"Трон императора: История Четвертого крестового похода" - читать интересную книгу автора (Галланд Николь)

34

Франки, пьяные и довольные, крепко спали. Им нужно было хорошо выспаться перед завтрашним боем за башню, которая, как все они полагали, охранялась немногочисленными силами. Я сам, зная не больше их, играл им колыбельные («Ликую при виде господина на его боевом коне, одетого в броню. Он ведет своих людей на битву, и его храбрость заполняет их сердца». И прочую муру в том же духе). Весь вечер я провел как на иголках: то успокаивался, то взвивался как ужаленный, испытывая и удовлетворение, и тоску. Завтра потеряю Джамилю, отдам ее тем чужакам в Пере. Но это будет моим лучшим достижением — единственным целиком добродетельным поступком — за всю мою жизнь.

И все же я бы с радостью поменял вечность в раю за возможность не делать этого.

На рассвете оруженосцы засунули Грегора в доспехи. Армия упустила свой шанс схватить императора, но если атака на башню окажется успешной и цепь опустят, то флот войдет в бухту, в которую до сих пор не заходил ни один флот захватчиков. Этого будет достаточно, чтобы заставить город, если не его правителя, капитулировать без дальнейшего кровопролития. Я слышал, как Грегор бормотал себе под нос, что если сейчас он и прольет какую-то кровь, то с единственной целью — предотвратить дальнейшее кровопролитие. Чем решительнее они будут действовать сегодня, тем скорее свершится все остальное, что должно последовать, и, быть может, им еще удастся оказаться в Иерусалиме с наступлением осени.

Пойду ли я с ними? Я решил, что нет. Придется мне вернуться в Англию (правда, неизвестно как) и выполнить свои первоначальные клятвы. Когда англичане завоевали мое королевство, погибли тысячи людей. Я должен был отплатить за них за всех теперь, когда мое обещание насчет Джамили, считай, выполнено. А то за последнее время моя потребность покончить с жизнью почему-то иссякла. Можно было рассмотреть и другой ход событий, но англичанин должен умереть. Что еще мне оставалось делать, как только эта пустяковая битва кончится?

Канун праздника святого Пантена,

6 июля 1203 года

Здесь опишу то, что редко описывается, — подробности битвы глазами одного человека. Большинство тех, кто не сторонится боя, а лезет на рожон, не берутся за перо, чтобы описать происходящее, но я постараюсь, чтобы чернила не высохли, пока идет мой рассказ.

Бритт помогал Отто устроить Самму на склоне рядом с шатром, в котором мы провели ночь, — одном из многочисленных шатров, что бросил в спешке узурпатор. Венецианцы находились на борту галер, крепили к палубам метательные орудия, заряжали катапульты камнями. Ричардусы проверяли подпруги Саммы.

Так как это моя первая запись о вооруженном столкновении и мне хочется подчеркнуть, насколько я пилигрим во всех отношениях, привожу здесь символизм своего оружия, молитву, которую произношу про себя каждый раз, когда готовлюсь к бою: наголенники на моих ногах не дают мне сбиться с праведной дороги святой веры (поэтому меня беспокоит, что многие германцы из пехоты сражаются без ножных лат). Моя кольчуга помогает мне устоять перед искушением. Мой шлем напоминает о страхе, как бы не опозориться. Самое для меня важное, разумеется, — это мой меч, Десница Николая, напоминающий по форме крест, на котором наш Спаситель принес свою жертву. В его эфесе хранится самая большая моя драгоценность — лоскуток одежды Иоанна Крестителя. Под конец я беру в руки щит, из-за которого Отто вечно надо мной посмеивается. Он предпочитает щит более нового стиля, введенного мессиром Бонифацием: слегка удлиненный по сравнению с тем, к которому я привык еще с детства. Впрочем, вернусь к главному.

