В старости одолевают воспоминания. Чем меньше остается жизни впереди, тем все чаще тянет оглянуться, проверить, взвесить ее — не напрасно ли прожита. Заново переоцениваешь свои дела и проступки, вспоминаешь дороги, по которым ходил, людей, события, встречи. Эта напряженная и волнующая умственная работа не прекращается даже во сне.

Сегодня мне приснилось почему-то самое раннее детство и бабушка. Она у меня была религиозной и почти каждый вечер, закончив дневные заботы, читала мне перед сном жития святых. Такой я и увидел ее нынче во сне: в линялом платочке горошком, с лицом морщинистым и темным, она сидела в углу под образами и протяжно, слегка нараспев, читала пухлую книжищу в засаленном переплете, время от времени строго поглядывая на меня поверх очков:

— «Бе человек в Риме, муж благочестив именем Ефимьян и жена его Аглаида при Онории и Аркадии славныма цесарема римьскима, велик быв в боярех, богат зело…»

А потом, по какой-то странной ассоциации, еще не раскрытой до конца психологами, мне приснился мой учитель, Даниил Кириллович Заболотный. Я увидел его опять молодым, каким встретил впервые осенним днем далекого 1896 года.

Проснувшись, я весь день, чем бы ни занимался, все время думал неотступно о Данииле Кирилловиче, вспоминал встречи с ним, даже словно слышал его глуховатый голос и радостный, заливистый смех. И давнее желание рассказать всем об этом удивительном человеке властно потянуло меня к письменному столу. До сих пор я как-то все откладывал это «на потом». Но теперь воспоминания охватили меня, — так и родилась эта книга.

И еще я подумал: написав ее, я выполню завет Алексея Максимовича Горького, который столько раз говорил, слушая рассказы Заболотного: «Очень надо было бы написать книгу о вашей жизни, об учителях ваших и учениках…»

Я врач, медик, а не литератор и писал ее урывками, вечерами, без строгого плана, как говорится, «по вдохновению». Порой как-то так получалось, что в воспоминания вплетались мои сегодняшние мысли и раздумья, — надеюсь, читатель не посетует на меня слишком строго за это.

Долго я выбирал название, — оно, может быть, удивит некоторых своей старомодностью. Но его подсказал все тот же сон с бабушкой.

Жития святых… Каких только подвигов не совершали праведники в рассказах бабушки, чтобы доказать богу свою святость: и вериги носили, и в пустыню удалялись, и годами на одной ноге на верхушке столба стояли на манер аиста! Преподобный Феодосий, обнажившись до пояса, отдает свое тело на съедение оводам и комарам. Днем и ночью он носит власяницу и никогда не спит «на ребрах», а только «сед на столе», то есть сидя на стуле.

А зачем? Какую, спрашивается, пользу принесли они этими «подвигами» людям?

А вот перед вами жизнь, целиком, — до последнего дыхания, растаявшего на холодном зеркале, которое я держал в своих руках в тот прощальный час, — вся жизнь, без остатка, щедро отданная людям.

Даниил Кириллович Заболотный тоже частенько спал сидя, хотя это ему вовсе не нравилось, кормил своей кровью комаров в астраханских плавнях, замерзал и голодал, ухаживал за несчастными, рискуя каждую минуту смертельно заразиться от них при одном неосторожном, слишком глубоком вдохе. И все это он делал ради совсем не знакомых ему людей: русских, украинцев, индийцев, китайцев, арабов — ради всех людей на земле. Ради того, чтобы «уменьшить массу человеческих страданий и увеличить массу человеческих наслаждений». Эти слова Писарева он очень любил и частенько повторял.

Благородная, поистине героическая жизнь-подвиг, спасшая сотни тысяч людей… Как назвать ее иначе, если не этим старинным и торжественным словом: житие?

КАРАВАН МЕРТВЕЦОВ

Не буду рассказывать, как пробирались мы напрямик, чтобы сберечь время, горными тропами к Шанхаю и как потом долго плыли вокруг всей Азии на пароходе. В Бомбее опять бушевала эпидемия, притихшая было на время тропических дождей. Мы встретились с Владимиром Хавкиным. Он решил совсем остаться в Индии, организовать здесь постоянный противочумный институт.

Основанный им институт существует и поныне и назван именем русского врача Владимира Хавкина, отдавшего борьбе с чумой в Индии тридцать лет жизни. Но об этом подвиге надо писать особую книгу, и, конечно, она непременно появится.

В Петербурге мы с Заболотным расстались.

