8 Концерты в Пале

И Витгенштейн, и Поппер росли в высокообразованных семьях. Отец Поппера был адвокатом, чьи дом и контора располагались в самом сердце Вены; в его домашней библиотеке начитывалось десять тысяч томов, а на досуге он переводил сочинения античных классиков с древнегреческого и латыни на немецкий. Заботясь о бездомных, он заседал в комитетах по обеспечению жильем обнищавших рабочих — одно из таких общежитий в свое время приютило молодого Гитлера. За свой труд Поппер-старший был удостоен императорской награды — произведен в рыцари ордена Франца-Иосифа. Но семейство Витгенштейнов принадлежало к другому классу — классу, представители которого откровенно смотрели сверху вниз на буржуазные семьи, подобные Попперам.

К концу XIX века Витгенштейны прочно заняли свое место среди самых богатых семейств Австрии, уступая лишь венской ветви Ротшильдов. Первое лицо в сталелитейном картеле страны, человек, способный с легкостью гнуть цены на сталь, Карл Витгенштейн был настоящим гением предпринимательства. Говорили, что, будь он немцем, Бисмарк поставил бы его управлять экономикой страны. Это все равно что сегодня предложить Карнеги, Меллону или Рокфеллеру место в администрации США. Жил он в великолепном Пале Витгенштейн на Аллее-гассе, ныне Аргентиниерштрассе (сейчас на этом месте — обшарпанная многоэтажка, построенная в послевоенные годы). Карл Витгенштейн, не любивший выставлять богатство напоказ, избегал слова «Пале» и предпочитал называть свой дворец просто домом — «Хаус Витгенштейн». Стоял этот «дом» близ Карлскирхе — церкви императора Карла VI с ее грузной барочной роскошью, в центре района, заселенного в конце XIX века новой торгово-промышленной аристократией. Здесь красовались внушительные резиденции семейств, стоявших в жесткой старомодной иерархии австро-венгерского общества всего на одну ступеньку ниже подлинной знати — двора и правительства. Брамс, очень часто бывавший у Витгенштейнов, сказал: «Они вели себя друг' с другом, словно при дворе».

Особый социальный статус предполагал и особые социальные обязательства. Дом Витгенштейнов был лучшим из лучших музыкальных салонов в городе Малера, Шенберга, Веберна, Берга и, конечно же, Брамса. Именно там впервые прозвучал «Квинтет для кларнета» Брамса. Композитор давал уроки игры на фортепиано музыкально одаренным детям Карла и Леопольдины, а однажды даже втирал в голову Маргарет марочное шампанское, чтобы быстрее росли остриженные после болезни волосы. Частыми гостями в доме были Клара Шуман, Малер, дирижер Бруно Вальтер (последний, кстати, был в родстве с бабушкой Поппера). Рихард Штраус играл дуэты с братом Людвига Паулем — выдающимся пианистом, потерявшим на Первой мировой правую руку. В 1931 году Равель написал для него свой знаменитый Концерт для фортепиано с оркестром ре минор для левой руки. (Концерт Прокофьева, ранее заказанный композитору, Пауль играть отказался: «…я в нем не понимаю ни одной ноты и играть не буду». Прокофьев парировал,что в музыке Пауль принадлежит к прошлому веку.) Не будет большим преувеличением сказать, что если Поп-перы посещали концерты, поддерживаемые ими финансово, то с Витгенштейнами дело обстояло ровно наоборот: музыканты, которым они покровительствовали, сами приходили с концертами к ним домой, где пианистам вольно было выбирать из шести роялей.

Бруно Вальтер, бывший с 1901 по 1912 год дирижером Венской оперы, а позже музыкальным руководителем, писал в своих мемуарах: «Витгенштейны продолжали благородную традицию передовых кругов венского общества, считая, что на них возложена обязанность поддерживать искусство и его творцов. В доме Витгенштейнов часто бывали знаменитые художники и скульпторы, выдающиеся представители мира науки. Я неизменно наслаждался всепроникающим духом гуманности и культуры». Однако отношения Витгенштейнов со старой венской знатью были неоднозначны — семейство не только держалось особняком, но и стремилось вести себя как можно скромнее. Это проявлялось и в упорстве, с каким Карл настаивал на названии «Хаус Витгенштейн», и в анонимности огромных пожертвований на благотворительность. Карл не разрешил сестрам Людвига брать уроки верховой езды, чтобы они не приучались воспринимать себя как аристократок. А когда некий дворянин был назначен министром финансов, Карл выступил в печати с гневным протестом, утверждая, что обладание графским титулом само по себе не гарантирует исправного исполнения обязанностей министра.

