"Недвижимость" - читать интересную книгу автора (Волос Андрей)

11

Телефон и будильник взорвались одновременно. Чувствуя, как в затылке рушатся какие-то многоэтажные пространства, я выпростал из-под одеяла ватную руку, хлопнул по кнопке, обнаружил, что звон не прекращается, испытал отчетливый ужас и сел на постели, тряся головой.

Трубка едва не вывалилась из непослушных пальцев.

– Алло, – хрипло сказал я. – Слушаю. Кого?

– Доброе утро, – торопливо проговорил женский голос. – Я не рано? Я согласна.

Спросонья мне помстилось, что это голос Елены Наумовны.

Замутненный мозг успел нарисовать несколько лучезарных картин альтернативной жизни: катастрофы не произошло… Николай

Васильевич дал задаток… Елена Наумовна согласна… все честь по чести… скоро будет сделка… я получу комиссионные.

– Вы слышите?

Нет, нет, это был совершенно другой голос. Я поднес ладонь ко лбу – и все встало на свои места. Принять нас для получения задатка Елена Наумовна отказалась, сделки не будет, все пошло прахом. Мне она рассказала какую-то басню про родственника из

Германии. Хохоча и курлыча, то и дело повторяя: “Нет, ну вы представьте! Вчера прямо с поезда – и покупает!” – и, похоже, предлагая разделить с ней ее долгожданную радость. Я кратко объяснил Константину, что меня кинули, как лопату говна на огуречную грядку, – подвернулся ей, должно быть, прямой покупатель, и она решила сэкономить на моих услугах… а вот если б они с Николаем Васильевичем не телились столько времени, тогда… но что об этом попусту говорить? Константин сначала вломился в амбицию. Потом впал в законный транс. Николай

Васильевич между тем… впрочем, что мне до Николая Васильевича?

Век бы его не видеть. Жалко, что вместе с Николаем Васильевичем я не увижу и комиссионных.

Выплыл квадрат окна, за которым брезжил серый свет.

– Слышу, – ответил я, силясь разобрать, который час. – Вам кого?

– Нина Михайловна это. Вы квартиру мою смотрели на Технической.

Я согласна. Сергей! Вы сегодня сможете подъехать?

Четверть восьмого.

– Куда подъехать?

– Сюда, к нам…

– Зачем?

– С сыном поговорите, – плаксиво сообщила она. – Ведь сын у нас всем заправляет. Я-то что понимаю? Он меня отругал: зачем, говорит, его не послушала… вас то есть… звони, говорит, договаривайся. Сыну деньги срочно нужны. У нас тут такая история, что ужас один…

– Сегодня не получится, – перебил я. – Скажите телефон, я перезвоню.

– Нет, нет! – неожиданно звонко заголосила Нина Михайловна. -

Сегодня! Сегодня! Сергей, вы слышите? Сын ни в чем не виноват, а они говорят, что виноват. И деньги нужны срочно, потому что…

– Как хотите, – сказал я. – До свидания.

– Да как же?! Подождите! Сережа, подождите, бога ради! Я вам сама вечером позвоню. Можно?

– Можно. До свидания.

Натягивая штаны, я проговаривал про себя несколько похожих фраз.

Приспичило ей. Вынь да положь. Вот сейчас все брошу и полечу ее поганой квартиркой заниматься. Посмотрел в зеркало, погладил щеку, поморщился. (Нет, ну какая же сволочь эта Елена

Наумовна!..) Поплескал в физиономию горячей водой, вдумчиво намазался пеной. Ишь полыхнуло. Подавай немедленно – и все тут.

А я, между прочим, со вторника ехать собираюсь. А все никак…

Вытряс в ладонь озерцо одеколона, растер. Среда, четверг, пятница. Прособирался. То одно, то другое. Эх, Николай

Васильевич, старый бабуин… А теперь у нее пожар. Наводнение.

Дед говаривал: говны в жопе загорелись. Все, хватит. Забыли…

Ага. Как же! Про такое забудешь… Напомнит. Не открутишься теперь от нее.

За окном было уже совсем светло. Я посовал в сумку термос, бутерброды. Что-то еще, что-то еще хотел… Да! Полез в ящик, нашел старый врезной замок, пощелкал ключом туда-сюда.

