"Рассказы" - читать интересную книгу автора (Долгопят Елена)Рождественский рассказБез четверти час Алексей Степанович поднялся со скамейки и отправился к эскалатору. Ему казалось, что он невидим. Люди обнаруживали его только при столкновении. – Простите. – Ничего. Метро к Новому году не украшают, не развешивают серебряные гирлянды и стеклянные шары, не пахнет в метро снегом и мороженым, оттаявшими елками, воском, праздником. Метро – суровое место. Грохочут поезда, сквозняки раскачивают люстры на тяжелых цепях… Говорят, раньше в метро были буфеты с шампанским и черным шоколадом, но не прижились. Эскалатор вынес Алексея Степановича из-под земли. На улице было черно от тающего снега, ветрено. Алексей Степанович поднял воротник старого драпового пальто и побежал через скользкую дорогу в подворотню. В стене была железная дверь. Он взялся за ручку. Дрожащий Алексей Степанович очутился в теплых потемках и перевел дух. Уже не спеша он поднялся на пять ступенек, отворил вторую дверь и очутился в светлом маленьком вестибюле. Вахтер за столом читал газету и курил. Сизый дым поднимался. – Добрый день, – сказал Алексей Степанович. – Добрый день, – откликнулся вахтер и стряхнул пепел в жестянку из-под ко-фе. – В гости к нам? – Да вот. На столе у вахтера стоял не виданный Алексеем Степановичем приемник. Большой, деревянный, со стеклянной шкалой, за которой мерцал зеленый свет. Вахтер повернул черную ручку, и приемник тихо заговорил. Алексей Степанович вызвал лифт и сказал: – Какой у вас приемник. – Не видал такой? – Нет. – Мало жил. Не так уж и мало, – подумал Алексей Степанович, глядя на себя в зеркальную стену лифта, – с другой стороны – все еще впереди. Алексей Степанович вздохнул, опустил воротник и расстегнул тяжелое пальто. Снял кепку. Лифт встал. На дерматиновых дверях была надпись: "Посторонним вход воспрещен". Алексей Степанович отворил двери и вошел в темный узкий коридор. Пахло ванильными булочками. За столом у стены несколько человек пили кофе. – Привет, – сказал Алексей Степанович. – Привет, – ответили они. – Лешенька! – воскликнула немолодая маленькая женщина. – У нас сливки есть сегодня. Садись. Алексей Степанович снял пальто и перекинул через спинку свободного стула. Озябшими руками он взял горячую чашку. Он ничего не говорил, его ни о чем не спрашивали. И опять он представлял себя невидимкой, слушающим не касающиеся его разговоры. Говорили примерно вот что: ну вот и закончился год, и завтра будем уже встречать новый, надо приготовить что-нибудь необычное, салат из курицы с грибами. На работу выходить десятого. Десять свободных дней – это прекрасно, можно поехать на дачу и жить там, топить печь, ходить на лыжах. Звонил где-то телефон. Время шло. Из-за стола вставали и уходили. За столом остались Алексей Степанович и немолодая женщина. Алексей Степанович встретился с ней глазами. – Как твои дела, Лешенька? – Ничего. – Нашел что-нибудь? – Ничего. – А искал? Алексей Степанович промолчал. – Кофе еще будешь? – Пожалуй. – С утра ничего не ел, я думаю. – У вас как дела, Надежда Васильевна? – Ничего. Петька четверть с двумя тройками кончает. Зрение у меня все хуже. Говорят, скоро еще сокращение будет. Теперь я – первый кандидат… Знаешь, Лешенька, – сказала она вдруг совсем тихо, и Алексей Степанович поднял глаза. Они были совсем одни в темном коридоре. Из приоткрытых дверей падал свет. – … Мы ведь с тобой последний раз видимся в этом году. И потому давай выпьем за новый, хотя бы кофе выпьем. Я тебе скажу пожелание. Чтобы ты нашел себе хорошую работу, а для этого надо ее искать, надо, Лешенька, что же делать, надо ходить, думать, действовать. Скажи по чести, ты хоть куда-нибудь обращался за этот месяц? Дома не знали, что Алексея Степановича сократили. Он вставал, как обычно, в пять тридцать. Он любил вставать, когда все в доме еще спят, даже в выходные дни. Ополоснув ледяной водой лицо, ставил чайник. Варил геркулес в маленькой