Карл считал себя человеком передовых взглядов и в качестве такового активно поддерживал революцию изобразительного искусства: здание для общества «Сецессион», противопоставившего себя Союзу художников Вены, было построено в 1897 году преимущественно на его деньги. Живописец Густав Климт называл Карла Витгенштейна «министром изящных искусств», а в 1905 году по случаю замужества Маргарет написал ее портрет. Эта композиция исполнена эротики, и только темные глаза выдают предчувствие беды. При первой же возможности Маргарет упрятала картину на чердак своего загородного дома.

Как бы ни старались Витгенштейны не привлекать к себе внимания, их богатство бросалось в глаза, а покровительство искусствам далеко не всем было по вкусу. Die Fackel язвительно высмеивал знатные венские семейства, кичившиеся своими щедрыми пожертвованиями. Эстафету обвинений против богатых подхватывает Томас Берн-хард, лучший современный австрийский прозаик и драматург, чьи тексты свидетельствуют об одержимости Людвигом. В вымышленных мемуарах «Племянник Витгенштейна», впервые опубликованных в 1982 году, он жестоко и грубо высказывается о покровительстве Витгенштейнов Климту. Предметом нападок Бернхарда становятся

«омерзительные картинки периода Климта, в том числе одна — кисти самого Климта, которому фабриканты оружия Витгенштейны заказывали свои портреты, как, впрочем, и другим знаменитым мастерам того времени, ибо такова была мода среди так называемых нуворишей начала века — заказывать свои портреты под видом меценатства. У Витгенштейнов, как и у прочих им подобных, не было времени на искусство, а зваться меценатами им хотелось».

Дальше Бернхард клеймит Витгенштейнов как «врагов искусства и разума, задыхающихся в своем богатстве, в своих миллионах».

До Первой мировой войны Людвиг, судя по всему, в полной мере наслаждался отцовским состоянием. Его кембриджский друг Дэвид Пинсент, сам происходивший из весьма состоятельной семьи, поверяет дневнику свое удивление — Витгенштейн предложил поехать на каникулы в Исландию за счет своего отца. «Я спросил, во сколько, по его расчетам, обойдется поездка, на что он сказал: "Ах, это не имеет значения: ни у меня, ни у вас денег нет — да хоть бы у вас и были, это неважно. Зато у моего отца их полным-полно". И он заявил, что его отец оплатит наше путешествие». Когда они отправились в путь и встал вопрос о том, где Пинсенту остановиться в Лондоне, Витгенштейн повел его в «Гранд-Отель» на Трафальгарской площади: «Я пытался предлагать менее претенциозные гостиницы — тем более что сам Витгенштейн поселился у Рассела, — но он не желал ничего слышать. В этой поездке об экономии не могло быть и речи». Со временем Витгенштейн прославится спартанской обстановкой своей кембриджской обители, однако до войны дело обстояло иначе. Пинсент записал в дневнике, как в октябре 1912 года помогал Витгенштейну перетаскивать мебель в его комнаты в Тринити-колледже. Мебель прибыла из Лондона; все, что мог предложить Кембридж, Витгенштейн отверг, назвав «отвратительным». «Вся его мебель делалась по заказу, по его собственным чертежам, и была довольно странной, но отнюдь не плохой». А по возвращении из Исландии Пинсент запишет: «Мы поужинали — и ужин был под стать шампанскому».

Когда в 1913 году отец Витгенштейна умер от рака, Людвига называли богатейшим человеком в Австрии и одним из самых богатых в Европе. Послевоенная инфляция поглотила все сбережения отца Поппера; отец Витгенштейна сберег средства семьи, вовремя переведя их на зарубежные счета.