Щелк-щелк. Работает. Вот теперь все.

День обещал быть ясным.

По сложной ломаной – Тверская, бульвары, Знаменка, Полянка – я пересек сизую влажную Москву – полупустую, сонную, еще не пришедшую в себя после оглушительной суматохи и последующего обморока пятницы, – и вырвался на Симферопольское.

Оказалось, осень была такой густоты и силы, что при взгляде на прозрачный кристалл неба в кованой оправе золотых лесов перехватывало дыхание. Дорога летела с холма на холм, с холма на холм, всякий раз предъявляя новые богатства, разбросанные вокруг, и глаз уже привыкал к этому блеску и жару, – как вдруг горизонт распахнулся настежь, чтобы открыть огромное пространство, перевязанное поблескивающей лентой неправдоподобно синей и широкой Оки, сгустившей вокруг себя весь огонь и сияние медленной и роскошной смерти.

За мостом ремонтировали дорогу. Съехав с гладкого асфальта, машины тянулись друг за другом в гору по рытвинам мимо куч гравия. Я рулил, объезжая колдобины. Подвеска покрякивала. У жирной полосы свежего асфальта стоял насупленный гаишник и помахивал палкой. Я подумал, что вот и Павел жил так, будто ему было воспрещено выезжать на асфальт: словно кто-то пристально следил за тем, чтобы он весь свой век ковырялся по бездорожью и, не дай бог, хотя б ненадолго свернул туда, где поглаже.

Одна за другой машины выбирались на полотно и прибавляли газу.

Снова шуршал воздух в щели приопущенного окна, выдувая из салона надоевший запах горячей солярки и пыли. Бронзовая и золотая листва кружилась над дорогой, вихрилась за пролетевшим грузовиком.

Вот и Павел всю жизнь хотел выбраться – чтобы шуршал ветер, чтобы весело кружила листва, чтобы мелькали деревья… чтобы вот так же лилось в глаза все новое и новое золото. Судьба, судьба, повторял я. Судьба. А как еще это назвать? Свобода человека на водных лыжах. Он виляет и крутится, он кувыркается и выделывает кульбиты, но от катера ему не оторваться. Судьба, судьба… Я повторял это слово, и почему-то становилось тревожно, даже страшно – словно я летел не по надежному, гладкому, залитому солнцем шоссе, отчетливо представляя все его изгибы на много километров вперед, а в сплошном тягучем тумане, в котором движение заведомо гибельно, потому что я ничего не вижу перед собой.

Но все-таки я гнал и гнал свою Асечку – старую, тяжеловато идущую машину, на восьмидесяти начинавшую жалобно кряхтеть, а на ста десяти – постанывать и опасно трепетать. Сначала я звал ее

Васечкой, но очень скоро понял свою ошибку и признал женственность этой сложной натуры. Мне было жалко останавливаться лишний раз, потому что минута или две, потерянные на глоток чаю, отнимали завоеванное преимущество, и мимо меня со свистом проносились все, кого я только что с такой натугой обгонял: пенсионерская “Волга”, загаженный колхозный грузовик, клоунски вихляющий всеми бортами, лихой самосвальный

“ЗИЛ”, из кузова которого то и дело шлепались на асфальт плюхи свежего раствора… Но если кто-нибудь стоял на обочине, голосуя, я без раздумий тормозил: дорога становилась все длиннее и длиннее. Я уставал месить в голове одно и то же и был не прочь перекинуться словцом. Однако все попутчики (сначала некрасивая девушка с большой синей сумкой, потом прыщавый парень в зеленом егерском кителе, потом старик с прозрачными голубыми глазами) были одинаково напряжены и неразговорчивы – должно быть, думали, сколько с них запросят; но денег я не брал.

С очередного холма вместо новых деревушек открылись вдруг пригороды Ковальца. Над городом стояла дымная туча. Золото листвы здесь было покрыто пылью. Скоро оно и вовсе превратилось в бурые лохмотья. Один поселок перетекал в другой, и заборы всюду были похожи. Тянулись серые корпуса военных заводов, торчали высокие красные трубы со спицами громоотводов на самом верху, и кое-где струился из них жидкий дым…

Павел стоял в коридоре у окна и, завидев меня, неприветливо поморщился, немного согнувшись при этом в поясе – будто хотел встретить гостя поклоном.

