"Очень уж краткая история человечества с древнейших времен до наших дней и даже несколько дольше" - читать интересную книгу автора (Бестужев-Лада Игорь Васильевич)
Глава 6 Ренессанс (Возрождение)
Вот уж поистине — смех убивает. И раньше, лучше других это чувствуют художественные натуры.
Сколько бы ни перечисляли рыцарских достоинств Средневековья, на переднем плане остается грубый произвол и насилие феодала, освященные принудительными схоластическими догмами религии, на фоне которой у всех на глазах творились чудовищные злоупотребления церкви (как известно, религия и церковь — разные вещи). Со всем этим приходилось мириться под страхом плахи, виселицы, костра. Но подобно тому как советские люди десятилетиями боролись с принудительной советской идеологией и советской властью анекдотами на кухне (другие способы вели в тюрьму), люди Средневековья боролись с господствующим строем тем же самым, единственно доступным им оружием — смехом.
Вот три анекдота эпохи Средневековья.
Первый анекдот. Монаху хочется полакомиться в пост поросятиной. И он творит крестное знамение: «Порося, порося, превратись в карася!»
Второй анекдот. Жадный мулла тонет в арыке. Ему кричат: «Дай руку!» Но жадный мулла не дает руки! Кто-то догадался крикнуть: «На руку!» Мулла спасен.
Третий анекдот. Надпись мелом на изваянии Мадонны на площади итальянского города: «Дева, зачавшая без греха, научи меня грешить без зачатия!»
Каждый из анекдотов вызывал хохот, и здание Средневековья трещало по всем швам.
Античная цивилизация родилась из недр Древнего мира только там, где могла родиться. В первобытной общине, не вступившей еще на путь разложения, ее тут же задавили бы вековые традиции, нравы, обычаи. В империях Древнего мира ее зародыши тут же растоптали бы прислужники фараона или другого правителя. Она родилась в оптимальной среде: в городах-полисах Греции, где традиции менялись, а тирана-правителя не было. И точно так же спустя более полутысячи лет после падения Рима античная цивилизация стала возрождаться в благоприятной среде (и конечно, в новых формах) — не в замке феодала и не в стенах монастыря, а в торговых городах Италии, больше других пострадавших от средневекового вандализма.
Вспомните Первый Рим с его двумя миллионами населения, шумными рынками, цирками, толпами слоняющихся, как сегодня в Москве, людей. Прошло более пятисот лет. На месте Рима остались руины прежнего великолепия, меж которых на лужайках пасут коз сорок тысяч одичалых туземцев. И через каждую сотню метров, как в допетровской Москве, убогие церквушки, в которых поют псалмы полуграмотные священники. А над священниками — Папа Римский с его кардиналами-епископами-аббатами, общеизвестные злодеяния и разврат которых ничуть не уступают злодеяниям герцогов, баронов и кондотьеров — главарей разбойничьих шаек.
Но кроме Рима в Италии полно городов, так красочно описанных в «Ромео и Джульетте» и других пьесах английского драматурга. Там тоже царит Зло. Но там легче проклюнуться и Добру, и Любви, и Верности, и Разуму, и Человеческому Достоинству.
И вот мы видим на фоне богатого народного фольклора поэмы и новеллы, какие не снились ни в XX–XXI веках до н. э., ни в XX–XXI веках н. э. И это в XIV веке — веке разгула орд Чингисидов и сельджуков, в эпоху Столетней войны и прочее. Год за годом, столетие за столетием, и к концу XV века появляется новое мировоззрение, ориентированное не на схоластику загробного мира, а на Радости Мира Окружающего. Лейтмотив — не «дивина» (божественное»), а «гумана» (человеческое). От принудительных заклинаний — к Человеку (с большой буквы), а от него — к Настоящему Богу Исповеди и Молитвы. Если бы эти люди — позже их назвали гуманистами — знали, на какой трудный путь они вступили, они бы, возможно, поколебались в вере своей. Но все равно пошли бы этим путем, потому что не могли иначе.
К середине XV века в Западной Европе столкнулись две идеологии. Одна господствующая, старая, теологическая, враждебная «всему земному». Такая, какой она сложилась за почти тысячелетие господства Средневековья. И другая, только-только рождающаяся, еще слабая в сравнении со средневековой, но под знаменем гуманизма берущая один барьер за другим. Если угодно, то Раннее Возрождение в Италии можно начинать с XIV века, а в других странах Западной Европы — со второй половины XV века.
А в самом конце XV века грянул гром, буквально за какие-нибудь четверть века перевернувший веками устоявшееся равновесие сил в Европе. Испанские корабли, отправившиеся за
Наконец, есть дата, средняя между двумя предыдущими. В 1517 году профессор одного из германских университетов прибил к дверям церкви лист бумаги с 95 тезисами, напрочь отвергавшими догмы католицизма. Родился протестантизм, отделившийся от католицизма таким же образом, каким за две тысячи лет до этого буддизм отделился от индуизма, за полтысячи лет до этого католицизм отделился от православия, а через полтораста лет после этого старообрядцы отделились от Русской Православной Церкви.
Протестантизм — тоже важная веха в смене Средневековья Возрождением.
Возможно, размежевание между католицизмом и различными течениями протестантизма могло пройти менее кроваво. Но многие из монархов Европы (преимущественно Северной) быстро сообразили, что переход в протестантство дает им в руки богатейшие монастырские угодья и сокровищницы. Почему это сообразили на севере и не сообразили на юге — загадка природы. Но и по сей день — Скандинавия, Северная Германия, Нидерланды, Великобритания — территория протестантства. А все, что южнее (даже Бельгия с ее двумя враждующими национальностями: валлонов и фламандцев), — территория католицизма. Так что, как видим, религиозность оказывается сильнее национальности. И не только в Бельгии.
 |
Тяжелее всего пришлось тем, кто оказался на «линии раздела». Например, из старшего поколения мало кто не слышал об ужасах Варфоломеевской ночи 1572 года в Париже — о том, как католики за одну ночь вырезали несколько тысяч протестантов.