Я как раз собирался сесть на лошадь, а Отто с бриттом затеяли какую-то глупую перебранку, когда нас прервал вопль удивления. Ворота Галатской башни распахнулись, и оттуда вылетели длинноволосые люди с дикими глазами в каких-то странных доспехах в виде юбок. Они держали наготове копья, боевые топоры, мечи и луки. Это была варяжская гвардия, подкрепленная несколькими тысячами рекрутов из греческой армии. Они обрушились на нас с такой неукротимой яростью, что большинство рыцарей-пилигримов, облаченных лишь в половину доспехов, не успели сесть на лошадей. Невооруженные воины и слуги мгновенно разбежались. Мы располагались на краю лагеря, в реденьком лесочке. Я увидел, как бритт, подбежав к дереву, вскарабкался на него с быстротой перепуганной кошки.

Ворота распахнулись, и одновременно с вершины башни обрушился дождь зажженных стрел, полетевших на корабли, стоявшие у берега. Катапульта на крыше башни метала огромные булыжники. Поднять их наверх могли только человек двадцать дюжих мужчин. Ни одного корабля камни не задели, но подняли такие волны, что перевернулось несколько баркасов. Склон холма непрерывно обстреливался зажженными стрелами, а из ворот башни продолжал выливаться поток солдат.

Возле основания башни уже пал целый отряд фламандских пехотинцев. Пока Балдуин Фландрский выкрикивал приказы, пытаясь построить свой батальон, фламандские рыцари и бароны собрались вместе и, более защищенные, чем пехотинцы, пошли в атаку на прибывающих греков. Остальные воины, с трудом передвигавшиеся по неровному склону, все-таки добрались до своего оружия, и уже через несколько минут преимущество внезапности для греков закончилось.

Преимущество высоты, однако, по-прежнему для них существовало, так как большинство из нас находилось ниже их на склоне. Греки окружили Жака д'Авеня, фламандского барона, — возможно, по ошибке приняв его за великого Балдуина Фландрского, так как их вымпелы похожи, — и нанесли ему удар мечом по лицу. Его, истекающего кровью, поволокли вверх по холму, к башне. Полагаю, они намеревались сбросить его с верхней площадки, прямо к нашим ногам.

Вокруг царила такая неразбериха, что никто ему не смог помочь, пока рыцаря не дотащили почти до самых ворот. Но тут, прямо как описывается в героической балладе, один фламандец совершил подвиг, продемонстрировав невероятную преданность. Прорвавшись к своему коню, он вскочил в седло, выхватил меч и поскакал во всю прыть вверх по склону к башне, один, без прикрытия. По пути он разил каждого, кто к нему приближался, а когда добрался до греков, похитивших его хозяина, то великолепными ударами снес головы двоим, перекинул раненого барона через холку коня и помчался вместе с ним вниз по склону, где было безопасно. При этом герой не получил ни царапины.

Мы, до которых греки пока не добрались, наблюдали за происходящим от подножия холма, словно за турниром. Мы зааплодировали и встретили героя радостными криками, хлопая друг друга по ладоням, словно бились об заклад. Настроение мгновенно переменилось: через несколько секунд половина рыцарей уже сидели в седлах. Лошади под нами начали тяжелый подъем в гору, когда утреннее солнце светило в спину, и началась наша мощная контратака.

Едва мы превратились во всадников, у греческих солдат не осталось ни одного шанса. Как и вчера, они запаниковали и попытались бежать. Некоторые кинулись с холма к воде, где заканчивалась огромная цепь, переброшенная через бухту, — она была толщиной с руку кузнеца, который ее выковал. Такая цепь выдержала бы сколько угодно человек, но когда они поползли по ней, как муравьи, то превратились в легкие мишени для арбалетчиков на кораблях. Раненые с криками падали в воду и погибали. Другие побежали к баржам и лодкам, которые накануне ночью коварно перевезли их сюда, но и здесь они оказались на открытом пространстве, так что многих ждала смерть.

Несколько сотен варягов, однако, развернулись обратно к башне, намереваясь замкнуть ворота. Все это время с башни лился греческий огонь — часть его летела на стрелах, какую-то часть выдували через трубки.

