"Дважды два — четыре" - читать интересную книгу автора (Георгиевская Сусанна Михайловна)

10. Братец Иванушка

«Тебе было трудно, Константинэ…»

Может, и трудно, только он об этом не знал, не успел задуматься.

…Длинной была дорога Кости Шалаева от Москвы в Сванетию. Длинной. И вся в дождях. Уж такая выдалась нынче дождливая весна в Грузии. Очень много дождей. Дожди были легкие, косоватые, тяжелые и обложные…

Но легкие — раз-два! — становились ливнями, колошматили по крышам автобусов; тяжелые плевали в крыши домов, пропитывали землю… А все вместе испарялось и образовывало туманы — сплошное, густое облако, теплое, душное. Дожди дремали на крышах, блестели в воздухе струями, струйками. Они жили в листках. Когда дождь затихал, хотя бы и ненадолго, с каждого дерева летели вниз дождевые капли. Над деревьями взвивались туманы… И опять дождь. Дожди без радуг. Без радостного света, без оправляющейся после дождей травки.

Вся земля стала лужей, сделалась выступившим из берегов озером, превратилась в разливы рек… Мокрые Костины башмаки — это был дождь, его непросыхающая рубашка — дождь, дождь… А у аистов только и было дела, что отряхивать перья.

…Костина первая в жизни работа слилась с воспоминаниями о дождях. Дожди рассекали день надвое: утренние дожди и дожди вечерние; они скрывали вершины холмов Кахетии, загоняли людей под крыши.

Его Грузия — Грузия Кости Шалаева — была облита ушатами, ведрами, реками беспросветного, неиссякающего дождя. Ему было от них не укрыться. Потому что сейчас укроешься, а что дальше?

— Ты откуда? — спросила девушка, печатавшая на машинке.

— Из Москвы, — сказал Костя.

— Тот самый мальчик, который едет в Сванетию за сестрой?.. Решил подработать в Кахетии?.. А разве в Москве у вас работы нет?.. Чудно́!.. Вон завод. Да нет же, гляди: посредине парка.

…С тех пор как Костя выехал из Москвы, ему много раз приходилось слышать «чудно», или «врешь», или «заливаешь».

Иногда невысказанные эти слова светились в глазах людей, в жесткости их удивленных взглядов…

Часть Грузии, что звалась Кахетией и где, как он вообразил, пролистав справочники, очень легко было подработать, не маленькая Сванетия, где ждали Костю.

Когда, подряжаясь на винный завод (кстати, ему тотчас же отказали), он попробовал объяснить, что едет в Сванетию за сестрой, и показал директору письмо от дедушки Гасвиани, Костя вдруг догадался, что история с Жужуной выглядит попросту глупой сказкой.

Людям, для того чтобы слушать, надобно время. Для того чтоб услышать — терпение и доброта.

Что было делать? Но ведь Жужуна-то живая и настоящая…

Это не он придумал Жужуну!

…Завод эфирных масел, выжимавший масло из лепестков роз (поди знай, что в розовых лепестках есть масло!), стоял посреди большого темного парка. В парке дремали влажные от дождя деревья, вдалеке угадывались холмы, а по обе стороны парковой, залитой асфальтом дороги тянулись плантации роз.

На заводской площадке рядом с цеховым мастером, у ног его, были розы. От мастера пронзительно пахло розами. Тусклый свет электричества освещал горы розово-красных головок. Кое-где они были прорезаны зубцами зелени. Из зубцов выклевывались увядшие венчики. Вопль розово-красного цвета! В одном-единственном лепестке два, а то и три совершенно разных оттенка красного. Головки роз кипели в чанах. Там они становились желтыми, похожими на бумажное месиво. Месиво клокотало, над ним стелился одуряющий тошнотворный запах…

Запах бесчисленных розовых лепестков смешался с усталостью Кости, с ощущением мокрой обуви и страхом перед первой в жизни предстоящей ему работой… А розы знай себе пружинили под Костиными ногами. Он направлялся к мастеру, ступая на красные венчики и осыпавшиеся лепестки, устлавшие заводской пол…

— Ну что ж, — сказал ему русский мастер, — ты, погляжу, энергичный молодой человек… Мне звонил комсомольский секретарь из Тэлави… У нас аврал. Тебя мне только и недоставало! Ну ладно… Имей в виду: сбор завтра в пять утра… Если, конечно, будет погода… Давай посиди пока… Как-нибудь на ночь пристрою, а там посмотрим.