Одна из древнеримских пословиц гласит: «Горе побежденным!» Ее смысл: пусть неудачник плачет, кляня свою судьбу. Человечество так и не решилось ввести в обиход прямо противоположную пословицу: «Горе победителям!» Хотя история буквально пестрит примерами того, как зарвавшийся и зазнавшийся победитель погибает в пучине горя.
Один из ярчайших примеров на эту тему — Испания. Испанцы совершили редкий подвиг: восемь столетий подряд они отвоевывали свою страну от захвативших ее арабов. Арабы (точнее, мавры — население Северо-Западной Африки), овладев страной, расслабились и погрязли в неге-роскоши благодатного испанского климата. А испанцы с исступлением фанатиков атаковали, атаковали и атаковали мавров. Начали в VIII веке, а к середине XIII века в руках мавров осталась лишь часть Южной Испании (Гранадский эмират). В 1492 году пал и он. И в тот же год Господь вознаградил испанцев первой экспедицией в Америку. Почти столетие после этого Испания была гегемоном в Европе. Испанская мода царила при всех европейских дворах. Испанская армия считалась сильнейшей в мире. А потом разразились одна за другой две катастрофы — и Испания вылетела из списка великих держав (куда вместо нее попала Швеция. Правда, ненадолго — через столетие Швецию в этом списке сменила петровская Россия).
К концу XV века Испания входила в сложное феодальное объединение Западной Европы. Австрийский эрцгерцог, женившись на дочери герцога Бургундского, получил в приданое Нидерланды и одну из французских провинций. Женив сына на наследнице испанского короля, обеспечил за своими наследниками испанский престол, а также Чехию и Северную Венгрию. К этому добавил Южную Италию, Сицилию и Сардинию, а также значительную часть Северной Италии. На вершине такого своего могущества Испания на время присоединила к себе и Португалию. Добавьте к этому владения в Америке от Мексики до Аргентины и нескончаемый поток золота оттуда. Казалось бы, такой монстр станет гегемоном Европы навеки.
Но жадность губительна. В Нидерландах, где протестантизм успел пустить в торговых городах глубокие корни, умеренные буржуа обратились к королю с петицией прекратить религиозные гонения и произвол властей (читай: грабеж). Ответом были репрессии и разорительный налог. Тогда в 1566 году по всей стране вспыхнуло восстание, были разгромлены 5500 католических церквей и монастырей. Последовала жесточайшая карательная экспедиция и отчаянная война, с неравными, казалось бы, силами. Война длилась почти полвека (точнее, ровно 43 года) и закончилась независимостью Нидерландов. Это был сильнейший удар по престижу испанской монархии.
В самый разгар этой войны Испания решила разделаться еще с одним своим смертельным врагом — Англией, чьи корабли пиратствовали в Атлантике и грабили испанские суда с американским золотом. За три года был подготовлен мощный флот — Непобедимая армада (130 кораблей и 30 вспомогательных судов, на которые погрузили 13 тысяч человек десанта — к ним в Нидерландах должны были добавиться еще 31 тысяча человек). Английский флот насчитывал всего 80 кораблей, а английская армия была несопоставима по силе с испанским десантом. Однако сильный шторм рассеял испанские корабли, а многие из них — потопил. В Испанию вернулось лишь несколько сильно поврежденных кораблей. Эта катастрофа окончательно подорвала военное могущество Испании. Еще около ста лет длилась агония, и к XVIII веку Испания сделалась заурядным второразрядным европейским государством, без малейших претензий на гегемонию. На протяжении следующего, XIX века она лишилась и почти всех своих колоний. Встала в один скромный ряд с Португалией и Бельгией. Как это назвать: обвал или облом?
Беда не приходит одна. Но случается, приходят не две, а три беды. После падения Гранадского эмирата на его территории остались мориски (так здесь называли мавров) — самая экономически активная часть подданных испанского короля. Им запретили употреблять родной язык, их насильственно обратили в католичество, десятками тысяч сжигали на кострах инквизиции, сотнями тысяч выселяли в пустыню. Наконец, в 1609 году — аккурат в тот год, когда Испания потеряла Нидерланды, — морисков в массовом порядке выселили в Африку. Результатом этой акции стал экономический упадок, сравнимый с последствиями тяжелого поражения в войне. Этот изуверский фанатизм принес стране не меньше вреда, чем успех Нидерландской революции и гибель флота.
Кстати, спустя столетие Франция в точности повторила ту же изуверскую глупость: после долгих лет убийств и глумлений король вынудил сотни тысяч гугенотов переселиться в протестантские государства Германии. А ведь гугеноты, как и мориски, были самой экономически активной частью французского общества. Результат: Германия стала сильнее Франции и впоследствии трижды (в 1870, 1914 и 1940 годах) жестоко наказала ее за былой изуверский фанатизм.
Вообще, пожалуй, самым трагическим явлением в смене Средневековья Возрождением следует считать протестантизм, И если останавливаться на какой-то конкретной дате — хотя дух протеста накапливался постепенно, — то, по нашему мнению, более всего подходит 31 октября 1517 года, когда доктор богословия прибил на дверях церкви лист с 95 тезисами против католицизма. Более сотни лет после этого реки крови текли по Европе, это была самая настоящая первая мировая война, которую ошибочно относят к началу XX века. Логично к этой религиозной войне добавить Крестьянскую войну 1524–1526 годов в Германии, так как идейный толчок ей дал именно упомянутый прибитый листок.
