"Последние назидания" - читать интересную книгу автора (Климонтович Николай)

КАК УЗНАТЬ, ГДЕ РАКИ ЗИМУЮТ

Иногда приходится чуть отступить назад, ближе к началу. Так вот, убежище бабушки в Химках не было, конечно, отдельной квартирой, полученной за работу переводчиком у пленных немецких спецов в институте Лесотехники, но – одной из двух комнат в благоустроенной коммуналке. Думается, это было нешуточным везением по тем послевоенным временам – после углов-то в чужих деревенских избах, – пусть благоустройство и сводилось к самым непритязательным с нынешней точки зрения удобствам: сортир с канализацией и наличие центрального отопления. То есть имелись батареи, но газа, конечно, не было, готовили на керосинках, стоявших на табуретах, накрытых обрезками клеенок. От этих бесхитростных приборов сдобно пахло теплым среди снега вокзалом, а в слюдяное окошечко можно было наблюдать, как дрожит кайма синего пламени на краешке фитиля и пускает вверх тонкую струйку копоти.

Только в сортире – неприятном уголке с наляпанной по стенам кое-как, неровно и комками, бурой масляной краской, – было холодно. Как утверждали соседи-старожилы, некогда батарея предусматривалась и здесь, однако ее не поставили: хотя все уж подготовили, сказали в последний момент, что будет излишек . Именно туда меня и запирал отец в случае моих провинностей. Ибо когда я надоедал ему со своими шалостями, отец, будучи человеком вспыльчивым, вскипал разом, без длительного подогрева, и свирепел. Но, не являясь отставным моряком, как папаша нижнего Витьки , не имел ремня с пряжкой, а с криком я тебе покажу, где раки зимуют волок меня в место скорбного для меня отдохновения, запирал извне на за-движку и выключал свет, ведь подходящего для воспитания детей чулана в квартире не было предусмотрено.

Зимой в этой импровизированной холодной тусклый свет доносился лишь из подпотолочного мутного окошка, на котором остался белый крап от некогда производившейся побелки. При наличии некоторого воображения, поскольку дело происходило, как правило, вечером, в черном квадратике неба можно было разглядеть и звезды, и луну. Самым страшным в этом наказании, однако, были не холод и даже не одиночное заточение, но то, что в тишине, которая уже стояла в квартире, мне чудилось, как шевелятся и скребутся эти самые неведомые раки, выбравшие себе для зимовки столь неуютное прибежище.

Когда глаза привыкали к темноте, можно было рассмотреть, что в стене рядом с умывальником есть несколько дырок, отставленных, наверное, от несостоявшегося устройства батареи, да так и не заделанных. Было очевидно, что это и есть норы раков и зимуют они именно в этих черных отверстиях: где же еще им было прятаться?

Надо сказать, что сами раки в те годы не были такими уж экзотическими животными, как нынче, и на химкинском рынке, наискосок от керосинной лавки, где продавали и всяческие скобяные изделия, серпы да лопаты, а также банки скипидара и масляной краски, висела кривая вывеска с кое-как выведенными буквами пиво и раки , а поскольку я уже умел читать по буквам, то мне оставалось лишь удивляться этой раковой вездесущности. То есть надо было понимать дело так, что раки не зимуют напропалую у нас в сортире, лишь приходят на ночлег, а утром направляются на рынок. Невесть как они туда попадали, ползком, наверное, таясь по дворам и сточным канавам, подернутым первым ноябрьским ледком.

Трудно сказать, отчего этими соображениями я не делился с бабушкой и матерью. Отчего я не говорил об этом с отцом, понятно: тот и сам прекрасно знал все о привычках раков и, пожалуй, посмеялся бы надо мной и дал бы, не соизмеряя своей нежной отцовской силы с деликатностью устройства детской шеи, чадолюбивый шутливый подзатыльник, от которого ощутимо содрогалась моя маленькая голова.

Отец вообще, будучи в хорошем расположении духа, любил тискать меня, как дети играют со щенками, и ударял поощрительно между лопаток, что мне вовсе не нравилось. Мать была поглощена другими делами, о раках скорее всего ничего не знала. Но вот отчего я не проговорился бабушке? Тем более что при первом же удобном случае она избавляла меня от соседства с раками в холодном сортире, ворча сам бы там посидел . Наверное, дело было в том, что я подсознательно не хотел обострять ситуацию, ведь получилось бы, что я как бы жалуюсь на раков бабушке, что могло бы только осложнить мои с ними отношения. В конце концов вели они себя безобидно, лишь едва ворочались в своих дырках, шуршали, будто шептались, не принося мне вреда. Я очень приблизительно представлял себе, как раки выглядят, но все-таки видел их изображения на той же вывеске пивной. Там они в количестве двух штук бездвижно лежали рядом с кружкой пива, на которой была надета белая шапка пены, у них было много конечностей, как у тараканов, и были они ярко-красного цвета. То есть я знал о раках не так уж и мало: красные, днем они любили попить пивка, но своего дома не имели и зимовали где придется, потому что от хорошей жизни не станешь же сидеть в дырке в стене холодного сортира…

Мне очень помнятся наши с бабушкой прогулки по этому захолустному московскому предместью, с заходами на рынок, где я получал самые важные впечатления. При воротах бабы в телогрейках и валенках торговали из больших, толстых, рогожных подвернутых мешков мелкими черными семечками, которых мне никогда не покупали и которых потому очень хотелось; там же, сидя на низкой тележке, хриплый безногий инвалид с отчаянием пел какие-то тоскливые песни, мне слышалось

бродягу байкал переехал , ну как машина бродячую собаку, и бродягу было жаль; инвалид был сед, всегда зол, красен и простоволос, потому что его ободранная заячья шапка-ушанка лежала перед ним на промерзлой земле и полнилась мятыми рублями, на которые можно было бы купить семечек очень много, несколько свернутых из обрывков газет кульков. Сразу направо шли барахольные ряды, там продавались, я знал, очень красивые кошки и свиньи-копилки, коврики с русалками – хвост изогнут, груди вперед, ротик бантиком, – а также фабричного изделия трофейные зеленоватые гобелены с заграничными охотниками, трубившими в рог, и с пятнистыми пугливыми оленями, прятавшимися в пестрых ветвях – точно такой висел тогда у моей кроватки. Но бабушка чаще всего сворачивала налево, и, едва дойдя до всегда одной и той же задумчивой бабы в цветастом платке, телогрейка на которой была схвачена белым грязным фартуком, купив творога и пол-литровую банку сметаны, быстро уводила меня прочь от рыночной толкотни, будто боялась потерять. Иногда мы не сразу возвращались домой, а шли мимо

Дворца культуры, торжественного здания с четырьмя белыми колоннами и гербом на фронтоне; по бокам от колонн всегда висели ярко размалеванные афиши, и позже я здесь смотрел кинофильм Чапаев – восемь раз. Если миновать школу, куда я позже пошел в первый класс, перейти железнодорожные пути, то окажешься в парке с каруселями, и у парка было какое-то имя, не могу вспомнить, какое именно, на облетевших аллеях стояли покрытые ледком лужи, и карусели уже не работали, замерли слоны в попонах и облупленные понурые пони.

Прямо через дорогу, напротив наших убогих двухэтажных

благоустроенных бараков, стояли два трехэтажных дома желтой штукатурки, построенные двумя буквами Г , таким образом, что между ними образовывался почти замкнутый “крепостной” двор. Здесь жила здешняя белая кость: работники райисполкома, инженеры авиационного завода, начальники из бабушкиного института, а партийные бонзы жили где-то отдельно, но об этом было не принято говорить. Позже выяснилось, что этот дом построили те же пленные немцы, но, быть может, не именно те, которым переводила бабушка; точно такие же добротные и теплые, с газовыми колонками и толстыми кирпичными стенами, немецкой постройки дома в Москве, в Перово, на Хорошевке, на Песчаных улицах, за Курчатовским , пережили советскую власть.

Ворота тогда были у всех дворов, но у нас были одни деревянные, на которых я имел обыкновение виснуть и качаться, едва бабушка зазевается, а здесь – двое ворот по обе стороны двора: железные и решетчатые. В нашем дворе росли тополя и был деревянный тротуар, проложенный через грязь к сараям, а здесь никакой грязи, никаких тополей и никаких сараев, а напротив, клумба посередине, а в центре клумбы – огромная облупленная гипсовая ваза с ручками, напоминавшая урну. Вокруг этой клумбы шла дорожка, огороженная низким штакетником. На нашем с бабушкой языке этот номенклатурный двор именовался тот .

Иногда мне удавалось побывать в том дворе. Дело в том, что там обитал бабушкин начальник, и бабушка иногда выполняла для него частным образом переводы из немецких журналов, которые не положено было выносить за институтские стены, но начальник выносил, давал бабушке, чем вовлекал ее в свой должностной проступок. Короче говоря, бабушка была, отнюдь того не желая, вовлечена в сговор, но

халтура есть халтура , как сказали бы нынче, а деньги были нужны.

Отдать переводы и получить деньги из рук в руки бабушка ходила в

тот двор и брала меня с собой. Тем более что в семье этого начальника помимо хлопотливой жены и тещи-еврейки был мальчик Миша двумя годами старше меня, а также большой и слюнявый рыжий с белым фартуком на груди боксер по имени, разумеется, Рекс.

По моему тогдашнему разумению, жило это начальственное семейство во дворце. Поскольку у них была, скажем, столовая, то есть место, где не спали, а только ели. Был сервант с саксонскими сервизами, тоже скорее всего трофейного происхождения, часы с боем, обитые полосатым шелком стулья с пружинами. Едва я попадал в это царство роскоши, как меня охватывало смутное чувство социальной неполноценности. Тем более удивляло, что бедно одетая, в затрапезе, моя бабушка не выказывала никаких признаков приниженности, а, напротив, уверенно что-то объясняла хозяину по поводу немецких составных существительных. Она хоть и была теперь нищей интеллигенткой, вдовой врага народа, но так и оставалась барыней.

Пока решались дела с главой семьи, его женщины уводили меня на кухню и угощали сладким чаем с сушками и конфетами му-му . Иногда в дни выплат, как я теперь понимаю, устраивалось и общее чаепитие в столовой, и хозяин рассказывал о своем военном прошлом, проведенном в тылу в инженерных войсках, но все больше о деревне, в которой он вырос. Если о чем-то из прошлого спрашивали бабушку, то она отвечала сдержанно и кратко, хотя я знал: ей было что рассказать, – подслушивал из-за ширмы их долгие вечерние разговоры с матерью.

Иногда обращались и ко мне. И вот раз, когда барчук Мишка принес из своей комнаты деревянный ярко-красный игрушечный грузовик – хвастаться, я, уязвленный, сказал неожиданно для самого себя:

– А я знаю, где раки зимуют.

Все замолчали.

Во, заливает, да что ты знаешь-то , сказал Мишка презрительно, на правах старшего и богатого. Хозяин посмотрел на меня строго и спросил:

– И где же?

– В туалете, – сказал я. Мишка картинно схватился за живот и захохотал, как смеются только очень избалованные дети, привыкшие быть в центре своей маленькой вселенной. И, поскольку тайна была выболтана, я добавил, ведь терять мне было уже нечего: – В дырках.

Мишка затих.

– То есть как это, Нина Александровна, понимать? – спросил хозяин бабушку, которая смотрела не меня очень внимательно.

– Он у нас фантазер, – сказала она, помолчав.

– Так вот, – сказал хозяин, – чтоб ты знал, раки зимуют в норах под берегом рек и прочих пресных проточных водоемов.

И я почел за лучшее не возражать.

Когда мы одевались в прихожей, теща хозяина, увидев мою цигейковую с пролысинами шубку, воскликнула:

– Какая прелесть! Нина Александровна, и где вы брали?

– На нашей барахолке, – ответила бабушка.

– Наверное, недорого?

– Недорого, – сказала бабушка, повязывая на мне кое-где побитый молью свой старый шерстяной шарф.

– Обожаю дешевые вещи! – воскликнула та, жеманясь и поджимая усатую верхнюю губу.

Бабушка посмотрела на нее с горечью и жалостью, а я возненавидел дуру, за нас с бабушкой обидевшись. Когда мы уже вышли на лестничную площадку, из квартиры с криком я вас провожу вырвался Мишка. Он волочил за собой санки, а следом радостно скакал Рекс.

Во дворе балованный Мишка с неожиданной для него покорностью спросил:

– Можно, бабушка, я вашего Колю прокатаю?

– Прокати, – сказала бабушка. – Но только один раз.

Я запомнил это катание. Умница Рекс позволил надеть себе под шею на белую грудь веревку от санок, мы с Мишкой уселись, и пес аккуратно повез нас по дорожке вокруг клумбы с гипсовой вазой посреди. Когда мы отъехали на другую сторону клумбы, Мишка спросил:

– Правда, что ль, в дырках?

– А вот и не скажу, – ответил я, не любя Мишку классовой нелюбовью.

– Ну и ладно тогда, – сказал он и вытолкнул меня с санок в сугроб…

С тех пор я долго мечтал о боксере. До того, пока не встретил собак еще умнее. Я воображал, как пес подходит и кладет морду мне на колени. Нет, я никогда не стал бы кричать, как теща хозяина,

Геннадий, уберите же кто-нибудь эту гадость. И бабушка не стала бы. А что от его слюней оставались бы на штанах пятна – что с того.

Мы с бабушкой купили бы другие штаны. На барахолке.