеночных пятнах кожей, как перистые облака над изгибом Земли. Некоторые из моих знакомых старикашек по неделям не брились, этот же щеголял безупречно гладким подбородком и чистой, с нерастрепанными швами одеждой.

Да, он был старым. Не побоюсь этого слова, древним. Но не ветхим. Он еще вполне мог о себе позаботиться.

Или он пошел на поправку, или та давешняя хрупкость — не более чем притворство.

Я знала, что он на меня смотрит. По моим сведениям, он любил женщин. И я — первый посетитель женского пола за последние десятилетия. Это, конечно же, не влюбленный взгляд, да и вряд ли стоило на него рассчитывать, ведь все мои прелести прячутся в бесформенном скафандре. Но у меня в ту пору было миловидное лицо, если можно считать миловидностью редкое сочетание черт, которые порознь выглядели бы далекими от идеала. Все-таки спасибо тебе, Боже, за большие карие глаза, именно они соединяют детали моей внешности в нечто приемлемое — вплоть до того, что некоторые даже считают меня красивой. Не будь у меня этих спасительных глаз, я бы, наверное, попросилась на жительство в зоопарк.

Он вытащил из-под убирающегося стола модульное кресло, дав понять, что я могу располагаться поудобнее, сел на край койки, держа при этом спину абсолютно прямо, и скорбно покачал головой:

— Юная леди, в любом просвещенном обществе вас бы заживо сварили в масле.

— Ошибаетесь, сэр, подобная экзекуция мне не грозит. Но вот камнями меня время от времени побивают.

У него дрогнули губы.

— Мило. Смело. Вы достаточно начитаны и вполне владеете антикварным сленгом. И вы гораздо симпатичнее, чем ваш печально знаменитый тезка на старых фотографиях. Честно скажу: будь я на восемьдесят лет моложе, дал бы себя соблазнить.

— Благодарю, сэр.

— Это не комплимент, всего лишь голая правда, — похвалил он меня еще раз. — Так говорите, вы не историк. И что бы я вам ни выболтал, это не обернется лекцией для зевающих пустоглазых студентов, верно? И вы не репортер. Иначе бы не заявили, что вас не интересуют самые очевидные вещи. По той же причине я смело могу утверждать: вы не из восторженных поклонников, которые с детства мечтают увидеть своего обожаемого героя. Я все еще прав?

— Да, сэр.

— В таком случае, вынужден признать, что зашел в тупик. Кто вы по профессии?

— Младший аудитор Лунной налоговой инспекции.

У него расширились глаза — чуть-чуть, но достаточно, чтобы показать белки, окружающие ясные карие радужки. Что-то — может, веселье? — напрягло его челюстные мышцы, и он произнес:

— Должен ли я теперь жалеть, что впустил вас? Вы и правда мелкая чиновничья сошка, мечтающая впечатлить свое начальство введением мощного ректоскопа в дряблую финансовую кишку полоумного старца?

— Нет, сэр. Начальство не знает о том, что я здесь.

— Верю. Поскольку отлично знаю: я не задолжал ни цента.

Я со значением посмотрела на него:

— Сэр, это не совсем так. Вы отлично знаете, что ничего не задолжали за последние тридцать лет.

Ни одна морщинка не сгладилась, однако он вдруг как будто сбросил десять лет. И снова улыбка чуть изогнула губы.

— Продолжайте.

— Нельзя ли мне сначала воды?

— Будьте как дома.

Но вместо того чтобы встать и распорядиться его запасами, я пососала трубочку, торчащую из шейного обруча скафандра. И поморщилась — вода успела перегреться. Почти как свежезаваренный кофе, только без вкуса. Термоизоляция питьевого резервуара осрамилась при проверке в деле, но можно смыть пыль в горле, и то хорошо.

— Видите ли, я в конторе зеленый новичок, поэтому на меня свалилась вся рутина. Составляю доклады, которые никто не собирается читать.

— Бюрократия бессмертна, — кивнул он.

— Верно. Так вот, год назад мне поручили разобраться с налоговыми отчислениями различных населенных пунктов Луны. Дело в том, что одни всегда платили больше, другие меньше, как бы власть ни пыталась всех уравнять.

— Как бы ни изображала видимость попыток, — возразил он.

— Верно, — повторила я. — Мы оба прекрасно понимаем, что систему не исправить. Всегда остается кто-то обиженный. Восстанови справедливость по отношению к нему — и обделишь кого-нибудь другого. То есть мне предстояло потратить уйму времени, но мои старания не изменили бы ровным счетом ничего. Однако работа есть работа, и я в нее добросовестно впряглась и получала вполне ожидаемые результаты, пока не обнаружила одну аномалию, мимо которой не смогла пройти…

— Давайте-ка все же пройдем мимо нее. Я старый человек, болтовня о налогах для меня слишком большая роскошь…

Дудки, меня так легко не заткнуть, очень уж часто я слышала этот довод.

— Однажды в поле моего зрения попала небольшая группа лиц, получивших пожизненное налоговое освобождение. Сколько бы лет им ни отмерил Господь, они не обязаны платить ни цента. Среди них есть священнослужители, в частном порядке исключенные из налогообложения, когда церковь утратила свой льготный статус. Но это глубокие старцы, поэтому сбросим их со счетов. Все же остальные — это отшельники вроде вас, прячущиеся на Темной стороне. Самое типичное объяснение звучит так: я-де абсолютно самодостаточен, никакого налогооблагаемого дохода не имею и услугами государства не пользуюсь. Но я присмотрелась и выяснила: все не так просто. Лунное правительство передает вам участок в вечное пользование. Государство оплачивает ваше жилье, за его счет идут поставки продовольствия и кислорода. А ремонт? А медицинское обслуживание? Даже деньги к вам поступают — приличные суммы, вполне достаточные, чтобы без проблем жить десятилетиями вдали от людей. Эти средства ложатся на счет условного депонирования в зарубежном банке, и до них многие из вас даже не дотрагиваются или раздают их родне и благотворительным организациям. Лишь единицы в конце концов отказываются от затворничества и проводят хорошо обеспеченный остаток жизни в каком-нибудь очаге цивилизации.

Переведя дух, я заявила:

— Так вот, сэр, мне это показалось небезынтересным. Как только кто-нибудь из вас порывает с отшельничеством, он получает нормальный налоговый статус. Из этого можно сделать один-единственный вывод: правительство Луны платит вашему брату за такой вот образ жизни. Более того, оно следит за тем, чтобы выбранная вами для проживания территория не застраивалась и чтобы никакие бюрократы не совали нос в ваши дела.

Последняя фраза вызвала еще одну кривую улыбку:

— Едва ли это относится к моей сегодняшней компании.

— Да неужели у вас сложилось впечатление, что это официальный визит? Если так, то прошу извинить. Я здесь как частное лицо, и тому есть причина. На все вопросы о вашем налоговом статусе я получала либо уклончивые, либо обескураживающие ответы. Попробовав добыть сведения у самого высокого начальника, я получила натуральный щелчок по носу: мол, прекрати копать где не надо, если не хочешь испортить себе карьеру.

Он прокомментировал, сочувственно покачав головой:

— Вот же идиот этот ваш начальник. Пять минут с вами — и я уже могу совершенно ответственно утверждать, что он свалял большого дурака.

Я постаралась как можно изящнее пожать плечами — напрасный труд, когда на тебе скафандр.

— Да, как это ни грустно, лучший способ разжечь мой интерес — это потребовать, чтобы я не совала нос не в свое дело. Поэтому я продолжила поиск и вскоре обнаружила очень много безумных стариков и чуть меньше безумных старух, порвавших все связи с обществом, чтобы запереться в консервных банках на Темной стороне. Они работали на той же стройке, что и вы, и в те же самые годы. Порядка шестидесяти процентов из них в тот пятилетний период ютилось в бараках. Тогдашние грузоперевозки обеспечивались несколькими тысячами человек максимум; вероятность того, что столь значительная часть какого-либо сегмента населения пожелала бы на склоне лет податься в пустынники, выглядит астрономически малой. Дальше — еще интереснее. Подняв всю доступную статистику и как следует ее проанализировав, я пришла к выводу: существует определенная дата, когда число лунных крыс первого поколения, желающих себе старости вроде вашей, увеличилось скачкообразно. Надо ли добавлять, что это за день, на который пришлись дежурства ваших коллег?

