"Трон императора: История Четвертого крестового похода" - читать интересную книгу автора (Галланд Николь)

9

Меня отвезли обратно на «Венеру», где все еще бушевала оргия. Я сразу же спустился вниз, чтобы проверить, как там Джамиля, и изумился, увидев, что она по-прежнему спит, прижатая к бочке с водой, от которой ее отделял лишь тонкий шерстяной лоскут. Старик Ричард как раз задирал Лилиане юбку, а его внук восхищенно наблюдал за происходящим. Я оказался в полном одиночестве среди смеха, смрада и блуда.

Моя душа вернулась к жизни не полностью: она не чувствовала ничего привлекательного ни в веселье, ни в одной из женщин. Я находился среди живых, но только в качестве оболочки. Я предпринял собственный крестовый поход, мне предстояло выполнить свой долг, спасти даму, и только. Я ничего о ней не знал и не хотел знать. У меня не было никаких личных мотивов, лишь слабая попытка показать тем богам, которым я был небезразличен, что все еще способен на хороший поступок. После чего я вернусь к предыдущему плану. Чего скрывать, я был рад отложить свое последнее в жизни дело, но все равно не нуждался в обычных человеческих удовольствиях. Мне не хотелось ни компании, ни веселья, ни женщин.

Но мне хотелось музыки. Любой музыки — если не родных задорных кельтских мотивов, то хотя бы сложных и чопорных песен труверов,[9] или простых рифм трубадуров, или германских напевов с тяжеловесным акцентом, или даже (на худой конец) хотелось послушать глупую майскую песню «Календа мая».

Грегор забрал мои инструменты у Барциццы и держал их у себя на «Иннокентии» как гарантию моего хорошего поведения. Моим главным инструментом с детства была лира, но я умел также играть и на свирели. Живя в Европе, научился играть на гитаре, неплохо управлялся с фиделем, хотя считал, что смычковые инструменты требуют много суеты. Публика мне была не нужна, но отчаянно была нужна деятельность. Поэтому той ночью на шлюшном корабле я замечал не сколько женщин задирали юбки, а сколько псалтерионов и фиделей валялись без дела или плохо звучали в неумелых руках кавалеров, решивших, что способны произвести впечатление на дам. Ко мне в руки попало нечто смычковое: длинная плоская дека в форме капли и всего три струны, настроенные на до-соль-до. Я немножко повозился с инструментом и обнаружил, что если держать его у плеча и водить коротким, туго натянутым смычком там, где он сужался, то можно играть на отдельных струнах, что очень подходит для танцевальных мелодий. Звук получался тонкий и резкий — словно старуха истошно верещала, — зато выходило громко и быстро. Отличное развлечение. И прежде чем зашла луна, я с этим инструментом стал официальным музыкантом на корабле. Мне пытались подыгрывать десяток горе-менестрелей, и казалось, палуба проломится от эстампи.[10] Вряд ли когда-либо кто-то другой за одну ночь получал столько предложений от стольких красоток, не имея ни малейшего интереса принять хотя бы одно.

Незадолго до рассвета я наконец рухнул как подкошенный в главном проходе между гамаками. Но примерно через час меня оторвала от сна какая-то суета наверху. И как всегда, с первым проблеском сознания пришла тяжелая мысль, что, будь оно все проклято, я по-прежнему жив.

Зловоние в трюме стало совсем нестерпимым: к уксусу и густому цветочному аромату женских духов прибавился запах прокисшего пива, пота и спермы. По трапу начали спускаться изящно сшитые кожаные сапоги, о голенища которых бился подол элегантной черно-пурпурной накидки.

— Пришли поговорить? — устало выкрикнул я. — Не терпится выполнить свой долг, ваше преосвященство?

«Заткнись!», «Хватит!» — понеслись со всех сторон дружеские восклицания женщин: кое-кому из многих сотен не спалось.

Епископ Конрад даже хрюкнул, когда затхлый запах ударил ему в ноздри.

