"Трон императора: История Четвертого крестового похода" - читать интересную книгу автора (Галланд Николь)

5

Итак, в этот вечер моим стражником стал Отто. У юноши в голове было только одно — война. Он замучил меня до тошноты, объясняя разницу между правилами корректной войны (когда не позволялись грабежи, мародерство и выкуп пленных), обычной войны (в которой можно и грабить, и мародерствовать, и требовать выкуп за пленных, но нельзя трогать гражданских) и его любимым типом войны, существовавшим до этой последней кампании только в воображении: беспощадной войны, или войны беспредельной.

— Как раз она мне знакома, — устало промолвил я.

К этому времени погрузка и обустройство кораблей закончились, трюмы наполнились бочонками с галетами, сушеным сыром, сушеными бобами и горохом, соленой рыбой (на праздничные дни), луком, маслом, вином и пресной водой. Солнце над лагуной начало опускаться. Судя по всему, нас всех загонят пораньше спать в тесные вонючие клетушки «Иннокентия». Вряд ли найдется хоть один узел, завязанный человеческой рукой, который мне не удалось бы развязать. Поэтому я пребывал в абсолютной уверенности, что смогу удрать. Но все мои стремления к мести поутихли от унижения: я не заслуживал достойного ухода. Теперь мне гораздо больше подходила бесславная, непримечательная смерть. Еще до полуночи выскользну на палубу, отыщу нож и упаду на него, чтобы покончить со всем этим.

Меня здорово огорчило, что устраиваться на ночь никто не собирался. У Энрико Дандоло, слепого восьмидесятилетнего старца, венецианского дожа, были на наш счет другие планы. Знаток тонкой дипломатии, он уговорил нескольких богатых венецианцев пригласить кое-кого из пилигримов (как называли себя крестоносцы) провести последний вечер в городе, у них в гостях. Этот шаг должен был доказать, что у венецианцев не было злого умысла, когда они на полгода задержали отправку кораблей, а заодно внушить рыцарям мысль, что неплохо было бы вернуться в Венецию и здесь потратить добычу, которую они наверняка раздобудут в следующем году.

Один из богатейших горожан, аристократ и делец (в Венеции эти два понятия взаимно не исключали друг друга), был ветераном императорского крестового похода в Святую землю, что состоялся пять лет назад. Он предложил угостить небольшую группу рыцарей Бонифация, включая Грегора (причем особо подчеркнул, что ему нравятся германцы), и поделиться с ними своим опытом, прежде чем они отправятся на поиски собственных приключений. Грегор был не прочь попировать, прежде чем провести несколько недель в корабельной тесноте, но не знал, что делать со мной. Оруженосцам он не доверял, понимая, что им меня не удержать, а Отто наотрез отказался подчиниться приказу остаться на корабле и охранять пленника.

— Я слышал, какие пирушки закатывает этот Барцицца, — сказал Отто. — И тоже хочу пойти.

Я чуть не взвизгнул от такого совпадения. Сразу по приезде в Венецию мне понадобился местный житель, знакомый с расположением иностранного лагеря. Под теплым мелким сентябрьским дождиком я прочесывал Риальто вдоль и поперек. А потом, два дня назад, болтаясь без дела возле недавно отстроенной колокольни, набрел на Барциццу, главного торговца сушеной рыбой. Он оказался общительным, но почти уморительно глупым человеком. Я назвался придворным музыкантом французского короля, и Барцицца сразу в это поверил, хотя видок у меня был, как у дикаря. Он решил, что мы должны стать друзьями, дабы в дальнейшем с моей помощью он мог представиться моим покровителям во Франции, чьего общества он скоро будет достоин. Прежде чем сообщить, что на Сан-Николо нет никаких англичан, он провел меня по своему дому-палаццо на Большом канале. Поэтому теперь я держал в голове четкий план первого этажа с главным вестибюлем. Удрать оттуда будет легче, чем с корабля, к тому же по дороге я смогу стянуть с кухни острый нож.

— Возьми меня с собой как своего слугу, — предложил я Грегору.

Он подозрительно на меня посмотрел, а я поднял руки вверх, словно сдаваясь. Тогда Грегор и Отто переглянулись.

— Отвечать за него будешь ты, — предостерегающе сказал Грегор.

Отто пожал плечами.

— Я справлюсь. Если только не лишать меня ужина.