И, взмахнув рукой, он небрежно указал Косте на чудовищную гору из розовых лепестков. Мягкая, как перина, она осела под Костиной тяжестью. Он зажмурился, уронил щеку на руку… Приторный запах смешался с усталостью, шумом дождя и легким ознобом… Костя уткнулся лицом в лепестки роз. Он спал.

…Хрясь! С легким стуком отламывались от стеблей головки цветов. Хрясь, хрясь, хрясь!..

Костя с завистью поглядывал на ловкие руки девочек и осторожно, бережно обламывал красной розе головку.

— Эй, малый!.. Ты что, уснул? Давай жми!

Хрясь! Хрясь! Хрясь!

…У него теперь была одна цель, одно дело — рвать, рвать, рвать эти розовые головки, рвать розовые головки, рвать розовые головки… Если когда-нибудь он увидит в вазочке розу, он отвернется… Нет! Он немедленно оторвет ей голову.

Розы колются, царапают руки. Они объявили Косте войну. Он тоже объявил им войну… Они уже больше не защищались. Они нападали.

Руки исколоты, кровоточат. От плантации, от одежды, даже от тряпки, которой он обтирал со лба пот, шел тонкий и острый запах. Этот запах смешивался с вихрем красок, с оттенками розового, которого нет на земле, который и выдумать невозможно…

Ребята в соломенных шляпах шагают каждый по своему ряду, рядку, аллее, аллейке. Смеются, шутят, переговариваются.

Он один, разомлевший на солнцепеке, блестя очками, с носовым платком на макушке, старательно завязанном узелочками со всех четырех сторон, не понимая ни слова, плывет вдоль ряда, ничего не видя, не оборачиваясь…

Как больно рукам! Как сухо во рту! Какая охота напиться!..

Он работал медленнее других. Зато когда все уходили домой пообедать, Костя неутомимо шагал, шагал и шагал вдоль своего ряда, обрывая головки роз… Но дойдешь до конца аллейки — и чудо! — на кустах, которые ты только что обобрал, все новые, новые розы…

Подъезжают тачки. К ним подтаскивают мешки. Поскрипывая, тачки везут к заводу розовые головки. На вес.

Вся земля усыпана розами. Она тонет под ярким покровом алого, красного, багрового, светло-розового… А они — эти чертовы розы, — они не сдаются, нет! Продолжают вспыхивать тут и там… И сколько их ни обирай, они снова глядят сияющими розовыми глазами из зелени кустов.

Поля, холмы, дороги, не охватимые глазом, — все в розах! Оберешь кусты, присядешь на минутку, чтоб отдохнуть, а за это время ветки кустов опять покрываются розами.

Ночь придет… Но и ночью, во тьме, они будут цвести бесчисленным количеством розовых точек, бутонов, венчиков. Пока он спал — страшно было подумать! — розовые кусты зацветали опять, опять…

…Когда после работы он уходил в общежитие, состоявшее из нескольких коек в комнате для гостей, Костя так уставал, что не мог уснуть. Он сидел на ступеньках пустого дома, подпирая щеки ладонями, осоловело глядя вперед.

А свет фонаря ложился на желтоватые, вздрагивающие от движения листвы асфальтированные дороги парка.

…Сто четыре рубля!

Немыслимо, невозможно… Он победил, а?.. Заработал, а?.. Теперь он, Костя Шалаев, будет всегда побеждать! Обязательно побеждать…

Прорвался сквозь темноту ночного пустого парка… Заработал на два билета — себе и Жужуне… Больше того: из Кахетии он может теперь долететь до Зугдиди — столицы Мингрелии. А уж оттуда до самой Сванетии — хоть автобусами, хоть самолетами…

Ай да Костя! Ай да Шалаев! Валяй. Вперед!

Посадочная площадка.

— Ты куда отправляешься? — спрашивает Костю от нечего делать взрослый парень в форме летчика.

— В Сванетию.

— Быть нэ можэт!.. Я — сван. Лично я. Понымаешь?.. В Сванэтии у меня мамаша. А у тэбья?

— Я за сестренкой еду.

— А сколько сэстренке лэт?

— Шестнадцать.

— Разрэши прэдставиться. Гогиа, — сказал летчик, щедро протягивая Косте прямую ладонь. — А в каком примэрно она у тебя сэле?.. Или, может, в Мзстии?..

— Нет. Не в Местии. Она из селения Калё.

— Быть нэ можэт! Из сэления Калё, говоришь? Нэт! Ты врешь.

