"Дважды два — четыре" - читать интересную книгу автора (Георгиевская Сусанна Михайловна)

7. Учительница Жужуны

Она сидела в хлеву и доила корову. Одетая в длинные темные одежды, большая, тяжелая и широкая, пристроилась на маленькой скамье посреди хлева и, засучив рукава, чуть наклонив вперед голову в черной, какой-то монашеской косынке, задумчиво глядела в зыбкую полутьму. Полутьма хлева была переполнена уютным хрупаньем. Из всех углов тянуло чьим-то сонным теплым дыханием. И кто-то очень счастливый и бездумный белел лохматой шерсткой. Коза!

Учительница не засуетилась, когда увидела на пороге чужого мальчика, не привстала навстречу ему, не поздоровалась. Она даже не спросила: «Ты Костя Шалаев?» А только повернула к нему навечно опаленное солнцем лицо в тончайших морщинах и вся просияла своим широким тяжелым лицом. И сразу же сделалось видно и понятно само собой, что учительница ждала его, может быть, очень даже ждала и беспокоилась о нем. Она знала: он — Костя Шалаев. Потому что ждала Шалаева Костю, брата Жужуны, а не какого-нибудь другого мальчика.

Когда она улыбнулась Косте сомкнутым ртом, он подумал, что никогда не видел такой молчаливой искренности и полного равнодушия к тому, как выразить свою радость.

Подняла ведро с молоком, и сделалось видно, что ее ноги обуты в черные мягкие тапки. Толкнула двери, пошла на кухню.

Потрескивала печка-времянка, отбрасывая на некрашеный кухонный пол красноватые отблески. Пол был свежо и чисто вымыт. Не иначе, как его мыла учительница. Конечно, она! Он еще совсем влажный, только-только стал просыхать.

— Садысь, — сказала учительница.

И стало понятно, что по-русски она говорит напряженно и плохо. И может, поэтому не хочет говорить много. А может, потому, что у нее такой молчаливый характер?.. А может, потому, что она учительница химии? Зачем же ей говорить? Ее дело — опыты, а не долгие разговоры.

Оглядела Костю. Всего — с головы до ног. Набрала в кастрюлю воды, поставила кастрюлю на раскаленную печь.

…Тихо звенела дверка печи, трещали поленья и щепки, рассказывая что-то свое о жизни огня.

Улыбаясь сомкнутым ртом, учительница принесла большой эмалированный таз, мочалку и мыло.

— Ноги мой. Ноги мокры. Ботынки дай.

Он принялся застенчиво расшнуровывать мокрые шнурки своих заляпанных грязью башмаков. И тут — то ли терпенье у нее лопнуло, то ли она испугалась, что он простудится, если будет так долго сидеть в мокрой обуви, — учительница живо присела на корточки и, склонив полное большое тело в черных одеждах, стала быстро его разувать.

— Что вы! Зачем! — в ужасе завопил Костя.

Она не слушала. Она спокойно его разувала.

— Носки снымай.

Сглотнув, он принялся стягивать насквозь измокшие носки.

Ушла в комнату. Возвратилась оттуда с парой сухих носков и большими мужскими туфлями. Не поднимая глаз, он робко перебирал пальцами в теплой воде.

Она деловито нагнулась и потерла Костины ноги мочалкой. Стояла склоненная и терла мочалкой ноги взрослого малого. Терла их молча, как моют ноги трехлетнему…

— Спасибо… Не надо, пожалуйста!.. — молил Костя.

Она даже и не взглянула на него, продолжала орудовать мочалкой, не теряя своей величавости.

Вскочил бы, но страшно ее забрызгать! Удрал бы — так ведь обидится! Что же это такое?! А может, это обычай здешний — мыть ноги всем приезжающим мальчикам?

Он смотрел сверху на ее черную, траурную косынку, на темный лоб. Ее склоненное большое тело выражало покой.

— Сиды! — сказала учительница. Окатила Костины ноги водой из кастрюли и подала ему лохматое полотенце.

Он молча вытер ноги и переобулся.

Полыхая одеждами, концами прозрачного, накинутого на плечи темного шарфа, которым было небрежно охвачено ее горло, она продолжала деловито хозяйничать. Вылила грязную воду, ополоснула таз, вышла на улицу, принесла аккуратно вымытые Костины башмаки, поставила их на пол у печки, и все это спокойно, с достоинством… Вот бросила в эмалированный чан Костины рваные грязные носки, залила их теплой водой. Вымыла руки, принялась неторопливо чистить картошку, и все это — даря его тихой улыбкой.

В кастрюле закипела вода, учительница опустила в кастрюлю мясо, потом картошку. Она делала свое дело, не глядя на Костю. Но он чувствовал тепло ее близости, знал, что она добра… И любит его. За то, что он Костя Шалаев.

Он был так перевернут, что, право, в пору было заплакать. Разумеется, он не сделал этого, но, если бы он заплакал, она бы, видно, только вздохнула, не оглянулась.

— Натэла! Натэла! — позвала учительница.

Приоткрылась дверь. В дверной щели показалось лицо не то девочки, не то мальчика лет пятнадцати, очень белое, с остреньким подбородком, какой бывает у котят. Вокруг лба этой не то девочки, не то мальчика торчали каштановые вихры, подхваченные узкой лентой. Не иначе, как здесь, в Сванетии, мальчики носят ленты.

Прищурился (или прищурилась), поглядывая на Костю, и, не сказав ни слова, громко захохотал.

— Он очень дикий и не учтиви, Натэли, — сокрушенно сказала учительница. — Ничего не могу поделать… Поздни ребенок, я его сильно избаловал… Он — ничего… Он лыжник. Он мастер спорта. Он и в Тбилиси был… Обещают даже послать в Москва…

На слове «Москва» опять приоткрылась дверь и снова выглянуло из дверной щели лицо юного мастера спорта. Синие глаза в упор, не мигая, насмешливо и нагло поглядели на Костю.

— Здравствуй, — сказал он растерянно.

Не ответив, мальчик — нет, девочка, все же девочка, захлопнула дверь.

И снова за дверью раздался («Погоди-ка! Ты у меня схлопочешь!») смех. Очень нахальный и очень звонкий.