– Ты чего? – спросил я сердито. – Ты чего же опять скрываешься?

Он распрямился, выдохнув, и только теперь его лицо приняло то выражение, что я, поднимаясь по лестнице, ждал увидеть: встревоженная улыбка и удивление.

– Да ты как сюда попал? – радостно спросил Павел, пожимая мне руку. – Вика позвонила? Вот зараза! Я ж ей говорил, заразе: не звони Сергею, не дергай его! Ну ее к монахам!..

Я рассердился:

– При чем же тут – дергай, не дергай! При чем тут Вика? Ты сам должен был позвонить и сказать: так, мол, и так! Или Людмилу попросить. Ты что как чужой?

Павел снова сморщился и стал сгибаться, и тут я понял, что его время от времени прихватывает какая-то боль, и тогда ему становится не до улыбок.

– Что с тобой?

– А-а-а!.. – прокряхтел Павел распрямляясь. – Третий день живот крутит, понимаешь… ох и крутит!.. а толку никакого. Да ладно, дай я на тебя посмотрю хоть. Как ты там? – Он похлопал меня по плечу и обнял. – Эх, Серега, Серега!..

– Врачи-то что говорят? – спросил я.

– Врачи! Да ну их к монахам! Что они могут говорить? – Он махнул рукой. – Ладно, не обращай… все нормально.

Полез в карман халата за сигаретами. Пустил дым и спросил щурясь:

– Что там Вика-то без меня? Ни разу не зашла, мерзавка…

Людмила говорит, болеет она, что ли?

Я кивнул.

– То болеет, то не болеет… В общем, не разбери-пойми. – Павел глубоко затянулся, стряхнул пепел и рассеянно сказал: – Видишь вот, попал я сюда не вовремя… Разделяться мне с ней надо, вот что. Разделяться. Не хочу я с ней. Пусть сама живет как хочет. А?

– Не знаю, – сказал я.

– Квартиру-то я на себя оформлю… ясное дело. Но это ведь и матери ее квартира. Значит, должен я ей уступить. Это ладно…

Да ведь она и насчет дачи ко мне подкатывалась! – Павел возмущенно посмотрел на меня. – Мол, давай дачу продадим, а деньги поделим… мол, мне жить не на что: работы нет, денег ты мне не даешь… Да я и не буду давать! Почему она не работает?

Он сморщился, согнулся – и по тому, как неловко топырилась в его пальцах сигарета (будто кто-то попросил недолго подержать), я понял, что ему сейчас даже не до сигареты.

– Уф… – выдохнул Павел через несколько секунд и распрямился. -

Вот же крутит, гад… что ты будешь делать… Но нет, дачу я продавать не собираюсь. Дача моя. Я сам эту дачу получал… я там строил, копал. Да если разбираться, она вовсе никакого права не имеет! Если разбираться, то в самом крайнем случае Танька может эту дачу получить! Правда ведь? А? По наследству-то? Ну, я хочу сказать – если что. Правда?

– Правда, – кивнул я. – Танька тебе дочь, она и должна получить.

Если что. Да только на черта ей эта дача? Дача здесь, Танька – за тыщу верст… Не ехать же ей сюда жить из-за этой дачи! Да и вообще: плюнь ты пока на все на это, не расстраивайся. Сколько она стоит-то, дача-то эта? – спросил я и щелкнул пальцами, чтобы жестом показать несерьезность предмета.

Павел как раз подносил сигарету ко рту – и не донес, замер; поднял брови, долго смотрел на меня так, словно я сморозил отъявленную несуразицу, а потом протянул неодобрительно:

– Сколько, сколько… Миллионы!

Наверное, это была правда, потому что и впрямь почти все – кроме разве что совсем мелких повседневных вещей – шло на миллионы.

– Ну, в общем, да, – согласился я. – Наверное.

– Конечно, конечно! – Павел обрадованно закивал. – Что ты!

У-у-у-у! Что ты!.. Это же земля! Понимаешь? Зем-ля! Что ты! Мне ее уже сколько раз продать предлагали! Да что я – чокнутый?