Между нами было твердо уговорено, что я переведусь из Киевского университета в Петербург, чтобы помогать Даниилу Кирилловичу обработать материалы наших путешествий по дорогам чумы.

Так я и сделал. Сдал экзамены сразу за два курса, собрал свое нехитрое студенческое имущество и покатил в Петербург.

В Институте экспериментальной медицины мне сказали, что Заболотного надо искать в лаборатории «Чумного форта».

Так прозвали медики форт «Император Александр I», расположенный на крошечном островке возле Кронштадта. Изолированный от всего мира, он был идеальным местом для чумной лаборатории, которую тут и решили недавно организовать по настоянию Заболотного и других ученых.

Сереньким зимним утром я смотрел, как постепенно вырастали впереди из свинцовой воды замшелые каменные стены с узкими бойницами. Я был единственным пассажиром на маленьком пыхтящем катере, и команда посматривала на меня не то с испугом, не то с уважением, а вернее, чувства матросов носили смешанный характер, как и мои собственные. С одной стороны, было очень любопытно попасть в такое интересное и, по-моему, весьма романтическое «научное убежище». Но чем ближе мы к ним подплывали, крепостные стены казались такими угрюмыми, мрачными, нелюдимыми, с таким откровенным сочувствием посматривали на меня матросы, что невольно в голову начинала лезть всяческая ерунда вроде той зловещей надписи, какую придумал Данте для ада: «Оставь надежду всяк сюда входящий…»

Сбавив ход, катер осторожно ткнулся носом в маленькую пристань, возле которой покачивалась на поднятой нами волне одинокая лодка. Нас встретил пожилой усатый жандарм в помятой шинели. Это тоже как-то не очень поднимало дух. Он долго рассматривал мои документы, прежде чем жестом разрешил ступить на мокрые доски причала. Катерок, словно обрадовавшись, что избавился от меня, тотчас же отвалил.

Мы прошли с жандармом мимо полосатого грибка для часового и под сводами мрачных ворот, над которыми раскинул крылья орел на барельефе. Решетка ворот была едва полуоткрыта, так что пришлось бочком протискиваться в эту щель. За воротами тесный дворик, совершенно пустой и голый, невольно вызывающий мысли о кратких тюремных прогулках.

Но вот со скрипом открывается железная дверца, украшенная львиными головами, и на пороге стоит улыбающийся Заболотный, радушно приглашая, словно в отчий дом:

— Заждались, заждались! А ну, поворотись-ка, сынку!.. И скорей чаю, чаю, да самого горячейшего! Небось продрог, вон ветер какой!

И сразу на душе моей становится светло и покойно, вмиг отлетают все опасения и заботы.

В крошечной комнате Даниила Кирилловича, которую низкие сводчатые потолки и окна с решетками делают похожей не то на монастырскую келью, не то на тюремную камеру, мы долго пьем обжигающий черный чай, вспоминаем наши странствия, общих киевских знакомых. Железная койка, застланная серым больничным одеялом, на стене портрет Мечникова в простой деревянной рамке, на столе — неизменные цветы.

Потом Даниил Кириллович водит меня по всему форту, показывая свое хозяйство. Всюду идут столярные работы, лаборатории еще не готовы, пузатые колбы, пробирки, витые стеклянные трубки разложены на соломе прямо на полу в узких коридорах.

— Тесновато, но ничего. Такую здесь фабрику наладим — всю Россию обеспечим противочумной сывороткой и вакциной, — потирая руки, говорит на ходу Заболотный. — А главное — спокойно тут, тихо. И от начальства подальше — это, брат, тоже немаловажный фактор.

Действительно, здесь нас никто не беспокоит. Днем Даниил Кириллович уезжает в Петербург, где ему поручили организовать первую в России кафедру микробиологии при Женском медицинском институте. А я остаюсь один и под мерный плеск воды за окном обрабатываю материалы наших странствий: привожу в порядок истории болезни, рисую графики температур, систематизирую результаты анализов.,

Даниил Кириллович работает сразу над несколькими научными статьями. Одну, которую решено назвать «Исследования по чуме», он пишет для солидного «Архива биологических наук». Для «Русского архива патологии», который издает в Киеве Подвысоцкий, он решил подготовить небольшую статью о новой, ранее неизвестной пустулезной форме чумы, обнаруженной во время эпидемии в Бомбее.

Листая путевые дневники и записные книжки, я то и дело натыкаюсь на засушенные цветы. И в памяти снова оживают наши приключения в Аравии, в Монголии, в Китае. Стал переписывать начисто историю болезни маленького Джо и словно заново увидел, как, улыбаясь во сне, спал после победы усталый Даниил Кириллович в тени дерева на берегу ручья.