кастрюле. В шесть пятнадцать включал радио, подводил часы. Радио будило мать и сына, пятилетнего Ванюшку. Они шли сонные к нему на кухню. Он заваривал пузатый чайник, ставил каждому чашку. Кашу они не ели в такую рань, а чай свежий за компанию с ним выпивали. Ванюша с молоком, а мать так, без сахара, разлюбила к старости сладкое. Когда Алексей Степанович уходил, они глядели ему вслед в окошко. Он оборачивался и махал им рукой. Зима была сумрачная. Алексей Степанович заходил в магазины, в большие магазины, теплые. Заглядывал в витрины. Когда уставал, спускался под землю и там сидел до без четверти час, подобрав длинные ноги. Ему бы просидеть так лет пять и выйти, когда все уже о нем позабудут. Он был никто, нигде не значился, он был свободен. Он сидел и упорно думал о себе. Был он уже не молод, но еще не стар. Он мог еще выучиться какой-нибудь профессии, например водить машину, как мечтал когда-то школьником в Чите. Ванюшке бы это понравилось. А мог бы одолжить денег у Надежды Васильевны и выучить немецкий язык и переводить с немецкого страшные готические романы. Мать была бы первая читательница. Можно даже поступить в институт и стать студентом, а по вечерам грузить на Москве-сортировочной вагоны. Кто я? что я могу? – Алексей Степанович кусал губы. – Я даже плавать не умею, только ходить. Я не знаю нотной грамоты, я не могу ответить сыну, как устроен мир. Горькие были мысли, невозможно было выйти из их круга. Сынок рисует, а мне запах краски нравится, мне бы попробовать тоже рисовать… В обеденный перерыв он приходил на свою прежнюю работу. Пил с прежними товарищами кофе. Они расспрашивали, как дела, давали советы, телефоны знакомых, глядели сочувственно, виновато, отстраненно и – осуждающе. Он должен был уже что-нибудь предпринять. Расходились по рабочим местам. Он сидел еще некоторое время в темном коридоре. Вставал, мыл посуду, стряхивал крошки с клеенки, одевался, уходил, мотался по Москве до шестичасовой электрички. – Куда сейчас? – спросила Надежда Васильевна. – Куплю чего-нибудь к празднику. Ванюшке книжек с картинками, хорошей бумаги для рисования и машину, чтобы дверцы открывались, а колеса – на резине, матери жилет посмотрю шерстяной. – Деньги-то есть? – Под сокращение много дали. – Могу одолжить. – После, Надежда Васильевна, дай вам Бог здоровья. Он купил зачем-то апельсины. Матери – четыре мотка шерсти на жилет; гуашь и альбом для рисования Ванюшке и машину на резиновом ходу. Народ был кругом праздничный, бойкий. Не видимый никому Алексей Степанович вышел на площадь Ярославского вокзала. Зимние дни коротки, пришла уже ночь. Топтались у табло старухи со страшными лицами, шептали в уши: – Водочки не желаете, молодой человек? В темноте было плохо видно, и Алексей Степанович подошел к табло вплотную. Про его электричку не было сообщения. Он протиснулся к доске объявлений. Ничего не разглядел, и тут сказали по громкоговорителю, что его электричка отменяется. Алексей Степанович побрел с двумя сумками вдоль платформ. На последней готовился к отправлению скорый поезд. Горели в вагонах желтые огни, из печей шел дым. Падал мокрый тяжелый снег, и Алексей Степанович спрятался под навес на платформе. Вагоны поезда были чистые, синие, окна – с белыми занавесками. Фирменный поезд. "Москва – Чита". У Алексея Степановича заныло сердце. До следующей электрички был час. Ноги дрожали от усталости, руки с сумками окоченели. Проводницы не было у открытых дверей. И Алексей Степанович, оглянувшись, вошел в вагон. Купе проводников было заперто. От титана шел жар. В коридоре лежала чистая узкая дорожка. Алексей Степанович отряхнул ноги и пошел по ней. Он вошел в последнее купе и сел на мягкое сиденье у окна. Сумки поставил рядышком. В вагоне было так тепло, так тихо, что самому не хотелось шевелиться. В вазочке на столе стояла хвойная ветка. Из коридора послышались голоса, грохот поклажи – начали входить пассажиры. Как будто Алексей Степанович