Нас доставили на изящной просмоленной гондоле с «Иннокентия» к мраморным воротам дома Барциццы, украшенным изображениями листвы и пальм.

Увидев меня, хозяин так и просиял.

— О, мой любимый вагант![3] — воскликнул он, тепло пожал мне руку и расцеловал в обе щеки, как только мы выбрались из гондолы прямо на его склад. Грегор и Отто заморгали от удивления. — Как я рад такому совпадению! Но ты вчера оставил здесь все свои инструменты. Знаешь об этом? Прикажу мальчишке принести их, чтобы ты мог продолжить поиски своего англичанина.

Меня словно ударили по щеке: еще одно напоминание о том, как бездарно провалился мой план.

— Благодарю вас, господин.

Это означало, что, возможно, я все-таки его осуществлю… хотя возвращение в Британию теперь казалось мне невероятно сложным, несмотря на то что было потрачено несколько лет на подготовку к такому путешествию. Мне невесело подумалось, что, вероятно, лучше остаться здесь, в Венеции. Отто вряд ли хитер; если притихнуть на час или два, он ослабит бдительность, и тогда можно будет удрать.

Барцицца провел нас через демонстрационный зал с высоким потолком, украшенный сложным волнистым узором, самым распространенным в Венеции. Вода, здешний источник богатства, также служила и эстетическим целям. (Должен признать, вода мне больше по душе, чем остроконечный колючий декор, по которому все сходят с ума. У меня такое украшательство вызывает лишь сострадание к камнетесам.) В зале воняло сушеной рыбой. «С языческих, варварских, промерзших берегов Черного моря!» — извинился Барцицца, ведя нас в окружении факельщиков вверх по широкой мраморной лестнице на следующий этаж своего огромного дома. Мы оказались в длинном зале с плоским потолком, мраморными панелями на стенах и высокими сводчатыми окнами, выходящими на Большой канал. На полу, перед складными столиками высотой до колена, вместо скамеек мы увидели подушки. Они были в шелковых чехлах, ярких, с богатым цветочным узором, и стоили, вероятно, целое состояние, но тем не менее лежали на полу. Рыцари во всем своем церемониальном блеске принялись неуверенно поглядывать друг на друга.

— Пусть это будет для вас первым знакомством с роскошью Востока! — важно произнес Барцицца, наслаждаясь смущением гостей. — Ваши собратья, пожив там немного, только так устраивают застолье. Вспомните меня, когда будете обедать за таким же столом со своим господином Бонифацием, как только его провозгласят королем Иерусалима!

Рыцари вновь переглянулись.

— Вероятно, вы неправильно понимаете цель нашего паломничества, господин, — осторожно заметил один из рыцарей. — В Иерусалиме уже есть король — Амори. Мы собираемся освободить этот город, с тем чтобы он вернулся на трон.

Барцицца понимающе улыбнулся.

— А в чем тогда выгода Бонифация?

— Он совершает паломничество, господин, — ответил Грегор. — Несомненно, его величество наградит маркиза землями и титулами, но маркиз отправляется в поход как слуга Христа.

Барцицца расхохотался.

— Ну да, все так говорят. — Он панибратски кивнул. — Кажется, я сам так говорил.

— Маркиз — редчайший человек.

Замечание одного из рыцарей прозвучало одновременно и вежливо, и с упреком.

— Конечно, конечно, — поспешил успокоить гостей Барцицца. — Я вовсе не хотел никого оскорбить. Если ему удастся осуществить эту кампанию, я первый отвешу ему низкий поклон. Как видите, я очень набожный человек.

После этого он подверг гостей испытанию, которое я пережил на день раньше: начал объяснять религиозный смысл всех картин на стенах. Лично мне все эти сложные символические изображения представляются смехотворными. Какой-то там орел символизирует архангела, а этот подразумеваемый архангел, в свою очередь, подразумевает какой-то особый аспект Бога. Таким образом, глядя на орла, ты должен проникнуться каким-то особым религиозным чувством. Мне не нравится, когда приходится объяснять, почему какая-то вещь важна и трогательна. Я люблю музыку — там только и нужно, что слушать и понимать самому, трогательна она или нет.