Своему заражению Заболотный посвятил в статье только несколько скупых строчек, набранных петитом. Да и то лишь потому, что немного насчитывалось на земле людей, которые перенесли бы чуму и могли рассказать о своих ощущениях во время болезни.

Вечерами, когда Даниил Кириллович, закончив свои дела в Петербурге, приезжал в «Чумной форт», мы затапливали печку и, пристроившись на полу перед ней, пили чай, следя за причудливой игрой огня, вели долгие беседы.

Больше всего, конечно, нас волновала загадка чумных эпидемий в Вейчане и в Монголии. Даниил Кириллович упорно склонялся к тому, что хранят чумных бактерий, видимо, все-таки тарбаганы. От них она и передается людям.

— Но откуда тогда берется чума среди тарбаганов? — недоумевал я. — Или тут замкнутая цепочка: люди заражают сусликов, те хранят бактерии, чтобы потом болезнь, словно бумеранг, обратно поразила людей?

— А что же, вполне возможно. Ты же видел, як в степи хоронят покойников? По буддийскому обычаю, их просто, не закапывая, оставляют лежать в степи, чтобы хищные звери и птицы растерзали труп. Кровь пропитывает землю, орошает траву, которой питаются тарбаганы. А если покойный умер от чумы?

Удивительны, незабываемы были эти вечерние беседы в полутьме маленькой сводчатой комнатки, по стенам которой качались и прыгали причудливые тени, а за толстыми крепостными стенами завывал ветер, шумело зимнее море, мокрый снег хлестал в окна!

Подбирая материалы для задуманной Заболотным статьи об эндемичных очагах чумы, я перерыл горы книг. Из древних летописей выписывал первые дошедшие до нас сведения о набегах «черной смерти» на русскую землю:

Странным очарованием веяло от этих старинных слов. А какая точность выражений — ей может позавидовать каждый врач!

Я снова перечитывал изумительные труды Данилы Самойловича, переводил некоторые из них, почти неизвестные в России, с торжественной латыни. Страница за страницей штудировал замечательную по своей обстоятельности и точности работу покойного Г.Н. Минха о чумной эпидемии в Ветлянке.

В эту большую станицу, затерявшуюся в астраханских степях, «черную смерть» занесли в 1878 году казаки, возвращавшиеся из турецкого похода. Эпидемия погубила почти четверть всех жителей Ветлянки. В борьбе с ней погибли, как бойцы на посту, три врача и семь фельдшеров.

Я внимательно рассматривал схемы, приведенные в книге Минха. Они очень наглядно и убедительно показывали, как чума передавалась от одного человека к другому в громадной казачьей семье Беловых, насчитывавшей с внуками и правнуками свыше восьмидесяти душ.

Мое внимание привлекла одна странная легенда, записанная в местах эпидемии пунктуальным Минхом. Она удивительно перекликалась с тем рассказом о «смертельном кладе», что слушали мы вечером у костра в монгольском аиле. Я переписал ее и показал Заболотному:

«Говорили, что Агап Харитонов, первым среди жителей Ветлянки заболевший чумой, незадолго до начала эпидемии проходил по селу Никольскому. У крайнего двора сидел старик. Когда Харитонов поравнялся с ним, старик спросил:

— Хочешь ли ты золота или серебра? Только неправедное это богатство.

Агап сказал, что от золота никто не отказывается. Тогда старик показал рукой: — Иди во двор, отроешь клад. Уходя с мешком, полным золота, Харитонов обратился к старику:

— Чем могу я отплатить за подарок?

— Ты поздно спрашиваешь. За клад заплатишь ты, и твои, и твои от твоих. Как в семи дворах топор один, столько останется народу в Ветлянке…»

— Мрачноватая легенда, — сказал Даниил Кириллович, прочитав мою выписку. — Признаться, я ее тоже отметил, когда перечитывал Минха. Что-то в ней есть, несмотря на явную суеверную фантастичность.

— Конечно! — горячо подхватил я. — Ведь не случайно в обеих легендах говорится о том, что чума каким-то неведомым способом может таиться в земле и потом передаваться людям через вещи, — скажем, через вырытые клады.

— Ну, клады-то, вероятно, припутаны сюда уже народной фантазией, — усмехнулся Даниил Кириллович. — Хотя нечто похожее наблюдал Самойлович на эпидемии в Кременчуге.