Мой брат Отто первым сообразил, что ворота башни вот-вот захлопнутся, и криками привлек мое внимание. Мы пришпорили Самму и Оро, перейдя на галоп, с трудом прорвались к башне и спрыгнули с седел, прежде чем лошади остановились. Оба споткнулись от такого тяжелого приземления, но потом вновь обрели равновесие и, словно отрепетировав заранее, перешагнули порог и навалились всем весом на одну из створок ворот, пока варяги старались сомкнуть их. Пришлось принять удары мечей, топоров, кинжалов. Все они отражались от наших кольчуг, но, клянусь головой святого Иоанна, мы были бы обречены, если бы не помощь франков, тут же кинувшихся к нам на выручку.

Ворота замедлили ход на своих огромных скрипящих шарнирах, но не остановились. Мы с Отто оказались зажатыми в тисках, когда створки сблизились. Через секунду нас раздавило бы в лепешку, но другие всадники зацепили края ворот крюками и развели створки в стороны. В образовавшийся проход свободно проехали вооруженные крестоносцы и ворвались в башню. Задыхаясь от усталости, мы с Отто ринулись вместе с ними. Вокруг было столько людей, что нам с трудом удалось вынуть мечи.

Я был воспитан как воин; армейская выучка засела во мне гораздо глубже, чем религиозный пыл, а гнев, накопившийся за последние десять месяцев, искал выхода. Держа меч обеими руками, я замахнулся на какого-то варяга и почувствовал приступ удовлетворения, когда лезвие меча перерубило ему хребет у шеи. Охранник повалился на пол, где его затоптали его же товарищи, но к тому времени я успел развернуться, выставив перед собой щит, и нанести второй удар уже по другому часовому, на этот раз на уровне пояса. Лезвие меча легко скользнуло под доспехи из пластин внахлест, я сделал выпад, проткнув противнику живот, и рывком отбросил его к стене. Тело заскользило на пол, оставляя на стене кровавый след. Стрелы сыпались градом с верхних этажей и невыносимо громко стучали по моему шлему. Из-за шлема видимость была затруднена, но я повернулся и все-таки нашел Отто, когда тот сражался с охранником — нет, больше не сражался. Отто одолел его. Перерубил противнику грудь пополам. Я снова развернулся в поисках новой цели. Большинство византийцев успело скрыться на верхних этажах. Их преследовала такая густая толпа пилигримов, что места еще одному рыцарю не нашлось.

Через секунду с вершины башни истошно просигналила труба, сообщая, что греки сдались.

Вокруг башни шло шумное веселье. Я, как и все, кто вскарабкался на деревья и спрятался за хижины, вернулся на твердую землю. Остатки греческих солдат и варягов сидели под замком в подвале.

По иронии судьбы, вокруг маленькой башни разбушевался такой пожар, что к тому месту, где располагался механизм цепи, до сих пор никто не смог подступиться. Весь смысл атаки заключался в том, чтобы опустить эту чертову цепь, но даже победа не дала желаемых результатов. Поэтому венецианцы предприняли более прямой подход: сев на борт «Орла», самого большого судна с обитым железом носом, они пошли тараном на знаменитую цепь и разорвали ее.

«Орел» вошел в бухту, и половина флота последовала за ним.

За битвой у Галатской башни наблюдали сотни тысяч жителей Константинополя с другого берега бухты. Они расположились на городских стенах и на вершинах холмов за этими стенами. То, что башня пала, уже вносило тревогу. Но никто никогда за всю историю не разрывал цепи. Ни одно неприятельское судно никогда не вторгалось в бухту. Между бухтой и городом стояла защитная стена, но ее никогда не проверяли в деле, потому что никому еще ни разу не удалось подойти так близко. Толпы зрителей притихли, напуганные и обозленные на своего императора за то, что тот допустил такое. На их глазах венецианский флот медленно зашел в бухту и пришвартовался. Под дождем стрел деревянные дома на склоне занялись огнем и сгорели дотла.

Константинопольцы смотрели, как Перу, иудейское поселение, сровняли с землей.

