«ПЕРВЫЙ СРЕДИ РАВНЫХ»

«Русский вопрос», отнюдь не сводимый к пресловутой загадочности русского национального характера, сегодня снова стоит в повестке дня. От его решения зависит будущее всех народов нашей Федерации.

Положение русского народа сегодня во многом парадоксально. Крупнейший народ страны играет ведущую роль во всех основных сферах ее политической, культурной и хозяйственной жизни. Русские широко представлены в высших эшелонах государственной власти, а также в партгосаппарате всех союзных республик. Как известно, второй секретарь ЦК, обкома или райкома в национальных республиках и областях, как правило, русский. Иногда они занимают даже первую должность в национальной республике. Высока доля русских среди руководства творческих союзов, Академии наук СССР и так далее. На русском языке издаются все центральные газеты и журналы, ведется вещание Центральным радио и телевидением, делопроизводство и т. д. Таким образом, русский язык фактически играет роль государственного языка, а не только языка межнационального общения. И в то же время в своей собственной республике— РСФСР— русские многого лишены. Например, они не имеют академии наук. Более того, Россия, по сути, не имеет столицы! Ведь Москва — столица многонационального государства, и влияние общесоюзных ведомств здесь неизмеримо сильнее, чем республиканских органов.

Исключительность положения русских — в том числе и в своей собственной республике — двоякая, и она сама по себе может вызывать разную, в том числе и негативную, оценку со стороны как самих русских, так и представителей других этносов. К сожалению, в обыденном сознании ошибки нашего исторического пути тоже нередко связываются с русскими, ведь именно русские или русифицированные кадры в республиках осуществляли политику сталинизма, потом политику волюнтаризма, потом — политику застойных лет.

Положение русского народа в сложившейся системе межнациональных отношений не вполне удовлетворяет ни самих русских, ни представителей других народов советского многонационального сообщества. Спору нет, русский народ объективно находился, да и сейчас находится в особом положении. Эта особость связана с историей формирования нашего многонационального государства вокруг русского национального ядра, с огромным и неоднозначным влиянием на судьбы этого государства русской культуры и русских политических традиций, наконец, просто с многочисленностью русского народа (по переписи 1979 г. из 262 миллионов человек населения СССР русских было 137 миллионов).

Бесспорно, однако, и другое. Превращение Российской империи в союз равноправных народов предполагало отход от имперской системы ценностей и перенос акцентов в самосознании русских с государственных на те же, что и у любого другого народа, непреходящие ценности народной жизни, национальной культуры. При таком подходе всякое подчеркивание национальной исключительности, выяснение вопроса о том, какой народ «первее», выглядит нелепостью, историческим анахронизмом.

И русский народ оказался жертвой именно такой нелепости. В сталинские времена, особенно в послевоенный период, старательно подчеркивались особая миссия и особые тяготы, выпавшие на долю русского народа. В тексте торжественной речи на приеме в Кремле, посвященном великой победе, Сталин назвал русский народ «наиболее выдающейся нацией, заслужившей общее признание как руководящая сила». Историческая роль России в сознании огромной державы отражена и в тексте Государственного гимна — «…сплотила навеки Великая Русь…» Таким образом, предлагалась схема федеративного союза партнеров, один из которых — первее других…

Огромность русских земель расценивалась издавна (в переписке Екатерины II с французским просветителем, а также В. Ключевским, Н. Бердяевым и др.) как причина особого пути политического развития страны, а также как этнопсихологический фактор, обусловливающий «власть пространства» над русским мировосприятием, над русской душой. К сожалению, не столько история, сколько география является доминантой русского самосознания.

Назойливое подчеркивание «первенства среди равных», неизменный эпитет «великий» (армянский или таджикский народы могли быть «древними», «трудолюбивыми», «гостеприимными» и т. д., но «великим» мог быть только русский народ) могут вызвать естественную обиду других народов. А такая словесная исключительность убаюкивала и самих русских, препятствовала естественной консолидации сил, связанной с закономерным ростом национального самосознания в процессе вызревания гражданского общества.

Когда центральная власть совершала преступления или ошибки, грузины, эстонцы или узбеки все же имели дополнительный эшелон самозащиты, могли — хотя бы изредка — добиться каких-то уступок, например, в сфере культуры, ссылаясь на свое национальное своеобразие, исторические особенности и т. д. Забавные, но характерные примеры: нерусские солдаты в армии легче могут получить разрешение командира на ношение усов, чем русские. Кинжал горец может иметь в качестве части национального костюма, а для русского или белоруса ношение холодного оружия может стать поводом судебного преследования. Так что у русских этой линии «самообороны» — со ссылкой на национальную специфику — не было, и обычно им приходилось платить по всем счетам без всяких скидок. Отсюда другая причина культурно-исторических утрат русского народа, та, что именно на его базе в послесталинское время ускоренно формировалась новая историческая общность — советский народ. Думается, что ставить под сомнение реальность этой общности, как делается некоторыми авторами (Чепайтис В. Два пути. «Согласие» № 2, 1989, 2 февраля), нет достаточных оснований: в стране действительно сложилось огромное метаэтническое образование с однотипной социально-профессиональной структурой, опирающееся на общую идеологию, русскоязычную нетрадиционную культуру и обладающее общесоветским самосознанием. Глубина взаимопроникновения черт этой общности и национальных культур различна: возможно, их наибольшая идентичность достигнута в русской среде. Однако советский народ, считает В. Чепайтис, «создается не на основе русской культуры как единой системы, а лишь на базе нескольких вырванных из контекста этой культуры стереотипов с приложением множества других». В силу изменения демографической ситуации — ускоренного воспроизводства народов Средней Азии и др. — нельзя быть уверенным, что дальнейшее формирование метаэт-нической общности будет по-прежнему базироваться именно на русских (или шире— на христианских) культурных стереотипах.