Он начал рыться в книгах и бумагах, наваленных на столе, продолжая в то же время рассказывать:

— У одного солдата, сообщает Самойлович, заболела чумой жена. Когда она умерла, солдат и двое его детей были заперты в карантин. По истечении срока их отпустили домой вполне здоровыми. И вот, вернувшись в ридну хату, солдат этот первым делом полез на чердак, чтобы забрать запрятанную там перед уходом из дому тряпицу с десятью серебряными рублями. Этого было достаточно, чтобы он заразился и через несколько дней отдал богу душу. Я даже выписал где-то, как метко выразился по этому поводу Самойлович. Вот пожалуйста: «Солдату нанес сей рублевик удар смертельный…»

Однако заниматься научными изысканиями у Даниила Кирилловича оставалось очень мало времени. Много хлопот доставляли работы по оборудованию под лаборатории тесных крепостных келий «Чумного форта». Увлекала Заболотного и преподавательская работа в Женском медицинском институте — ведь созданная им кафедра микробиологии была, по существу, первой в России.

Нередко мне приходилось по просьбе Даниила Кирилловича ездить с ним в институт и помогать на лекциях и при лабораторных занятиях в качестве ассистента.

В те первые годы вся кафедра умещалась в двух маленьких комнатках анатомического корпуса института, а весь ее штат состоял из Даниила Кирилловича и мрачноватого служителя, имя которого я, к сожалению, теперь уже запамятовал. Одна из комнат была отведена под лабораторию, но ее так заставили громоздкими шкафами, что мы с Заболотным частенько всерьез удивлялись, как это в ней помещается целая академическая группа из двенадцати студенток да еще остается место для необходимых приборов.

А студентки были молодые, бойкие на язычок и весьма смешливые. Позднее из этих первых учениц Даниила Кирилловича выросли замечательные микробиологи, а В. Дембская, О. Подвысоцкая, А. Городкова сами стали профессорами. Но в те годы, когда они еще занимались на первом курсе, Даниил Кириллович чувствовал себя порой весьма неуверенно в этом «женском царстве», как он его называл.

Как и в бытность преподавателем Киевского университета, когда мы с ним впервые встретились, Заболотный на лекциях часто смущался, краснел, заикался, хотя теперь вроде уже стал профессором и пользовался большим уважением в ученом мире.

— Ей-богу, насколько в путешествиях спокойней, чем с этими стрекотухами! — нередко жаловался он после лекции.

Никаким особым ораторским талантом Заболотный не обладал, но лекции его всегда получались очень интересными. К каждой лекции мы готовили много диапозитивов или просто фотографий, заснятых во время путешествий. Самые сложные теоретические вопросы он объяснял просто и доходчиво. И непременно «подкреплял» каждую лекцию интересными практическими работами, в которых всегда сам принимал участие наравне со студентками.

Он вообще держался с молодежью очень просто и. доброжелательно, как равный. Всегда был готов ответить на любой вопрос, лекции перемежал шутками, а после занятий нередко надолго задерживался в аудитории или даже просто где-нибудь в коридоре, и тогда начинались бесконечные оживленные беседы обо всем на свете: о модной в те годы реакции Вассермана и об играх монгольских детей, о новых рассказах Горького и технике прививок. Очень забавно, помнится, изображал Даниил Кириллович, как неудобно ему было двигаться с пробиркой под мышкой, когда он решил в Вейчане превратить себя в «походный термостат», и как я якобы прыгал и «кудахтал» вокруг него, еще больше затрудняя ему работу.

С этих лет началась у Даниила Кирилловича «безнадежная хроническая болезнь», по его собственному выражению, мучавшая его всю жизнь: отсутствие денег. Тому пять рублей, другому десять — через несколько дней после получки Заболотный уже раздаривал всю зарплату. А потом видишь, как, сев в конку, он долго, все более смущаясь, шарит по карманам и, наконец, говорит:

— Слушай, Володя, возьми и на меня билет… Бис його батька знае, куда-то гроши заховались!

Очень любил он всем делать подарки по любому случаю и особенно устраивать после занятий общие чаепития, для которых закупал в лучших кондитерских неимоверное количество всяких сластей. Такие пиршества всегда проходили весело и по-домашнему уютно: пели, читали стихи. Даниил Кириллович тут же сочинял весьма забавные и меткие шуточные экспромты на своих учениц или на всем известных весьма почтенных профессоров института.

Забавно проходили у него экзамены. Заболотный не придавал им особого значения.

— Если я не узнал как следует студента, занимаясь с ним каждый день в аудитории или в лаборатории, — говорил Даниил Кириллович, — то, скажите на милость, как же я могу распознать в нем будущего ученого из путаных от волнения ответов возле экзаменационной доски?