Как только я понял, что происходит, сразу побежал к воротам Перы и попытался на них взобраться. От бушующего за стенами пламени железные створки нестерпимо раскалились. Пришлось оторвать куски от штанин и обмотать ими ладони, чтобы перелезть через ворота. Уже за стеной мною овладело отчаяние: помогать здесь было некому. Все жители, включая бабушку Джамили, раввина, парня по имени Самуил, либо спаслись бегством, либо превратились в пепел. Сквозь языки пламени и завесу удушающего дыма с хлопьями сажи я не разглядел ничего знакомого из того, что видел накануне. От жара и копоти, кружившей над руинами, где еще вчера стояло целое поселение, было невозможно дышать. Наконец я перелез через ворота обратно, едва не погибнув, борясь с дурнотой и выкрикивая проклятия.

Грегор с Отто вернулись в лагерь только к вечеру. За ними плелись оруженосцы, ведя в поводу лошадей. Воины были без сил, все в синяках, но в приподнятом настроении. Они сияли, довольные тем, как славно потрудились, пока не увидели меня, черного от сажи, в лохмотьях.

Я молча уставился на них. Не столько на их лица — благо они поснимали шлемы, — сколько на одежду. Плащи были залиты кровью и грязью, успевшей к этому времени подсохнуть, но начавшей источать нестерпимое зловоние на неярком солнце. Я постарался напомнить самому себе, что кровь и грязь — это хорошо. Значит, эта безумная кампания близка к завершению. Значит, город, должно быть, удивлен доблестью нашей армии. Значит, узурпатор почти лишился трона. Значит, мы в самом скором времени коронуем царевича Алексея и уберемся отсюда. На лице Грегора читалась радостная надежда, что все именно так и будет, что он не зря пролил эту кровь. Но сейчас мне уже было все равно, я ничему не верил.

— Что с тобой случилось? — не без сарказма поинтересовался Отто. — Ты что, бритт, прежде не видел крови?

Мой взгляд был полон ярости.

— Я видел больше крови, чем вы оба, вместе взятые. Это что, чей-то глаз? — продолжил я грубо, отковырнув от плаща Грегора что-то липкое и розовое. — Ну и как, Христос улыбается, глядя на вас? Или, быть может, чтобы стать настоящим христианином, нужно выкупаться в христианской крови?

Весь вечер до самой поздней ночи вокруг шло бурное, шумное веселье, а я забился в самый темный угол и скорбел по людям, которых видел всего один раз и то мимолетно. Помню, еще пожалел, что они вообще есть на свете — ведь мне придется отдать им Джамилю. Теперь, когда отдавать ее было некому, я был раздавлен. И тихо всхлипывал.

А воины праздновали победу в лагере узурпатора. Все шатры и палатки в этом лагере были украшены изображениями самых свирепых зверюг. По всему лагерю звучали тосты за пилигримов, проявивших особую доблесть: за фламандского рыцаря, спасшего своего предводителя; за Отто и Грегора, помешавших закрыть ворота; еще за нескольких человек, перебивших почти всю охрану внутри башни. Повсюду играла музыка, лилось вино, возвышались горы снеди. Воины совершили невозможное: они вошли в бухту Золотой Рог!

— Вот теперь можно не сомневаться, — говорил Грегор, несколько раз беря слово и произнося пьяные тосты, — что либо узурпатор капитулирует, — (или катипулирует, или качипулирует, по мере продолжения веселья), — либо горожане свергнут его и посадят на трон царевича Алексея. Наши надежды исполнятся, — заплетающимся языком продолжал Грегор, — и в оч-ч-чень скором будущем мы отправимся дальше в Святую землю. Ура!

На следующее утро, спозаранку, с того берега Босфора на галерах перевезли конюхов, поваров и женщин, вся армия вновь соединилась. Ричардусы убедили меня отмыться от грязи и сажи после пожара Перы; и теперь я поджидал на берегу Джамилю — мокрый, грустный и умирающий от страха, что ее узнают в толпе женщин.

