"Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана" - читать интересную книгу автора (де Берньер Луи)

2. Эна и мексиканец-музыковед (1)

Иногда незнание бывает весьма выгодно; кабы знал, не обладал бы всем, чем сегодня владею, – а это значительно превосходит мои ожидания и гораздо больше, чем я заслужил.

Главное, ничего бы не произошло, будь я местным жителем, а не странствующим и не очень удачливым музыковедом по народным мелодиям Анд, которые я собирал в антологии и публиковал. Думаю, их покупали только престарелые хиппи; разодетые в пончо и сомбреро, они играли в университетских клубах Западного побережья, но даже не умели правильно произнести кастильское «о» в конце слов.

Я путешествовал по стране в поисках мелодий для чаранго[8] в пентатонике и проезжал мимо церкви в Ипасуэно, где шла заупокойная служба по полицейскому. Из любопытства я вошел и встал у дверей – и так впервые услышал «Реквием Ангелико», сейчас настолько известный, что нет нужды о нем рассказывать. Его исполняла группка музыкантов на мандолах, кенах[9] и фисгармонии, и даже в таком звучании он довел до слез всех собравшихся, не исключая и меня.

Я подумал, что это народное произведение, и в невероятном волнении быстренько занес его в записную книжку. В путешествии по сьерре мелодия беспрестанно крутилась у меня в голове, и вот однажды утром я проснулся, уже зная, как ее переложить для струнного квартета. В страшной спешке, чтобы идея не ускользнула, я записал аранжировку, а добравшись до столицы, тотчас отправил ее моему издателю в Мехико.

Все остальное уже история. Успех реквиема пробил ему дорогу в Соединенные Штаты, оттуда он перенесся во Францию, разошелся по всей Европе и стал темой румынского фильма, победившего на Каннском кинофестивале, – возможно, благодаря одной музыке. А я в результате весьма разбогател на авторских отчислениях, так что легко представить мою тревогу и огорчение, когда выяснилось, что музыка вовсе не народная, а сочинил ее знаменитый Дионисио Виво из Кочадебахо де лос Гатос. В юридическом отделе моего издателя царила впечатляющая паника, и в конце концов мы с юристом компании отправились в Кочадебахо де лос Гатос, чтобы разрешить проблемы, пока они не возникли.

Путешествие верхом на муле было ужасно трудным, заняло четыре дня, и когда мы прибыли в этот незаурядный город, населенный исключительно оригиналами, сначала показалось, что поездка была напрасна. Как выяснилось, сеньор Виво в полном неведении, что и его мелодия, и сам он знамениты на весь мир. Он очень удивился и лишь сказал, что нам следует делить доходы пополам: хоть он и сочинил мелодию, аранжировку написал я. Он показал мне собственную аранжировку, и я с изумлением обнаружил, что она удивительно похожа на мою, только оркестрована, конечно, для других инструментов. Мой юрист прямо-таки вцепился в возможность полюбовного соглашения, а сеньор Виво нисколько не возражал, чтоб договор не имел обратной силы, – то есть я мог оставить все отчисления, которые уже получил.

Проведя несколько дней в удивительном городе, где разводили ручных черных ягуаров, где среди строений инков обитали люди, исповедовавшие самую просвещенную и близкую мне религию, о какой доводилось слышать, я горячо полюбил это место и решил остаться, несмотря на его оторванность от мира.

Я выбрал домик на окраине; откопать его из ила мне помогли несколько жизнерадостных личностей, родом из Чиригуаны – поселения, разрушенного наводнением несколько лет назад.

Идеальное для меня место: я нуждался в свежем горном воздухе, пространстве и уединении; здесь ощущается присутствие древних богов и духов природы. И здесь же, если есть настроение, найдешь впечатляющие пирушки и добрый юмор.

Я выбрал пустую халупку, потому что она располагается на солнечной стороне долины и довольно высоко – из нее славный вид на город; она хорошо продувается ветерком, что ослабляет одуряющую порой жару. Мне потребовался целый год, чтобы сделать домик годным для жилья.

Для начала я расчистил колодец, обвалившийся и забитый илом с камнями. Мне помогал француз по имени Антуан – человек весьма развитой; он выбрал жизнь здесь, потому что привязался к переселенцам, с которыми сюда прибыл. Как многие французы, он чрезвычайно любил пофилософствовать о женщинах и был женат на некоей Франсуазе, вроде бы излечившейся от ужасного рака туземными способами.

Два месяца мы чистили колодец и укрепляли его стенки, а на дне я нашел череп младенца, который, полагаю, бросили туда на жертвоприношении в давние времена. Я храню этот крохотный череп на книжной полке для собственного ренессансного «memento mori»[10] и часто размышляю о его трагической истории. По счастью, на дне колодца была вода, и, помнится, я сказал Антуану – странно, что вода под склоном горы, а он ответил: «Бывают вещи и почуднее».

Мы подправили стены и крышу, а комнаты полностью выкрасили белым, и они вдруг стали чистыми, светлыми и просторными. Мы с Антуаном, подвергая себя некоторой опасности (я только теперь это понимаю), сумели провести электричество, подсоединив провод к расшатанному устройству – изобретению учителя. Учителя зовут Луис, он установил ветряки; их вполне хватает для освещения, но они слабоваты, когда требуется высокое напряжение, так что электроплита, доставленная вертолетом, оказалась полезнее как буфет.

Когда обустраиваешь дом, частенько вдруг обнаруживаешь, что до зарезу нужна какая-то вещь, о которой забыл, делая покупки. Дорожка от домика была в колдобинах и в дождь всякий раз превращалась в водное русло; потом-то я ее подровнял, а вначале – не пройти не проехать, кроме как на древнем трехколесном тракторе Антуана. Этот трактор занесло илом при чиригуанском наводнении, но сеньор Виво попросил отца – генерала Хернандо Монтес Coca, губернатора Сезара – откопать машину и доставить огромным боевым вертолетом. Про генерала говорят – он единственный военачальник, от которого хоть какая-то польза.

На другом конце города есть лавка с товарами – их доставляет из Ипасуэно караван мулов; раз в несколько дней я отправлялся за покупками, подскакивая в древней развалюхе Антуана. Лавкой владела нестарая супружеская пара, но управлялась там их дочь, девушка лет двадцати по имени Эна – я слышал, как отец ее спрашивает, сколько стоит бутылка рома.

Эна невысокая, ладная; одевается обычно в простенькое линялое голубое платье и всегда босая. Кто-то скажет, у нее чуть крупновата голова, но лицо привлекательно и безмятежно в обрамлении длинных черных волос. Она очень напоминала одну гречанку, в которую я был когда-то влюблен; у Эны – такая же гладкая нежная оливковая кожа и большие карие глаза под густыми, почти сросшимися бровями. На руках – чуть заметный мягкий темный пушок, что, скажу честно, всегда сводило меня с ума, а пальцы – тонкие и изящные.

Однако самое чудесное в ней – шаловливость; она излучала тихое веселье, полускрытое озорство, невинную чертовщинку, у Эны вид существа из вечности, способного буквально над всем позабавиться. В ней чувствовалась озорная жилка, что и подтвердилось, когда я понял, каким образом она столько времени меня дурачила.

В доме сеньора Виво я нашел неисчерпаемое собрание мелодий Анд; Дионисио научил меня играть на гитаре – идеальном, по его словам, инструменте для аранжировок, поскольку гитара способна передать трехголосье. С тех пор у меня вошло в привычку сидеть после заката на крылечке, разучивая новые мелодии. Воздух тих, акустика на горном склоне просто идеальна, и Антуан говорил, что музыку отчетливо слышно во всем городе. «Ишь ты, – говорили люди, – мексиканец-то опять играет». Иногда я замолкал, уступая сцену трескучим симфониям сверчков, и, поскольку у меня необычайно острый слух, различал беседы летучих мышей.