Надо сказать, что протестантизм начался мирно. Протестанты требовали только свободы своего вероисповедания и поначалу совсем не задирали католиков. Но контраст был слишком разителен. На одном полюсе — пышная литургия с разодетым священником (обычно — упитанным, часто — развратным и алчным), да еще на непонятном слушателям латинском языке. Тем не менее основная масса темного крестьянства поддерживала именно это традиционное действо. Поддерживала его и основная масса дворянства, видя в католицизме свою опору. На другом полюсе — истовые псалмопения в скромном молитвенном доме, предельно скромно одетый пастор, общающийся с паствой на родном языке. Для приятия этой веры нужно было выбиться из темного крестьянства и забубённого дворянства в более просвещенные слои, преимущественно дворянско-буржуазные. Словом, пафос озарения против тупой традиции. Понятно, и в количественном отношении протестанты во много раз уступали католикам. И не им было задираться первыми.
Но вот от ругани и взаимных оскорблений дело перешло к дракам и убийствам. Проезжавший со своей вооруженной свитой католик-дворянин напал на безоружных протестантов, певших свои псалмы, и устроил резню. Это вызвало ответную реакцию, и почти вся история Франции XVI века прошла в нескончаемых религиозных войнах, кульминацией которых была уже упоминавшаяся Варфоломеевская ночь с ее тысячами жертв.
Современная католическая церковь подала другим церквям благой пример, введя в практику извинения за изуверства прошлого. Не хотелось бы вмешиваться во внутренние дела церквей, к которым не принадлежу сам, но, кажется, было бы весьма уместным общее извинение за любые гонения на религиозное инакомыслие. Эти злодеяния ничуть не уступают по своему характеру кострам инквизиции.
Независимо от этого, как уже говорилось, многие монархи Северной Европы сообразили, что протестантизм несет им земли и богатства католических монастырей. И Западная Европа (до Польши и Прибалтики включительно — на востоке) раскололась на два лагеря по принципу: «чей государь — того и вера». Конечно, цинизм этого принципа огорчает, особенно когда религию меняют насильно. Но такова жизнь, как говорят французы, и когда приходится выбирать между верой и жизнью, слишком многие выбирают жизнь.
Нельзя сказать, что никто в Европе не понимал самоубийственности противостояния католиков и протестантов. В 1555 году между германскими протестантскими князьями и католическим (австрийским) императором Священной Римской империи — эфемерного конгломерата многих государств Германии и Италии (нечто вроде нашего СНГ), существовавшего с 962 по 1806 год, был заключен Аугсбургский религиозный мир. Он предусматривал право монарха определять вероисповедание своих подданных (это в Аугсбурге было провозглашено: «Чья страна — того и вера»). Один из французских королей снискал себе большую популярность в народе, откровенно признав, что «Париж стоит мессы» (то есть ради престола, вообще любой выгоды, можно принять любую религию). Но когда к религии добавляется борьба за гегемонию — война неизбежна. Мировая война (если считать таковой войну между великими державами — невеликие всегда не в счет — да еще на нескольких континентах). Правда, на этот раз заморские колонии еще не играли заметной роли.
Австрийский католик-император Священной Римской империи начал гонения на протестантов-чехов в своих владениях и заодно урезал некоторые чешские привилегии. Ответом было восстание в Праге 23 мая 1618 года. Вконец обнаглевшие императорские наместники были выброшены из окна Пражского замка. Последовала карательная экспедиция, и чехи были разгромлены. Казалось бы, типичный для тех времен инцидент был исчерпан. Но протестантские Англия и Нидерланды, а также католическая Франция — смертельный враг императора — «сбросились» на очень крупные субсидии протестантской Дании, которая выступила против Священной Римской империи. Однако датские войска потерпели поражение, и война вроде бы опять выдохлась.
Через несколько лет император и французский король схватились из-за Северной Италии. Тут религией даже не пахло, поскольку оба противника были католиками. Император оказался победителем в третий раз.
Прошло совсем немного времени, и враги императора задумали повторить старую комбинацию на новом уровне. Они собрали значительные субсидии для шведской армии, и та наконец взяла протестантский реванш, разгромив католиков и разом возведя Швецию в ранг великой державы. Правда, добить католиков не хватило сил. Тогда протестантская Швеция и католическая Франция заключили союз и целых тринадцать лет методично добивали армию императора. В конце концов обе стороны выдохлись, и в 1648 году был заключен Вестфальский мир, определивший политическую карту Европы до самого Венского конгресса 1815 года.
Два важных уточнения. Англия не могла принять активного участия в войне из-за революции, развертывавшейся как раз в эти годы и завершившейся казнью короля. Зато в войне приняла определенное участие Московская Русь, воевавшая с католической Польшей и тем усиливавшая позиции протестантской Швеции, тоже воевавшей с Польшей. Столько театров военных действий! Разве это не тянет на мировую войну?
Эти тридцать лет были очень страшными в истории Европы — не менее страшными, чем нашествие гуннов или татаро-монголов. Ведь тогда у армий не было еще развитого интендантства, и для человека с оружием соблазн «взять не заплатив» у безоружного был слишком велик. Поэтому когда католики штурмом брали протестантский город или протестантский отряд входил в католическую деревню, за грабежом немедленно следовали массовые казни. В течение тридцати лет было зверски перебито около восьмидесяти процентов мужского населения Германии. Поэтому христианская церковь в первый и последний раз в своей истории на время узаконила двоеженство. Это был хоть какой-то способ избавить страну от полного вымирания.