Потом я понял, что здесь мне ее не дождаться. Взобрался обратно по невысокому крутому склону и устроился ждать за воротами разрушенной Перы. От ужасного смрада обгорелых костей было трудно дышать. По руинам бродило несколько мародеров. Я хотел было прикрикнуть на них и прогнать, но подумал — это редко со мной случается — и решил, что не стоит привлекать к себе внимание в то время, как Джамиля, вероятно, меня ищет. Огляделся в поисках иудеев, пытающихся собрать остатки своей жизни, но никого не увидел. Все то ли умерли, то ли ушли. Все. Все поселение, с грозно сверкающими ножами, глупыми детскими стишками, аккуратными домиками и пустыми канделябрами. Ничего не осталось.

Я вернулся к воротам. Не прошло и часа, как появилась Джамиля, закутанная до неузнаваемости в покрывало, несмотря на теплый, яркий день. Вид у нее был усталый, лицо казалось опухшим и бледным.

Мы не сказали друг другу ни слова и несколько минут просто стояли. Из-за стены доносились возгласы радостного воссоединения воинов с их женщинами.

Я сомкнул ладони на ее руках и понял, что снова всхлипываю.

— С моим домом это тоже произошло, — прошептал я, уткнувшись в ее волосы и сожалея, что могу предложить ей только сочувствие, слабое утешение.

— Хочу увидеть то, что осталось, — сказала Джамиля.

Я повел ее, робко обняв за плечи, по главной улице, а затем вверх по склону, к обугленным остовам домов. Иудейское поселение было плотно застроено, деревянные домишки теснились друг к другу, одно скопление отделялось от другого забором. Раньше здесь стояли сотни домов, сплошь деревянных. Они расходились лучами от того, что когда-то называлось синагогой, окруженной большим двором. Два дня назад, когда я впервые увидел эту картину и изумился, здесь было все по-другому. Местечко, в общем, небольшое, так что мародеры быстро управились, хотя несколько оруженосцев и пехотинцев все еще рылись в дымящихся руинах. У них было оружие, а у меня — нет, поэтому пришлось оставить свое возмущение при себе, боясь привлечь внимание к Джамиле.

— Здесь был забор, — бормотала она самой себе, пока мы пробирались между пепелищами; я вспомнил, что видел его накануне. — Он отделял караимов от раввинистов. У караимов были свои обычаи, и держались они особняком. Мы жили по разные стороны забора и не обращали друг на друга внимания. В детстве они вызывали мое любопытство. Теперь уже поздно, ничего не спросить. — Джамиля поморщилась, смахивая слезы, когда мы приблизились к обугленному двору сгоревшей синагоги — единственной открытой площади поселения, расположенной на ровном месте. — Помню эту площадь с детства, — сказала она. — Каждый год на праздник Табернакл здесь сооружали огромную хижину, похожую на гигантскую деревянную пещеру. В ней собирались все вместе и пировали целую неделю. В Генуе, когда наступал праздник, отец строил похожую хижину, но только для нашей семьи, а здесь собиралась вся община, все семейства. Богатые семьи кормили бедняков.

Мне казалось, что она старается не для меня. Это было воспоминание. Я еще ни разу не видел ее такой беспомощной, уязвимой.

— Ты должна кое-что знать. Два дня назад я побывал здесь и познакомился с твоей бабушкой Деворой.

Джамиля тихо охнула и инстинктивно посмотрела вверх, куда уходила тропа.

— Это там, — сказала она дрогнувшим голосом и, обогнув остатки синагоги, помчалась по узкой улочке, от которой ничего не осталось.

Она направлялась в дом, куда меня отвели накануне, только не отрывала взгляда от тропы, чтобы не видеть руин, — иначе она могла сбиться. Детские воспоминания не подвели: через минуту мы подошли к каменному фундаменту с остатками обгоревших бревен. Все остальное превратилось в пепел, втоптанный в землю мародерами. Если бы снова поднялся ветер, здесь невозможно было бы дышать еще несколько дней. Я инстинктивно и нервно начал высматривать, не торчат ли где человеческие кости, но все, что могло сгореть, сгорело дотла.