Как-то вечером я играл «El Noy de la Mare»,[11] очень красивую каталонскую народную мелодию. Исполнять ее совсем нелегко – очень тонкие вариации, но я все-таки часто ее играю и всякий раз вновь благодарен за все, что со мной произошло.

Кажется, я заметил, как за темной изгородью шевельнулась и пропала тень. Меня это озадачило, но потом я отвлекся и стал играть переложенный для гитары «Реквием Ангелико», наше с сеньором Виво совместное творение. Реквием звучал невероятно нежно и совершенно меня поглотил. Закончив, я скользнул взглядом по изгороди и опять увидел мелькнувшую тень, только на сей раз она выступила из темноты и двинулась ко мне. Мелодия напомнила мне о земной богине, которой в здешних местах поклонялись, Пачамаме, и на секунду мне даже стало страшно, что я вызвал саму Пачамаму. Но то была Эна.

Она стояла передо мной, и я увидел, что ее огромные карие глаза полны слез. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, а потом совершенно естественно и изящно, как делают маленькие девочки, она села по-турецки и очень серьезно сказала:

– Так красиво. Я никогда не слышала такую saudade.[12] Пожалуйста, сыграйте снова.

– Я не очень-то хорошо исполняю, – ответил я. – Послушали бы вы, как играет сеньор Виво.

– Сыграйте снова, – попросила она, – только теперь для меня, а не для того, о ком думали.

Я рассмеялся, чуть удивленный ее проницательностью. Начал играть и почувствовал – хочу сыграть для нее особенно хорошо и чересчур стараюсь. Несколько нот я скомкал, но потом заставил себя ни о чем не думать и погрузиться в музыку.

Когда я закончил, она изумленно наклонилась и мягко провела рукой по струнам. Потом выпрямилась, глубоко-глубоко вздохнула.

– Если бы я так могла.

– Может, со временем?

– Нет, не смогу. Для этого нужно много печали. У меня столько нет.

Потом она рассмеялась и искоса взглянула на меня:

– А теперь скажите, о ком вы думали перед этим?

– Она живет в Мехико, – совершенно неожиданно признался я. – Моложе меня и постарше вас. К несчастью, она меня не любит, поэтому… – я пожал плечами, – …вот играю иногда для той, кто никогда не услышит.

– Играть надо только для тех, кто слушает, и любить только тех, кто любит в ответ. Я бы так поступала.

– Наверное, вы мудрее меня.

– Это уж точно. А теперь сыграйте мне что-нибудь испанское, по-настоящему испанское, с duende[13] и gracia.[14]

Из всего разнообразия фламенко я знал лишь солеарес, солеа и соледадес,[15] сеньор Виво сам только им и научился, когда однажды ездил в Андалусию. Играть их можно очень медленно, в них звучит печаль одиночества. Я сыграл четыре подряд, а Эна сидела, склонив голову набок и внимательно следя за моими пальцами. Потом сказала:

– У вас руки, как пауки. Мне кажется, вам нужно еще научиться играть на типле[16] и чаранго. – Эна поднялась и одернула всегдашнее голубое платье. – Пожалуй, завтра опять приду. Приятно разнообразить прогулку.

– Эна, – спросил я, – а почему родители вас называют то Эной, то Леной? Непонятно как-то.

Она рассмеялась:

– Ну раз уж вам так интересно, скажу. Когда я была совсем маленькой, не могла выговорить «Лена» и говорила «Эна». Так что теперь у меня сразу два имени.

– Как просто. Вам не страшно одной идти? Уходя, она посмотрела на меня через плечо:

– Не беспокойтесь, здесь вам не Мехико.

Она помахала, а потом растворилась в темноте, и я остался наедине с цикадами.