Была и другая военно-политическая сторона Возрождения — в данном случае в сфере геополитики. Имеется в виду, что начавшая обновляться Европа приостановила османскую экспансию, а затем, вплоть до Первой мировой войны 1914–1918 годов, постепенно вела ту же «реконкисту», что и в Испании, пока не довела Османскую империю до полного развала.
В 1529 году, на пике могущества империи, 120-тысячная турецкая армия осадила Вену, которую защищал 16-тысячный гарнизон. Осада не дала результатов. Штурм был отбит с большими потерями у турок. Турецкая армия отступила, и это стало началом конца империи.
В 1571 году между испано-венецианским и турецким флотом произошло генеральное сражение у города Лепанто в Греции. Турки имели значительное численное превосходство (275 судов против 217), но были разгромлены: 94 их корабля сожжено, 130 — захвачено. Союзники же потеряли всего 15 галер. С тех пор и до уничтожения парусного турецкого флота при Синопе в 1853 году турок на море преследовали почти непрерывные поражения.
Спустя более столетия, когда в Стамбуле на короткое время приостановилось гниение государства заживо, в 1683 году 158-тысячная турецкая армия еще раз (последний) попыталась осадить Вену. Ее атаковала 70-тысячная австро-польская армия и вновь разгромила в прах. С этого момента путь в Западную Европу для турок был заказан. Им остались еще почти 200 лет Русско-турецких войн за Балканы, Крым и Кавказ.
Возрождение, как мы помним, началось не с гнева и войны. Оно началось с насмешки над изжившим себя варварством Средневековья. С возвращения из «загробного» мира в наш, суетный. С апелляции не к Вере («верю, ибо это абсурдно» — типичная сентенция Средневековья), а к Разуму.
И плоды такого (как казалось тогда) возрождения античности оказались потрясающими. Во многом не превзойденными до сих пор.
С этой точки зрения, Возрождение — это прежде всего переворот в мировоззрении весьма большой группы просвещенных людей, оказавших влияние на довольно широкие круги населения, прежде всего городского (вне этого влияния, конечно, были обскуранты-клерикалы, своекорыстные феодалы и темные, забитые крестьянские массы — подавляющее большинство населения Европы и мира того времени). Возрождение опиралось на книгопечатание, равнопорядковое по значению Интернету.
Произошел переход от схоластики («марксистско-ленинская» в данном случае — не в счет) к философии, переставшей быть «служанкой богословия». Мало того, к натурфилософии, то есть к попыткам осознать положение человека в мироздании, за рамками библейских догм. Потребовалось еще много десятилетий, и на арену философии один за другим стали выходить мыслители, которые, опираясь на античные авторитеты, оставили их далеко позади. Начался этот процесс с того, что за новое мировоззрение пошли на костер мученики философии и науки, а завершился он (уже к моменту начала смены возрождения следующим упадком) появлением гигантов философской мысли, труды которых мы сегодня можем только прилежно изучать (если поймем), так как давно уже не в состоянии присовокупить к ним ничего существенно нового.
На базе натурфилософии начала развиваться современная наука (уже не «протонаука», как раньше), решительно размежевавшаяся с богословием. Триумфальное шествие науки, казалось, достигло кульминации в начале XVII века, когда были сформулированы основные принципы современной науки, дожившие до конца XX века. Триумф по нарастающей продолжался еще 300 лет (захватив даже первое столетие упадка), и только глобальные проблемы современности к концу XX века заставили вновь начать пересмотр основных научных парадигм.
Особенно значительные изменения произошли в искусстве. Разом во всех его пяти основных видах: литературе, драматургии, музыке, живописи и ваянии, архитектуре.
Собственно, и началось-то Возрождение — после того, как оно вышло за рамки узкого кружка гуманистов — с поэм и прозы, решительно порывавших со средневековой рутиной (упоминавшиеся выше вершины средневековой литературы — не в счет). Достаточно назвать «Божественную комедию» и «Декамерон».
В драматургии появился автор, не виданный ни в античные, ни в наши времена. Трагедия сына, преданного матерью ради любовника. Трагедия столкновения Любви и Ненависти. Трагедия моральной расплаты за содеянное преступление. Трагедия столкновения Любви и Ревности. Всего не перечислишь. Всего настолько много, все настолько глубоко и высоко, что до сих пор некоторые сомневаются, что такое мог написать обыкновенный (необыкновенный?) актер, у которого, как известно, другая профессия и иное видение жизни. Впечатление такое же, как от трагедии о царе Эдипе античных времен. Но ее сегодня редко ставят, потому что требуется адаптация к сознанию современного зрителя. А трагедии актера-драматурга не сходят со сцены, потому что они и сегодня созвучны эпохе, потому что для многих они даже несколько выше уровня их понимания (и потому интересны).
Музыке пришлось проделать долгий мучительный путь от средневековых церковных канонов (мы не говорим здесь о само собой разумеющемся фольклоре, в том числе и музыкальном) до непревзойденных вершин XVIII–XIX веков, когда последний композитор, достойный Духа Возрождения, умер одновременно с началом в России периода упадка.
Такой же триумфальный путь совершили живопись и ваяние. При этом поднимаясь, словно по ступеням, от века к веку, вплоть до декаданса. И оставаясь на каждой ступени самоценными, недостижимыми.
Наконец, архитектура поднялась до вершин барокко и рококо, роскошнее чего, кажется, ничего невозможно выдумать. И в каждом городе по сию пору, помимо памятников древности, турист ищет те или иные отголоски Возрождения. Потому что все остальное (об исключениях речь позже), мягко говоря, неинтересно, потому что все остальное являет собой всего лишь различные проявления Упадка.