Земля, сам понимаешь, – не шутка! Как это по-вашему? – недвижимость!..

– Ну хорошо, – сказал я. – Подожди ты со своей землей. Не уйдет от тебя земля. Кто здесь-то тобой командует?

Врач оказался невысоким, чисто выбритым круглолицым мужиком лет сорока, в свежем халате. Войдя в кабинет, я поставил на стол бутылку коньяку, которую тот, вопросительно на меня поглядев, взял в руки с единственно приличным в такой ситуации выражением лица: равнодушно снисходя к принятому порядку вещей. Затем ловко сунул бутылку в ящик, задвинул его, ученически сложил руки на столе и сказал:

– Слушаю вас.

– У меня здесь родственник, – пояснил я. – Павел Шлыков, в седьмой палате.

– Шлыков, Шлыков… – несколько раз повторил врач, неторопливо перебирая тонкие книжечки историй. – Ах, Шлыков! Да, да…

Родственник. Понимаю. Значит, так. У вашего родственника, то есть у Шлыкова П. И. – Он взглянул на обложку и снова поднял глаза, будто ожидая подтверждения.

– Да, да, – кивнул я.

– Наблюдаются серьезные проблемы с деятельностью кишечника, – продолжил врач.

Затем Игорь Вячеславович (так его звали) сказал, что упомянутые явления объяснимы именно как осложнение после инфаркта, хотя, с другой стороны, с самим инфарктом дело до конца пока еще не прояснено, несмотря на все старания: клиническая картина чрезвычайно темная, путаная, и разобраться в ней непросто. Не вполне понято даже, был ли на самом деле инфаркт. Может быть, инфаркта как такового не было. Однако, так или иначе, не следует заблуждаться насчет сложившегося на сегодня положения: да, заключил он, положение довольно серьезное.

– А что же тогда он ходит и курит? – спросил я. – И вообще, подождите: может быть, его лучше в Москву?

Врач вздохнул.

– Я вот жду ребят из областной, – сказал он, глядя в окно. – На консилиум. А что – в Москву? В Москве клиническая картина, что ли, улучшится? От московского воздуха, что ли, улучшится? – Он вздохнул и побарабанил пальцами по столу. – Подождите вы с

Москвой, подождите. Здесь разберемся. Вы вот лучше на всякий случай лекарства привезите. У нас нету. Вот это, если можно, быстрее. Может, оно и в Ковальце есть, только поискать надо.

И написал на бумажке несколько названий, а одно подчеркнул красным.

Через час или полтора, когда я привез пока только один, но самый нужный, подчеркнутый красным, препарат, в кабинете у Игоря

Вячеславовича происходил неожиданно крупный разговор. Сам Игорь

Вячеславович сильно раскраснелся, и редкие волосы вокруг лысины стояли дыбом. Кроме него в кабинете находились два очень резких парня в салатных халатах и таких же шапочках.

– Да он у вас после стимуляции через три часа откинется! – жестко рубил тот, что держал в правой руке небольшой брезентовый саквояж. – Кто ж так делает, коллега? Явная непроходимость, явная, из учебника! Что вы долдоните: парез, парез! Немедленно, вы понимаете?! Немедленно!

– Я не позволю так с собой! – отвечал Игорь Вячеславович. -

Прекратите! Это несерьезно – в таком тоне! Вы не в курилке, коллега! Возьмите себя в руки!

– То-то и оно, что не в курилке, – буркнул второй. – Хорошо, тогда давайте срочно эндоскопию. Срочно.

– Надо же подготовиться!

– Ничего не надо, – отрезал тот. – Я сам сделаю. После эндоскопии подпишете?

– После эндоскопии подпишу, – согласился Игорь Вячеславович. И добавил язвительно: – Если будет такая необходимость!

Он заметил меня, топтавшегося у приоткрытой двери, и раздраженно сказал:

– Положите сюда, положите. И не мешайте, пожалуйста!

