"Бамбино" - читать интересную книгу автора (Сахаров Андрей Николаевич)

Крысы

Все началось с того, что Питер в этот день случайно попал на вокзал. Обычно респектабельное здание «Вест-банхофа» мало привлекало его внимание. Богатые иностранные туристы, дельцы из Линца и Зальцбурга, скупые осторожные крестьяне из Нижней Австрии — они не очень-то жаловали этого маленького жителя Вены в потертой старой курточке, в заплатанных брюках, взъерошенного, веснушчатого. Они не доверяли ему свой багаж. Да и с какой стати? Он не носильщик, не шофер такси. Просто уличный шалопай.

Местный полицейский показывал ему увесистый кулак: «А ну, убирайся прочь, много вас тут, работников!»

Но сегодня, против обыкновения, никто не обратил на него внимания. Среди встречающих не было, как обычно, пожилых матрон, которые ненавидели его лютой ненавистью, и секретарей, поджидающих своих хозяев. Откуда-то появилось много молодых людей с маленькими разноцветными флажками, радостных, смеющихся. Два полицейских озабоченно прохаживались взад и вперед, даже не повернув головы в его сторону, и Питер все-таки успел проскользнуть на перрон.

Он походил немного туда-сюда, потом подумал, почесал кончик веснушчатого носа и ловко прицепился к проезжающей мимо тележке с большими деревянными ящиками. Он доехал до конца перрона. Потом медленно пошел назад. Не успел он дойти до середины, как показался второй утренний поезд. Питер поплевал на руки, пригладил мокрыми ладонями желтые вихры, еще раз для уверенности потер веснушки на носу и, придав себе вид совсем пай-мальчика, двинулся к вагонам. Сейчас появятся трости, серые с иголочки костюмы, желтые, пахнущие зажиточностью чемоданы. Но, к удивлению Питера, выходили совсем другие люди: ярко одетые юноши и девушки в широкополых шляпах, в куртках с яркими металлическими пуговицами, в которых отражались тысячи солнц, с гитарами через плечо. Когда Питер обратился к одному из странных молодых людей и показал на большую спортивную сумку, которую тот держал в руке: «Разрешите, я помогу вам», в ответ он услышал: «Да здравствует первый житель Вены! Друзья, песню в честь первого жителя Вены!» И они, окружив его и почти закрыв широкополыми шляпами, запели, наигрывая на гитарах и приплясывая.

— Знаешь, кто мы? — обратился молодой человек басом к Питеру.

— Нет, — сказал Питер.

— Мы добрые духи. Мы приносим счастье и радость везде, где появляемся. Веришь?

— Нет.

— Молодец. Ну, тогда поехали с нами.

Питер осмотрительно поинтересовался:

— А куда?

— Куда-куда… Мы еще незнаем куда. В твою Вену. Сейчас скажут.

— Аргентинская делегация едет на Таборштрассе. Там вас ждет представитель фестивального комитета.

— Вот! Значит, на Таборштрассе. Где это?

— Это недалеко, — сказал Питер, — минут пятнадцать на автобусе.

А уже через час Питер знал досконально все о фестивале молодежи и студентов в Вене. Сколько дней он продлится и где будут происходить фестивальные встречи, делегации каких стран уже прибыли в Вену, а какие ожидаются завтра к открытию фестиваля. Весь день провел Питер с новыми друзьями. Он узнал, что высокий веселый русский будет распределять билеты на фестивальные конкурсы и выступления и что зовут его Володя, а маленький крепыш Вальян из Франции заботится о размещении делегатов в венских гостиницах и у него «пропасть дел».

На следующий день утром Питер почистил курточку, выгладил брюки и смочил водой волосы. Посмотрел в зеркало — кажется, неплохо. Потом он сказал сестре:

— Клара, я пошел на открытие фестиваля.

С тех пор как отец уехал на заработки в ФРГ, Питер, несмотря на свои двенадцать лет, чувствовал себя главой семьи. Шутка ли, единственный мужчина в доме. И пусть Клара работала — это не имело ровно никакого значения.

— Какого фестиваля, Питер? — спросила сестра.

Питер возмущенно дернул себя за нос: и ничего-то не знают на этой Бауэрштрассе. Провинция.

— Фестиваль молодежи и студентов. Приду вечером расскажу все подробно.

В этот день Питер узнал многое. Он понял, что такое дружба миллионов людей Земли, что значит ненависть к войне и угнетению. Он видел молодых африканцев и чехов, русских и японцев, бразильцев и французов. Они были как братья.

Но в этот же день Питер узнал и другое. Он видел самолеты, забрасывающие фестивальные колонны листовками. Листовки сеяли вражду и подозрение, а участники фестиваля отбрасывали их прочь. Он видел молодых повес, сующих в руки зрителям какие-то книжки. В этот день Питер впервые увидел усатого. Тот стоял поодаль, около серого «Фиата», и наблюдал за юнцами, — ладно скроенный, в зеленоватом пиджаке, в тирольской с перышком шляпе и с жесткой седой полоской усов.

И когда тем пришлось убраться под натиском австрийских комсомольцев и усатый, хлопнув дверцей, рванул машину с места в карьер, Питер радовался вместе с остальными.

Говорили, что готовится какая-то провокация на стадионе в момент торжественного шествия делегаций, но все обошлось благополучно. Вечером был фейерверк и танцы.

Фестиваль шумел над Веной. Он шел от стадиона Пратер по аллеям парка к концертным залам и спортивным площадкам, шагал через Дунай, кружил по красавице Рингштрассе, стихая к полуночи и заново разгораясь с первыми лучами солнца. Но на далекую окраину Бауэрштрассе, где жил Питер, доходили лишь его отзвуки. И сам Питер был здесь, пожалуй, его единственным представителем. Именно он на второй или третий день фестиваля приклеил на кирпичную грязноватую стену, что выходила в их двор, фестивальный плакат — разноцветную ромашку. А когда герр Отто, булочник, принес стул и, пыхтя, попытался снять ромашку со стены, Питер вышел из дома, задумчиво почесал кончик носа и вежливо сказал:

— Герр Отто, у меня есть еще несколько плакатов, захватил с собой на всякий случай. Не утруждайте себя.

Герр Отто ничего не ответил. Он только сильнее засопел, взял стул и ушел к себе в булочную.

В эти дни Клара работала в закусочной «Бауэрхоф» в одиночку. Питер почти не помогал. Он появлялся лишь под вечер, не торопясь проходил сквозь строй длинных деревянных столов, на которых стояло традиционное угощение здешнего люда: сосиски с картофелем и кружка пива. Обитатели «Бауэрхофа» обычно спрашивали:

— Ну, как там дела, Питер?

Питер улыбался и говорил:

— Все в порядке.

И люди за столами добродушно улыбались и шутили:

— Смотри в оба, Питер.

— Ладно.

Утром он выходил во двор и начинал легонько насвистывать ставшую известной в Вене фестивальную песню, и тут же ребята сходились к нему с разных концов двора.

— Вот что, — важно говорил Питер, — сегодня я буду на встрече с молодежью Африки и на конкурсе танца. Володя обещал помочь. Приеду — все расскажу…

И он направлялся в сторону трамвая. А к вечеру на Бауэрштрассе перед притихшими ребятами оживали красочные образы фестиваля. Питер рассказывал о манифестации за мир и дружбу:

— Вы понимаете, колонны просто не могли идти, каждого задерживали, жали руки. Вот так. Все радовались, а пожилые женщины плакали.

Однажды в «Бауэрхофе» его окликнули:

— Скажи-ка, Питер, правда, что вчера там была какая-то заваруха, у нас в мастерской говорили.

Питер хмыкнул и потер кончик носа.

— Было дело. Пришли какие-то парни, не наши, немцы из Федеративной Германии. Говорят, фашисты, специально приехали, с антифестивальными листовками. Ну, им пришлось убраться.

— Ну, а дальше?

— Все.

Питер хорошо запомнил этот вечер. Холодный, неизвестно откуда взявшийся ветер гонит над Дунаем рваные низкие облака. В свете прожекторов — поляна на берегу реки, запруженная молодежью, микрофоны, речи. Все это называлось митингом солидарности с народами колониальных стран. А потом вынырнувшие из-за кустов навстречу участникам молодчики и с ними этот усатый. Тихоня. Он и на сей раз держался в тени. Но Питер-то знал, что это за люди. Он быстро дал знать патрулям пионеров из «Молодой гвардии», и вот они уже предупреждают поднимающихся на обрыв участников митинга: «Внимание, это антифестиваль… Внимание, это антифестиваль». Вражеские листовки и брошюры летят в грязь. Тем и усатому пришлось снова уйти несолоно хлебавши. Последнее, что заметил Питер, — это взметнувшийся в окне «Фиата» небольшой кулак над жесткой полоской усов. Но обо всем этом было слишком долго рассказывать. Питер съел порцию сосисок и отправился спать.

Наутро, выйдя во двор и призывно насвистывая, он, к удивлению, обнаружил, что двор был пуст. Не было ни Вальтера, который обычно что-то мастерил в углу из старых досок, ни толстяка Эдгара, на улице тоже было пусто. Лишь подальше, около разрушенного во время войны и так и не восстановленного дома, наблюдалось какое-то движение. Питер подошел поближе и увидел странное зрелище: большую металлическую клетку, в которой бегало около десятка крыс, а рядом нескольких мальчишек. «Ну, крысы, — подумал Питер, — что же здесь интересного».

— Что происходит? — спросил он.

— Бизнес делаем, понимаешь, бизнес, — возбужденно заговорил Вальтер. — Какой-то усатый платит по три шиллинга за штуку. Почему бы не подзаработать. В развалинах их видимо-невидимо. Ты как?

Питер подумал: действительно заманчиво. Десяток штук в день — тридцать шиллингов — это как пить дать. Ни на каком вокзале столько не заработаешь.

— А-а, — сказал он вслух. — Нет, я пошел.

В другой раз, но только не в эти дни. Менять фестиваль на каких-то вонючих крыс. Тьфу! У него было еще столько дел; нужно обязательно посмотреть русских танцоров, послушать певцов из Болгарии… Пусть они подавятся своими крысами. Тоже бизнес! А послезавтра закрытие фестиваля — последний фейерверк на площади Ратуши — и прощай, праздник! Прощайте, друзья!

Питер вскочил на подножку трамвая и, слегка переругиваясь с кондуктором, нехотя поднялся на площадку. Сев на перила, он стал смотреть по сторонам.

Вдруг Питер резко наклонился. Что за чудеса! Около разрушенного дома стояла точно такая же клетка с крысами, как и на Бауэрштрассе. А вон снова развалины и снова крысы. Ну и ну! Зачем понадобилось столько крыс?

А потом все забылось. Питер смотрел во все глаза на стремительно танцующих русских парней в сапогах и разноцветных рубашках и вместе со всеми, забыв о своей солидности, кричал:

— Еще! Еще, браво!

А те прижимали руки к сердцу и поднимали к небу глаза.

Когда Питер возвращался обратно, он вспомнил про клетки и стал внимательно всматриваться в дорогу, но их уже не было.

— Ну и дурак ты, — сказал Вальтер, видимо специально поджидавший его у двери. — Вот — пятнадцать шиллингов. Завтра еще приедут.

На следующий день снова легкие алюминиевые клетки стояли вдоль окраинных улиц города, а мальчишки, совершенно ошалев от счастья, шарили по развалинам. Вечером Вальтер принес домой двадцать шиллингов.

— Завтра последний день, — сказал он Питеру. — Усатый так и сказал: «В субботу прикрываем дело».

— Какое дело? — машинально спросил Питер.

— Ну, вот это, с крысами. Больше, говорит, не нужны. Но и то хорошо.

«В субботу прикрываем дело, — подумал Питер. — Что же это такое?»

— Скажи-ка: а как выглядит этот твой усатый?

Кому же понадобились крысы, да еще в таком количестве?

Вальтер секунду подумал.

— Обыкновенно. Зеленый пиджак, шапка-тиролька. С ним шофер.

— А ну-ка, иди сюда, — решительно сказал Питер и отвел Вальтера в сторону. — Когда они обычно приезжают?

— Часов около семи вечера, а завтра будут раньше, в пять.

— Ладно. Все ясно.

Питер потер веснушки на кончике носа и задумался. Он совершенно ничего не понимал. Зачем этим антифестивальщикам крысы? Но если они их собирают, что-то тут неспроста. Такие люди не станут зря тратить время и деньги.

На следующий день около четырех часов Питер был возле дома. Так хотелось остаться там, среди делегатов на Таборштрассе — они собирали чемоданы, грузили их на автобусы, а сами отправлялись на последние фестивальные встречи. Автобусы позднее должны были забрать многих из них прямо с площади Ратуши и отвезти на вокзал.

— Ты куда, Питер, поехали с нами.

— Нет, нет, позднее, на площади встретимся. Сейчас есть дело.

И вот он стоял, в старой курточке, выглаженных заплатанных брюках, и ждал усатого.

В начале шестого в дальнем конце улицы показался большой автофургон. В таких из пригородов в Вену обычно возят молоко. Он неуклюже развернулся и остановился вдали около разрушенного дома. Мальчишки засуетились. Сделав еще несколько остановок, он наконец подкатил к «Бауэрхофу». Из кабины вышли двое и направились к клетке. Один в кожаной шоферской кепке, а другой — в тирольке. Вот он достал бумажник, повернулся, похлопал кого-то из ребят по плечу. Улыбнулся. Блеснули золотые зубы под тонкой полоской усов. Питер колебался несколько секунд, а потом принял решение. Пока шофер и усатый занимались клеткой, он подошел к машине вплотную с другой стороны и огляделся. Улица была пустынна. Он нагнулся, встал на четвереньки и быстро подполз под широкое днище фургона. Немного повременил. Все было спокойно. Тогда Питер осмотрелся и, вцепившись руками в какие-то переборки, идущие вдоль днища, просунул туда же ноги и плотно прилепился к нему.

Хлопнули дверцы кабины, и машина медленно стала набирать скорость. Минуты через три она вновь остановилась. Открылись дверцы фургона, и началась погрузка еще одной клетки. От напряжения у Питера затекли руки и ноги, и, пользуясь остановкой, он осторожно переменил позу. Теперь он просунул ноги поверх труб, а руками схватился за поперечные железные скобы и повис лицом вниз. Наверху закончили погрузку, и Питер услышал:

— Ну, теперь в Гринвельд.

Первым помыслом Питера было соскочить. До Гринвельда было километров пятнадцать — выдержат ли руки? Но уже в следующее мгновение он вспомнил холодную усмешку усатого, его сжатый кулак, золотые зубы и еще крепче вцепился руками в железные прутья.

Мостовая с каждым метром убыстряла бег перед его глазами, всего в полуметре от него неслась навстречу сплошной серой массой, качаясь, дурманя голову своим нескончаемым бегом. Машина изредка потряхивала его, и тогда становилось совсем плохо. Начинала кружиться голова. Руки снова затекли, и появилось нестерпимое желание разжать их хоть на мгновение, дать передышку. Питер закрыл глаза. Так лучше. Он хорошо знал эту дорогу. Шофер, что работал на грузовике Отто, частенько брал его с собой, когда отвозил в Гринвельд хлеб. Дорога шла по краю Венского леса. Деревья росли и вверху у обочины и внизу в глубоких оврагах, так что их верхушки зачастую приходились вровень с дорогой. Это была очень красивая дорога. Навстречу бежали автомобили, и Питер слышал шум их колес. Там, наверху, была совсем иная жизнь, мирная и спокойная, а здесь, в переплете железных балок, среди грязи и копоти шел бой, шла война, и было немного страшно. И дорога вовсе была не такая уж красивая. Правильней сказать, это была ужасная дорога.

Самое главное — продержаться, не свалиться на эту проклятую бетонку. Питер уже не чувствовал ни рук, ни ног. Просто он знал, что нужно держаться, и еще держался.

Машина замедлила ход и повернула на неширокое шоссе, ведущее в Гринвельд. Еще несколько минут хода, и фургон въехал в какой-то двор.

Питер услышал, как тот же голос сказал:

— Подождем до темноты, а сейчас разгружай.

Прошло минут десять. Разгрузка закончилась. Питер опустил голову и огляделся. Пустынный двор, окруженный со всех сторон низкими каменными сараями, впереди двухэтажный дом с высоким каменным крыльцом.

Он осторожно освободил сначала ноги, потом руки и встал под машиной на четвереньки. Кося глазами по сторонам, стал растирать пальцы. Они стали совсем как деревяшки. Все тело болело.