Как известно, не существует такой добродетели, которая, сделавшись самоцелью, не оборачивается пороком. Гуманизм, обращенный на себя самого, оборачивается индивидуализмом, а индивидуализм — уже совсем рядом с эгоизмом. Поэтому Возрождение с самого же начала столкнулось с проблемами морали И, надо сказать, встретило их с честью. Одним из первых манифестов Ренессанса явилась знаменитая «Утопия», породившая гору литературы и выродившаяся во времена Упадка в «Антиутопию». Проблема оптимального сочетания потребностей личности и общества осталась актуальной по сей день. В 1487 году появилась «Речь о достоинстве человека». Можно считать, что она осталась неоконченной до сих пор. Особенно в евразийской цивилизации вообще и в России в особенности.
Средневековое право исходило из «божественности» властей. Отсюда — понятия: «всякая власть от Бога», «Миропомазанник Божий», поединок — «Суд Божий» и так далее. Возрождение с самого начала поставило право в иную плоскость — как орудие укрощения произвола (включая преступность).
Любопытна в этом отношении эволюция понимания поединка. В древние и античные времена поединок носил ритуальный характер (например, поединок наиболее именитых воинов перед началом сражения), в иных обстоятельствах он мог носить характер развлечения толпы (бои гладиаторов, как предшественники нынешних единоборств). В эпоху Средневековья поединок стал способом отстаивания своей чести в дворянской среде. Сохранился по инерции в эпоху Упадка, и только в современные времена (после Первой мировой войны) стал рассматриваться как пережиток дикости, да и то не сразу. В среде подростков он сохранился до сих пор (только без оружия).
Средневековая политика — это «кулачное право», ограниченное отношениями «сюзерен — вассал» (нередко нарушаемыми, ёсли это выгодно вышестоящему). Возрождение переносит политику из сферы традиций, обычаев и все той же религии в сферу науки и искусства. Появляются трактаты о политической науке и политическом искусстве. Закладываются основы современной политологии.
Наконец, надо подчеркнуть, что гуманисты восстали против злоупотреблений католицизма как церкви. Но, как известно, церковь, религия и Вера — это не одно и то же. Постепенно был выработан императив свободы совести, предусматривающий, что выбор религии и церкви — дело совести, внутреннего убеждения каждого. И даже атеизм — это своего рода религия (точнее, «антирелигия»). Ведь на самом деле, как уже говорилось, нам не дано знать — чтобы избежать злоупотреблений и катастрофы — как именно устроено Мироздание. И только когда атеизм деградирует до «воинствующего безбожия», он превращается в разновидность изуверства и появляется оподленное, оболваненное, остервенелое общество, в котором мы в России (и не только в России) скоротали почти весь XX век.
Если одна церковь (католическая) выступила врагом Возрождения, то другая (протестантская), напротив, стала его союзником. И даже, в своем роде, повитухой. В начале XVII века на берег будущих США высадилось триста «отцов-основателей Америки» — пуритан, гонимых королевской Англией. То есть это были английские протестанты-экстремисты. И они, а также их потомки за минувшие столетия во многом сформировали господствующую мораль и нравственные ценности этой страны. Если вдуматься, то эти триста протестантов явились духовными «отцами-основателями» не одних только США, а всей современной западной цивилизации.
Есть такой многозначный термин: кумуляция. Он означает накопление чего-нибудь (все равно чего) до такой степени, когда количество переходит в новое качество или сумма слагаемых дает дополнительный эффект. Например, растущий напор воды может на каком-то этапе вызвать слияние потоков и снести казалось бы, прочную преграду. Нечто подобное произошло с Возрождением. С какой даты ни считай, прошло много десятилетий, прежде чем стало ясно, что дело идет не о возвращении к вершинам античной цивилизации, а к подъему на совершенно новую ступень развития общества.
К концу XVIII века в Западной Европе, а затем и во всем мире осознали, что этот век знаменует собой совершенно новую эпоху, которую назвали эпохой (веком) Просвещения. В некоторых странах (например, в Англии) это началось еще в XVII веке. Во многих других странах мира (в том числе и в России) этот период затянулся до второй половины XIX века, когда мир стал погружаться в другую эпоху — в эпоху еще одного упадка.
В основе и здесь лежала революция в мировоззрении светской интеллигенции (мы, русские, ошибочно думаем, будто интеллигенция — это чисто русское явление второй половины XIX века, когда выделилась особая социальная группа, которую нельзя было отнести ни к кому, даже к разночинцам; мы забываем при этом, что далеко не все священнослужители всех религий были тупыми и алчными развратными паразитами, что среди них встречались достойные уважения мыслители, не выходившие за рамки религии и поэтому достойные зваться клерикальными интеллигентами; в свою очередь, для некоторых из них религия была лишь прикрытием для занятий философией; Возрождение породило принципиально новую социальную группу — светскую интеллигенцию, представленную ранее лишь из ряда вон выходящими одиночками; и именно эта группа стала «мотором» эпохи Просвещения).
И прологом этой революции стала идея деизма — религиозно-философской доктрины, которая признает Бога как Мировой Разум, сконструировавший целесообразную «машину природы», давший ей законы и движение, но отвергает дальнейшее вмешательство Бога в самодвижение природы, не допускает иных путей к познанию Бога, кроме Разума.
Такой мощный интеллектуальный импульс (даже если к нему относиться критически), во-первых, поднял на самый высокий пока что уровень философское мышление, дал философов XVIII — первой половины XIX века, гениальных философов, которых до сих пор нам остается лишь изучать. Во-вторых, дал столь же мощный толчок науке — и естественной, и даже социальной (призыв относиться к познанию общества как к явлениям природы — позитивизм, переживший XX век). В-третьих, через науку дело вскоре дошло до техники, и разразилась Промышленная революция второй половины XVIII — первой половины XIX века — началась механизация промышленности и транспорта, а затем сельского хозяйства и (уже во второй половине XIX века) связи.