Отчасти по этой причине русский народ более интернационализирован. И потому создается впечатление, что все русское как бы лишь составляет фон для иных национальных проявлений. Но так как этническое существует объективно и на современном этапе развития, по-видимому, никуда не собирается исчезать, то в конце концов оно дает себя знать в самых неожиданных формах. Возможно, В. Чепайтис прав, связывая деятельность «Памяти» с запоздалым сопротивлением утрате национальных черт. Сопротивлением, добавим мы, пытающимся использовать неадекватные средства и зовущего на бесперспективный путь национальной замкнутости, сохранения мнимой «чистоты крови» и т. п.

Нам, русским, еще не раз придется всматриваться в собственное отражение в зеркале социальной реальности, узнавая и не узнавая свои черты. Вопрос о русском характере не нов, но остается ли неизменным сам этот характер? Тот ли это народ, каким он был вчера или позавчера? Бунтарь и богоносец, взыскующий Третьего Рима, провозвестник «света с Востока» для загнивающего Запада?

Когда-то наблюдения Ф. Энгельса применительно к английскому обществу позволили ему сделать вывод о возможности радикальных изменений характера народа за исторически краткий период в 60–80 лет. В работе «Положение рабочего класса в Англии» он говорит о неузнаваемом населении страны, «которое состоит из совершенно других классов, мало того, составляет совершенно другую нацию с другими нравами и с другими потребностями, чем раньше»/ Социально-экономические процессы за 60–80 лет нашей истории были не менее бурными, чем в Англии периода промышленного развития, да еще сопровождались тремя войнами — двумя мировыми и одной войной тоталитарной системы против своего же народа. Страшный социальный смерч истребил русскую интеллигенцию, сорвал с родных мест и почти уничтожил крестьянство, на протяжении веков бывшее главным создателем и хранителем народной культуры. Могло ли все это не сказаться на духовном облике народа, на его жизнеощущении, на его этническом самосознании? Один простой человек в Эстонии — Энн Рооба, могильщик на старом русском кладбище в Таллинне, — так объяснил мне свое понимание судьбы русских мигрантов

в Прибалтике: «Человек отличается от любого животного кроме души, тем, что он имеет кое-что, имеет имущество. Эти бедные русские не виноваты, что им пришлось покинуть свои родные края, когда после коллективизации у них ничего не осталось. Стало возможным взять чемодан и уехать куда угодно. Как можно любить родину, где ничего твоего уже нет? А вот если знаешь, что твоя корова стоит в хлеву голодная, будешь даже ночью рвать ей траву голыми руками и никуда не поедешь…»

Геноцид сталинских репрессий подкосил русский народ так же, как и другие народы, и среди многих народов нашлись желающие взять на себя роль палачей своих соплеменников. Тут, казалось бы, все равны. Но мне кажется, что есть еще одно последствие тяжких лет нашей истории: были уничтожены не все без разбора, а лучшие — самые смелые, самостоятельные, ответственные и инициативные — словом, те, кто вырос повыше общеподстриженного газона, кто мог поднять руку не «за», как все, а «против», кто имел свой голос, кто первым высовывался из окопа, ведя других в атаку… Так что война, как и сталинизм, истребляла с большей вероятностью все же лучших. Можно понять писателя В. Астафьева, задающего тревожный вопрос о том, не изменился ли сам генофонд русского народа в результате этих потерь?

Действительно, когда слышишь ущербные, граничащие с психопатологией призывы к «чистоте крови», к утверждению своего превосходства если не над всеми народами, так хоть над одним из них, трудно поверить, что и такую форму этнического самосознания мог породить великий и полноценный народ, занимающий видное место в многонациональном государстве. Тревога «Памяти» обоснованна, но ее рекомендации не могут помочь излечению русского народа, поскольку сами болезненны. Они указывают ложные ориентиры, уводят от реальных проблем и могут породить нездоровые мифы в русском самосознании. Невольно вспоминается мысль П. Я. Чаадаева о том, что единственно «критический» патриотизм может быть плодотворен. «Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами… Я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной».

Русский народ, конечно, изменился, и мы не знаем сегодня хорошо, что представляет из себя этот народ, прошедший через такие испытания, имеющий такие демографические провалы, такие разрывы в своей культурной памяти, расселенный на столь необъятных, слабо сообщающихся между собой территориях. Сегодня этот народ опять представляет собой загадку — и уже не столько для зарубежного советолога, сколько для нас самих.

И русскому, и другим народам страны сегодня близка формула Ч. Айтматова: каждая нация стремится быть не только сытой, но и вечной. И это стремление не исключает единства человечества — единства, реализуемого в богатом разнообразии национальных культур.

Родина 1989 07