— Приведи ее наверх, — приказал он, — а то меня здесь вырвет.

Я кое-как поднялся с пола и, пошатываясь, направился по узкому проходу к бочке с водой. У Лилианы был усталый вид, однако она не смыкала глаз. Поразительно, но принцесса по-прежнему спокойно дрыхла.

— Она спит! — прокричал я Конраду.

— Захлопни пасть, мерзкое отродье! — раздался мелодичный хор женских голосов.

— Тогда разбуди ее, — велел Конрад, после чего наступила тишина: женщины узнали голос епископа, а если не узнали, то интуитивно угадали его ранг. — Она здесь заложница, а не принцесса.

Сапоги поднялись по трапу и скрылись из виду.

— Да и вообще, принцесса ли она? Что-то я сомневаюсь, — прошептала захмелевшая Лилиана. — Какая принцесса смогла бы спать среди всего, что здесь творилось?

— Разве ты не дала ей снадобье? — прошептал я в ответ.

— Шутишь? Будь у меня такое действенное снадобье, сама бы его приняла.

Несколько минут спустя я был уже на палубе вместе со своей спасенной, и мы оба щурились от света. Лилиана переодела ее в верхнюю тунику, подпоясанную ремнем, которая не очень-то ей подходила по размеру: туника была с низким вырезом, чтобы демонстрировать все прелести Лилианы, потому ее следовало носить с точно так же низко вырезанной сорочкой, но сорочка Джамили скромно доходила до шеи. Сочетание облегающей туники со свободной сорочкой под ней было не очень удачным. Кроме того, Джамиля была ниже Лилианы почти на голову, и пропорции у нее были другие, так что все на ней сидело плохо. В наряде с чужого плеча, со смуглой кожей, без блестящего покрывала на лице принцесса Джамиля выглядела почти серой мышью, но осанка у нее была по-прежнему королевская, аж дух захватывало.

Мы осторожно переступали через спящих на наклонной палубе женщин, а те просыпались и потягивались, разминая затекшие конечности. Большинству из них ночью так и не удалось поспать, и теперь они не скатывали тюфяки, намереваясь соснуть днем, во время пути. Матросы, не желавшие, чтобы палубу усеивали спящие тела, покрикивали на женщин, чтобы те собирали манатки. Женщины не обращали на них внимания. Еще больше не радовало матросов появление Конрада, ибо все они, разумеется, знали, что священник на корабле приносит неудачу. К тому же в отличие от шлюх священники вряд ли способны компенсировать риск, связанный с их присутствием.

Епископ Конрад пристроился на огромной канатной бухте в носу корабля. У его ног сидели двое слуг, рядом находился Грегор. Был еще и третий господин, с виду аристократ и ровесник Конрада. Он стоял по другую сторону бухты, скрестив руки и прислонившись к фальшборту.

— Приветствую тебя, дочь моя, — произнес на местном наречии Конрад, когда мы с принцессой приблизились. Он протянул ей руку, чтобы она поцеловала его кольцо, но принцесса только равнодушно посмотрела на него.

Я впервые видел ее лицо при дневном свете. Они с Лилианой были примерно одного возраста — на несколько лет младше меня, — но в остальном принцесса на нее не походила. Лилиана была от природы наделена веселым и добрым нравом. Джамиля лет в двадцать, должно быть, отличалась строгой красотой, и даже сейчас ей нельзя было отказать в удивительной привлекательности, но живости в ней не было. Широкое лицо. Очень темные глаза и брови. Волосы, спрятанные под длинным шарфом, были либо курчавые, либо давно не чесанные, ибо шарф лежал неровно. Смуглый цвет лица. Я как собственник (все-таки она была моей принцессой) счел ее симпатичной, хотя ей недоставало женской красоты в общепринятом смысле слова.