В искусство, надо признать, век Просвещения не привнес таких качественных изменений, как предыдущий период. Вершины Ренессанса остались недостижимыми. Но появились такие литература и драматургия, музыка и «застывшая музыка» (архитектура), живопись и ваяние, которые до сих пор создают впечатление завершения золотого века западной культуры (от Ренессанса до декаданса). Тем более что потомки сами дистанцировались от своих гениальных предков, причислив себя к творцам серебряного — то есть этажом ниже — века, до которого, впрочем, нам тоже не дотянуться и поныне.
Мы можем констатировать также значительное смягчение морали в век Просвещения. Погасли костры инквизиции (дотлевшие до XVIII века!). Иссякли религиозные войны. Пошли на спад публичные казни.
Но такого же прогресса в области политики и права мы не наблюдаем. Войны XVIII века ничем, кроме революционного изменения тактики, не отличались от войн двух предыдущих столетий. Но в конце XVII века на смену аркебузе (пищали) с ее неизменным приложением — фитилем и костылем, пришел мушкет — ружье с кремневым курком, который не требовал фитиля и костыля, перезаряжался гораздо быстрее и вдобавок позволял нацепить на дуло багинет (будущий штык). Это позволило выстроить стрелков в линию и вести огонь залпами до начала штыкового боя. Такая тактика разом покончила с персидской, османской, польской и московитской армиями, как с боеспособным противником. И только сверхъестественным напряжением сил Россия перескочила с персидского на шведский уровень.
Типичным примером сохранения прежних нравов в этой области может служить вторая по нашему счету мировая война, известная под названием Семилетней (1756–1763). Поводом к ней послужило то обстоятельство, что наследницей австрийского императора стала дочь. Эта сугубо тендерная причина позволила прусскому королю отторгнуть у Австрии Силезию и предъявить претензии на роль гегемона в Европе. При этом король цинично пояснил, что если есть возможность захватить что-то вооруженной рукой — захватывайте не стесняясь: всегда под рукой юристы, которые подведут под любой разбой правовую базу (цитата дается в смысловом переводе на русский язык). Результатом стала коалиция враждебных прежде друг другу Австрии и Франции, но обе были биты хорошо вымуштрованной прусской армией. Теперь гегемония Пруссии приобретала реальные очертания. Тем более что Пруссия воевала на субсидии Англии, а та, под шумок, захватывала французские колонии. В дело вмешалась российская армия, поставившая пруссаков на грань катастрофы. Но у бездетной российской императрицы наследником числился немецкий принц — фанатический поклонник прусского короля. В результате семь лет бойни кончились фактически ничем, если не считать того, что прусский король сохранил награбленное, а английский король мог похвастать награбленными же французскими колониями.
Кульминацией всех этих перемен могла бы послужить знаменитая фраза одного французского ученого, который объяснял французскому императору свою концепцию устройства мироздания. Императора удивило, что в концепции не упоминается Бог. «Сир, — ответил ученый, — я не нуждался в этой гипотезе». Как оказалось, от деизма до атеизма, словно от великого до смешного, всего один шаг. И, как оказалось, воинствующий атеизм способен пролить даже больше человеческой крови, чем самый агрессивный клерикализм.
Чтобы не напоминать в этом смысле об СССР (до которого мы дойдем в свое время), сошлемся на опыт Великой французской революции 1789–1795 годов, вкупе с Директорией и консулатом 1795–1804 и империей 1804–1814/15 годов.
Нам уже приходилось говорить, что история никогда ничему не учит. Хотя уроки ее более чем наглядны.
Можно безнаказанно измываться над беззащитным крестьянином. Примеров этого хоть в Азии, хоть в Евразии (России), хоть в Африке, хоть в Латинской Америке — предостаточно. На худой конец жди бунта, восстания, крестьянской войны. Но все это сравнительно легко подавляется. По принципу: сила солому ломит. Ну не может крестьянин бросить свое поле и взяться за создание регулярной армии. А вот горожанин может запереть свою лавку или мастерскую и выйти на улицу, построить баррикаду, дать отпор зарвавшимся власть имущим. Это происходило сотни раз и хотя почти всегда кончалось в пользу лучше организованных власть имущих, но рано или поздно именно они должны были стать той соломой, которую ломит сила. В особенности одушевленная жаждой справедливости и освященная к тому же новой религией.
Первыми народное терпение испытали на себе испанцы. Почти полвека они упрямо верили в то, что если повесить или сжечь десяток или сотню смутьянов, как привыкли делать в Испании и в Америке, то остальные сразу смирятся, успокоятся. Но в Нидерландах недовольные не только не смирились, но начали войну на измор и в конце концов вышвырнули насильников-паразитов из страны.
Вторыми (чуть позже испанцев) испытателями стали придворные «кавалеры» английского короля. Для начала они попробовали навязать англиканскую церковь шотландцам. Вспыхнула война, и король потерпел поражение. Он попросил у парламента денег на продолжение войны, но не получил. Вступил в конфликт с парламентом и… получил гражданскую войну. Сначала королевские «кавалеры» легко одерживали победы над парламентским «простонародьем». Но за тем были деньги. И следовательно, лучшее оружие. Оставалось лучше организоваться. За этим дело не стало, и войска короля стали терпеть поражение за поражением. Король бежал на север, не нашел там прибежища и вынужден был просить убежища у своих же врагов-шотландцев. А те просто-напросто перепродали своего врага его врагам. И король был казнен.
Третьими испытателями народного терпения были все те же англичане — только столетие с лишним спустя. Началось волнение в колонии в Северной Америке, и они послали туда войска (в том числе наемные немецкие), чтобы «навести порядок». А финалом стала позорная капитуляция карателей и появление Соединенных Штатов Америки, независимых от Британии.