Установив дату и выявив признак, поставивший ее особняком, я нашла верный способ проверить свою догадку. Я занялась лунными крысами, трудившимися на стройке до и после того дня. Из них кто-то уволился, кто-то покинул спутник, а некоторые даже утратили дееспособность по болезни или из-за травм как раз в интересующий меня период. Всего их около тридцати, однако никто не сделался отшельником на Темной стороне… А что же люди, исполнявшие свои обязанности именно в тот день? Таких больше пятидесяти.

Речь идет не только о временной корреляции. Вероятность того, что кто-либо из ваших коллег переберется на Темную сторону, растет экспоненциально с приближением к обсуждаемой дате. Из присутствовавших на сцене изначально шести мужчин и двух женщин — тех, которые ответили на призыв о помощи, — пятеро дожили до восьмидесяти лет, и все они стали отшельниками. Из сотен людей, работавших на станции «С», что примерно в двухстах километрах, никто не имел тогда прямых контактов с этой восьмеркой, и только через четырнадцать суток человек двадцать пообщались с ней. Таким образом, сэр, у нас складываются две гауссовы кривые, и в середках у них одно и то же время и место. Одно и то же событие.

Тут я заметила, как усилилось сердцебиение. Очень уж велика случайно обнаруженная мною тайна, и очень уж близко я к ней подошла — кожей чувствую, как она давит. Снова я глотнула противной горячей воды, снова перевела дух и наконец заговорила:

— Мистер Белл, не сердитесь на меня. Будь вы один такой, я бы поняла. Посттравматический синдром, психическое расстройство… Ну, еще пара-тройка подобных случаев меня бы тоже не удивила. Многие становятся необщительными к старости. Да будь вас таких хоть тысяча, но без столь явной связи с тем днем, я и то бы не насторожилась. История человечества богата сюрпризами. Но когда все признаки указывают на общий знаменатель… Да еще это активное участие лунного правительства… Тут уже не знаешь, что и думать. Сэр, передо мною тайна, и в центре этой тайны — вы.

Я простерла к нему руки:

— Мне необходимо узнать. Пожалуйста, расскажите, что еще произошло в день перестрелки.

Понадобилась добрая секунда, чтобы понять: в комнате я одна.

Я проговорила пять минут, и это было только подготовкой к вопросу, завладевшему в последний год всем моим существом. Но вот и долгожданный момент настал, и вопрос прозвучал, и я теперь сгусток надежды, страха и жгучего желания узнать… Произнеся роковые слова, я уткнулась взглядом в свои колени, боясь посмотреть Беллу в лицо. Вот сейчас все решится!

Но только после того, как разум мой осознал тишину — пожалуй, опоздав с этим на добрую секунду, — я подняла голову и почувствовала, как подо мной разверзлась черная бездна.

Малькольм Белл исчез.

Паранойя может стать механизмом выживания. Особенно на Луне, где одинокого человека, преследуемого помешанным сотрудником, не насторожит хруст грунта под обувью в нескольких метрах позади.

У водителя, семенящего рядом со своей баржей, обзор ограничивается размерами лицевой пластины скафандра. Никогда еще рассудок Малькольма Белла не пребывал в столь параноидальном состоянии. Раз в пять-шесть секунд он поворачивается кругом, почти не сомневаясь, что увидит Кена Дестри, который уже приблизился для выстрела в упор. Оглядывая безжизненный ландшафт слева и столь же безжизненный ландшафт сзади, Белл не забывает проверять, свободен ли путь впереди. Но при этом знает: дело зашло слишком далеко, нельзя ничего серьезного предпринять для самозащиты, и остается лишь высматривать человека, вознамерившегося его убить.

Это не ужас. Не совсем ужас. Малькольм Белл трудится во враждебной среде вместе с другими мужчинами и женщинами, для них уже само пребывание здесь — смертельный риск, и хотя он, как и его товарищи, тайком сомневается, по силам ли выбрал себе профессию, на людях держится невозмутимо.

Если ему суждено погибнуть, это не будет смерть труса.

Так что вовсе не ужас испытывает Белл, а что-то иное. Недоумение продолжается несколько минут, и наконец он понимает: это инстинкт пытается спасти ему жизнь.

Как будто нет четкой причины слушаться инстинкта. У Белла слишком мало данных, чтобы установить местонахождение Дестри относительно своего собственного, и поди угадай, правильно он делает, двигаясь рядом с баржей, или необходимо срочно предпринять что-нибудь другое.

Но внутренний голос утверждает безоговорочно: Дестри близко, он обходит баржу за кормой. И Белл проживет считанные минуты, если не сменит позицию.

Как не хочется отдаляться от баржи! Ведь это единственное укрытие до прибытия спасателей. И она едет достаточно медленно, нетрудно держаться рядом и даже можно обогнать, а забраться сейчас на борт — значит потерять несколько бесценных секунд. Почему-то Белл не сомневается: если он просто схватится за скобу и запрыгнет наверх, Дестри, бегущий за кормой, не упустит возможности проделать в нем дырку.

Поэтому он напряженно оглядывает лежащий впереди ландшафт, ищет способ спасения. И вдруг судьба посылает ему подарок, а именно — бугор метрах в двадцати по курсу, совсем небольшой, этак в половину его роста. Приблизившись, Белл различает одинокий валун непонятного происхождения, может, метеорит, а может, откатившийся обломок породы с ближней гряды. Его ни по каким признакам не отличить от прочего геологического мусора, делающего столь увлекательным занятием ежедневное созерцание лунной поверхности. Мимо этого камня Белл проезжал сотни раз, но ухитрился его не заметить. А сейчас просто влюбился в него, насколько человек способен влюбиться в кусок породы.

Мгновение-другое потратив на торопливый расчет, Белл прибавляет скорости. Он бежит, не сводя глаз с камня — как будто это самый настоящий пуп изведанной Вселенной.

Бег получается не особо красивым. Да и может ли быть иначе, если вы родились не на Луне, если громоздкий скафандр затрудняет любое движение, а гравитация превращает самую ровную поступь в череду нежелательных прыжков в длину? Тем не менее Белл, снискавший славу едва ли не самого неуклюжего работяги на стройке, теперь рассчитывает каждый шаг с небывалой, немыслимой точностью. И вот еще что хорошо: он замечает, едва покрыв половину расстояния до благословенного камня, как на его поверхности бесшумно вспухло облачко пыли. Добрую, стало быть, службу ему сослужила паранойя. Кен Дестри сзади, он стреляет, и выживание Белла зависит от верности следующего хода.

Белл прыгает на камень, отталкивается ногами и летит вправо; он целит в открытую кабину баржи. Это очень опасная затея, и не потому, что можно, ударившись о порожек, свалиться под гусеницу и превратиться в фарш. Любая другая оплошность, даже самая мизерная, тоже способна его погубить. Например, порвешь скафандр о кромку люка — и все, ты уже достояние истории.

Но Белл благополучно попадает в игольное ушко и скачет по рифленому полу кабины, точно «блинчик» по озерной глади.

Инерция неизбежно вынесет его через второй проем, и он окажется по ту сторону баржи.

Но уже не безоружным.

Пересекая кабину, Белл хватает самодельный рейлган, вместе с ним вылетает наружу и падает на лунный грунт.

Есть!

Шансы уравнялись.

Малькольм Белл исчез.

И ни клуба дыма, ни вспышки, ни хлопка резко сместившегося воздуха.

Если его пропажа и сопровождалась какими-то визуальными эффектами, я их прозевала. Случайно или нарочно он выбрал тот самый миг, когда я была просто не в состоянии пополнять свою копилку знаний новым чувственным опытом.

Только что он сидел на кровати — и вот его нет.

Как и нет никаких сомнений: он воспользовался моей кратковременной невнимательностью, чтобы выскочить и спрятаться.

Это жилище отшельника на Темной стороне Луны. Тут есть ультразвуковой душ (пустой) рядом с уборной (не занятой), кладовки (запертые), несколько ниш, слишком маленьких, чтобы в их сумраке мог спрятаться человек. И все это — в поле моего обзора. Напрашивается мысль о бесшумно скользящей панели, скрывающей за собой пространство объемом со шкаф, — там без труда затаится любитель поиграть в Гудини с глупыми визитерами.

Дядя мой был учителем математики, он объяснил, что надо делать, чтобы не запаниковать в безвыходной ситуации. «Дроби каждую трудность на части методом логических деревьев, — говорил он. — Как минимум тебе удастся отделить постижимое от непостижимого».

Итак, существуют только две возможности. Или, точнее, две принципиально разные группы версий. Каждая группа представляет собой ствол, от которого ответвляются тысячи вероятных объяснений.