Однако Людвиг недолго пробыл баснословно богатым. Война преобразила его духовно. По воспоминаниям его сестры Термины, солдаты называли его «тот, с Евангелием», потому что он всегда носил с собой толстовское изложение Благой Вести. Вернувшись из плена, Людвиг сразу же отказался от наследства в пользу семьи: единственного оставшегося в живых брата Поля и сестер Термины и Хелены. (Маргарет к тому моменту вышла замуж за весьма состоятельного американца Джером Стонборо и в деньгах не нуждалась.) Термина вспоминала, как долго и мучительно разговаривал Людвиг с отчаявшимся нотариусом, осознавая, что бесповоротно расстается с огромным состоянием. Но она вспоминала и другое: этот переворот в мировоззрении стал возможен не в последнюю очередь потому, что «он был готов, совершенно искренне и спокойно, позволить брату и сестрам помочь ему, что бы ни случилось».

С этого времени Витгенштейн начал вести суровую жизнь аскета, одержимого чистотой и порядком. Пауль Энгельман, его друг, а впоследствии коллега-архитектор, объясняет эти качества

«всепоглощающим стремлением избавиться от обузы, которая невыносимым бременем ложилась на его отношение к внешнему миру: не только от галстука, но и от состояния. Кстати, о галстуках: в юности (помню, он рассказывал) он выбирал их очень придирчиво и наверняка с безупречным вкусом. Но он отказался от всего ' этого не для того, чтобы наложить на себя епитимью… [Он] решил отделаться от всего, большого ли, малого ли, что казалось ему вздорным и нелепым».

Схожее объяснение давал сам Витгенштейн своему племяннику Джону Стонборо: «"Если бы ты собрался в долгий горный поход, — говорил он, — ты бы оставил тяжелый рюкзак у подножия горы". Таково было дядино отношение к деньгам. Он хотел избавиться от этой тяжкой ноши». В некрологе The Times упоминалось о том, что «Витгенштейн выказывал все признаки созерцательной жизни религиозного отшельника», о его склонности к уединению и высшей степени самоотречения.

И все же Витгенштейн не полностью отказался от привилегий выходца из богатой семьи. В 1920-е и 1930-е годы, когда он вел дискуссии с Морицем Шликом, основателем Венского кружка, и одним из членов кружка Фридрихом Вайсманом, в его распоряжении было сразу несколько домов, где можно было спокойно, без помех, встречаться и беседовать. Это был, во-первых, Нойвальдег, резиденция в предместье Вены, куда семья Витгенштейнов уезжала на весну и осень. Во-вторых — дом на Аугустиниерштрассе, принадлежавший брату и сестре Людвига, — там, в свободном кабинете, он и устраивал встречи. И, наконец, в запасе всегда оставался Хохрайт — летнее семейное прибежище в горах, всего в часе езды от Вены. Привязанность Людвига к Вене и сестрам никогда не ослабевала. С 1929 года, когда он вернулся в Кембридж, до 1937-го и с 1949-го до 1951-го — года его смерти — он неизменно проводил в Австрии летние и рождественские каникулы.

Избавиться от аристократических манер оказалось куда труднее, чем от богатства. Ливис видит в Витгенштейне мятущуюся душу и связывает это со знатным происхождением. «Думаю, не только я замечал, что его свойство, которое я назвал про себя уверенностью, было как-то связано с воспитанием, со сдержанным чувством собственной исключительности. Было в этом что-то аристократическое». Возможно, тревожность, подмеченная Ливисом, была следствием конфликта между врожденными манерами плутократа и стремлением к суровому аскетизму. Бернхард выражается о том же гораздо грубее: «Мультимиллионер в роли сельского учителя — явное извращение».

Что же касается Поппера, то и он получил прекрасное воспитание и, возможно, втайне испытывал чувство собственной исключительности — но у него не было ни аристократических манер, ни тем более семейного финансового источника, к которому он мог бы прильнуть в трудную минуту. В 1919— 1920 годах он тоже вел жизнь аскета, но отнюдь не по собственной воле. Он покинул дом и поселился «в заброшенной части бывшего военного госпиталя, который студенты превратили в самое примитивное общежитие. Я стремился к независимости и не хотел висеть тяжким грузом на шее у отца — ему было уже за шестьдесят, и все его сбережения стремительно поглотила послевоенная инфляция».

Хотя Карл Витгенштейн запрещал своим близким щеголять роскошью, в таком сплоченном городе, каким была Вена, Витгенштейнов наверняка знали все, в том числе и Попперы. Имя «Витгенштейн» то и дело мелькало в новостях — не только в деловой и светской хронике в местных газетах, но и в Die Fackel, журнале Карла Крауса, беспощадно громившего власть имущих. Поэтому немыслимо, чтобы имя Карла Витгенштейна — его бизнес, его благотворительность, его статьи по экономике, положение его семьи в культурной жизни Вены — не всплывало в беседах за обеденным столом Попперов.