Казалось бы, что лучше больше не пробовать.
Тем не менее едва успели просохнуть чернила на акте об английской капитуляции, как попытать счастья решился французский король (точнее, его советники).
В зале заседаний — четыре стены. У одной расположился король с сановниками (по-нынешнему: президиум). У другой — дворяне. У третьей — священники. У четвертой — простонародье («третье сословие»). Называлось это — «Генеральные штаты». И требовалось от них всего-навсего дать согласие на дополнительный налог, чтобы поправить дела вконец промотавшегося короля. Кто кого перекричал при таком раскладе? А на деле и перекрикивать никого никому не пришлось. «Третье сословие» обособилось, удалилось в «зал для игры в мяч» (в ближайший спортзал, по-нашему) и объявило себя Национальным собранием — одновременно и парламентом, и правительством страны. Попробовал король действовать штыками, но национальная гвардия оказалась сильнее королевской. Попробовал спастись бегством и призвать на помощь соседних монархов, но все закончилось для него так же, как и для английского короля.
На революционную Францию ополчилась вся контрреволюционная Европа. Но первые же сражения показали повторение уроков английского языка в США. Затем французские руководители, успевшие нажиться в смуте революции (многолетний террор был столь же ужасен, как в России после революции 1917 года), поставили во главе революционных войск талантливых генералов, которые начали теснить противника на всех фронтах. Из генералов выделился один наиболее циничный и беспринципный корсиканский авантюрист, готовый смести любого противника — хоть депутатов Национального собрания, хоть всех французов, хоть всех их противников. За такие моральные качества его провозгласили императором (заметим в скобках, что при всем том он был одним из самых талантливых, полководцев в мировой истории). И следующие восемь лет французы одерживали одну победу за другой: разбили и австрийцев, и пруссаков, досталось и русским. Только до англичан руки не дотянулись. Более того, англичане, разгромив франко-испанскую эскадру у мыса Трафальгар в 1805 году, завоевали господство на море.
Но в том же 1805 году на земле Чехии французы в борьбе с австро-русской коалицией показали, что их боевой порыв еще не остыл со времен революции. У Австрии было две армии, к которым на помощь спешила русская, так что силы должны были быть примерно равными. Но еще до подхода русских одна из австрийских армий была окружена и капитулировала. Русским пришлось выставлять заслон, который героически целый день сдерживал противника, чтобы их основные силы не были разбиты на марше и успели отступить на соединение со второй австрийской армией. Соединение уравновесило силы, но союзники растянули свой фронт так, что французы разбили несколько группировок австрийцев и русских поодиночке. Русские отступили, Австрия практически капитулировала.
Пруссия трусливо осталась в стороне, надеясь сыграть роль «третьего радующегося». Но на следующий год две прусские армии были разбиты французами, и Пруссия должна была просить о помощи все ту же Россию. Но и это не помогло. Фактически Пруссия сделалась сателлитом Франции.
Россия была вынуждена отбиваться от наседавших французов в одиночку, и удавалось это с большим трудом. Поэтому русский царь принял предложение французского императора о перемирии (1807–1808). При этом впервые был проведен раздел Европы (второй раздел, как известно, явился прелюдией ко Второй мировой войне). России «разрешили» присоединить Финляндию, а Франции «разрешили» добить Австрию, которая превратилась в такого же сателлита французов, как и Пруссия. Этот успех французский император скрепил династическим браком с дочерью австрийского императора.
Теперь пришел черед России. Французский император не думал завоевывать ее. Не помышлял он и подорвать русский царизм обещаниями освободить крепостных крестьян, так как не меньше русского царя боялся второй «пугачевщины». Ему нужно было просто поставить Россию в положение сателлита, как он уже сделал это с Австрией и Пруссией. Тогда оставалось бы только принудить Англию к капитуляции «континентальной блокадой» и подавить партизанское сопротивление французам в Испании — и Франция окончательно обретала мировое господство.
Поэтому русско-французский конфликт сделался неизбежным. Наверное, императору говорили о риске, ссылались на неудачные попытки завоевать древнюю Скифию. Советовали ограничиться на первый раз оккупацией территории бывшей Речи Посполитой, чтобы создать большое польское ополчение (в состав французской армии к тому времени уже входили польские кавалерийские эмигрантские дивизии). В крайнем случае советовали совершить краткий набег на Москву и заставить Россию идти в фарватере Франции. Но император имел трехкратное превосходство в силах, и это казалось ему стопроцентной гарантией успеха. Поэтому в июне 1812 года он вторгся в Россию, рассчитывая поставить царя на колени за одну летнюю кампанию.
Как мы помним, Древний Рим спасли загоготавшие гуси. Россию спасли немецкие доктринеры в российском генштабе, которые предложили разделить русскую армию на две, чтобы первая могла ударить в тыл противнику, если он нападет на укрепленные позиции второй. Возможно, так и могло бы произойти столетие назад при условии равенства сил неспешно маневрирующих противников. Но в те времена французы, быстро создавая численный перевес, уже не раз разбивали врагов поодиночке. Если бы обе армии встретились на границе в соотношении 3:1 (или даже 2:1) в пользу французов, Россию постигла бы судьба похуже австрийской и прусской. Но русские армии были доктринерски разделены, и им пришлось отступать, чтобы успеть соединиться-таки и не быть разбитыми по отдельности. А наступающим пришлось растягивать свои коммуникации и охранять их, что сокращало разрыв в силах.