Второсортный музыкантишка в углу наигрывал на хрипло звучащем псалтерионе[4] трубадурские баллады, которые я сам когда-то учил. Начал он с «Календы мая» — заигранной привязчивой песенки по случаю майского праздника,[5] обязательной для репертуара любого трубадура. Потом перешел на примитивные германские миннезанги[6] в честь родины Грегора. Капеллан Барциццы благословил нас, после чего подали угощение с не меньшими церемониями, чем на высоком пиршестве. Блюда были разнообразные и пахли еще лучше, чем на том обеде, которым меня потчевали здесь накануне. Но, как и в тот раз, я отведал лишь чуть-чуть: по опыту знал, насколько послабляюще могут действовать все эти цветные пряности на незнакомый с ними организм. Не хотелось бы мне оказаться рядом с койками всех этих рыцарей сегодня ночью.

Барцицца почти весь ужин говорил об опасностях и неудобствах морского путешествия, о которых знал не понаслышке, поскольку сам много лет ходил в море. Он предупредил нас (по меньшей мере семь раз), чтобы мы взяли с собою достаточно слабительного (по его рекомендации, следовало втирать в тело мяту, смешанную с маслом и уксусом), так как запоров в путешествии никому не избежать. Советовал остерегаться местной рыбы, дичи и мягких сыров, но вполне доверять твердым сырам и засахаренным фруктам. Барцицца напомнил, чтобы никто из нас не забыл перед отъездом написать завещание (он мог бы заверить их со скидкой на площади Сан-Марко). Он предупредил, что стоит только соленой воде попасть на кожу, как она уже не высохнет, и ты так и останешься липким. Еще он советовал научиться морской походке — сгибая колени и широко расставляя ноги. Учил бороться с морской болезнью, утверждая, что лучшее средство от нее — выйти на верхнюю палубу, встать посредине корабля (где меньше всего качает) и смотреть прямо вверх на небо. Рассказывал, что моряки общаются на странном, только им известном языке и нам лучше бы выучить его, если мы хотим их понимать.

Он также просветил нас насчет предрассудков среди моряков всего мира, чтобы мы ненароком не вызвали у них страх и не оказались вышвырнутыми за борт как предвестники неудач. Нельзя садиться на корабль с левой ноги. Нельзя швырять камни за борт. Нельзя оглядываться на порт, после того как корабль взял курс. Нельзя убивать дельфинов (знать бы, какие они), альбатросов (аналогично), а также чаек (их я помню еще с той поры, как пересекал Ла-Манш). Нельзя, пока находишься в море, стричь волосы и ногти. Нельзя произносить слово «утонувший». Нельзя свистеть. Нельзя брать на борт женщин и священников (тут придется кое-что пересмотреть). Кроме того, нельзя выкидывать за борт корабельных кошек, ибо этим можно вызвать неудовольствие богов — кошки приносят в море счастье, а также борются с мышами и крысами. Все эти запреты касались нас, обычных пассажиров. Для моряков существовал еще целый свод неписаных законов: что можно и чего нельзя делать в отношении оснастки, крепежа, ремонта, прокладывания курсов…

После такого полезного, правда обескураживающего, монолога хозяин продолжал разглагольствовать, пока подавали последние блюда. Можно было подумать, что он лично когда-то освобождал Иерусалим, хотя в последний раз его освобождали еще до рождения любого из присутствующих. Тут я попробовал улизнуть в туалет (а на самом деле на свидание со смертью), но Отто прорычал, не переставая жевать, что придется подождать, пока ему самому не захочется облегчиться. Других предлогов отделаться от него у меня не было.

После расспросов, особенно со стороны Грегора, стало ясно, что Барцицца не часто выезжал на поле брани, оказавшись в Леванте[7] пять лет назад как участник прерванного Крестового похода, объявленного королем Грегора. В его задачу входило обеспечить материальные блага, каков бы ни был исход битв. Он знал, как получить выгоду даже после поражения, а не только после победы. А выгода, заявил Барцицца, сверкнув глазами, бывает разная.

— Например, — сказал он с ангельской улыбкой, — я сейчас вам продемонстрирую свое величайшее сокровище.

И Барцицца подал сигнал слуге, словно тот был посвящен в предстоящий розыгрыш. Этот человек был знаком мне по прошлому визиту. Вроде бы евнух, хотя я сомневался в этом (начать с того, что у него росли усы). Слуга, которому, видно, все наскучило, принужденно поклонился и покинул зал сквозь потайную дверь в стене.