Джамиля повернулась к Конраду и на говоре, который мы все интуитивно использовали — смесь итальянского, французского и других языков, — ответила строго, словно отчитывала епископа:

— Полагаю, вы желаете обратить меня в религию святого Павла.

— Я намерен, госпожа, разделить с вами религию Иисуса Христа, — исправил ее епископ, словно наставляя несведущего ребенка.

— Вы хотите обратить меня в иудейскую веру? — растерялась принцесса.

Мне это понравилось. Может быть, у нее все-таки есть чувство юмора.

Конрад и не подозревал, что ему подсунули наживку.

— Госпожа, я с прискорбием вижу, что вы, хоть и провели пять лет среди нас, по-прежнему не знаете нашей веры. Начнем с самого начала.

— «В начале было Слово»,[11] — тут же процитировала она.

У Конрада округлились глаза.

— Вы знаете Библию?

— От Бытия и дальше. Альфу и омегу, как говорят в Византии.

— Чудесно. Значит, вы уже приобщились к Слову Божьему, — улыбнулся Конрад.

— Там, откуда я родом, Словом Божьим называют Коран. Но меня очень позабавили рассказики из вашей книжки. Особенно из Ветхого Завета. Не обижайтесь, ваше преосвященство, но после смерти Иисуса все стало как-то назидательно и скучно.

Аристократ-незнакомец возмущенно фыркнул, я громко захохотал, а Конрад злобно на меня посмотрел.

— Прошу прощения. — Мне пришлось изобразить кашель. — Продолжайте.

Конрад внимательно вгляделся в лицо принцессы.

— Итак, вы читали Слово Божье, но оно не наполнило вашу душу сиянием.

— Не понимаю, что вы имеете в виду, — ответила Джамиля, помолчав секунду. — Это сияние… — Она стала подбирать подходящие слова. — Оно должно было бы заставить меня жить по-другому или просто вдохновить на то, чтобы я молилась Господу по-другому?

Конрад заморгал.

— Тонкий вопрос. У вас больше ума, чем у большинства женщин. — Он бросил взгляд на Грегора. — Вам предстоит не просто спасти душу, а, возможно, взрастить ее.

— Да, из нее может получиться вторая Хильдегарда Бингенская,[12] — изрек незнакомец по-французски и не без доли иронии.

Его теноровый голосок разнесся по всей палубе, несколько женщин взглянули на него и тут же отвернулись без всякого интереса.

— Я читала Хильдегарду Бингенскую, — парировала принцесса, обратившись к вельможе на безупречном французском. — Она неплохо разбиралась в медицине, особенно в той части, что касается кровотока в человеческом теле, но до просвещенных мужей моего народа ей далеко. И музыка у нее довольно красивая, если учесть ограничения, в которых ей приходилось сочинять. Однако мне бы не хотелось стать аббатисой. Религия святого Павла не пробуждает во мне отзыва.

— Почему ты называешь ее религией святого Павла? — возмутился тенорок, пропустив остальные ее замечания (которые нас с Грегором не оставили равнодушными).

— Потому что до Павла никакого христианства не существовало, — деловито ответила она. — Ваш Иисус просто пытался реформировать иудаизм, как впоследствии это делала секта караимов или шииты внутри ислама. Его последней вечерей была иудейская Пасха. И отдельной верой это не было, пока один парень по имени Саул не перегрелся на солнце до галлюцинаций. В голове у него все смешалось так, что он даже перепутал собственное имя.

Такой ответ не понравился незнакомцу, а епископу, видимо, причинил смертельную муку.

— Где ты все это услышала? — строго поинтересовался Конрад.

— Священник Барциццы пытался меня обучить, — сказала она. — Разумеется, он высказывался по-другому, но не нужно обладать большой прозорливостью, чтобы понять, что вашу религию основал человек, страдавший солнечным ударом. Наверное, поэтому он изрекал безумные вещи, например, что не должно совокупляться, если есть возможность этого избежать. Даже Маймонид[13] не проповедует такую чушь. — Она презрительно оглядела палубу. — Я нахожу странным, что этот корабль специально выделен для совокуплений, хотя мы находимся на его борту с высокой целью — способствовать распространению христианства. И еще более странным считаю то, что вы будете убивать людей, проповедуя христианство. Не припоминаю, чтобы Христос кого-то об этом просил.

— Христос ни за что бы не потерпел, чтобы его святой город оказался в руках кровожадных неверных, — упорствовал епископ.

— Этот город и был в руках кровожадных неверных, когда Христа распяли, — возразила она. — Они тогда звались римлянами. Но, уверена, он бы обрадовался, узнав, что в конце концов город возвратили его соплеменникам, иудеям. А вы собираетесь вернуть его иудеям, после того как вырежете всех мусульманских женщин и детей, что окажутся в пределах города?

— Мы не собираемся уничтожать женщин и детей, — оскорбленным и в то же время умиротворяющим тоном произнес Грегор.

— Разве? Что, традиция успела измениться? — поинтересовалась принцесса. — Когда вы впервые пришли к нам, более века назад, вы истребили всех, а ведь город даже не пытался помешать вашему вторжению. Вы убивали десятками тысяч мусульман и иудеев, вы разрывали трупы на куски в поисках проглоченного золота и танцевали в реках крови, что текли по улицам. А потом вы отправлялись в свои церкви и возносили хвалу своей святости. Мы до сих пор ждем объяснения.

— А объяснение таково, что за несколько веков до этого ваш народ точно так же поступил с нами, христианами! — взорвался Конрад.

— Ну да, око за око, я уже слышала, — сказала Джамиля. — Разумеется, это иудейская доктрина, и в первоначальном контексте она означала нечто совсем другое. Однако как интересно: вы подражаете иудеям, даже когда стремитесь стереть с лица земли их нацию. Хотя, конечно, Павел никогда не цитирует Библию в иудейских переводах — только в греческих. Лично я, прочитав его послание, думаю, что он был язычником, который захотел распространить свои языческие верования с помощью иудаизма.

— Языческие верования? — ошеломленно повторил Конрад.

— Языческое верование, — исправилась она. — По сути, римское верование. Понятие о боге-человеке и его жертвенной смерти. На самом деле это, разумеется, Вакх, которому поклонялись римские язычники, угнетавшие иудеев. Вера вовсе не является исполнением какого-либо иудейского закона, как говорил Павел. Никто до Павла не рассматривал Иисуса в такой языческой манере — включая самого Иисуса, ведь он был хорошим раввином. Он вовсе не заявлял, что умирает во искупление чьих-то грехов. Иначе всем его последователям такая смерть показалась бы бессмысленной или, что еще хуже, еретической.

— Иисус не был простым раввином! — разгневался Конрад. — Он изменил мир новым словом и новой мыслью…

— Что там было нового? — спросила принцесса. — Возлюби ближнего, как самого себя? Это был основной постулат фарисейской мысли.[14] Суббота для человека, а не человек для субботы? Это записано в фарисейских законах. Как и вера в воскрешение мертвого. Как и притча о верблюде, проходящем сквозь игольное ушко. Ваш Иисус был отличным иудеем и, если судить по его учению, отличным фарисеем…

— Иисус Христос не был фарисеем! — прошипел Конрад.

Принцесса даже бровью не повела.

— …а ваш Павел был обычным политическим предателем, снюхавшимся с римскими тиранами. Он добивался прекрасных результатов во всех своих начинаниях, что возвращает нас к вашей бойне: вы продолжаете истреблять людей, хотя никакого толку от этого больше нет. Теперь, разумеется, всем очевидно, что вы так поступаете в основном из-за алчности…

— Неправда! — Грегор вновь вступил в перепалку, когда она перешла на тот уровень, где он мог что-то понять. — Большинство людей, отправляющихся в поход, возвращаются из него беднее прежнего. И они знают, что так будет, еще до начала похода. Мы делаем это, чтобы укрепить нашу веру.