сидел в потайной пещере. Время шло, а он все был один. Обогрелся. Даже снял кепку и положил на колени, то есть – пошевелился. В окно он видел темную платформу, свет фонарей, подвижные тени людей. Хорошо быть пассажиром. Стучат колеса, катит поезд, земля летит, а ты закрываешь глаза. Чьи-то шаги приближались. Алексей Степанович замер. Полуоткрытая дверь откатилась, и в купе вошел большой, в куртке нараспашку, человек. Он был похож на летчика-героя из старого фильма. Поздоровался, поставил сумку на сиденье у стены, скинул куртку, достал из кармана джинсов белый платок и вытер лицо. Он сел напротив Алексея Степановича, расставив ноги, и – как будто задумался. Дышал он шумно, как после бега. Одет был удобно, чисто, выбрит – гладко и еле слышно пах хорошим одеколоном. – Далеко вы едете? – спросил он вдруг Алексея Степановича. – Да, – сказал Алексей Степанович. – Храпите? – Нет. – Шампанское любите? – Не особенно. – Ну вот здравствуйте! Как же Новый год без шампанского? Неужели не выпьете за встречу один бокал? Или вы водку предпочитаете? – Лучше шампанское. – Слава Богу. Вы не болтливы, кажется? – Да вроде. – Других слушать любите? Некоторые очень любят разные истории слушать в поездах. – Не знаю. – Ну посмотрим. А в общем, вы, по-моему, идеальный попутчик. Давайте представимся. Я – Константин Григорьевич, журналист. – Алексей Степанович, безработный. Они пожали друг другу руки. – Москвич? – Почти. – То есть? – Недалеко от Москвы живу. – А в Чите у вас кто? – Все. – Алексей Степанович опустил глаза, не желая больше говорить. Журналист понял. Он вынул из сумки очки, пачку газет, маленький приемник, шампанское. Приемник и шампанское поместил на столе. Надел очки, развернул газету… За несколько минут он стал приятен Алексею Степановичу. Алексей Степанович мог думать в его присутствии о своем. Когда-то, тридцать лет назад, действительно были все в Чите, и мать и отец и приятели, и сам он там был тридцать лет назад. Журналист перевернул страницу и сказал: – Ну вот. Алексей Степанович поднял голову. Платформа за окном медленно и тихо уходила назад. Алексей Степанович как будто совсем потерял силы быть реальным человеком, будто все происходило не с ним, как будто не он сидел беззаконно в скором поезде. Поезд набирал скорость. Алексей Степанович сидел неподвижно и глядел в окно. Уже Москва-третья осталась позади. Колеса загрохотали – поезд гнал. Через полчаса он проскочит полустанок, где в маленькой квартире ждут Алексея Степановича мать и сын. В купе вошла проводница в черной форме. – Ваши билеты, граждане. Алексей Степанович не шевелился. Журналист достал свой билет из синего джинсового кармана. – Возьмите, голубушка. Чаем нас будете угощать? – Обязательно. Постель брать будете? – Как вас зовут, милая? – Оля. – Постель будем брать, Оленька. Меня Константином Григорьевичем зовут. – Очень приятно. Проводница смотрела на Алексея Степановича. – Я без билета, – сказал Алексей Степанович. – Что? – не поняла проводница. – Так получилось. Но я могу купить. Прямо сейчас. – Я билеты не продаю, – хмуро сказала проводница, – я сейчас бригадира вызову.. – Голубушка, – вмешался вдруг журналист, сквозь очки с большим интересом наблюдавший за Алексеем Степановичем. – Вы можете связаться со следующей станцией и заказать ему билет. – Все-то вы знаете. – Я должен все знать. Давайте деньги, – приказал он Алексею Степановичу, и Алексей Степанович поспешно вынул из внутреннего кармана пальто кошелек. Отсчитали на билет до Читы. – Постель брать будете? – Да. – Чай? – Да. – Бригадиру я все равно должна доложить, – сказала она журналисту. – Докладывайте, – улыбнулся журналист, – что ж делать. Проводница поднялась. – Простите, – тихо сказал Алексей Степанович, – а телеграмму можно послать? Со станции. – Конечно, – сказал журналист. Текст телеграммы был следующий: "НЕ ВОЛНУЙТЕСЬ ВЫНУЖДЕН ЕХАТЬ ПОЗВОНЮ АЛЕКСЕЙ". Алексей Степанович не видел, как проскочили его