Эта дверь оставалась абсолютно невидимой, пока он ее не открыл. Располагалась она как раз напротив того места, где сидели мы с Отто. А что, если прямо за нашими спинами находилась еще одна такая же потайная дверь? Я заерзал на подушках и начал ощупывать штукатурку позади себя.

Барцицца вновь обратился к заинтригованной компании.

— Теперь не забывайте о своих манерах, ибо вам предстоит встреча с принцессой. — Этим он приковал всеобщее внимание, даже мое — ни о какой принцессе я не слышал, когда был его гостем позавчера. — О да! — Он заулыбался в ответ на нашу общую реакцию. — Вот поэтому, друзья мои, вы всегда должны быть начеку, не подвернется ли неожиданный случай. Наше последнее сражение во время императорского крестового похода, до того как объявили перемирие, состоялось у небольшого, но очень богатого городка на египетском побережье. Там господствовал неверный правитель, по сравнению с которым сам венецианский дож выглядел бы бедняком. Неверные отказались перейти на путь христианства, поэтому их поубивали…

— Показав, таким образом, любовь Христа ко всему миру, — пробормотал я и тут же получил локтем в костлявый бок, прежде чем успел произнести еще одно слово.

Пришлось ответить Отто тем же. Саданул его посильнее, а тот инстинктивно потянулся к моей голове, чтобы дернуть за волосы. Мне удалось увернуться.

— Вот почему тебя до сих пор не посвятили в рыцари, — прошипел я ему на ухо. — Ты ведешь себя как щенок.

А потом я молча выругался. Надо же было допустить такую непростительную глупость! Теперь Отто глаз с меня не спустит, и это как раз в тот момент, когда мои пальцы действительно нащупали потайную дверцу, прямо позади нас. Я мысленно вспомнил расположение помещений в доме. Мы находились над кухней. Все могло бы сложиться идеально: можно было бы ретироваться через эту дверь, спуститься по лестнице, пройти через кухню, позаимствовать там нож и просто-напросто сделать это, не предаваясь слишком долгому раздумью.

Барцицца не заметил нашей потасовки.

— Не все жители погибли, — с важным видом продолжал он. — Среди выживших оказалась дочь предводителя неверных — не ангельской чистоты, разумеется, так как у нее уже были собственные дети, хотя к этому моменту, как мне кажется, им всем перерезали глотки. Но все же привлекательная и плодовитая. Мне были должны еще очень много, но мои корабли разве что не лопались от добычи, поэтому я взял ее в качестве оплаты долга и привез сюда. А знаете зачем? — спросил он подобострастно.

Мои пальцы к тому времени целиком ощупали дверцу, она открывалась в сторону лестницы. Я нажал, и дверца поддалась — значит, не заперта. Мне оставалось только распахнуть ее. Теперь, когда все ожидали появления принцессы, удрать было бы легко.

— Не для выкупа, нет, потому что никого не осталось в живых, чтобы заплатить за нее, — продолжал Барцицца. — И богатств у нее никаких не было, кроме одежды и драгоценных украшений, правда в изобилии. Но чего стоят побрякушки, когда тебе предоставлен на разграбление целый дворец? Она женщина красивая, но цветущим бутоном ее не назовешь, к тому же после рождения детей такие женщины не очень интересны в постели. Нет, я взял ее себе только потому, что у меня есть мечта. Венеция — важный торговый центр, но лишь потому, что мы в основном все покупаем и продаем: шерсть из Британии отправляется на Восток, азиатские шелка идут на Запад и так далее. Сами мы производим очень мало, разве что стекло и парчу. Для многих из нас это непосильный труд. Я разбогател благодаря тому, что не жалея сил занимаюсь неприятным делом. Рыбу мне привозят из варварских земель, что к северу от Черного моря, — из Новороссийска и Керчи. Поэтому мне приходится много общаться с варварами, кстати, некоторые из них практикуют человеческое жертвоприношение! Но есть у этих варваров, ха-ха, кое-что и получше, если их заставить делать дело. Однако некоторые вещи, говоря откровенно, ты можешь сделать только сам. Конечно, если у тебя есть мечта.

За первой потайной дверью, что находилась напротив нас, раздался шорох. Барцицца самодовольно улыбнулся.

— Кстати, о мечте. Позвольте вам представить мою собственную принцессу Джамилю.