Предубеждение Карла Поппера против Витгенштейна явственно слышится в презрительно оброненной фразе (ее припомнил Питер Мунц): Людвигу Витгенштейну неведома разница между кофейней и окопом. Слово «кофейня» имело для Поппера очень четкие ассоциации: оно означало беззаботную жизнь богачей, необременительную болтовню, модные течения мысли. Своему бывшему студенту, а позже — коллеге, израильскому философу Джозефу Агасси, Поппер сказал, что «"Трактат" отдает кофейней».В том, что касается знакомства Витгенштейна с окопами, Поппер был откровенно не прав. Если «Трактат» чем-то и «отдавал», это был запах смерти и тления. Витгенштейн добровольцем отправился на Первую мировую и сражался за Австрию с выдающейся храбростью. Он мог бы задействовать связи своей семьи, чтобы остаться в тылу, — но он, напротив, воспользовался ими, чтобы его послали на фронт: в семнадцать лет ему прооперировали двустороннюю грыжу, и он имел полное право держаться поодаль от пушечной пальбы. Служа в артиллерии, он выбрал себе самое опасное место — наблюдательный пост — и оставался на нем даже после того, как его дежурство заканчивалось. Говорили, что Витгенштейн должен был получить австро-венгерский эквивалент Креста Виктории — высшей военной награды Великобритании, — но битва была проиграна, а за поражение наград не дают. И всю войну Витгенштейн не прекращал работу над «Трактатом»!

Пауль Энгельман пишет, что «Витгенштейн рассматривал воинскую обязанность как долг, важнее которого быть не может. Узнав, что его друг Бертран Рассел попал в тюрьму за антивоенную деятельность, он не перестал уважать его за личную храбрость, но чувствовал, что в этом случае героизм явно направлен не на ту цель».

В годы Второй мировой войны чувство долга вновь взяло в Витгенштейне верх над всеми прочими соображениями. Ему было уже за пятьдесят, когда он покинул Кембридж и в период бомбежек Лондона устроился санитаром в больнице Гая на юге столицы. Здесь вновь проявилась его способность полностью отдаваться выбранному делу — на сей раз таким делом стала помощь группе медиков, исследующей пулевые ранения. А когда эта группа перебралась в Ньюкасл, он принял приглашение отправиться с ними.

Надо сказать, что Витгенштейн, возможно, внес еще один — хотя и странный — вклад в победу Англии. В 1939 году он спорил с Аланом Тьюрингом о противоречиях в математической логике. Представление Витгенштейна о несущественности таких противоречий Тьюринг считал категорически неверным. (Витгенш-тейновская философия языка со времен «Трактата» очень сильно изменилась. Тогда он верил в совершенный, идеальный язык, лишенный всякой неоднозначности. Теперь же он полагал, что, если социальная группа развивает или усваивает язык, содержащий внутренние противоречия, — значит, так тому и быть.) Возможно, воспоминание об этих разногласиях сыграло свою роль в тьюринговских разработках «Бомбы» — примитивного компьютера, позволившего Блегчли-Парку вовремя дешифровать немецкий код «Энигма».

Поппер мог сколько угодно насмехаться над Витгенштейном, но сам он на войне никогда не был. Когда закончилась Первая мировая, ему было всего шестнадцать лет; во время Второй мировой он работал в нескольких тысячах миль от линии фронта, в спокойной и безопасной Новой Зеландии, откуда помог организовать спасение примерно сорока австрийских беженцев. Он пытался поступить на службу в вооруженные силы Новой Зеландии, но не прошел медкомиссию. Однако он считал своим вкладом в победу над фашизмом книги «Нищета историцизма» и «Открытое общество и его враги». И в этом он был, безусловно, прав, несмотря даже на то, что «Открытое общество» увидело свет только после падения фашистской Германии. В автобиографии «Unended Quest» Поппер называет эти книги своим «вкладом в победу». А в 1946 году он в присутствии Эрнеста Геллнера сказал Исайе Берлину и А. Дж. Айеру, что считает «Открытое общество» «книгой борьбы» — подразумевая борьбу, в исходе которой он, как и Витгенштейн, былкровно заинтересован, ибо оба они были выходцами из еврейских семей.