Что же они затевают? Питер отполз немного вперед, чтобы его не было видно подходящему к машине сзади, и лег на землю лицом к дому.

Проходили томительные минуты. Один раз ему показалось, что кто-то подходил к машине, и он сжался в комок и затаил дыхание, но тревога оказалась напрасной. Прошло около часа. Из дома вышел шофер и направился к фургону. Питер быстро отполз назад. Видел или нет? Он был готов к бегству в любую минуту. Но шофер, видимо, не заметил его. Он покопался в кабине и ушел обратно.

Наконец стало темнеть. Питер с тоской подумал, что площадь Ратуши, наверное, уже заполнена народом. Вот-вот зажгутся первые вечерние звезды и зазвучит последний аккорд фестиваля.

Стукнула дверь, и из дома вышло несколько человек. Питер быстро занял прежнее положение.

Они подошли к машине. Усатый распоряжался:

— Зажигай факелы и загружай эту пакость.

Было слышно, как клетки ставились на край фургона и крысы, видимо подгоняемые огнем, выбегали прямо в кузов. Одна за другой подавались наверх клетки, и новые и новые десятки ног скребли над самой головой Питера. «Куда же это столько?» — ужаснулся он.

— Факелы взяли? — командовал усатый. — Эх, вы, растяпы. Что же вы, крыс руками выгонять будете? А фестивальщики вас ждать будут? «Где это крыски, что-то они запаздывают…» Хе-хе-хе! — И он засмеялся мелким гаденьким смешком.

Теперь Питер понял. Под покровом темноты, в разгар торжественного закрытия фестиваля они собираются вывалить всех этих тварей на площадь, вызвать панику, смять фестиваль, сделать бесславным его конец.

— Поехали, я буду сзади, — командовал усатый. — А вы не забудьте ровно в девять позвонить в газеты. Пока приедут, — будет в самый раз.

Питер лихорадочно размышлял. Что делать? Времени оставалось в обрез. Нужно во что бы то ни стало открыть дверь фургона и разогнать крыс, но как, где? Конечно, только здесь, в лесу. В Вене этого не сделать — сразу же увидят. Не дадут. Кому какое дело, зачем и куда едут эти крысы. Ничего не докажешь.

Машина плавно катилась в сторону большого шоссе. Наверху сотни, а может быть, тысячи лапок, не переставая, скребли пол. Вечер наступил быстро, и дорога из серой превращалась в фиолетовую, а там, где деревья подступали ближе, она становилась совсем черной.

Дверцу можно открыть лишь после одного из поворотов, когда усатый на своем «Фиате» будет закрыт деревьями. Теперь вперед. Перехватывая руками и ногами балки, поддерживающие кузов фургона, Питер осторожно начал подтягиваться к тому месту, где кабина скреплялась с кузовом. Машина шла не быстро, и сделать это было не особенно трудно. Лишь в одном месте ноги не нашли точку опоры, и он несколько десятков метров проволок их по асфальту под машиной, пока подтянулся ближе, перехватывая руками, и вновь зацепился ногами. Еще усилие, и он ухватился за толстый стержень, соединяющий кабину и фургон, и осмотрелся: до края фургона не дотянуться, но даже если и сделать это, то что толку — гладкая стенка: до ручки двери тоже не дотянешься. Оставалась крыша. Если зацепиться ногами за выступ вентилятора, то…

Упираясь руками и ногами в стену кабины и фургона, Питер подтянулся кверху. В это время машина притормозила и, повернув на шоссе, стала набирать скорость. Питер поднял голову над фургоном. «Фиат» скрылся за поворотом, и — о счастье! — большой желто-зеленый автобус, — наверное, из Бадена или Эйзенштадта — поворачивал в сторону Гринвельда, перекрыв «Фиату» путь. В одно мгновение Питер взобрался наверх и пополз к краю крыши. Зацепился ногами за выступы вентилятора, опустил руки, дотянулся и потянул ручку вниз, но не тут-то было. Питер оглянулся, — новый поворот. «Фиата» еще не было, но он вот-вот покажется из-за деревьев. Питер с силой дернул рукоятку вверх. Дверца открылась и захлопала взад и вперед от встречного ветра, и тут же Питер увидел у порога десяток остреньких морд, обнюхивающих воздух. Нет, крысы явно не хотели прыгать на дорогу.