— Убийство людей укрепляет вашу веру? — ошеломленно спросила Джамиля. — Не помню, чтобы Иисус предполагал нечто подобное. — Она повернулась к Конраду. — А вы помните?

— Паломничество укрепляет нашу веру, — пояснил Грегор снисходительным тоном старшего брата, который я уже не раз слышал. — Мы убиваем только тех, кто может нам помешать.

Она посмотрела на него, как на ребенка, разочаровавшего ее своим поведением.

— Во-первых, ваши первоотцы церкви высмеивали навязчивую идею отправляться в святые места, ибо для истинно верующего Бог повсюду. Кроме того, когда Салах-ад-дин[15] завоевал Иерусалим… по-вашему Саладин, — уточнила она, увидев недоумение на лицах слушателей, — он позволил вам совершать паломничества, а вы все равно продолжали нас убивать. Так что дело тут вовсе не в доступе к святым местам. Вы лицемерите. Не желаю выслушивать ложь. Беседа окончена.

Принцесса повернулась и пошла прочь, осторожно обходя полусонных женщин и прикрепленные к палубе деревянные сундуки. Потом она скрылась в люке. Мы все смотрели ей вслед. Грегор, подающий надежды рыцарь, выглядел так, будто получил пощечину. Конрад был просто смущен.

— Да, с ней придется много повозиться… — наконец произнес епископ.

— У вас не будет такой возможности, если только в моих силах помешать этому, — перебил его я и перевел взгляд на незнакомца с тенорком, который отпустил комментарий насчет Хильдегарды Бингенской. — Кто вы такой? Вы что, тоже пытаетесь предъявить на нее права? — После этого я прошептал Грегору: — А обещание спрятать ее где-нибудь до возвращения Бонифация? — Затем я предостерегающе погрозил вельможе и сказал: — Эй, вы даже пальцем ее не коснетесь!

Тот хмуро посмотрел на меня.

— Я барон Симон де Монфор, — торжественно представился он по-французски, явно предполагая, что одно только имя произведет на меня впечатление. Не произвело. — Я пришел на этот корабль, чтобы поговорить с тобой, а не с твоей мусульманкой.

Он властно махнул Грегору и Конраду, и те, покорные как овечки, сразу отошли подальше, чтобы нас не слышать; за ними резво поскакали слуги Конрада.

Симон держался величественно, напоминая мне Бонифация, хотя у последнего это получалось лучше. Он жестом велел мне приблизиться к канатной бухте. Я не послушался. Поэтому мы так и говорили на расстоянии.

— Я разместился на «Иннокентии». Брат Грегора, Отто, рассказывает про тебя совершенно удивительные истории, которые случились вчера.

Так я узнал от Симона де Монфора о нанятых мною бандитах и прочие подробности нашего невероятного, пусть и выдуманного, нападения на Отто. Рассказ меня позабавил и даже поднял в моих глазах этого молодого простофилю-германца.

— А этим утром, еще до мессы, — продолжал Симон, — я услышал, что ты вернулся на корабль по собственной воле. Весьма неожиданный поступок. Меня также поразил интерес, который проявляет к тебе Грегор.

— Он не взаимен, — заверил я барона. — Не имею никаких нечестивых планов насчет него.

— Твои планы никого не волнуют, — сказал Симон.

Даже не стараясь скрыть, как его раздражает то, что я не подошел поближе, он неторопливо обошел вокруг канатной бухты и уселся на нее с другой стороны. Чтобы как-то оправдать это передвижение, он на секунду прикрыл веки и, казалось, просто наслаждался утренним солнцем. Потом барон снова жестом призвал меня подойти поближе, и, хотя я не тронулся с места, он понизил голос, словно добился своего:

— Опасность заключается в том, маленький еретик, что людей может увести в сторону даже тот, кто вовсе не намеревался никуда их уводить. Дьявол или его поборники, возможно, используют тебя, чтобы добраться до Грегора, а ты об этом даже не подозреваешь. — Симон внезапно еще больше понизил голос: — Он один из самых важных рыцарей в войске. Не только как воин, не только как зять Бонифация, но как истинно верующий. Грегор обладает способностью воздействовать на людей. Видел бы ты, с каким восторгом его встречают на состязаниях.