— И не думал врать! — удивился и обиделся Костя.

— Видышь ли, я сам из Ушкула. Это недалеко… Наш дед, понымаешь, и наши дядья — все мы с висшим образованием. У нас только один-единственный со средним образованием… А между прочим, она у тэбя красивая?

— Кто?

— Сэстренка.

— Красавица!

— Всэ мы с висшим образованием, — увлеченно продолжал Гогий. — И всэ солидные спэциалисты… Нэ вэришь?

— Почему ж не верить? Я верю… Только при чем тут образование?

— Нэхарашо говоришь! — пристыдил его Гогий. — Все ж таки очэнь важно, какая сэмья… Постав чэмодан. Устанешь. — И он предупредительно выхватил из Костиных рук чемодан. — Друг! А почэму он так крэпко воняет розами?

— Мне женщины положили. Чтобы я их привез сестре. На варенье.

— Дай пару.

— Да бери сколько хочешь.

Летчик раскрыл чемодан, взял розу, поглядел на нее, прищурился и сказал:

— Э-эх, люди-люди!.. Нэ панимают. Розы — и вдруг на тэбэ! — на варэнье… Это… Это же все равно как слопать любовь. Понымаешь? Красоту и любовь…

Костя прыснул.

— Подожди… Я их тэбэ упакую.

Гогий быстро слетал куда-то и возвратился с ящиком, компрессной бумагой и молотком.

— Понымаешь, друг, кто-то отправлял из Кахэтии фрукты и оставил это добро…

Присев на корточки, летчик тщательно обернул в бумагу Костины розы и бережно уложил их в ящичек.

— Лэти красота к красавицэ!..

Костя не выдержал. Он громко захохотал.

— Очень даже нэхарашо! «Над кэм смеетэсь? А над собой смеетэсь!» Кто это сказал? Грыбоедов… Между прочим, он был женат на грузынкэ. На Чавчавадзэ. Слыхал — Чавчавадзэ?

— Нет. Не слыхал.

— Нэхарашо, — укорил его летчик. — Ладно… Я все тэбэ расскажу. Я тэбя навэщу в Калё.

— Да будет тебе трепаться, — ответил Костя.

— «Трэ-эпаться»?.. Ты что?.. Ты что это говоришь?.. Гогиа Ачминани — и вдруг трэпаться?.. Сван Ачминани — и вдруг трэпаться?.. Да ты понымаешь, что говоришь?..

— Извини, пожалуйста. Я неудачно выразился.

— Я простил. Навэщу. Жди!

— Хорошо, — согласился Костя. — Я буду ждать.

Но тут летчика, к Костиному великому облегчению, окликнули. Он что-то быстро-быстро поговорил с начальником аэродрома и вернулся назад огорченный, ища у Кости сочувствия.

— Зугдиди, понымаешь, отказывается принимать самолет. Дожди, понымаешь. Бюрократизм.

— Черт знает что! — искренне возмутился Костя.

— Ну, вы все как хотите, конечно, — вздохнув, сказал пожилой пассажир, — а мне ждать, пока у вас тут распогодится, недосуг. Я пошел на автобусы.

Костя поглядел ему вслед. Потом крепко пожал руку своему новому другу-летчику, вздыхая, взял чемодан и тоже пошел к автобусу.

…За окнами автобуса мелькали села и городишки. Вот дом. Слепой, с одним-единственным жалким оконцем на втором этаже… Крыши красные, черепичные… Река. И снова дом.

Дорога то становилась извилистой, то превращалась в асфальтированное шоссе. И вдруг отара овец. Их гонят на летние пастбища… Впереди отары шагает чабан. За отарой лошадь. На спине у лошади кладь.

И опять овцы. Белые, серые, пегие. Ожившая, дышащая дорога. Овцы тупо глядят вперед, думая на ходу свои овечьи медленные думы. Отходят в сторонку, когда гудит автобус, и снова бредут вперед, опустив головы. Над серо-белыми спинами их тут и там возвышаются рога баранов.

Вслед за самой большой отарой идет старик в башлыке и бурке. На руках у него новорожденная овечка. Над его плечом крошечное задумчивое овечье личико.

И опять холмы. И снова дома. И опять овцы. И кажется, что конца не будет этой дышащей, движущейся лавине.

И снова дождь. Дождь сделался ливнем. В небе чиркнула молния. Автобус пошел в темноту. Он въезжал в раскаты громов и громиков. Над ним все чаще чиркали молнии. Их свет озарял деревья, крыши домов…

И опять тьма.