Питер прицелился, освободил ноги и скользнул прямо на дверцу, потом подтянулся на ней ближе к кузову и, дрожа и задыхаясь от омерзения, прыгнул в эту отвратительную живую кашу. Он упал на пол фургона, и крысы брызгами разлетелись в разные стороны, и не успел он подняться, как их волна уже захлестнула его. Они впились зубами ему в руки и ноги, и он вдруг заплакал от страха и начал стряхивать их с себя, расталкивать ногами. Факел, если бы сейчас был факел! Питер выхватил из кармана зажигалку, сбросил куртку, сорвал рубашку и поджег ее. Он сунул огонь прямо себе под ноги, и крысы отступили. Он опустил горящую рубашку к полу и погнал их к выходу. Серые волны крыс одна за другой подкатывали к краю фургона и падали вниз. Рубашка догорала, она уже жгла руки. Внезапно Питер увидел длинный железный прут, которым обычно вытаскивают ящики с молоком из дальних углов фургона. Он схватил его и начал мести им по полу, выталкивая новые и новые стаи в отверстие двери.

В это время он услышал гудки «Фиата». Фургон затормозил. Несколько десятков крыс еще метались на дне кузова, но железный прут беспощадно гнал их к двери. Питер увидел, как подбежали люди. Вот он, усатый. Его рот ощерен, да он сам — крыса, зеленая большая крыса! Питер ткнул прутом прямо в эту надвигающуюся на него отвратительную физиономию и услыхал неистовый крик. В ту же минуту сильный удар оглушил его. Питер упал. Они били его долго и мастерски, а он, еще не потеряв сознания, старался подставить спину и закрывал руками глаза. Потом, когда вдали показались огни машины, они взяли его за руки и, раскачав, бросили под откос. Питер несколько раз перевернулся в воздухе и покатился вниз по мягкой нежной траве, ударяясь о деревья.

Когда он очнулся, было совсем темно.

Питер пошевельнулся, и сразу острая боль пронизала все тело. Скрипя зубами, он повернулся лицом к траве и пополз вверх. Левая рука, видимо, была перебита. Он ее не чувствовал. Сильно болела голова. Но ноги, кажется, были в порядке. Отдыхая через каждые два-три метра и обливаясь потом, Питер наконец добрался до обочины дороги. Когда вдалеке засветились фары автомобиля, он собрался с силами, встал и поднял вверх здоровую руку. Шел грузовик с бутом. Шофер притормозил и высунулся из кабины.

— Тебе что, надоело жить? А ну, проваливай! — И тут же уже тише добавил: — Постой-ка, что с тобой, парень? — Он довел Питера до машины и повторил: — Что с тобой?

— Ничего.

— Кто тебя?

— Никто, тут один.

— За что?

— Да так.

— Ясно, — сказал шофер. — Куда тебе надо?

— На площадь Ратуши, — оживился Питер и умоляюще посмотрел на него. — Там сейчас фестиваль кончается.

— Фестиваль? Ну ладно. Дело хорошее. Только меня с моим товаром к ратуше не пустят. Я тебя высажу неподалеку. Дойдешь?

— Да.

Когда машина остановилась невдалеке от увитого гирляндами огней огромного здания ратуши, праздник подходил к концу. Питер сел под деревом и стал смотреть. Он смотрел на эстраду, где юноши и девушки пели и танцевали, на аплодирующих жителей Вены, на огни старой ратуши и на далекие звезды. А когда в небо взлетел последний фейерверк фестиваля, он заулыбался запекшимися от крови губами и почесал кончик носа. Еще он посмотрел, как делегаты подходили к автобусам, жали руки остававшимся и автобусы увозили их в сторону вокзала.

Потом Питер встал и побрел к трамвайной остановке.

Клара открыла ему дверь и всплеснула руками:

— Что с тобой, Питер?

— Ничего.

Она подвела его к зеркалу. Оттуда на него глянуло разбитое, все в кровоподтеках лицо, внимательные усталые глаза.

— Тебе плохо, Питер?

— Мне очень хорошо, Клара. — И он улыбнулся. Потом добавил: — Дай-ка мне порцию сосисок. — Потом подумал, потрогал веснушки и закончил: — И кружку пива.