Он сделал широкий жест, и сомнительный евнух втолкнул в зал женщину под покрывалом. Отто привстал, чтобы разглядеть ее получше. Мне бы тогда и дать деру, но любопытство пересилило, и я остался.

По залу разнесся восторженный рокот. Гостей поразила не ее красота (лица нельзя было разглядеть из-за покрывала, оставлявшего открытыми только глаза), а то, как она держалась. На ней было длинное шелковое платье сине-зеленого цвета с необычными арабскими мотивами. Она споткнулась, когда евнух грубо впихнул ее в зал, но все равно двигалась с грациозным достоинством. В ней не было девичьей стыдливости, что так ценится на Западе. По глазам было трудно определить возраст, но она не боялась и не стыдилась своей женственности. Вернув равновесие, она сделала несколько шагов и взглянула на своего господина с таким презрением, что я буквально ощутил его всей кожей, хотя ее лицо было скрыто покрывалом.

«Нужно уходить», — подумал я… и остался.

— Да, — удовлетворенно изрек Барцицца, оглядывая гостей. — Теперь вы понимаете одну из причин, по которым я захотел взять ее себе. Общеизвестный факт, что язычницы ведут себя в постели раскованнее, чем даже иудейки. В этом плане она меня не разочаровывает, хотя по прошествии пяти лет я успел пресытиться.

Признание вызвало дружный свист за столом. Женщина сделала вид, что ничего не слышит. Я на секунду представил, как бью Барциццу в челюсть.

— Но есть кое-что получше, друзья, — доверительно сообщил Барцицца. — Она единственная уцелевшая представительница правящего рода… до тех пор, пока не родит… — последовала эффектная пауза, — моего ребенка, сына. Он будет хоть и незаконнорожденный, но все равно королевской крови. Когда мы вернем себе Святую землю, как повелел Господь, ребенок, вышедший из ее чрева, сможет претендовать на трон. Неплохо для простого торговца рыбой? Основать династию неверных с христианской примесью?

То ли из вежливости, то ли по глупости, а может, из-за выпитого вина, но большинство молодых людей, собравшихся за столом, приветствовали подобные рассуждения криками «ура!»; только Грегора слова хозяина, видимо, не убедили и даже возмутили.

— Но ведь прошло пять лет, и до сих пор никакого сына, — осторожно заметил он. — Вы уверены, что она плодовита?

— О да! — ответил Барцицца, бросив в сторону женщины злобный взгляд. — Плодовита и дьявольски хитра. Семь раз она вызывала у себя месячные, когда по всем признакам должна была бы распухать от моего семени. Это какая-то сарацинская магия, не иначе, но я велел одному доктору из Салерно поискать противоядие. Если понадобится привязать ее к моей кровати на целый год и поставить охранника, чтобы он следил за ней круглые сутки, я так и сделаю.

Женщина вроде бы ничего из этого не поняла. Но потом Барцицца приказал:

— Ступай сюда!

Она подошла к нему с неожиданным смирением и сложила ладони перед собой.

— Жду вашего приказания, господин, — чопорно произнесла она на венецианском диалекте с акцентом, какого мне раньше не приходилось слышать.

Голос ее звучал тихо и низко, словно рычала львица. Мне показалось, будто она разговаривала сквозь стиснутые зубы.

— Прошлой ночью ты у меня вызвала недовольство, — громко сообщил ей Барцицца, явно играя на публику. — В наказание тебя нужно унизить. — Он оглядел зал с гаденькой улыбочкой. — Кому-нибудь здесь доводилось лапать принцессу?

— Именем святого Иоанна!.. — донеслось до меня бормотание Грегора, который уже не скрывал своего отвращения, но его голос утонул в дружном хоре сотрапезников, с удовольствием согласившимся на оговорку Барциццы ограничиться только тем, что было выше пояса.

Орда поднялась из-за стола и, пошатываясь, образовала веселую очередь перед женщиной, которая, отведя взгляд и не открывая лица, начала спускать с одного плеча платье. Отто прищелкнул языком и тоже поднялся, чтобы присоединиться к очереди и поучаствовать в том, что должно было последовать. Тут-то мне и выпал очередной шанс исчезнуть навсегда.

Но я им опять не воспользовался. Мне хотелось остановить Отто. Больше того, хотелось остановить всех рыцарей.

