"Против часовой" - читать интересную книгу автора (Климонтович Николай)

Глава 3. Предсказание

Это случилось, когда она приехала к родителям на каникулы между вторым и третьим курсом – бабушки Стужиной уже не было в живых, и в случае чего посоветоваться Наташе стало не с кем.

Наташа, конечно, еще не знала тогда, что это лето – последнее лето и ее юности, и родительского дома: ранней зимой умрет отец, который всегда так баловал единственную дочь. Именно потому, что это лето оказалось последним, сейчас все и помнилось до каждой милой подробности: до запаха перегретой пыли на их улице Маяковского, до россыпей земляники вокруг столба – двадцать минут на электричке, – отмечающего границу Европы и Азии, до сарафанчиков с фестонами, которые бывали на ней и на Нельке, ее подруге с первого класса, когда они по вечерам отправлялись гулять в сквер у гостиницы

Большой Урал – дразнили за эти фестончики друг друга Маша с

Уралмаша, до сводящей ноги ледяной воды в Шарташе несмотря на жару за тридцать, нередкую для Урала, до строчек одного модного тогда в городе поэта из Политехнического:

Я сяду в трамвай номер десять,

Доеду на Ленина пять, даже до горчинки холодного пива “Исетское”, которое они пили с ребятами из их школы, теперь тоже студентами, – не поступивших призвали в армию, – в кафе, носившем такое же, что и пиво, имя.

Мальчики, впрочем, теперь держались с ними настороженно, восхищенно, почтительно. Что ж, Нелька была будущая артистка, со второго раза поступила в театральное училище, а Наташа и вовсе обреталась нынче в столице и, шутка сказать, училась в Московском университете на историческом – туда и поступить-то невозможно… Наташа и Нелька важничали, строили из себя девушек высшего общества, никто и не думал за ними ухаживать, одни умные разговоры, это было и досадно, и смешно, а вот теперь вспоминалось уже как нечто восхитительное, потому, наверное, что никогда-никогда больше не повторится.

Не повторится и тогдашняя атмосфера отчего дома, тоже торжественная, потому что Наташа, очень повзрослевшая с прошлых каникул, отдалившаяся, вызывала и у родителей чуть ни благоговение. Наташа наслаждалась: она лежала по полчаса в ванне с разведенным в ней шампунем – пены для ванн тогда еще не продавали – и читала Огонек,

что выписывал отец; прежде ей этого никогда не позволили бы, отец эти самые свои Огоньки аккуратно складывал стопкой на комоде, а теперь, подмокшие, со сморщенными страницами, они вряд ли годились в коллекцию; по ночам она не гасила свет долго за полночь, и была бы жива бабушка Стужина, она б тоже такого не попустила – относилась к электричеству и к счетчику с строгим повседневным вниманием и рачительностью; наконец, никогда прежде мать не кивала бы так согласно и покорно, если б Наташа отодвинула тарелку с недоеденным, а нынче, когда Наташа весело говорила берегу фигуру, мама, торопясь, частила конечно-конечно, доченька…

Не повторится и встреча с их с Нелькой бывшей классной руководительницей, которую они обожали и которая тоже давным-давно умерла. Они любили эту, тогда уже пожилую женщину. И это несмотря на то, что она преподавала постылую неусвояемую физику. Нелька была не в состоянии выучиться даже дробям, а Наташа, из уважения к учительнице, была хорошисткой: и по электричеству, и по механике.

Запомнилось, что, когда они сидели за чаем с крыжовенным вареньем – предыдущим летом под Свердловском был отчего-то небывалый урожай крыжовника, – учительница спросила шутя: что, все уж позабыли? И

Наташа храбро сказала, что помнит кое-что даже из оптики: интерференцию и дифракцию. И чем они отличаются? И Наташа бойко ответила, не ошиблась. А вот теперь она, конечно, уже не помнила, ни что такое дифракция, ни что такое интерференция…

В тот день – оставалось всего ничего до отъезда, и Наташе не сиделось, почти не спалось, хотелось скорее вырваться в Москву – она вызвалась сходить за молоком. И насилу уговорила мать, что ей это только в охотку – за молоком нужно было вставать спозаранку и стоять не меньше часа в пенсионерской очереди, ждать цистерну, в магазинах в те годы было шаром покати. Наташа и от денег отказалась, мол, не надо, мама, какие пустяки…

Их улица Маяковского, начинаясь от центральной Ленина, чуть скривившись, доходила до самой вокзальной площади. Причем Ленин стоял по обоим концам: в центре большой, белый, у вокзала помельче, бронзовый. И по их району всегда шлялись цыганки. Чтобы добраться до места, куда привозили молоко, нужно было миновать квартал и перейти на другую сторону улицы. И вот как раз у перехода цыганка Наташу и перехватила. Ох, сколько раз предупреждали Наташу, чтоб никогда не связывалась! Но утро было яркое, свежее, Наташа мыслями была уже в самолете, и на обычное дай, погадаю беззаботно ответила а что, погадай. И даже поставила на землю бидончик, протянула ладонь.

Потом она не раз вспоминала облик той цыганки, и всякий раз выходило по-иному: то цыганка казалась совсем нестарой, бойкой, а то помнилась уже пожилой, чуть не старухой. На пестряди звенели монисты, и пальцы были в золотых кольцах – видать, не простая была цыганка: уличные, грязные, с выводком замурзанных детей, знала

Наташа, в золоте по улицам не ходили. И первое, что услышала Наташа в быстрой речи цыганки: ты еще целая. Как она догадалась, ведь

Наташа была развитая, с женской фигурой налитая деваха, никто не верил, что у нее еще не было мужчины… Больше Наташа почти ничего не помнила: разве что поразило ее, что цыганка легко повела рукой, и у нее в пальцах оказалась прядь Наташиных русых волос: будто ножницами чикнула. Ведьма, колдунья – пронеслось у Наташи. И как отдала цыганке все свои деньги, она тоже не помнила – и на молоко, и на самолет, и на первые в Москве расходы. Но вот что Наташа запомнила навсегда, так это предсказание и будет у тебя один муж во всю жизнь.

Вот так, один муж, даже обидно стало.