— Я знаю, мне все время приходится об этом петь.

— Он пока сам не подозревает об этом качестве. Ужасна даже мысль, что кто-то захочет им манипулировать.

Мне внезапно захотелось защитить Грегора.

— Вы хотите сказать, вам ненавистна одна только мысль, что кто-то другой, кроме вас, захочет им манипулировать?

— Если уж от этого не уйти, я бы предпочел, чтобы он действовал в интересах Бога, а не дьявола.

— И вы, по-вашему, обладаете достаточной мудростью, чтобы знать интересы Бога?

— Не я, — ответил барон лицемерно, — эта честь принадлежит Святому отцу из Рима. Я лишь солдат и поборник его святейшества.

— А почему вас, собственно говоря, заботит, что Грегор может стать игрушкой в чьих-то руках? — поинтересовался я. — Что именно заставило вас завести об этом разговор?

— Задар, — произнес он и пытливо посмотрел на меня.

Я пожал плечами. Знакомое слово, но все равно для меня оно было пустым звуком.

— Известно ли тебе, — продолжил он, — что Святой отец и Бонифаций Монферрат в натянутых отношениях?

Ничего подобного я не подозревал, и, должно быть, на моем лице отразилось удивление.

— Да. Папа и предводитель папского войска презирают друг друга. — Симон кивнул, указывая на Грегора. — А этот славный молодой человек верит, будто он может и должен сохранять лояльность к ним обоим. Он вбил себе в голову, что все эти отцы ему как родные. Но Грегор еще убедится, насколько ошибался, когда мы достигнем Задара и ему придется выбирать между Богом и… тем, за что ратует маркиз. И тогда я без колебаний направлю его к Богу. Надеюсь, ты со мной согласишься.

— А если не соглашусь, то стану еретиком? — спросил я. — Или ересь, по сути, состоит из более важных ошибок, чем, например, на какой зуб класть облатку?

Симон нетерпеливо поморщился и резко спросил:

— Каковы твои намерения по отношению к нему?

Я захлопал ресницами, скроил невинную улыбочку и коснулся кончиками пальцев его воротника.

— Не хотелось бы выдавать ничьих секретов, — прощебетал я, — но, так и быть, скажу: он ревнивец, поэтому мне не следовало бы стоять к вам так близко.

Я кокетливо дернул плечом, сморщил нос и улыбнулся Симону, а тот схватил меня за локоть и рывком притянул к себе, так что я чуть не уткнулся в него лицом, почувствовав на ресницах его жаркое дыхание.

— Вы завтракали рыбой, — сообщил я ему. — С горчицей. Не тяжеловато для пищеварения?

— Что ты замышляешь? — прошипел он.

— Ничего особенного… поиметь троих за раз, предпочитаю венецианцев. Ночь, правда, выдалась не очень удачной. Женщины обучают меня языковым упражнениям, так что скоро дело пойдет быстрее.

Я провел кончиком языка по верхней губе и снова подмигнул ему.

— Ты агент Бонифация? — взревел Симон, теряя терпение.

Так вот, значит, чего он опасался.

Я закатил глаза и состроил презрительную гримасу.

— Не имею дела с мужчинами, названными в честь святых. — Я вздернул губу, изображая отвращение. — На мой вкус, они все извращенцы.

Симон смотрел на меня совершенно серьезно, без тени юмора.

— Да ты, я вижу, обыкновенный весельчак, — сказал он словно самому себе и кивнул с мрачным удовлетворением. — Большого вреда от тебя не будет.

Мне захотелось всей душой, чтобы Симон оказался прав.