— Вот ее дом, — прошептала Джамиля, глядя на руины остекленевшим взглядом.

— Знаю, Джамиля. Я ведь был здесь. Сидел на табуретке в этой комнате и разговаривал с твоей бабушкой и еще двумя мужчинами, которые тебя помнили. Именно здесь. — Я показал с чувством вины на пепелище. — Это был дом.

Джамиля кивнула, глядя в никуда.

— Это был чудесный дом. Именно здесь я услышала тот стишок, которому научила тебя. Помню, как рассказывала его своей дочери в Египте и вспоминала эту комнату, где сама его выучила. Ты сказал бабушке, что я жива? — Она слегка улыбнулась, но голос ее дрожал. — Хорошо, что она узнала.

— Не могли же они все погибнуть, — сказал я. — Вся община. Наверное, они успели убежать. Кто-то наверняка помог твоей бабушке. Я перелез через ворота вчера, когда начался пожар, но из-за дыма не смог никого отыскать.

— Они ушли. — Она пожала плечами.

— Я отыщу их. Или хотя бы отвезу тебя обратно в Александрию, как обещал вначале. У тебя там должны были остаться родственники. Я найду для тебя дом.

Она покачала головой. Сначала мне показалось, будто Джамиля отказывается от моего предложения, но она просто вновь погрузилась в воспоминания:

— Помню, как впервые увидела тебя. Маленький чужестранец безумного вида придушил того ужасного человека и объявил, что спасет меня и доставит домой с помощью христианского войска. Я подумала, что ты не в себе! Все твои поступки не заставили меня переменить мнение о тебе, но… — Она показала рукой на обгоревший фундамент дома, глаза ее увлажнились. — Ты выполнил обещание. Пусть случайно, но все-таки, Господи, я стою здесь, ты сдержал слово. Это мицвах.

— Что это значит? Самуил тоже так говорил.

— Самуил?

— Тот человек, который знал твое семейство.

Джамиля собралась с мыслями.

— Очень старый? С густой белой шевелюрой?

Я покачал головой.

— Нет, молодой, рыжеватый. Брат твоего мужа.

Она вздохнула, и на ее губах появилась печальная улыбка.

— Ой, помню его в детстве. Он всегда был очень высокий, — сказала она, словно не о росте, а о черте характера. — Их мать была родом из Франции. Она учила меня французскому, поэтому мне так легко дался язык позже. Теряюсь, право, сколько еще здесь оставалось людей, которых я знала детьми. Мицвах — это добрый поступок, — добавила она. — Проявление добродетели.

— Это будет мицвах, даже если не удалось завершить начатое? — Я обвел рукой руины вокруг нас. — Не знаю теперь, что для тебя сделать. Даже не знаю, что для себя сделать.

Джамиля взяла мою руку в свои. Они сильно дрожали.

— Думаю, во время хаоса лучше всего не метаться. То, что сейчас творится вокруг нас, — настоящий хаос, и продлится он еще несколько дней, не меньше. Но потом все успокоится, и мы сможем снова увидеть прямую дорогу. Мы с тобой должны отсидеться, пока гремит буря, а потом в наступившей тишине решим, куда поведут нас наши дороги. Сейчас, накануне больших событий, о которых мы с тобой мало что знаем, лучше ничего не предпринимать. Давай наберемся терпения и посмотрим, что будет дальше.

Четыре дня армия оставалась в лагере перед Галатской башней, ожидая доказательств, что узурпатор готов капитулировать (или хотя бы «катипулировать»). Никаких доказательств не последовало. Грегор предлагал отрядить в город посланников или на худой конец лазутчиков, чтобы те разузнали, как обстоят дела. Ожидание сводило его с ума. Лето проходило впустую, и он не собирался еще раз зимовать не там, где надо, в качестве оккупанта. Созвали военный совет, и, не обращая на Грегора внимания, бароны (к ним неохотно присоединился мрачный Дандоло) решили пойти штурмом на Влахернский дворец, императорскую крепость на северной окраине, за городскими стенами.