Опасное чувство — чего-то хотеть. Оно означало, что я вернулся в мир живых, что я исцелился. Это был всего лишь проблеск любви, вовсе не огромной любви к жизни, а просто внутренний порыв позаботиться о ком-то, кроме себя. Но его хватило, чтобы вернуть мне ясность мышления, потому что нужно было немедленно выработать план. Мои планы, как правило, не реализуются, но я понимал, что, удрав через потайную дверь, не добьюсь того, чего хочу.

Поймав взгляд Грегора, я, не теряя времени, потянулся к кинжалу Отто. Грегор свистнул, перекрывая шум, и Отто, узнав тайный сигнал, о котором они заранее договорились, раздраженно повернулся к брату, так что кинжал оказался для меня вне досягаемости.

Грегор многозначительно показал глазами в мою сторону поверх голов других рыцарей, и до Отто дошло, что от него требуется. Ему очень хотелось вернуться в Германию, имея за плечами длинный список подвигов, одним из которых было бы лапанье сарацинской принцессы за грудь. Но сегодня ему этот шанс не выпал. Впившись в мой локоть, Отто потащил меня к лестнице. Наш уход остался незамеченным на фоне нервного возбуждения, вызванного разоблачающейся пленницей.

Главные ворота открывались прямо на Большой канал, но мы не увидели ни одного гондольера, который мог бы отвезти нас на корабль. Отто рассердился и попросил выпустить нас через ход для слуг на освещенный факелами двор, где находился колодец. Оттуда мы свернули в узкую, освещенную только луной улочку, затем в другую, затем свернули еще раз.

— Вредина! — прорычал Отто. — Нарочно сделал так, что нам пришлось уйти.

— Да, — с виноватым видом проговорил я. — Мне стало жаль несчастную.

— Она трофей, добытый в войне с неверными, живет в праздности в одном из богатейших домов Венеции, и ты еще смеешь ее жалеть? — изумился Отто. — Да этой язычнице следовало бы не вставать с колен и благодарить всех своих языческих богов за такую удачу.

Я замедлил шаг, когда мы дошли до конца очередной узкой улочки, которая дальше никуда не вела.

— Мне кажется, в ее случае можно говорить только об одном-единственном языческом боге. Впрочем, ты прав. Теперь, когда ты так хорошо все объяснил, я сожалею о своем поведении. Вернемся назад? Буду тих как мышка.

Он подозрительно зыркнул в мою сторону, но тоже замедлил шаг.

— Честно?

— Конечно. Мне действительно очень жаль.

— Чего тебе жаль, интере… — начал говорить Отто, но на полуслове сдавленно охнул, так как я, вырвавшись вперед на полшага, ударил его локтем прямо в поддых. Он старался глотнуть воздуха и скрипел, как несмазаная телега.

Я толкнул его и, когда Отто качнулся, сильно пнул под колено, отчего тот рухнул на холодную мостовую. Падая, он оцарапал лицо о шершавую стену.

— Жаль лишаться такого чудесного ремня, — сказал я, снимая с себя кожаный пояс.

Потом завел руки Отто, лежащего лицом в навозе, за спину и, воспользовавшись ремнем, связал его мощные запястья. Он застонал, задыхаясь, и попытался перевернуться. Я услужливо помог ему, а потом плюхнулся изо всей силы ему на грудь. Отто вновь захрипел от боли, не в силах шевельнуть руками, сплющенными под двумя нашими телами. Я сел на него верхом лицом к ногам, развязал его пояс и, сняв кошелек и нож, отложил в сторону. Не выпуская пояса из рук, поднялся, вновь перевернул его на живот и начал связывать ему ноги так, что они оказались подтянутыми к связанным рукам.

При лунном свете лицо Отто — во всяком случае, та часть, что не была вымазана в уличном дерьме, — казалось почти таким же темно-красным, как и его накидка. Он начал ругаться, почти беззвучно, давясь слезами ярости. Ему все не удавалось отдышаться, чтобы вступить в борьбу. Убедившись, что связан он крепко, я ласково похлопал его по щеке.

— Не воспринимай это на свой счет, парень. В тебе есть стержень, и при других обстоятельствах мы, возможно, стали бы лучшими друзьями. Да поможет тебе Господь на этих опасных улицах.

Я подобрал с земли его кошелек и кинжал, после чего не спеша заковылял в темноту, туда, откуда мы пришли.