Мальчик уснул, проснулся, а дождь все шел, шел. Фары автобуса освещали воду. Из кромешной тьмы за окном автобуса выступили испуганные лица, освещенные факелами. Послышался гортанный говор. Пассажиры кричали что-то людям, державшим факелы. Люди с факелами кричали что-то в ответ пассажирам.

— Скажите, пожалуйста, что случилось? Отчего факелы? Кто это такие? — осведомился Костя.

— Как это — кто? Грузины! — раздраженно ответил шофер.

А стекла автобуса наотмашь сек дождь, в нем было что-то первозданное. Ушаты, потоки, реки низвергались на землю с темного неба. Вода затопила колеса автобуса.

Темень. Ни единого фонаря. И вдруг — опять факелы, и опять в их свете испуганные лица.

— Что они кричат? — спросил Костя.

— Как это — что? Наводнение… Беда… У них семьи!.. Посевы…

Дорога стала рекой. Автобус пошел вперед по каменистому дну реки. Колеса вздымали брызги. И снова люди с факелами принялись что-то громко кричать. В свете факелов показались буйволы. Фары автобуса с готовностью осветили их тощие крупы. На шоссе что-то колдовали, и Костя понял, что буйволов впрягают в автобус, как будто он не автобус, а телега. Пассажиры, шофер, колхозники с факелами понукали буйволов. Все кричали разом. И вот, покорно склонив большие, тяжелые головы, буйволы рванули вперед. Автобус дернуло… Далеко позади остались колхозники с факелами.

Скользят колеса автобусов. В стекла бьет дождь. Тьма, тьма… Ни огонька, ни светлой точки. Но вот впереди багровый, дрожащий прямоугольник: распахнутые двери духана. Машина вздыхает и останавливается.

В духане много народу: люди спасаются от дождя. Электричество повреждено грозой, духан освещает керосиновая допотопная лампа. На дощатом столе — бурдюк. Люди, сидящие у столов, — все, как один, в отчаянии: они наполняют стаканы белым вином.

— Пей, мальчик! Беда! Пей!

…И опять река. По ее поверхности хлещет дождь. Сейчас автобус утонет. Вода подступает к окнам.

«Мама! — думает Костя. — Мама!»

— Утонем! — убежденно сообщает кто-то с задней скамейки.

— Утонем! Утонем! — охотно подхватывают голоса.

— Нэт! Нэ видать своих внуков! — говорит какой-то старик.

Так все они говорят, и шофер соглашается и сокрушенно машет головой: да, мол, утонем. А как же иначе? Тонем!

И едем дальше.

И вдруг зажглось электричество, осветило затопленный город Рустави. Шофер объяснил, что они под самым Тбилиси. Тусклый свет озарил воду. А дождь все лил, лил. В ногах у Кости дремал чемодан. От чемодана пронзительно пахло розами.

Костя в Тбилиси. В приемной знаменитого свана, которого все называют Бо́рис. Должно быть, сваны так выговаривают имя Борис? Он геолог. Дважды награжден Государственной премией. Костя с таким трудом добился приема к нему!.. Он являлся сюда пять раз.

— Входи-ка, мальчик… — И человек у стола приподнялся навстречу Косте.

Бо́рис огромного роста, почти гигант… Он смахивает на датчанина. (Костя мог судить об этом не потому, что видел датчан каждый день на улицах Москвы, а потому, что видел их раз-другой в кинохронике.)

Они стояли друг против друга почти навытяжку. Гигант — должно быть, по той причине, что не умел держаться иначе. Костя — потому, что так держался геолог Борис.

— Мне… Здравствуйте. Мне говорили, что вы все можете… — забормотал Костя.

Борис недоуменно приподнял брови.

Костя смолк. Во рту у него стало сухо.

— Я слушаю, мальчик, — терпеливо и очень вежливо сказал Борис.

— Мне нужно в Сванетию, — утратив последние остатки уверенности, выдохнул Костя.

— Ну и что же?

— Видите ли… — принялся объяснять Костя. — Разливы рек!.. Нет дорог… Не ходят автобусы. Перестали летать самолеты… А у меня… У меня все ж таки не так много денег. Я не могу ждать.

— Так что вам, собственно, надо?.. Денег? — досадливо спросил Борис.

Костя так сильно и так мучительно покраснел, что Борису, видно, стало жалко его.

— Я еду в Сванетию за сестрой. Мне написали письмо из Сванетии… А вы… Вы сван?