полустанок. Когда проводница вышла, поезд подходил к Загорску. До Читы ехать четверо с лишком суток. Через Оку, Волгу, Енисей, Обь. Через леса, степи, горы, мимо озера Байкал, самого глубокого в мире. Иногда они с журналистом выходили из теплого вагона и поражались чистоте снега и воздуха. Покупали у старух на полустанках горячую картошку и соленые огурцы. Картошку старухи держали в кастрюлях, укрытых в теплые одеяла. И вот поезд ехал среди зимы, а они сидели в купе друг против друга и ели горячую с дымом картошку. Проводница приносила чай в граненых стаканах в подстаканниках, приемник говорил по-английски, – журналист учил язык, читал английскую книжку с видами старинного Лондона, иногда вслух. Алексей Степанович понимал мало. С другими пассажирами Алексей Степанович не знакомился. На четвертые сутки, к ночи, когда уже зажегся в купе синий сумрачный свет и они забрались под теплые одеяла, Алексей Степанович спросил: – Вы в Чите давно были? – В прошлом году. Алексей Степанович молчал. – Спите? – спросил журналист. – Нет. Поезд шел ровно. – Город как город, – сказал журналист. – Сопки. Вы где там жили? – В центре. Напротив танка. – Танк стоит. Алексей Степанович молчал, и журналист закрыл глаза. Алексей Степанович долго не мог уснуть. Прибыли к вечеру. В Москве все черно в этот час, а здесь светло от чистого снега. И прожектора на вышках горели ярко. Поезд встал у первой платформы. Алексей Степанович был уже одет и готов к выходу. Журналист искал очки. Они лежали на верхней полке под светильником. – Ну что ж, – сказал журналист, спрятал очки и взял сумку. Алексей Степанович посторонился. – Не ждите меня. – Что такое? – Я позже. – Ну что ж, – журналист поглядел на Алексея Степановича и вышел из купе. Обернулся: – До свиданья. – До свиданья. Полная тишина воцарилась в вагоне. Тогда Алексей Степанович взял свои сумки (апельсины все были съедены). Он прошел пустым коридором по узкой дорожке. В отворенные двери шел морозный воздух и звуки: невнятный голос диспетчера, гудок машины, дальний ход поезда, женский смех. Алексей Степанович спустился по железным ступеням, прыгнул, поскользнулся на льду, упал. Он очнулся в воздухе. Заплакал. Его поставили на обледеневший асфальт. Мужчина в железнодорожной форме сел перед ним на корточки, заглянул в глаза. – Ну ничего, подумаешь, до свадьбы заживет. Покажи-ка лоб. Его прикосновение было горячим. – Где ты живешь? Где твои родители? Мокрое от слез лицо жгло на морозе. – Проводить тебя до дому? – Нет. – Он вытер нос рукавицей. – Ты уверен? – Я рядом живу. Я здесь всегда гуляю. Будто во тьме самой глубокой памяти вспыхнул свет, и разом выступил весь этот город, и каменная мрачная гостиница, и вкус сладкого печенья в ее буфете, и молочный магазин на углу, и стеклянные бутылки в проволочных ящиках, и лицо продавщицы за витриной, и этот сквер, и весь в серебряном инее танк на огромном, как скала, постаменте, и тополь у ворот, и этот дом, и этот узкий, как колодец, подъезд с жаркими чугунными батареями под замерзшими окнами. Дверь. Звонок. "Мама!" Уже пришли первые гости. Мать поставила на стол лимонный пирог. Отец курил на балконе с Федором Николаевичем. Их длинные шинели висели в прихожей. У окна под самый потолок стояла елка. Алеша еще не знал, что это не елка, а молодая сосна. На макушке горела звезда, горели цветные лампочки, сверкала серебряная мишура, стеклянные шары, грецкие орехи в золотой фольге… – Утром под елкой будут подарки, Дед Мороз приходит ночью, когда дети спят. – Мать уводила его в спальню… Он не хотел уходить ото всех, капризничал. Постель уже была разобрана. Мать уложила его, поцеловала. От нее пахло вином. Вышла, прикрыла дверь. Стало темно и тихо. Алексей Степанович был сам собой и этим мальчиком одновременно, но мальчик не знал о его существовании. Мальчик должен прожить тридцать лет, чтобы узнать. Тридцать лет, – думал Алексей Степанович, – за эти годы я что-нибудь придумаю. |
|
|