Идет экзамен. Даниил Кириллович в чудесном настроении расхаживает по аудитории, жмурится от яркого весеннего солнышка и даже, кажется, едва слышно что-то совсем несолидно насвистывает. А студентка — не буду называть ее фамилии, потому что теперь она уже сама давно профессор и даже член-корреспондент Академии медицинских наук, — эта бедная студентка чувствует себя совсем скверно. Ей достался несчастливый билет, и она что-то жалобно мямлит, заикается, то и дело впадая в длинные, тягучие паузы.

Мне уже хочется как-нибудь подсказать ей ответ. Но вдруг Даниил Кириллович резко останавливается и строго говорит мне:

— А вы не забыли потушить горелку в лаборатории?

— Кажется, нет.

— Вот видите: кажется. А вы лучше проверьте.

Пожав плечами, я направляюсь к двери. Но едва выхожу в коридор, как меня нагоняет Заболотный.

— Я вспомнил: горелка потушена, сам гасил. Это я просто так — надо ей успокоиться, — заговорщицки шепчет он мне. — Давайте погуляем.

Когда мы через несколько минут возвращаемся с ним в аудиторию, повеселевшая студентка так и сыплет без остановки латинскими терминами…

Но однажды Даниил Кириллович рассвирепел — если можно применить к нему такое выражение — и выгнал с экзаменов всю группу. Произошло это так. Все течет нормально, хорошая, усидчивая студентка отвечает бойко и складно. И вдруг останавливается буквально на полуслове.

— Ну? Дальше продолжайте, — удивленно говорит Заболотный.

Студентка молчит, только вся багровеет.

— Вы не выучили этого раздела? А он очень важен. Позор! — начинает сердиться Даниил Кириллович. — Хорошо, пусть ответит кто-нибудь другой, а вы, уважаемая, ступайте в коридор и подумайте.

Но и другая студентка ничего не может ответить на вопрос Заболотного. Кого ни вызовет, все молчат, и Даниил Кириллович одного за другим отправляет их в коридор.

— Что с ними? Заговор? — расстроено спрашивает он меня, когда мы с ним остаемся в аудитории совсем одни.

Ларчик, однако, открывался просто. Никаких учебников в те годы у студентов-микробиологов еще не было. Вся группа, оказывается, готовилась к экзамену по чьим-то запискам, а в них, как на грех, пустяковый вопрос о числе жгутиков у холерного вибриона, который задавал каждому Заболотный, оказался пропущен.

Вся группа, конечно, была вызвана обратно в аудиторию, и курьезный экзамен завершился веселым чаепитием.

Вспоминаются и другие забавные случаи тех незабвенных лет.

Вскакиваю я как-то утром на ходу в конку и вдруг вижу Даниила Кирилловича, увлеченно беседующего о чем-то в углу с одной из студенток. Они так заняты, что не замечают ни меня, ни кондуктора, пропитым басом выкрикивающего прямо над ухом Заболотного остановки. Прислушиваюсь — ничего не могу понять: какой-то сугубо медицинский разговор, так и пересыпанный латынью. И вдруг вижу, что Заболотный удовлетворенно кивает, достает из кармана маленькую записную книжечку, куда он вместо журнала вносил и расписания лекций и данные о противохолерных прививках, и делает в ней какую-то таинственную пометку.

Оказывается, он здесь, прямо в конке, переполненной пассажирами и медленно ползущей по петербургским улицам и переулкам, принимает экзамены!

— Что поделаешь, не хватает времени, — смущенно развел руками Заболотный. — Хоть разорвись!

Вскоре времени у Даниила Кирилловича стало немного больше. Заведовать всем хозяйством «Чумного форта» назначили ветеринарного врача, опытного бактериолога Владислава Ивановича Турчиновича-Выжникевича. Теперь он занимался и оборудованием лабораторий, и отбором лошадей, необходимых для производства сыворотки, и сложными дипломатическими переговорами в «высших сферах», которые совершенно не переносил Заболотный.

— Слушайте, я никогда не подозревал, что в России так богато дураков! — возмущался, бывало, Даниил Кириллович, возвращаясь под надежную защиту крепостных стен после очередных визитов к начальству. — И почему они все наверх всплывают, а? Или тут какой закон природы, нам пока неизвестный?

Нашим главным шефом числился принц Ольденбургский, дядя Николая II. Я с ним встречался как-то однажды и смутно запомнил длинное багровое лицо с прокуренными седыми усами, воинственно закрученными, как у германского кайзера — кумира всей последней царской семьи.

В какой-то, правда, степени нам было небезвыгодно иметь своим высоким начальником царского дядюшку: как-никак это облегчало многие хозяйственные проблемы. Беда заключалась в том, что принц Ольденбургский всерьез считал себя ученым и нередко вмешивался в наши дела. А об его, «научных» увлечениях лучше всего, пожалуй, свидетельствует один забавный случай — о нем нам как-то вечером, заливаясь смехом, поведал Выжникевич, только что побывавший в Петербурге.

— Прихожу я к светлейшему, начинаю докладывать, как идет работа. Вижу, он сидит как на иголках, слушает меня невнимательно. Вроде все время прислушивается к чему-то в соседней комнате. Потом вдруг вскочил: «Обождите минуточку, молодой человек», — и ушел. Возвращается минут через десять, что-то бормочет, качает головой. Я ничего не понимаю, однако продолжаю доклад. Вдруг старенький слуга опять перебивает: «К вам, ваше высочество, его превосходительство господин министр финансов Сергей Юльевич Витте…»

Я хочу откланяться, но принц не отпускает: «Останьтесь, может быть, мне понадобится какая справка».

Сажусь скромненько в уголок, жду. А старик заводит с Витте какой-то страшно занудный спор о финансах и о том, что министерские чиновники, дескать, не оказывают ему должного уважения… И говорит сбивчиво, потому что все продолжает к чему-то прислушиваться. А потом: «Извините, Сергей Юльевич, я на минуточку». И опять убегает, оставив нас в полнейшем недоумении.

«Вы не знаете, что это с ним?» — спрашивает у меня Витте.

«Не знаю, ваше превосходительство».

«А куда это он убежал, не знаете?»

«Не знаю, ваше превосходительство!»

«Странно…»

Сидим так долго, минут двадцать. Витте дергается как на иголках. И вдруг в комнату врывается сияющий принц и кричит во все горло, хлопая в ладоши: «Проснулась! Проснулась!»

«В чем дело, ваше высочество? — вскакивает Витте. — Кто-проснулся?»

И знаете, что ему отвечает наш сиятельный шеф и научный руководитель?

«У меня в доме, — говорит, — есть старенькая нянюшка, очень старая. Она несколько дней тому назад уснула и все не просыпалась. Принимали различные меры — она все не просыпалась. И вот я пришел сейчас туда и закатил ей громадный клистир. И вы подумайте, — едва ей поставили клистир, ока вскочила и проснулась. Вот вам сила науки!..»

Тут я, признаться, порадовался, — закончил Выжникевич под общий хохот свой рассказ. — «Слава богу, — думаю, — что он еще не заставил нас проводить этот замечательный опыт!..»

Избавившись от административных забот, Даниил Кириллович смог, наконец, опять вплотную заняться работой над незаконченными статьями, подводившими первые итоги его борьбы с «черной смертью». Снова начались наши увлекательные вечерние беседы.

Но ненадолго. Вернувшись однажды летним вечером из Петербурга, Даниил Кириллович зашел в мою «келью», и я сразу по глазам его догадался, что опять предстоит какое-то путешествие. На сей раз я сам опередил его вопросом:

— Куда же мы едем, Даниил Кириллович? Он засмеялся.

— Ого, да ты стал знахарем! Просто чудо, а не помощник! Тогда ворожи дальше, догадывайся сам.

Из кармана у него торчала газета, сложенная по случайности так, что мне был виден кусок заголовка: «…ма в Пер…»

— Да что тут гадать, — снисходительно проговорил я, — это и ребенку ясно: в Персию.

Голубые глаза Даниила Кирилловича наполнились таким детским удивлением, что теперь уже не выдержал и расхохотался я и, вытянув у него из кармана газету, торжествующе помахал ею в воздухе.

Всю эту белую ночь напролет мы сидели над картой, отмечая на ней по газетным заметкам и телеграммам названия древних городов, атакованных «черной смертью»: Бушир, Сулеймания, Керманшах, Касим… От них веяло очарованием древних караванных путей, затейливых сказок «Тысячи и одной ночи».

А через полмесяца я увидел своими глазами и Сулейманию, и Керманшах, и Шираз, воспетый бесчисленными поэтами. И всякое очарование пропало, потому что рядом с древними и действительно прекрасными памятниками — дворцами, мечетями, развалинами сказочных городов — мы увидели смерть, грязь и нищету, тоже вековую, древнюю…

Почему-то об этом путешествии остались весьма смутные и какие-то отрывочные воспоминания. Времени у нас было мало, а работы много. Опять мы часами, выводя из себя переводчиков, расспрашивали паломников, отмечая на карте их дороги к «святым местам» и обратно на родину. Набирали в пробирки тухлой воды из городских бассейнов. Даниил Кириллович уговаривал всех встречных посмотреть на эту страшную воду в микроскоп. Правоверные паломники не могли удержаться от удивленных возгласов, когда в ярко освещенном кружке перед ними копошились мириады живых смертоносных существ, похожих на палочки, кружочки, запятые.

— Неужели они действительно умещаются в капле воды? — недоверчиво качали головами седые старики.

А другие только воздевали руки к небу и восклицали:

— Велик аллах, сколько он создал чудес!

Когда мы пытались объяснить, какую угрозу таит каждая капля воды из грязных колодцев, паломники только невозмутимо пожимали плечами:

— Иншалла!.. Если угодно аллаху!..

Да, снова и снова мы убеждались, что чума прежде всего болезнь социальная. Как уничтожить ее, когда в нищих селениях нет ни школ, ни больниц, от всех болезней пользуют доверчивых людей наговорами и травами местные знахари — табибы? Не удивительно, что «черная смерть» издавна властвует в этих местах.

Может быть, все дело только в этом? Может быть, при таких условиях чума губит здесь людей хронически, постоянно, просто ускользая от внимания редко посещающих эти селения врачей?

А потом болезнь отправляется отсюда, выбрав удобный момент, за тысячи километров в дальние края. Купцы везли ее, невидимую, в Бухару, радуясь уже близкому дому. Но как часто радость их оказывалась недолгой! Из чужих краев они приносили в родной дом и смертельного врага, не знающего пощады.

Если в Джидде на раскаленном аравийском берегу сходились морские пути паломников и оттуда корабли могли развезти чуму по всему свету, то здесь, в Персии, причудливо переплетались караванные тропы мусульман, отправившихся из самых различных стран на поклонение в Мекку. Пешком через высочайшие перевалы Гималаев добирались сюда индийцы. Шли, славя аллаха, турки, кавказские горцы, татары из далекой Казани. И разносили повсюду невидимую «черную смерть».

Многое стерлось в памяти, но никогда не забуду я одну необычную встречу того давнего путешествия по персидским караванным путям…

Поздно вечером добрались мы до благословенного Шираза, о котором Даниил Кириллович уже давно прожужжал мне все уши.

— Это же древний город поэтов. Тут похоронен Саади… Надо непременно побывать на его могиле. Знаешь, что на ней написано? — И, закрыв глаза, Заболотный торжественно произносит нараспев: — «Он отдал свое сердце земле, хотя и носился по свету, как ветер… Как ветер, который после его смерти развеял по миру благоухание цветущих роз его сердца. Прекрасна жизнь, потраченная на то, чтобы обозреть всю красоту мира и оставить после себя в нем чекан души своей…» А, каково сказано?!

И вот мы подъезжаем к Ширазу. Теплая ночь укрыла всю городскую грязь и, пожалуй, даже меня начинала настраивать на какой-то лирический лад. Вдоль белой от пыли дороги неподвижно выстроились высоченные тополя. Лунный свет серебрил их голые серые стволы, словно колонны какого-то храма, мягко и трепетно заливал призрачным сиянием уснувшие сады. Оттуда, из-за глиняных дувалов, доносился пряный запах цветов и влажной, прогретой земли. И, конечно, как полагается, в садах щелкали, заливались воспетые поэтами знаменитые ширазские соловьи…

Большой караван отдыхал на лужайке у самой дороги. Покачиваясь на длинных голенастых ногах, дремали верблюды. Я насчитал их около тридцати — большой караван. И у каждого в плетеных корзинках на спине по два седока.

— Какой людный караван! — оживился Заболотный. — Надо бы расспросить, куда едут, откуда.

Никто не откликнулся на его голос. Седоки оставались неподвижны, словно зачарованные этой колдовской ночью.

Я слез со своего ишачка и, держа его в поводу, направился к каравану. Ишак упирался. Уже изучив его строптивый нрав за время путешествия, я прибег к испытанному средству — хворостине. Но на этот раз она не помогала. В него словно злой дух вселился. Он брыкался, вставал на дыбы, ни за что почему-то не желая идти на лужайку. Напуганные его скачками, забеспокоились верблюды. Прокляв зловредного ишака, я наскоро привязал его к ближнему дереву и один пошел дальше.

Окликнул одного из путников — он не ответил. Повторил традиционное дорожное приветствие громче — сидевший неподвижно в корзине человек, нарушая все законы восточного гостеприимства, молчал.

Неужели он так крепко спит? Я потянул его за рукав белого бурнуса — и отшатнулся. Человек, сутуло сидевший в плетеной корзине на спине верблюда, был мертв. Он оказался крепко привязан ремнями.

Я повернулся к его соседу. И тревожный вопрос, который я собирался ему задать, так и остался у меня на губах. И этот человек был мертв. Холодный свет луны отражался в его остекленевших глазах.

— Что с вами? — окликнул меня с дороги Заболотный.

Я ничего не смог ответить, только неистово замахал рукой.

Заболотный направился ко мне, но его лошадь тоже отказалась приближаться к каравану: ее, как и ишака, отпугивал запах смерти.

— Слезайте и идите сюда пешком, — каким-то сдавленным голосом позвал я Заболотного. — Лошадь не пойдет, привяжите ее к дереву.

Пока он привязывал лошадь, я осмотрел двух верблюдов. На каждом точно так же сидели в переметных дорожных корзинах по два мертвеца. Это походило на какой-то страшный, неправдоподобный сон.

Мы обошли с Заболотным весь караван. Шестьдесят два путника — и все мертвы.

Только одного живого отыскали мы на лужайке. Он спал под деревом на рваной кошме, и я едва не наступил ему на руку. Тогда он торопливо вскочил.

Это был караванбаши. С трудом, не столько словами, сколько жестами, он объяснил нам, откуда взялся на залитой лунным светом лужайке возле стен древнего Шираза этот страшный караван мертвецов.

Оказывается, мусульмане-шииты почитают священными окрестности двух городов в Персии — Керфелы и Неджефа. Каждый правоверный перс мечтает быть погребенным именно здесь. Отсюда он быстрее и вернее попадет в рай. И каждый год с разных концов страны идут в Кербелу и Неджеф караваны с мертвецами, завещавшими их похоронить непременно в священной земле…

Потом мы несколько раз встречали такие караваны. Но эта первая ночная встреча у стен Шираза навсегда врезалась в память и даже сейчас, спустя вот уже шесть десятков лет, никак не забывается.

В городе Ханекин Даниил Кириллович записал в свою тетрадь — конечно, она уже давно была обновлена, но тоже успела стать такой же пухлой и потрепанной, как и в Индии, и также заполненной самыми поразительными сведениями, — что только за один прошлый год через его приземистые городские ворота проследовало почти тридцать тысяч паломников, из них три тысячи — мертвых…

Только вернувшись в Россию, смогли мы в покойной тиши «Чумного форта» привести в порядок все записи наблюдений и вычертить карту персидских караванных путей, по которым живые и мертвые паломники развозили «черную смерть». Эти материалы вошли в статью «Эндемические очаги чумы на земном шаре и причины ее распространения», которую Даниил Кириллович, наконец, дописал и отправил в «Русский архив патологии».

Статья невелика, она не заняла и десяти журнальных страниц. Но мысли, высказанные в ней, определили всю дальнейшую борьбу с «черной смертью». Это были не только первые итоги работ молодого профессора Заболотного, которому исполнилось в то время всего тридцать три года, но и поразительно смелый загляд в будущее.

Два важнейших вывода сделал в этой статье Заболотный, опираясь не только на опыт своих собственных путешествий, но и на громадный материал, собранный другими исследователями в разных странах. Во-первых, он выделил социальный фактор в распространении чумы:

Подробно описал Даниил Кириллович в статье и все изученные им дороги чумы — морские и сухопутные.

Тут все было теперь ясно: надо создавать прочные санитарные кордоны на всех дорогах чумы. Но по-прежнему непонятной оставалась главная загадка «черной смерти». Почему в некоторых районах земного шара, подробно перечисленных в статье, чума свила себе прочное гнездо? Почему эпидемии возникают в таких местах из года в год? Где прячется болезнь в перерывах между ними?

Даниил Кириллович попытался ответить и на эти вопросы.

«Различные породы грызунов, по всей вероятности, представляют в природе ту среду, в которой сохраняются чумные бактерии…» — так впервые еще в 1899 году высказал Заболотный смелую гипотезу, которой потом суждено было стать главной, руководящей научной идеей в борьбе за полное искоренение «черной смерти» с лица земли. Из этой гипотезы, в сущности, возникла потом целая новая отрасль науки — медицинская география, учение о природной очаговости болезней, так блистательно развитое учениками и последователями Даниила Кирилловича.

Но тогда, в 1899 году, это была лишь еще только гипотеза, гениальная догадка. Ее еще предстояло доказать, подтвердить точными, непреложными фактами.

И никто из нас и не представлял тогда, сколько лет уйдет на это, сколько сил и человеческих жертв отнимет!