— Да. Я сван.

И на дне его голубых глаз мелькнула тень не то любопытства, не то снисходительного сочувствия… У очкастого интеллигентного мальчика, стоявшего навытяжку у его письменного стола, от ярости и волнения тряслись губы.

— Садысь, прошу, — сказал Борис. — И постарайся-ка все рассказать толком.

— У моей сестры умерла мама.

Геолог не выразил ни особого сочувствия, ни любопытства. Он учтиво и спокойно глядел в разгоряченное лицо очкастого мальчика. И тут-то Костя сорвался… Все, что он испытал с тех пор, как получил письмо от дедушки Гасвиани, — все, все, все! — ему захотелось обрушить на голову этого сильного и такого довольного собой Бориса.

— Моя сестра… Овдовела!.. То есть… — Костя чуть не плакал. — Она осиротела!.. А раньше умер наш папа. Кроме меня, у Жужуны никого нет… И мне, понимаете, написали…

— То есть… Прости… Прими мои соболезнования, но я ничего не могу понять… Кто написал?.. Кто умэр?..

— Умерла ее мама. Доктор. Розия Шалаева…

Лицо Бориса мгновенно утратило свое невозмутимое выражение.

— Да. Я знаю… Доктор Розия Шалаева умэрла. — Глаза геолога сузились. — Вэликолэпный врач!.. Рэдкий врач…

И Костя вдруг подумал, что геолог — человек добрый.

— Так в чем же дэло, давай по порядку…

— Я уже все рассказал, — ответил Костя и опустил глаза.

— Возьмите трубочку, Борис Амиранович, — приоткрывая дверь, сказала геологу секретарша. — Москва на проводе.

Пока геолог разговаривал по телефону, Костя решился поднять глаза.

— Я, видите ли… Дело в том, что разливы рек. И я попал в наводнение, пока ехал из Кахетии в Сванетию.

— Ты живешь в Кахэтии?

— Нет. В Москве. Я из Москвы… Получил письмо от дедушки Гасвиани… Чтоб за Жужуной… И вдруг — дожди… Я пришел просить, чтоб вы помогли мне добраться. Потому что… В общем, я не могу ждать.

— Разберемся-ка по порядку, — сощурив глаза, сказал Борис. — Ты прав. Как тебя зовут?.. Костя?.. В этом году в Сванетии действительно был трехметровый снег… Дорога еще закрыта. Геологи докладывают, что сидят в Сванетии без дела. Правильно ли я тебя понял, что ты пришел ко мне посоветоваться?.. Так вот: я советую подождать.

— Нет. Я пришел не для этого. Мне сказали, что в Сванетию едут грузовики.

— Они едут, конечно, — задумчиво сказал Борис, — Но очень нерегулярно… Да и возьмут ли тебя? Грузовик — не автобус, это не пассажирский транспорт.

— Ну, а если бы самолетом? — вздохнув, спросил Костя.

— Самолеты, сам знаешь, не летают сейчас в Сванэтия: грозы, облачность…

— Вы мне поможете! Я уверен. Мне сказали — вы можете все!

Борис развел большие руки.

— Ну, раз сказали… — И, не выдержав, он улыбнулся. — Что ж… нельзя подрывать свой авторитет. Попробуем, постараемся. Соединюсь с автобазой в Зугдиди. Но не сегодня. Сегодня мне нэкогда. Скажи сэкретарше, чтобы напомнила завтра утром.

…Великое дело — добрая воля. Ей дано совершить многое: например, несмотря на трехметровые снега, посадить в грузовик, идущий в Сванетию, мальчика-москвича. Истинная доброта могущественна так же точно, как человеческая воля. И неправда это, что будто бы доброта уязвима. Она может стать уязвимым местом отдельного человека, но не множества людей. Когда доброта слита, она становится доброй волей.

А еще люди доброй воли называются солью земли. Они лечат. Учат. И совершают подвиги. Они изобретают. Строят мосты. На них держится старушка земля… Соль земли. Соль Сванетии. Как жить без соли? Не проживешь! Об этом довольно-таки прозрачно намекнул в письме к «досточтимому брату» дедушка Гасвиани.

Все это — и наводнение, и красивое лицо Бориса, и шумящий Ингур, и потоки дождя — вспоминает Костя, лежа в парадной комнате учительского дома. И, как всегда, вспоминает маму и отчего-то тревожится о ней. «Мама, — про себя говорит Костя, — мама…»

И засыпает.