Первая: исчезновение Белла не имеет ничего общего с его личным выбором. Он прекратил свое существование либо перенесся в другую плоскость бытия, а может, гораздо ближе, например, к рулетке в казино «Фэнтези» в центре Гриссома, — и случилось это не потому, что он хотел довести до умопомрачения проникшую к нему в дом назойливую девицу, а по воле неконтролируемых им сил, скажем, трехголового пришельца, набравшего не те координаты на пульте телепортационной кабинки в сотне световых лет от нас. Какой бы ни была причина его исчезновения, возможно, он сам ничего подобного не ожидал. Сидит теперь небось под небом в горошек и гадает, что же это за сюрреалистический морок свалился на его голову.

У этого логического дерева есть очень большой недостаток: если вмешавшиеся силы неподконтрольны Беллу, то они неподконтрольны и мне, и я всего лишь обменяла одни загадки на другие. Причем новых в миллион раз больше — и где же тот капризный старичок, к которому можно пойти за отгадками?

Значит, и заморачиваться не стоит с версиями, растущими из данного ствола. Это по определению вне моих возможностей.

Итак, остается вторая достойная рассмотрения группа версий: Белл исчез намеренно, с помощью хитрой техники или неизвестной мне сверхъестественной способности.

Пойдя этим путем, я попаду на новую развилку. Белл либо уверен, что мне не разгадать фокус, либо допускает, что я на такое способна. Если верно первое допущение, я достигла самого тупикового из всех возможных тупиков. И погубила свое будущее — придется же объяснять, почему сигнал бедствия был мною отправлен из дома таинственно исчезнувшего героя. Мне обеспечены многодневные, если не вечные, допросы — обязано же следствие выяснить, куда я дела труп несчастного старца. А потому прорабатывать эту версию я не стану. Если препятствие неодолимо, какой смысл расшибать об него лоб?

Если же Белл, исчезая, допускал, что я смогу найти отгадку… В этом случае он оставил мне все необходимое для успешного поиска. Поэтому я глубоко вздохнула и приступила к тщательному, пять за пядью, осмотру жилища.

Если можно обстановку описать одним словом, то вот оно: функциональная. Ни единой деталью не грешит против практичности. У Белла не было ни предметов искусства, ни безделушек, ни даже книг, кроме тех, что можно заказывать по хайтекс-сети. Не дом, а монашеская келья. И по всем признакам хозяина это более чем устраивало.

Но если у тебя любящая семья и безупречная репутация, разве ты пожелаешь себе такой жизни?

Он сидел у меня на виду — и вдруг исчез в мгновение ока. У него просто-напросто не было времени, чтобы спрятаться.

Мимо меня не проходил. Такое трудно не заметить, когда на тебе скафандр и ты сидишь в столь тесном помещении, как комнатушка отшельника на Темной стороне. Центральный проход узок, и я перегораживала его почти полностью. Беллу пришлось бы отодвинуть меня в сторону или повалить.

Применив бритву Оккама, я сделала вывод: шансы найти объяснение тем выше, чем ближе к кровати будет вестись поиск. Поэтому я приступила к осмотру спального места.

Белл ночевал на матрасе из полиуретановой пены; она поступала из ниши в полу, где хранился резервуар с жидкостью. Матрас не приходилось чистить и поправлять, поскольку за день испарялся верхний слой, и взамен насос выдавал свежую порцию пены. Сама я таким никогда не пользовалась, но слышала, что это стоящая вещь для тех, у кого проблемы с поясничным отделом позвоночника. Я погладила ее ладонью и завистливо вздохнула, хоть и была сама не своя от тревог и забот. Вот бы ночь на такой лежанке провести, пусть даже без сна, — это ж райское блаженство…

Но присутствие матраса означает, что под кроватью Белл спрятаться не мог — там место занято баком с жидкостью и насосом.

Столь же бесполезными для меня выглядят и перегородки с трех сторон от кровати. Прочный металл, холодный на ощупь и без видимых щелей, даже на стыках. Ни перемещаемых панелей, ни потайных дверей, ни участков, где на стук гулко отзывается пустота. Сняв правую перчатку и приложив к стене ладонь, я ощутила слабую вибрацию, такую приятную для нашего брата, лунного жителя, — стало быть, исправно действует механика, не надо беспокоиться за свой следующий вздох.

Ладно, я убедилась, что за стеной находятся машины. Один ответ найден, но остается еще приличный список вопросов.

Я возвратилась к своему стулу и уселась, не сводя глаз с ямки, оставленной в пене человеческим телом. Будь в комнате ковер, подняла бы его в надежде обнаружить ведущую вниз, во мрак, вертикальную шахту с лестницей. Окажись на стенах украшения, поискала бы скрытые за ними ходы. Найди я холодильник, а не только два крана, отодвинула бы его. В любом месте, испытавшем на себе прикосновение человеческой личности, нашлось бы сколько угодно «ниточек», пусть даже никуда не ведущих. Но только не в этой жестяной коробке, что раньше содержала в себе старика, потом старика и меня, а теперь только меня. Во всем жилище лишь одна принадлежащая Беллу вещь имела, возможно, некое предназначение сверх сугубо практического, и это была нетипично яркая ваза. Ну что ж, за неимением лучшего займемся ею.

Я взяла вазу в руки. Холодная посудина, словно только что из морозильника. На ощупь как стекло, но мягче. Пальцы мои оставляли вмятины, которые исчезали, стоило сместить руку. Я наклонила вазу, потом наклонила в другую сторону: содержимое смещалось на манер почвы, каковой, по моему предположению, оно и являлось. Сунув нос в узкое отверстие, я состроила гримасу. Что за запах? Не то чтобы дурной, но совершенно незнакомый, даже сравнить не с чем. Поколебавшись, я еще сильнее накренила сосуд и высыпала совсем немножко, не больше объема столовой ложки, на безупречно чистый стол.

Нет, это не лунная почва.

Но что бы это ни было, оно такое же фиолетовое, как вмещавшая его ваза, и так же дивно отражает верхний свет. Большей частью это тончайшая пыль вроде талька, но в ней виднеются поблескивающие кристаллы. «Неужели древний стиральный порошок?» — такой была моя первая и самая безнадежная догадка. Но зачем он нужен в доме, где вся чистка осуществляется ультразвуком?

Я потыкала в крошечную горку указательным пальцем, а затем без конкретной причины, просто в беспомощных гаданиях, на что же это я смотрю, пропахала бороздку. Палец мой превратил холмик в две гряды примерно одинаковой протяженности. Помню, я тогда подумала: ерундой же занимаюсь.

Но тут вдруг обе гряды сместились, будто по собственной воле. Сделанный мною промежуток затянулся порошком, и вот уже нет равнины, а есть седловина.

Что за чертовщина?! Холмику о двух вершинах понадобилось лишь мгновение, чтобы еще более сузиться, образовать неправильный конус, неотличимый от того, что создала я, когда высыпала порошок.

Да-да, я имею в виду именно тот самый конус, один в один! Голову бы дала на отсечение, что ни одна порошинка не осталась лежать особняком.

Опять разрезав кучку надвое, я половину отодвинула, насколько позволяла столешница, влево, а вторую — максимально вправо. Обе вытянула и изогнула буквой S. Теперь подождем и посмотрим, как они себя поведут.

Две порошковые змейки так змейками и остались, но поползли друг к другу, извиваясь доподлинными гадами, и свились в причудливых объятиях точно посередке того расстояния, на которое я их разнесла. Сразу же расползлась их форма, смешалось содержание, и снова передо мной тупой конус. Похоже, именно в таком состоянии загадочное вещество чувствовало себя наиболее комфортно.

Игрушка? Вроде пластилина, только с кнопкой перезагрузки?

Я подсыпала порошка, увеличив кучку вдвое, и снова ее располовинила, на сей раз создав барьер, а проще говоря, оставив между частями руку. Теперь эта чертовщина проявила сообразительность — половинки двинулись друг к другу, обнаружили, что их счастливому воссоединению мешает моя конечность, и спустя миг, который я могла расценить исключительно как период раздумий, дружно устремились вдоль руки к тому месту, где я предусмотрительно оставила сантиметр между кончиком пальца и стенкой. Там части встретились и срослись. Как же это напоминало двух давно заплутавших восходителей, пробирающихся по разным склонам горы к вершине, где их ждет восторженная встреча!

За моей спиной Малькольм Белл подтвердил:

— Да, оно живое.

Я повернулась как ошпаренная и увидела его — на той же кровати, где он сидел перед исчезновением. В точности тот самый человек, что и несколькими минутами раньше, вот только сохранившиеся пряди волос выглядят так, словно побывали на ветру, да и в морщинах на лице поблескивает испарина. Белл улыбался от уха до уха, мое смятение его явно забавляло.

— И смышленое, — добавил он.

У меня перед глазами поплыла комната.

Я воззрилась на порошок, который теперь кружил у основания вазы, как будто искал дверку в родной дом, и ухитрилась выговорить слабеньким голосом:

— Что вы сказали?

Он ухмыльнулся.

— Вы достаточно умны, чтобы это переварить. Надо только из головы мусор кое-какой выкинуть, место освободить.

Я снова посмотрела на стол. Порошок теперь двигался вверх по крутому боку вазы, лип к ее скользкой поверхности, будто и ведать не ведал ни о гравитации, ни хотя бы о здравом смысле. У меня не то что обмякли — в кисель превратились колени. Я попятилась и опустилась на гостевой стул, переполненная чем-то очень похожим на благоговейный страх.

— Так оно неземного происхождения?

— Ну да.

— Это что же получается?… Вы установили первый контакт?

На его лице появилась грусть.

— Нет, первый контакт установлен другими и гораздо раньше. А это вещество получено при четвертом или пятом контакте. Меньше двадцати лет назад.

— Что-что-что-что? ЧТО?!

— Послушайте, я стар, у меня не осталось времени на всякие церемонии. Вы сюда пришли ради правды, вот и получайте правду, как я ее понимаю. Извольте включить мозги и усваивать с лету. А прежде всего вам необходимо понять, что все, кто работал на Луне, когда произошла перестрелка, были уже вовлечены в исторический первый контакт, никак не связанный с другим выдающимся феноменом, который представлял собой Дестри. Да-да, тут ничего общего, мы выясняли. Проехались до участка, где поселились наши пришельцы, Минни с Эрлом, самые славные ребята на свете, — и спросили у них, как это все следует понимать. А они только руками разводят, мол, самим в диковинку.

— Того, что вы мне рассказываете, в учебниках истории нет.

Он хмыкнул.

— В том-то и проблема. Учебники истории пишут люди, и они до того привыкли заботиться о точности излагаемого, что решили придать своей деятельности вес точной науки. В то время как правда никакого отношения к этому не имеет.

Я обхватила губами трубочку. Если вода и остыла, то совсем чуть-чуть. Да оно и к лучшему: едкое тепло помогло мне зацепиться за «здесь» и «сейчас». Пожалуй, менее противное пойло такой услуги не оказало бы.

Прежде чем проглотить, я несколько секунд держала влагу во рту, потом посмотрела в лицо сидящему на кровати старику. Ко мне вернулось спокойствие, по крайней мере его бледная тень.

— Не лучше ли будет, если вы просто подведете итог?

— Итог? Две лунные крысы затеяли стрельбу друг в друга, и это самое маловажное из тогдашних событий. Под чем я должен подвести итог? Мы — я имею в виду ветеранов лунной стройки, отшельников Темной стороны — участники проекта, который оказал беспрецедентное влияние на судьбу человечества. Все же прочее не более чем примечания к этому факту.

Он лег на кровати, сцепив кисти, и в них, как в колыбельку, уместив затылок.

— Если хотите, можем на этом и остановиться. Пособлю вам вернуться в цивилизацию, и сделаем вид, что ничего не произошло. Или расскажу до конца, но тогда вам придется сказать «прощай» надежде закончить свои дни в окружении толстых внучат, потому что при таком раскладе вы когда-нибудь возьмете с меня пример, то есть спрячетесь в глуши. Или — или, выбирать вам. А я снаружи побуду, подожду.

Прежде чем я успела спросить, что значит «снаружи», Белл снова исчез.

И в этот раз я смотрела прямо на него. Нет, это не было проделкой иллюзиониста. Он разом утратил свои измерения. Сначала сделался плоским, как фотография на доске розыска, потом еще раз сложился, превратившись в прямую черту, затем обернулся светящейся точкой. Вот и она сгинула, оставив на моей сетчатке яркий фиолетовый послеобраз.

Я должна еще кое в чем признаться. За всю жизнь я только раз падала в обморок. Один-единственный раз. Удовольствие, прямо скажем, ниже среднего, и вам его испытать не пожелаю. Такое может случиться, когда ваш разум, или тело, или эмоции достигнут точки абсолютного насыщения, и кратковременная отключка пойдет только на пользу здоровью.

Не сомневаюсь, вы предположили, что я имею в виду именно тот момент, о котором речь. Вообще-то нет, но тогда я была крайне близка к обмороку. Ко всем чертям провалилось мое душевное равновесие, мир сделался серым по краям, закатились глаза… Нет, только не это!

Вот так просто. Я взяла и отказалась терять сознание, схватилась за край стола, сжала изо всех сил, чтобы почувствовать его твердость. Совладала с дыханием. Секунд десять потратила на раздумья, как теперь действовать. И сделала то единственное, что показалось имеющим смысл: вернулась на стул и стала ждать.

Уайатту Эрпу несказанно повезло выйти живым из всех переделок, благодаря этому обстоятельству он предстал в глазах потомков выдающимся искусником стрельбы от бедра. В многочисленных инсценировках своих приключений он совершает баллистические чудеса, например, галантно позволяет недругу первым кинуть руку к кобуре и лишь тогда хватается за собственный револьвер, успевая прицелиться и выстрелить на миг раньше. Часто он выказывает милосердие, то есть ранит, а не убивает. В отдельных случаях Эрп, чтобы не проливать крови, выбивает ружье из рук супостата.

Подобную картинку вы обнаружите в словаре, если откроете его на слове «чепуха».

Во-первых, короткоствольному оружию той эпохи подобная точность боя и не снилась. Находились мастера быстро выхватывать револьвер из кобуры и метко стрелять, но будучи, так сказать, специалистами узкого профиля, они нечасто рисковали подставлять свою шкуру под хорошо пристрелянную винтовку. И уж никто, даже Эрп, не осмелился бы пальнуть из своего дурацкого недомерка, чтобы выбить ружье из вражеских рук, даже будь такой фокус возможен в принципе. В те времена человечество только мечтало об эффективной хирургии, и схлопотать пулю в живот означало провести свои последние считанные дни на мокрой от пота подстилке, побывать в аду до клинической смерти, до того как можно будет выяснить, что причитается на самом деле — геенна огненная или райские кущи. Тогда действовало то же суровое правило, что и сейчас: если перед вами вооруженный противник и сами вы можете нажать на спуск — валите гада не заморачиваясь!

Кто-то, быть может, и обладал воспетой в вестернах меткостью, но это искусство становилось бесполезным, если перестрелка затягивалась. При выстреле возникало облако порохового дыма — вам и не представить, какое оно было большое и непрозрачное. Любая серьезная пальба сопровождалась дымовой завесой, она поедом ела глаза и скрывала позицию противника. Разборки голливудских ковбоев этого недостатка лишены, и мы прекрасно видим, кто попадает в цель, а кто промахивается, кто ранен, а кто убит. Люди же, которые дрались не на жизнь, а на смерть в пыльных городах, закладывая тем самым краеугольные камни для будущих пирамид лжи, действовали в гораздо менее комфортных условиях. И мифический «стрелок», на экране пробивающий пикового туза с пятидесяти шагов, в реальности едва ли смог бы разглядеть карту.

Ну и наконец, перестрелка, сделавшая легендарным Уайатта Эрпа — самое нетипичное событие в его жизни. Далеко не каждый день он был вынужден хвататься за револьвер. Даже имея дело с вооруженными нарушителями спокойствия, знаменитый шериф предпочитал свой коронный прием: подкрасться сзади и оглушить дубинкой. Да, коварно, да, жестоко — но зато меньше покойников на улицах Тумстоуна, а главное, меньше вероятность самому стать одним из них. В некоторых постановках создатели признают: Уайатт Эрп не был идеальным героем, и его поступки не совсем то, на чем желательно строить легенды.

Подобным же образом и из Малькольма Белла, проявившего смекалку в «первой лунной перестрелке», молва сделала не знающую промаха машину-убийцу, которая одержала верх над самым опасным душегубом Солнечной системы.

Сожалею, но это тоже не является истиной.

Кен Дестри был, мягко говоря, нездоров. Он получил сильное отравление и, как следствие, тяжелое неврологическое расстройство. С точки зрения медицины он являлся умалишенным, его рефлексы, как и способность к абстрактному мышлению, ослабли до абсолютного минимума, при котором человек остается опасным и подвижным. Представьте себе бешеную собаку: она опасна, но при этом движется раскоординированно, ничего не соображает и испытывает страшную боль. Вот так и Дестри, возможно, не понимал, кто он и где находится, и не догадывался даже, что подвергает риску свою жизнь. И он, конечно же, не осознавал того наиважнейшего, благодаря чему в более совершенном мире и сам бы прославился наравне с величайшими первооткрывателями. Хотите знать правду? В тот день никакого Кена Дестри уже не существовало.

Во второй раз менее чем за пять минут покидая кабину баржи, Малькольм Белл намерен приземлиться с выходом на четкий кувырок, чтобы в следующий миг оказаться на ногах, в удобной для стрельбы позиции.

Но получается совсем не так, как задумано.

Беллу, если на то пошло, еще не приходилось совершать подобные акробатические номера, да к тому же на Луне, да еще и облаченным в скафандр.

Поэтому вместо ловкого нырка-кувырка выходит крепкий удар плашмя о грунт. Вскидываются руки-ноги, потом и туловище взлетает на две-три секунды, которые для перегруженного рассудка выглядят полноценными минутами. Чудо, что не разбита лицевая пластина шлема, не порван скафандр, не пострадали жизненно важные органы внутри этого тонкого кокона; иначе кровожадный Дестри остался бы без противника.

Белл кричит, крайне неуклюже пытается затормозить и бьется о реголит еще крепче, чем в первый раз.

Происходи это на Земле, скольжение дало бы ему тактическую выгоду — он бы поднял тучу пыли, закрылся ею от противника, хоть и указал бы ему примерное направление на цель. Но это — Луна. Тут нет воздуха, способного замедлить осаждение пыли. И враг, сам оставаясь скрытым, отлично видит падение Белла — ну точно в голливудском фильме.

Скольжение уже почти закончено, когда меньше чем в метре от головы Белла камень величиной с кулак разлетается вдребезги.

Заметить стрелка при этом не удается. В такой ситуации самое разумное — откатиться, но на спине здоровенный горб со снаряжением, он зарывается в грунт подобно якорю, и Белл, беспомощно лежа на боку, теряет драгоценные секунды. Он видит еще два удара метательных снарядов, один приходится туда, где только что была его грудь, второй вздымает пыль меж раскинутых ног. Беллу абсолютно ясно: он влип. Он покойник. Следующий выстрел придется в живот, или в лицевую пластину, или в ранец. Эх, ранец, как же ты подвел: предназначенный для жизнеобеспечения, получается, ты обеспечил смерть.

И даже ответная стрельба бесполезна. Неизвестно, где прячется Кен Дестри. Нет времени обнаружить его и взять на мушку. Да и снайпер из Белла никакой. Но все же один шанс на миллион — это лучше, чем вообще ничего.

Поэтому он вертит головой, озирает ландшафт, ищет силуэт.

И вот чудо из чудес: метрах в двадцати обнаружен идущий к нему Кен Дестри. И это не походка здорового человека. Маньяк подволакивает ногу и замирает перед каждым шагом, как будто его должны взвесить и одобрить голоса, борющиеся за власть в помраченном рассудке. Даже если бы вдруг Дестри одеревенел, а затем рухнул ничком, Белл не удивился бы — он и сам в этот миг испытывает что-то вроде безумия, которое перед лицом смерти заглушает любые страхи.

Балансируя на краю этого безумия, подозревая, что в падении повредил себе череп, Белл что-то бормочет. Это абсолютно бессвязная речь, случайный набор звуков и ничего более. Меньше чем через сутки он прослушает эту околесицу в записи и поразится тому, до чего же близок был к потере рассудка. А может, все-таки ступил за грань безумия. Возможно, это его и спасло, управляя за него решениями, и безумию он обязан шансом провести остаток жизни в роли кумира.

Но вот Дестри останавливается и поднимает самодельный рейлган.

А из рук Малькольма Белла — несказанное везение — не выпало его оружие. Он потом так и не сможет вспомнить, как нажимал на спуск.

Белл вернулся, дав мне поразмышлять в одиночестве минут сорок. Я в этот момент смотрела прямо на него, а потому отследила-таки эволюцию от точки света до двухмерного картонного силуэта мужчины. На все про все понадобилась какая-то доля секунды, и я не уверена в том, что процесс имел место в действительности — а ну как он состряпан моим мозгом из мимолетных впечатлений? Но даже ожидая подобной метаморфозы, я была близка к обмороку. Однако, парализованная страхом, все-таки держалась за сознание. Если Белл испытывает меня, я не подкачаю…

И вдруг он ухмыльнулся, на щеках пролегли глубокие складки старости.

— Вот так я вел себя в ту последнюю секунду, перед тем как мы с Дестри прицелились друг в друга. Случалось мне в те давние времена и другие потрясения переживать, это было не первым, но худшим. Я тогда стал другим человеком. Как насчет выпить?

— Воды? — спросила я.

— Какой еще воды! Будет вам ломаться, не девственность теряете.

Я кивнула. Он повозился возле шкафчика и вручил мне пластмассовый цилиндр. Что это в нем? С виду апельсиновая шипучка, а на самом деле? Я рассудила так: мне выпали очень интересные приключения, но прежде чем приступать к следующему, надо дождаться, когда обстановка перестанет вращаться перед глазами.

— Это сброженный друхз, — пояснил Белл, — цветущий организм с планеты, что примерно в пятистах двадцати световых годах отсюда. Не я тот умник, который додумался гнать из него алкоголь, но должен признаться, что приложил руку к постройке первого на этом мире перегонного куба. Боюсь, не могу подарить вам баночку на прощание, лунное правительство на это смотрит очень неласково, даже приняло закон — контрабандный вывоз друхза с Темной стороны карается пожизненным заключением.

— Он такой опасный? — хрипло спросила я.

— Нет, дело в самом секрете. Найдется талантливый биохимик, проанализирует состав и заподозрит, что он прибыл из-за пределов Солнечной системы. В этих стенах можешь пить сколько угодно, но все же советую не перебирать. По мозгам дает еще как.

Это я уже и сама заметила — голова словно превратилась в тугой воздушный шарик.

— Белл, я вас раскусила. Вы из тех ловеласов, кто старается подпоить девушку.

В ответ он фыркнул, правда, без раздражения.

— Вообще-то в этом никогда не было нужды. — Он забрал цилиндр и вернул в шкаф, потом сел на край постели и окинул меня самым что ни на есть оценивающим взглядом. — Итак, Джесси Джеймс, что скажете? Хотите, чтобы я распорядился насчет вашего возвращения, или желаете услышать остальное?

Я это восприняла как пустую формальность. Любой прочел бы решение у меня на лице.

— Слушаю вас.

— Хорошо. Вот он, итог: люди, работавшие вместе со мной в тот великий день, совершили важнейшее открытие. События, что у всех на слуху — далеко не всегда те самые события, которые круто разворачивали историю. Великая китайская стена не стала надежной защитой от чужеземцев, «Пони-Экспресс» не принес своим хозяевам ничего, кроме убытков, а перестрелка между мною и Кеном Дестри — глупая и грязная человеческая трагедия. Она бы никак не повлияла на чьи-либо судьбы, кроме моей собственной, если бы не одно обстоятельство, сохраненное нами в тайне. И в эту тайну можно посвящать только особых людей, задающих особые вопросы.

Кстати сказать, той перестрелки я совершенно не помню. Не помню в каком бы то ни было реальном смысле. И не потому, что случай этот сильно травмировал мою психику, и не по причине преклонных лет, когда уже не вспомнить, что ел поутру на завтрак. Дело в том, что никто не помнит ничего. Никто из нас. С точки зрения деятельности человеческого разума, я не совсем та сущность, которая пережила обсуждаемое нами событие. Моя нынешняя сущность развилась из прежней. Сейчас у меня не такой ум, как в тот день или в любой последующий, я не столько помню пережитое, сколько реконструирую те неврологические связи, с помощью которых событие было воссоздано в последний раз. То есть на самом деле я располагаю лишь программой имитации воспоминаний, воссозданных в тот последний раз, когда мне случилось о них подумать. Вам это понятно?

На самом деле нить повествования я потеряла в рекордно короткое время — возможно, по вине алкоголя.

— Не уверена.

Зря я боялась, что он обидится или рассердится.

— Вы знаете, каково это — сидеть и слушать мои разглагольствования. Вы четко воспринимаете данную ситуацию, потому что она происходит здесь и сейчас. Но все, что отложено в долговременной памяти, не более чем приблизительное соответствие. В этом архиве хранится не коллекция четких кадров, а инструкции для воссоздания обветшавших приблизительных соответствий тем впечатлениям. Вот пример: мой мозг знает, что если связать определенное число нейронов, ко мне вернется вкус маминого вишневого пирога. Если же я не задам себе прямой вопрос о пироге, то буду ностальгически улыбаться и размышлять о том, что в былые времена умели печь настоящий хлеб… Но то, что я на самом деле вспоминаю, думая о мамином пироге, — это копия копии копии копии… Воспоминание может иметь очень мало общего с тем, что происходило в действительности. Или вообще ничего не иметь, ведь за прошедшее время на запечатленный вкус пирога разрушительно повлияли разные факторы, в частности мое желание быть снисходительным к памяти старой женщины, а также воспоминания о других отведанных мною вишневых пирогах. Понимаете, о чем я?

Я не могла взять в толк, какое отношение к делу имеет все это.

— Кажется, вы пытаетесь по очень длинной и извилистой дорожке подвести меня к мысли, что за прошедшее время ваши воспоминания изменились.

— Все-таки вы не поняли. Прошлое для нас не что иное, как кот в ящике Шрёдингера. И этого кота мы меняем тысячью различных способов, когда совершаем неуклюжие попытки его увидеть. И если двое, стоя на равнозначных позициях, спорят о точной последовательности запомнившихся им событий, на каком-то уровне каждый из них может быть совершенно прав — в своей голове. Поскольку именно происходящее в головах до некоторой степени определяет реальность, которую они помнят. То есть точный вкус маминого вишневого пирога больше не существует. Он вообще существовал лишь единовременно, когда я ел пирог. Нынешнее же мое воспоминание о нем, копия копии копии копии, — единственный способ сегодня измерить тогдашнее. Поэтому воспоминание влияет на реальность, изменяет ее. Это оно устанавливает, каким вкусу быть прежде.

Я покачала головой.

— Прошу прощения, сэр, но я пока не услышала ничего, кроме семантической… чепухи. Должно же во всем этом быть место для объективной истины.

— И оно есть, — заявил Белл. — Мы не можем дружно уверовать в Санта-Клауса и тем самым вызвать к существованию сего пожилого бородатого джентльмена по той лишь причине, что нуждаемся в его компании. Наше влияние на повседневную жизнь не столь велико, да и сложившееся общее мнение оказывает сглаживающий эффект, никому не позволяя причинить слишком большой вред. Но в тот день я совершил открытие… вернее, его совершил Кен Дестри, если уж вы ждете от меня полной правды. Оказывается, прошлая и даже нынешняя объективная реальность отзывчива на наше восприятие. Да еще как отзывчива! Будучи должным образом мотивированы, мы способны создать любое количество локальных изменений при условии, что обойдем очень серьезное препятствие — сложившееся общее мнение. Успеваете за мной?

Какое там! В моих ушах все это звучало сущей тарабарщиной. Я пыталась сказать нечто утвердительное, но не послушался язык. Оставалось лишь пожать плечами.

Белл вздохнул, но без малейшего раздражения или досады. На лице читалось лишь сочувствие к той, которая должна пройти дорогой, открытой им много лет назад.

— Ну так вот: возможно, Кен Дестри — первый человек на Луне, который полностью лишился рассудка. Пусть по причинам, от него не зависящим, но лишился. И случилось это не тогда, когда он жил в бараке вместе с двумя сотнями квалифицированных строителей, чье «здравомыслие» влияло на его рассудок. Он спятил, пребывая в замкнутой системе, оказавшись в скафандре, ничего не деля с человеческим обществом, даже воздуха. Если коротко, Дестри был сам себе кот Шрёдингера и никак не соприкасался с реальностью.

Белл снова тяжело вздохнул.

— И это, юная леди, возвращает нас к самому важному вопросу, связанному с его помешательством. К вопросу, не дававшему покоя всем нам в свое время, но полностью проигнорированному теми, кто впоследствии писал учебники истории. Вопрос этот столь очевиден, что вы сейчас изумитесь: как же я сама до этого не додумалась? Видите ли, Дестри спятил почти за три недели до того, как мы с ним повстречались. В течение этих недель каждому было известно, что он неуправляем. Что он опасен. Каждый понимал: его необходимо поймать и подвергнуть лечению, в крайнем случае убить, пока он дров не наломал. И никто из тех, кто тогда работал здесь на шесть правительств и четыре крупнейшие корпорации, не был готов пригласить его к себе, предоставить на ночь теплую постель, починить скафандр, снабдить всем необходимым для жизни и поутру отпустить на все четыре стороны таким же неизлечимым и буйным. Это было бы совершенно безответственным поступком, вплоть до социопатии.

А вот теперь сложите все, что вам уже известно, и задайте очевидный вопрос.

— Как ему удалось так долго продержаться?

— Ну да: где он, черт побери, воздух брал все это время?

Проходит семь минут после того, как Малькольм Белл выстрелил Кену Дестри в голову. За это время он успевает взглянуть на труп с нескольких сторон. Плача, опускается рядом на колени. Встает и ходит по кругу, словно в надежде, что при очередном обходе скорченный у его ног мертвец воскреснет. Не желая верить собственным глазам, пятится, поворачивается спиной к убитому, даже топчется на месте, сложив на груди руки, как будто изображает человека на остановке в ожидании автобуса номер девять. Ему даже представляется, что Дестри все-таки не умер. Вот сейчас он восстанет чудовищным зомби и нападет со спины…

«Не дури!» — гневно приказывает себе Белл. Но в такой безумный день любая чертовщина кажется возможной, поэтому он оборачивается, ожидая увидеть Дестри либо лежащим, либо атакующим. Судьба, однако, к нему добра — по крайней мере настолько, что избавляет от подобного кошмара. Он не реагирует на панические голоса из шлемофона, требующие доложить обстановку и уверяющие, что подмога уже совсем рядом. После он ответит, что пребывал в шоке и попросту не воспринимал этих воплей. Неправда, он просто не хочет ни с кем разговаривать — так как едва ли способен сейчас выдавать нечто осмысленное, относящееся к делу или хотя бы членораздельное.

Ему бы дождаться обещанной подмоги, сбыть с рук покойника, вернуться в барак и месяца на полтора провалиться в сон.

Он не видит, как на ближайшей гряде останавливается багги, как с него спрыгивают двое в скафандрах и подбираются сзади. Вполне обоснованная осторожность, ведь эти люди нервничают, не зная, кто перед ними — тот, кого надо спасать, или тот, от кого надо спасать. На любое резкое движение они готовы ответить стрельбой. Не знает и Белл, сотрясаемый дрожью, заметной даже в скафандре. Наконец спасатели приближаются достаточно, чтобы опознать его по символам на скафандре. С этого расстояния им виден и убитый.

Дестри гол, как только способен быть гол человек. Можно было бы сказать «абсолютно гол», если бы он находился в атмосфере. Но вокруг — вакуум, который должен был его прикончить гораздо раньше, чем точный выстрел Малькольма Белла.

И не страх неминуемой смерти, а облик Дестри, совершенно беззащитного перед вакуумом и все же ковыляющего по камням, точно заправский пьяница, с бородой и всклокоченной шевелюрой точь-в-точь как у земного отшельника, против воли покинувшего свою пещеру, — вот что потрясло рассудок Белла за миг до того, как двое выстрелили друг в друга.

Удивительно, что в таких обстоятельствах Белл вообще смог нажать на спуск. Может, просто судорожно дернулся палец?

Злосчастного Дестри обязательно подвергнут вскрытию и найдут, что он не получил никакого физического ущерба сверх отравления ядом, содержащимся в резервуаре скафандра, который он давно сбросил, а также смертельного ранения, причиненного Беллом. Никаких следов хотя бы секундного воздействия вакуума; даже не лопнул ни один кровеносный сосуд. Не выявлены и признаки голодания. Так и не смогут точно опознать содержимое желудка — каким-то необычным способом приготовленное мясо и загадочные приправы. И откуда взялась грязь под ногтями? То же самое с присохшей к коже морской солью. И с неизвестной разновидностью клеща, приютившегося в спутанных волосах. У насекомых, если можно их так назвать, ДНК окажется неземным.

Но вся эта суматоха начнется через несколько дней, когда посвященные в ситуацию люди осознают масштабы свалившейся на них тайны.

Первой к Беллу приближается Конни Олдрин Неродственница, причем за годы ее деятельности на Луне кличка приросла к фамилии почти намертво[8]. Конни прикасается шлемом к шлему, и Белл слышит приглушенный голос без помощи радио.

Это из ее уст впервые прозвучал наиважнейший вопрос: «Как же он сумел?».

Когда Белл закончил, я попросила новую порцию друхза.

Краешек моего сознания уже понял, что Белл предостерегал неспроста. Услышанное изменило мою судьбу. Куда ни подайся отсюда, какую карьеру ни сделай, с кем ни заведи дружбу, конец известен: я окажусь в такой вот тесной клетушке одна-одинешенька, если не считать тайны, прижатой к груди, как родное дитя. Может, это случится со мной не через десять лет и даже не через двадцать, ведь и Белл заперся не сразу. Но рано или поздно я обязательно подамся в отшельники, и хотя сейчас перспектива страшит, есть и толика странноватого любопытства: а вдруг это не так уж и плохо?

— Вы говорили об инопланетянах, с которыми был установлен контакт. Как бишь их — Минни и Эрл?

Он пожал плечами.

— Мы до сих пор не знаем точно, кем были Минни с Эрлом. Возможно, «инопланетяне» — всего лишь наиболее подходящий для них ярлык. Конечно же, в первую очередь мы обратились с вопросами к ним, поскольку они обладали способностями вроде тех, что продемонстрировал Дестри. Но в их причастность никто не верил. Ведь они не проявляли никакой враждебности к нам, совсем даже напротив. И мы платили взаимностью, даже были безмерно рады их присутствию. С чего бы вдруг им наделять своими талантами какого-то сумасшедшего?

— Но вы же не знали, с какими целями они прибыли, — заметила я.

— Да, вы правы. Зато мы знали их самих. Это очень хорошие соседи. И потом, оказать Дестри кое-какую техническую помощь для выживания — это одно, а вдохновить его на разгуливание по Луне в чем мать родила — совсем другое. — Глаза Белла зажглись самым настоящим чувством. — Нет, как ни крути, они были правильными ребятами… А вообще-то Минни и Эрла я только для того упомянул, чтобы вы поняли: к тому времени мы успели мало-мальски привыкнуть к головоломкам. Услышав от пришельцев, что они тут ни при чем и даже не догадываются, по каким таким причинам Дестри пошел на преступление, мы дружно перевели дух и взялись за иные версии.

Первым делом мы рассмотрели вероятность того, что мозг или тело Дестри подверглись спонтанной благотворной мутации, например, из-за отравления. Но и этот путь завел в тупик. Никто из коллег, получивших меньшие дозы яда и сумевших выздороветь, не демонстрировал подобных аномалий, а многочисленные специалисты, изучавшие труп, писали в отчетах, что организм Дестри существенных изменений не претерпел, по крайней мере все клетки остались прежними.

А сейчас я подведу итог. Когда наши мудрецы исключили все рациональные гипотезы, в их числе ту, которая вашего покорного слугу обвиняла в величайшем мошенничестве за всю историю освоения космоса, осталась только одна версия, иррациональная. Дестри был сумасшедшим и не понимал, что выживание в вакууме является проблемой. Именно это обстоятельство и позволяло ему обходиться без скафандра. То есть он считал, что способен дышать, и это ему давало возможность дышать.

Прошло немало времени с тех пор, как я моргнула в последний раз. Компенсации ради я моргнула еще трижды и сказала:

— Все-таки не верится. Он же не первый в истории человечества псих, которому угрожала смерть от удушья. Да и будь он первым… Когда такое вдруг случается, псих не успевает уверовать в свое бессмертие. Уберите из воздушной смеси весь кислород, и я потеряю сознание, веря, что мне отлично дышится, а потом умру.

— Верно, — кивнул Белл, демонстрируя полное одобрение моей способности замечать явные нестыковки. — Стало быть, за этим кроется что-то еще, какой-то особый способ верить в невероятное. И этот способ Дестри случайно нашел.

Вот как мне это объяснил один из первых исследователей проблемы. Вообразите наипрочнейшую дверь шириной в тридцать километров. Все, о чем только вы мечтали, сложено в большую кучу по ту сторону. В двери есть замочная скважина, а у вас есть ключ. Но подойти к замку можно только вслепую, со стороны, которая полностью исключает возможность найти его, продвигаясь по прямой. Согласитесь, маловато шансов. Тем более что замочная скважина просверлена под совершенно невообразимым углом и примет ключ лишь в том случае, если он четко под этим наклоном пойдет. И это не тот угол, который сразу явится на ум; наоборот, вы его нипочем не угадаете, если вооружитесь опытом и рациональным мышлением. Нет, надо все отвергнуть: знания, интуицию — и двигаться только наугад. Попадание почти невозможно, ведь практически все, что вы делаете, основано на личном опыте. Но если вдруг случится чудо и вы наткнетесь на замочную скважину, можно будет пометить дорожку к ней, а потом снова отыскать, когда пожелаете.

И вот появляется Дестри. У него мозги превратились в кашу. Все барьеры между реальным и субъективным разрушены. Полностью исчезла «внутренняя цензура». Он наобум придумывает всякую чепуху, тычется, как слепой котенок, и внезапно, побеждая вероятность, находит замок и проворачивает ключ, даже не подозревая о том, какое великое открытие совершает.

Нельзя исключать, что он не был первым. Сохранилась уйма разных историй о юродивых и визионерах, чьи деяния проще всего назвать чудесами. Многое из этого выдумка… возможно, даже большая часть. Мы ведь говорим о необычном, а ложь — явление самое что ни на есть заурядное… И тем не менее почему бы не задать вопрос: может, на Земле когда-то нашлась пара чокнутых, проделавших то, что удалось на Луне Дестри с его протравленными мозгами? Разве не мог среди тех, кто себя мнит пророком или божеством, затесаться обыкновенный шизофреник, способный чисто случайно добыть разгадку? Найти ключ к двери, отыскать способ мышления, который позволяет разуму попирать время и расстояние, нарушать общепринятые законы физики, жизни и смерти?

— Хотите сказать, что и нам это под силу?

— В день перестрелки у нас появился факт: Дестри это удалось.

— Коли так, есть только один способ заполучить этот дар для человечества. Нужно выделить деньги на программу «Внутреннее пространство» — по-другому, пожалуй, не назовешь — и набрать волонтеров, готовых отказаться от объективности ради субъективного. «Внутринавты» уединятся там, где ничто не будет их отвлекать, вдали от людей, стремящихся объяснить им, какие они кретины. И никакой гарантии на успех — только знание, что один психопат уже отыскал замочную скважину.

— На самом деле требуется лишь самая малость, — сказал Белл. — Постоянно снабжать тех, кто захочет до конца своих дней быть котом Шрёдингера, всем необходимым… А теперь скажите, кто еще годится на такую работу, кроме людей, которым уже случалось надолго запираться в жестянке ради изучения Вселенной? И даже из таких согласятся только старики, ведь для них это единственная возможность и дальше вести научный поиск.

Да будет вам известно: понадобилось двадцать лет непрерывной концентрации, чтобы один из нас наконец разгадал секрет Дестри. Прошло еще пять лет — и он смог наконец объяснить другим свое открытие. Еще за пять лет накопилась приличная группа людей, достигших этого уровня. Еще пять — и теперь некоторые из нас запросто скачут туда и обратно. Правда, никто до сих пор не научился постоянно обходиться без воздуха, поэтому я не рискую без скафандра покидать шлюз. Я вообще редко пользуюсь шлюзом, но это не значит, что сижу сиднем взаперти… Ведь есть и другие проходы — например, через пространство и время. И мы еще не придумали, как без ущерба для человечества передать ему наши знания.

Наступила тишина, правда, не мертвая. Гудели машины жизнеобеспечения, предназначенные для простых смертных вроде меня, никак не приспособленной к невозможному.

Он встал и произнес:

— Джесси Джеймс, в этом доме вы всегда желанная гостья. Вы мне нравитесь. И уж коли я не способен совсем обойтись без этого старого жилища, его могут сделать уютнее регулярные визиты такой умной и очаровательной женщины. Вы очень молоды, вам еще рано запираться ради поисков дорожки, которая уже найдена мной и другими. Поэтому вряд ли я соглашусь давать вам уроки. Придет время, и вы, если будет на то желание, пойдете к цели своим собственным путем. Но я вижу в вас потенциал и думаю, что одну бесплатную экскурсию вы заслужили. Хочу вас кое с кем познакомить.

И он протянул руку. Поколебавшись миг-другой, я ее приняла.

Через много лет — даже не могу назвать точную цифру — лунное правительство объявило о смерти Малькольма Белла. Якобы его кремировали, следуя им же оставленным инструкциям, и развеяли пепел по Солнечной системе, и он попал в атмосферу, на почву каждой планеты, где успело обосноваться человечество. А последнюю порцию поместили на борт безымянного зонда, мы все еще стреляем такими в темноту, и жест этот позволил прессе высокопарно заявить, что Белл теперь принадлежит звездам.

Как утверждалось в большинстве некрологов, последние годы он тихо и мирно прожил в своем доме на Темной стороне, думая одному только ему известные думы. Он порвал связи с человечеством, и лишь изредка его посещали врач и Джесси Джеймс, женщина теперь уже средних лет — по версии прессы, его личный помощник. Белл оставил значительные средства на содержание своего жилища, и оно будет обслуживаться до тех пор, пока Джесси Джеймс не переселится в него однажды, достигнув весьма и весьма преклонного возраста.

Если Белл в самом деле умер и кремирован, посетители, время от времени возникающие на моем пороге, не задавали бы вопросов, где он находится и каким образом там оказался. Не спрашивали бы каждый раз, вижусь ли я с ним, шлет ли он или его друзья какую-нибудь полезную информацию. Ну, если на то пошло, я минимум четыре раза видела Малькольма Белла после его так называемых похорон и надеюсь увидеть еще, хотя, подобно ему, я высоко ценю путь, найденный злополучным Кеном Дестри, и ни слова не скажу о нем тому, кто считает себя способным постичь истину с помощью одних лишь вопросов.

Когда разнеслась новость о кончине Белла, я занималась рутинной ревизией в одном лунном парке. Сразу же заявила, что на сегодня работу прекращаю, отложила бухгалтерские книги и побрела мимо смеющихся детей, шумных аттракционов и ларьков с обычным ассортиментом продуктов, предназначенных для порчи зубов и увеличения обхвата талии. Не знаю даже, что я тогда чувствовала. Конечно же, не печаль. Новость не застигла меня врасплох. Не было и чувства невосполнимой утраты. Я успела выйти замуж, обзавестись дочерью и друзьями, сделать карьеру и внушала себе, что никогда не пойду дорогой Малькольма Белла. Но почему же тогда я все время думала об этом?

Думала и в ту минуту, когда спохватилась и обнаружила, что сижу на скамье напротив обиталища пары клонированных белых медведей. Свой корм они ели не даром, карабкались день-деньской на высочайшую точку своих владений и оттуда падали в пруд, привлекая уйму зевак. Шлепок брюхом о воду напоминал гром, а вздымающиеся брызги — взрыв. Среди посетителей парка не одна я такая нашлась — другие тоже подыскали удобные для любования медвежьим шоу местечки. Приятно, что ни говори, сидеть и смотреть, как звери, святая простота, радуются жизни.

Через некоторое время я пригляделась к логову. Двое взрослых медведей не испытывали неудобств, однако их территория была почти вдвое меньше, чем выглядела. Благодаря ухищрениям строителей со светом и перспективой воображению рисовались арктические просторы, где когда-то вольно гуляли предки этих зверей. На самом деле сходство с земным Заполярьем было лишь условное, да и наших медведей сегодняшняя Арктика убила бы так же быстро, как и лунный вакуум, окажись они вне купола.

Фреска на изогнутой полумесяцем задней стене медвежьего приюта изображала ледяные поля, густую синеву неба и кочующих морских котиков вдали. Картина меня восхитила: кажется, каменные элементы вольера сливаются с фреской, и почти невозможно угадать границу между настоящим и поддельным.

Фреске, разумеется, полагалось радовать не медвежий, а человеческий глаз — звери не способны оценить эти образы из истории своего вымирающего вида. Сидя в тепле искусственного весеннего дня, я подумала: интересно, медведи воспринимают свою естественную среду обитания в двухмерном изображении? А если воспринимают, то принимают ли ее на веру? Может, глядя на несуществующих котиков в несуществующих километрах, мишки ломают голову, как бы добраться до этакой вкуснятины? Поймут ли они когда-нибудь, что нет ничего проще — надо только подойти к стене под правильным углом.

Конечно, не поймут. Они звери, а не философы. Но неужели это единственная причина, не дающая им найти ключ к отгадке? Будь у полярного медведя хотя бы воображение и логика сумасшедшего Кена Дестри, смог бы он поверить, что способен преодолеть невидимый барьер и с помощью этой веры оказаться в краю, который считает родным?

Люди на такое способны. Я это знаю наверняка, потому что видела своими глазами.

Вопрос в том, должна ли я отдать этому путешествию собственную жизнь.

Не стану утверждать, что решение пришло ко мне именно тогда. В старый дом Малькольма Белла я переехала только через тридцать лет, и все это время сомневалась и колебалась. Могу только сказать, что кое-какое влияние на мой выбор тот день в парке оказал.

Еще один заслуживающий упоминания день — это когда мы с Беллом впервые встретились и он велел взять его за руку.

Там был мир. И мир неплохой. С деревьями, не похожими на деревья, горами, слабо напоминающими горы, и небом, какого я прежде не видела никогда. Так красиво, так гостеприимно. Воздух — не надышаться; легкие наполнились энергией, взбодрилась каждая клеточка тела. А еще там было озеро, от него шел аромат, несомненно безопасный для человека — ведь в розовой воде вовсю плескались дети, играли с гладкокожими и большеглазыми животными: я бы их назвала котиками, будь у котика на лапе противопоставленный большой палец. На одном берегу пляж окаймляла цепочка коттеджей, скромных и по размерам, и по экстерьеру; над всеми без исключения развевался лунный государственный флаг, над некоторыми — флаги древних земных стран.

В тот день мы с Малькольмом Беллом спустились с холма и обнаружили, что среди коттеджей есть незанятые — их хозяева отправились путешествовать. Но поселок не пустовал, мне на глаза попалось не меньше двадцати человек в возрасте от младенческого до почти пожилого. Они узнавали моего спутника и приветливо махали с уютных веранд.

А тот, покинув анахоретову пустынь, как будто сбросил добрых тридцать лет. Пускай никуда не делись морщины и волосы остались седыми, но глаза наполнились жизнью, зажглись любовью к людям. Я вдруг засмущалась, но все ж посмела поинтересоваться, поведя вокруг рукой:

— Так что же, все они — отшельники Темной стороны?

Мой вопрос вызвал бурное веселье.

— Почти все, — отсмеявшись, ответил Белл. — Одни самостоятельно нашли сюда дорогу, а кое-кого, вроде этого молодца, — указал он на человека, сошедшего с крыльца и направившегося к нам, — привели мы, решив, что он того заслуживает.

Необыкновенной пышности усы придавали мужчине самый что ни на есть геройский вид. Судя по походке и протянутой для приветствия руке, настроен он был дружелюбно, но в его глазах я не увидела теплоты. «Ее и не бывает, — объяснил мне позднее Белл. — Не тот у него эмоциональный репертуар».

Мигом вспомнив его слова о разуме, способном попирать время и расстояние, нарушать общепринятые законы физики, жизни и смерти, я почувствовала, как ослабли колени. И, подав незнакомцу руку, сбивчиво проговорила:

— Зд-дравствуйте. Я Д-Джесси Джеймс.

Усача, судя по его виду, подмывало хихикнуть, но он сдержался. А может, в его эмоциональном репертуаре смеха не было тоже.

— В самом деле?

— Это не шутка, — ответил за меня ухмыляющийся Белл. — Ее и правда так зовут.

Обладатель моржовых усов пожал мне кисть. А я уже почти не сомневалась, что сейчас он представится как Уайатт Эрп. Тот самый Уайатт Эрп! Неужто его забрали из времени, истории и даже смерти и перенесли сюда, чтобы он мог вечно жить среди звезд? В тот день я уже успела понять, что нет ничего невозможного. Ведь мне мечталось о подобном чуде, а Белл умел стирать разницу между «мечталось» и «сбылось».

Но я не угадала.

Пускай известностью Малькольм Белл ничуть не уступал Уайатту Эрпу и легенда о лунном стрелке часто перекликалась с легендой о тумстоунском шерифе, как реальный человек он не должен был Эрпу ничего. Он задолжал другому.

А кому именно, я узнала, когда усач проговорил:

— Рад с вами познакомиться, мэм. Я Кен Дестри.

Перевел с английского Геннадий Корчагин

Иллюстрация Владимира Бондаря

© Adam-Troy Castro. Gunfight on Farside. 2009. Печатается с разрешения автора.

Повесть впервые опубликована в журнале «Analog» в 2009 году.