В конце концов русским все же пришлось дать сражение под Москвой (при соотношении 1,3:1 в пользу французов), но по сугубо моральным, а не стратегическим соображениям. Французы шли напролом. Их императору нужно было убить как можно больше русских солдат, чтобы лишить Россию армии и, следовательно, возможности сопротивления. Но русские, сделав все, что могли, для спасения Чести, предприняли хитроумный стратегический маневр. Они оставили Москву и закрыли путь врагу в южные, хлебные края. Император целый месяц не мог поверить в такой финал. А когда поверил — было уже поздно. Сунулся на юг — там готов отпор. Пришлось отступать по разоренной дороге (три недели без пищи и фуража для лошадей, питаясь дохлой кониной и тем, что попадет под руку). Преследующая русская армия, партизаны и ранние морозы довершили катастрофу.
Началась отчаянная агония Французской империи 1813–1814 годов. Еще несколько сражений, выигранных, но все чаще проигранных французами. Еще сотни тысяч напрасно загубленных жизней. Возрождение антифранцузской коалиции. Вторжение войск коалиции во Францию. Падение Парижа. Отречение и ссылка бывшего императора на остров Эльба. Торжество вернувшихся королевских эмигрантов. Возмущение народа. Триумфальное возвращение императора с острова Эльба, поражение в решающем сражении и ссылка на остров Св. Елены.
Все. Финита ла трагедиа.
Собравшийся в Вене конгресс победителей попробовал вернуть Европу к состоянию накануне революции 1789 году. Формально это было зафиксировано. Но победители не заметили, что параллельно с Французской революцией произошла еще одна — промышленная. Смешные поначалу паровые машины совершили в последней четверти XVIII — первой четверти XIX века глобальное нашествие. Как ружья заменили луки со стрелами, так паровые машины заменили воду и ветер на фабриках и заводах, пустили по воде корабли без парусов, а по рельсам — паровозы. И тем самым кардинально изменили и промышленность, и торговлю, и всю жизнь людей.
Главное, что наряду с ремесленниками стало появляться все больше фабрично-заводских рабочих в крупных городах и что рабочие стали отстаивать свои права гораздо энергичнее, чем традиционно разобщенные крестьяне. И не прошло и нескольких лет после конгресса победителей, как по странам Европы прокатилась нарастающая волна революций, достигшая кульминации в 1848 году. Родилось новое слово «социализм», имевшее первоначально смысл, прямо противоположный «индивидуализму» (составлявшему, как мы помним, сердцевину «гуманизма»). Родилась новая идеология, в равной мере далекая и от религиозной, и от философско-созерцательной, от консервативной и либеральной, деливших дотоле между собой политическое поле боя. Она получила название «социал-демократия» (в переводе с немецкого на французский — «социализм», а на английский — «лейборизм») и выдвигала императив повышения уровня жизни бедных за счет более высокого налогообложения богатых. Этой идеологии пришлось самоутверждаться в борьбе с прямо противоположной идеологией либеральной (вариант: христианской) демократии. Суть либеральной идеологии сводилась к раскрытию потенциала предпринимательства: при меньших ставках налогов вкладывать больше средств в производство и повышать уровень жизни не за счет пособий, а за счет роста производства товаров и услуг.
В этой обстановке гигантскими шагами стало развиваться все и вся: промышленность и сельское хозяйство, транспорт и связь, наука и образование, культура и искусство. Казалось, человечество выходит на Большую дорогу (забывая, что на большую дорогу выходят не только ради триумфального шествия по ней). Появились философы и ученые, не менее (но и не более) интересные, чем в минувшие эпохи. Появились писатели и поэты, драматурги и актеры, композиторы и музыканты, художники и ваятели, архитекторы и те, кого позже назовут дизайнерами. Отнюдь не затмевая корифеев Возрождения и Просвещения, они сказали свое веское слово в искусстве — да так, что, кажется, лучше и не скажешь. Потомки назовут это время — от Возрождения до середины XIX века — золотым веком западной культуры.
Талантливых деятелей искусства в крупных городах Западной Европы становилось все больше, конкурировать им друг с другом, пробиваться к читателю, зрителю, слушателю, то есть к своей аудитории, становилось все труднее. Возникал соблазн поиска окольных путей к славе. Никто не знал тогда (да и сегодня мало кто знает), что окольные пути, подобно благим намерениям, чаще ведут не в рай, а в прямо противоположную сторону.
Но об этом не хотелось думать. Жизнь в развитых странах Западной Европы и Северной Америки становилась все более стабильной и благополучной. В 1860-е годы рухнули два последних оплота рабовладения: Россия и США. И казалось, что за великий грех работорговли — античной, средневековой и уживавшейся с Возрождением и Просвещением — никто никогда не ответит.
И вдруг среди фанфар победоносно шествующего прогресса прозвучали печальные звуки флейты надвигающегося нового Упадка. В это трудно было поверить. Ведь если считать наполеоновские войны третьей мировой войной (после Тридцатилетней и Семилетней, о которых упоминалось выше), то Крымская война 1853–1856 годов так и не стала по-настоящему еще одной Мировой, потому что Россия капитулировала прежде, чем к антироссийской коалиции Англии и Франции присоединились (готовы были присоединиться) Пруссия и Австрия. И несколько лет казалось, что вообще не будет больше войн, сотрясавших мир в XV, XVI, XVII, XVIII веках и в первую половину XIX века. Ведь с каждым годом жизнь становилась благополучнее (увы, не для всех), и для этого безоблачного времени придумали название — «прекрасная эпоха» («ля бель эпок»). И всем хотелось верить, что такое время продлится бесконечно.
Но у Госпожи Истории свои Законы. После Начала — обязательно будет и Конец. За Возрождением — обязательно последует Упадок (без гарантии скорого нового Возрождения, потому что возможны разные варианты).
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |