Талантливая Шмидт

Первый автопортрет, нарисованный в восемнадцать лет. Юное веселое лицо. Хохочущий рот, смеющиеся глаза, беззаботность.

Такой Кэте Шмидт приехала в Берлин, поселилась в пансионе и поступила в женскую рисовальную школу.

Отец верил в ее большое предназначение. Как она говорила потом: он «уже в детские годы предопределил меня для искусства». Но он же не раз повторял с досадой, что надо бы ей родиться мальчиком, тогда легче было бы стать художником.

Сейчас — препятствия на каждом шагу. Даже в академию девушек не принимают, и приходится довольствоваться рисовальными школами для дам, вместо того чтобы получить серьезное художественное образование.

Дочь отпустили в Берлин на один год. Она и сама так считала — год этот пробный, он покажет, правильно ли избран путь.

В школе Шмидт познакомилась со многими одаренными девушками. Очень сблизилась с Эммой Еэп, утонченной, изысканной, которая как-то сразу потянулась к новой ученице.

Они звали друг друга по фамилиям. Просто Шмидт и Еэп. Пройдет много лет, они выйдут замуж. Одна своими рисунками прославит на весь мир имя Кольвиц, другая станет популярной писательницей Беатой Бонус. Но друг для друга они останутся навсегда Шмидт и Еэп. Эти девичьи фамилии напоминали о молодости, рисовальной школе, когда впереди были только надежды.

У Шмидт, правда, было и еще одно прозвище — забавное. Брат Эммы, увидев ее, воскликнул:

— Она похожа на Тинтаролло.

Так называли в Италии детскую глиняную копилку с острым носиком и щелочкой рта, в которую бросали монету. Она звенела при этом вроде тинта-тинта. Отсюда и название. В самые нежные минуты подруга называла ее Тинтаролло. Это было звучно и смешно. А Шмидт ведь всегда так любила веселое и умела удивительно смеяться, самозабвенно и чистосердечно.

Вот какой Эмма запомнила подругу из Кенигсберга в первый день их знакомства:

«Она была одета в платье, вытканное из скромной небеленой шерсти и казалась бесцветной от шеи до ног. Цветной у нее была только голова… Крутая шейка и слегка приподнятый подбородок… очень темные глаза, которые смотрели не перед собой, но вдаль и все отражали, что проходило перед ними. К этому добавлялись скромно, на пробор причесанные волосы… На затылке они образовывали заплетенный узелок. У лба выбивались маленькие шелковистые волосики, своевольные, но со скрытой прелестью».

Шмидт сразу пригласили в класс, где рисовали живую модель. Еэп пока штудировала гипсы. По вечерам они были неразлучны, вместе изучали основы анатомии.

Многие годы президент Академии искусств Макс Либерман просматривал работы, сделанные девушками в натурном классе Берлинской рисовальной школы. Он сказал о ранних работах Шмидт:

— Никакого удовлетворения не давал просмотр тридцати таких рисунков, пока я, внезапно пораженный и удивленный, не натолкнулся на одну работу — рисунок руки и ноги, автором которой была Кэте Шмидт.

Но она уже изведала первую горечь неудач. Их принесли краски. Порой даже казалось, что не стать ей художницей, раз живопись остается чужой. Подруги замечали, что в натурном классе Шмидт писала портреты не лучше, чем они, ничем не выделялась.

Зато в рисунках она была необузданна и порывиста. Никто лучше ее не передавал движения фигур, выразительных поз. Она уже распоряжалась человеческим телом с той свободой, которая выдает сформировавшегося художника.

Но то, чем владеешь, обычно сам оценить не можешь. Шмидт тосковала по краскам и писала портреты с упорством, настойчивостью, почти отчаянием.

Ее учителем теперь был известный швейцарский художник, мастер гравюры Штауффер-Берн. Он обладал редким качеством, ценным для педагога, — умел находить в учениках их особинку, угадывал сильную сторону дарования.

Он понял, где лежит будущее порывистой девушки из Кенигсберга, подобрал ключ к ее таланту.

Шмидт все также прилежно писала модели в классе. Но учитель советовал ей больше рисовать. Он поверил в ее графическую силу, когда увидел рисунки, сделанные еще в Кенигсберге. Гавань, грузчиков, женщин, собирающих уголь для своих очагов.

Сколько уже было красоты в этих энергичных штрихах, как они говорили о глазе точном и наблюдательном, о глазе зорком, таком, какой очень нужен рисовальщику. И что самое главное — в этих рисунках уже проступало отношение самой художницы к модели: она любовалась грузчиками, не только сочувствовала их труду, но и славила его.

Хорошо, если можно такими словами вспомнить своего наставника: «…Мне посчастливилось попасть к Штауффер-Берну… Он был превосходный учитель. Его советы были очень ценными для моего дальнейшего развития. Я хотела писать, но он все время возвращал меня к рисунку».

Ученица отнеслась с большим доверием к своему учителю еще и потому, что часто совпадали их взгляды на жизнь. Бунтарский характер Штауффер-Верна, его отрицательное отношение к буржуазному обществу находило отзвук в сердце юной Шмидт.

Как-то учитель заговорил о своем друге художнике Максе Клингере. Советовал непременно посмотреть на очередной берлинской выставке цикл его гравюр «Драмы».

Они висели в дальней комнате, чуть ли не под потолком. Но Шмидт их нашла и надолго запомнила. Она воскликнет уже на склоне лет: «Клингер был сильнейшим впечатлением моей молодости!»

Известный художник, всего на десять лет старше ее, уже многое сделал в живописи, графике, скульптуре. Он находился под большим влиянием символизма. Это было заметно уже в тех сериях офортов, которые Кэте Шмидт вскоре пристально рассматривала в гравюрном кабинете музея.

Многие сюжеты, взятые из жизни, проникнуты сочувствием к обездоленным, навеяны революционными событиями 1848 года.

Клингер великолепно владел техникой офорта. Молодая художница была покорена сильнейшим воздействием этих листов.

Она умела увлекаться людьми, произведениями искусства так пламенно и всепоглощающе, что все казалось теперь малозначительным, кроме этих графических рассказов о трагических судьбах людей.

На одном офорте изображена женщина, которую только что вытащили из воды. Она спасена, а сын утонул. Оба шли на смерть, жизнь слишком круто обошлась с ними.

Клингер обратился к извечной беде многих семей. Он показал испуганную женщину, защищающую ребенка от разъяренного пьяного мужа. Нагромождения домов, узкий двор, давящую тесноту жилищ, в которых ютится нищета.

Уличная горькая сцена. Девушка, освещенная фонарем. Первые шаги к пороку. Страх и отчаяние в ее тонкой беззащитной фигуре.

Художник вводит зрителя в зал судебного заседания. Под яркими лампами — лица блюстителей закона, защитник, произносящий речь, и преступница, ожидающая приговора. Еще одна горестная судьба, жизненная драма, в которой художник на стороне жалкой женщины, попавшей на скамью подсудимых.

И восставший народ на улицах Берлина. Из окон особняков вышвыривается мебель. Баррикадные бои. Гравюра, напомнившая Кэте Шмидт их тихий дом в Кенигсберге, отца, читающего стихи Фрейлиграта.

Гравюры Клингера открыли Кэте Шмидт простую истину: искусство может вторгаться в жизнь. Рисунки способны расшевелить самые черствые сердца, вызвать не только сочувствие, но и стремление к действию.

Стала ясной великая сила гравюр. Это не только произведения для избранных или посетителей музея. Размноженные в десятках экземпляров, они находят зрителей далеко от больших городов.

В Берлине жил и Конрад, изучал там экономические науки. Брат поехал с сестрой на кладбище погибших в революционных боях 1848 года. Они читали имена героев на могильных камнях. На одном надпись: «Неизвестный». Всюду — цветы, у этого камня — больше всего.

Каждый год 18 марта берлинские рабочие приходили поклониться памяти этих самоотверженных людей. Долго стояли сестра и брат возле молчаливых плит и положили на могилу цветы.

Пройдут годы, мы увидим рисунок, который создаст Кэте Кольвиц и посвятит борцам, павшим за свободу Германии.

Пробный год подходил к концу. Он принес многое. Крепли силы- Ясно, что вне искусства ей не жить. Вернувшись домой, Кэте еще не рассталась с палитрой и надеждами на то, что ей удастся поладить с красками.

Она вновь брала уроки у художника Найде и вновь поверила ему, что будет писать картины. И кто хоть раз стоял с кистями у мольберта, а перед ним лежали на палитре краски, тот поймет, что нет выше счастья, как властно бросать их на холст, и нет горше чувства, как видеть свое бессилие.

Но можно любить музыку и не обладать слухом. Также можно любить живопись и быть лишенным чувства цвета. Обездоленность? Да, для иного художника в этом тупик. Кэте Шмидт указали выход гравюры Клингера. Это была графика.

Она подумает с горечью о том, что ей не дано видеть краски, и все же попросит позировать отца, еще надеясь, что именно этот портрет раскроет тайны колорита.

Или выйдет в сад и напишет этюд с цветущих яблонь, все так же еще веря в чудо, в то, что палитра, наконец, подчинится ей и в цвете найдут выход мятежные тревоги молодости.

В альбомах копились наброски. Теперь это были уже более уверенные рисунки. Год работы под руководством Штауффер-Берна приучил любить форму, научил лепить объем. К плотности и мягкости призывал он ее карандаш.

Кэте даже подумывала о том, чтобы еще на год поехать в Берлин к тому же учителю. Но Штауффер-Берн уехал в Италию вместе с Максом Клингером, и там его настигла тяжелая душевная драма, которая привела к смерти.

Шмидт осталась в Кенигсберге.

Давно уже в их доме бывал товарищ Конрада — студент Карл Кольвиц. Он изучал медицину. Своей семьи у него не было, рос сиротой. И дом Шмидтов стал родным.

Карл Кольвиц еще со студенческих лет считал себя социал-демократом. Общность убеждений скрепляла дружбу молодых людей.

Осенью 1887 года в семье Шмидтов произошло знаменательное событие. Конрад во время заграничной поездки был в Париже и отправил оттуда в Кенигсберг ящик с книгами. Следом за посылкой пришли полицейские. Они сделали обыск.

В доме привыкли к подобным «происшествиям». Но полиция обычно проявляла интерес к деятельности Юлиуса Руппа. А он уже окончил свой круг, умер полуслепым, продолжая до последнего дня обращать людей в свою веру.

Теперь на политическую арену выступал его внук. Что же так обеспокоило полицию в заграничной посылке экономиста Шмидта? Оказывается, среди книг было несколько номеров газеты «Социал-демократ». В Германии она запрещена. Шмидту угрожали арестом, но дело пока обошлось угрозой.

По этому поводу Конрад получил от Фридриха Энгельса такое письмо:

Прусский министр внутренних дел фон Рохов ввел в обиход это выражение «ограниченный разум верноподданных». Оно как нельзя лучше характеризовало, к чему стремилась прусская монархия, подавляющая всякие проблески свободной мысли.

Конрад Шмидт был избавлен от этой ограниченности. Ф. Энгельс писал К. Каутскому, что «Шмидт постепенно сделался марксистом и поэтому потерял всякую надежду на университетскую карьеру… Шмидт пришел к нам совершенно самостоятельно, без какого-либо поощрения, несмотря даже на неоднократные косвенные предостережения с моей стороны, пришел просто потому, что не мог устоять против истины. При нынешних обстоятельствах это должно быть поставлено ему в заслугу, притом он держал себя очень мужественно».

Научная работа Конрада Шмидта была столь интересной, что Ф. Энгельс назвал его своим коллегой и дал «похвальную оценку» его труду в предисловии к III тому «Капитала» К. Маркса.

Так «маленький Шмидт» из Берлина вошел в большой мир марксистской литературы. Двери университетов были перед ним закрыты, он пробовал свои силы в журналистике и стал сотрудником социал-демократической газеты «Форвертс».

Карл Кольвиц был близок революционному кружку Шмидта. Он избрал Кэте своей невестой, когда она была еще девочкой.

Летом Карл приезжал к Шмидтам в Раушен. Там собиралась веселая молодая компания. Дальние прогулки в горы, вдоль морского берега. Вместе прочитанные стихи, книги, жаркие споры.

Девочка Кэте стала девушкой. Перемена особенно заметна после года, проведенного в Берлине. Она вернулась воодушевленная впечатлениями. В ее жизнь вошли новые друзья. Но дружба со светловолосым медиком оставалась нерушимой.

И когда Карл Кольвиц отважился сказать о своих давних чувствах, Кэте поверила в силу его любви. Предложение принято, и молодые люди поведали родителям о своей мечте.

Отец не хотел бы для дочери лучшего мужа. Он ценил одухотворенность и чистоту взглядов Карла Кольвица. Но заботило и то, что замужество закроет для Кэте путь в большое искусство. Отец не верил, будто можно стать хорошей женой, матерью и плодотворно заниматься художеством.

С тех пор как дочь стала невестой и носит обручальное кольцо, отец отложил попечение об ее занятиях. По его мнению, семья исключает искусство.

Но Кэте думала и поступала иначе. Свадьба еще не скоро. Кольвиц изучает медицину и станет врачом через несколько лет. Она сама продолжала учиться, не пропуская ни дня для живописи и рисунка.

Но краски продолжали упрямствовать. Печальным живописным похмельем называла она это время. Терпкий привкус разочарования мешал ей радоваться жизни.

Кэте понимала, что еще нуждается в советах опытных педагогов. Нетерпеливое стремление к совершенствованию влекло ее в Мюнхен. Родители вновь отважились на долгую разлуку с дочерью.

На вокзале ее провожал Карл Кольвиц и долго шел за медленно двигающимся поездом.