Павел лежал на кровати и за то недолгое время, что я сидел рядом, успел раза четыре повернуться, бормоча сухими губами:

“Ох, крутит, гад!.. Ох, крутит!..”, и в глазах его стоял отчетливый страх. Скоро в палату заглянула немолодая сестра, оглядела шесть коек, на которых в разных позах сидели и лежали люди – все больше немолодые, и почему-то четверо из них в фиолетовых майках, – а затем спросила недовольно: “Шлыков кто?..

На процедуру!”

Павел кое-как поднялся, сунул ноги в тапочки.

– Ох, крутит, – проскрипел он сгибаясь. – Ох, гад.

Они вышли, и сестра решительно направилась по коридору направо.

Павел поковылял за ней. Я смотрел ему в спину. Павел не оборачивался. Я повернулся и пошел к выходу.

У меня, слава богу, было дело: я ведь добыл только одно лекарство из означенных в бумажке, и теперь оставалось найти еще три.

Я жег бензин, мотаясь по городу, и в каждой следующей аптеке мне равнодушно разъясняли, что таких лекарств в городе Ковальце нет и быть не может, а то, что час назад я купил это вот, подчеркнутое красным, можно объяснить разве что вмешательством потусторонних сил. В четвертой или пятой более или менее приветливая провизорша посоветовала съездить на другой берег, в

Белые Курочки.

– Это улица? – спросил я.

Она ненадолго задумалась.

– Нет, не улица… Да вы поезжайте, там спросите. Там все знают

– Белые Курочки.

– Куда поезжать-то?

– А вот так и поезжайте, вот по этой улице.

– А телефонного справочника у вас нет?

– Зачем это? – не поняла она.

– Я бы позвонил, – разъяснил я. – Чем ездить-то…

– А-а-а… – протянула провизорша, вздохнула и раскрыла блокнот, в котором у нее были записаны телефонные номера других аптек. -

Только вы не дозвонитесь.

Так и вышло. Я убил полчаса, однако там, где не было занято, трубку не поднимали.

Я поехал в Белые Курочки, оттуда – на Прудище, а с Прудища – в

Старый Завод. Каждый переезд давался с трудом, потому что дороги я не знал, а расспросы заводили в обычный тупик топографической рекурсии: “Прудище? Так это до Корытинских, а там налево через

Пройму!” В свою очередь дорога до Корытинских и до неведомой

Проймы объяснялась с помощью давно знакомых Прудищ: “Так это же перед Прудищами, где винно-водочный!”

Город Ковалец густо зарос тополями и кленами и был разлапист, запутан, застроен сплошь пятиэтажными домами и населен простодушными нищими людьми. Большая часть военных заводов стояла, и если зарплата не задерживалась, то рабочие получали простойные деньги, суммы которых легко воображались с помощью нескольких буханок хлеба. Притормозив спросить дорогу, я через раз получал предложение купить какую-нибудь железную вещь, вынесенную с завода: сначала микрометр в хорошем деревянном футляре за полбутылки водки, а потом неизвестный мне, но явно очень сложный и точный прибор за бутылку, – его обладатель, невеселый трезвый мужик, поседевший под бобра, степенно разъяснил, что прибор этот замеряет чистоту обработки поверхности, и горделиво заметил, что американцы до такого еще не дотумкали.

В начале четвертого, проклиная себя за то, что такая простая мысль не пришла в голову с самого начала, я добрался наконец до городского аптечного склада и был к тому времени настолько взвинчен, что попросту въехал в закрывающиеся уже ворота вслед за каким-то грузовиком. Грузовик покатил к эстакаде, а я затормозил у будки вохровца, заполошно выскочившего навстречу с резиновой дубинкой в руке.

– Слушай, мужик, где тут лекарства продают, а? – спросил я, протягивая купюру.

Охранник сразу сник и стал меньше ростом. Он опустил дубинку, отвел глаза и, бормоча что-то про некоего Сидора Степановича, показал пальцем.

Через десять минут я снова сел в машину. Вохровец распахнул ворота и уже совсем по-свойски помахал рукой.

Двери лечебного учреждения были по-прежнему нараспашку, – похоже, войти сюда мог кто угодно и когда вздумается. Дверь палаты – тоже настежь. Все еще радостно переживая свою небольшую, но, быть может, значимую для Павла победу, я командорски прошагал к койке, остановился и, похолодев, несколько секунд смотрел в лицо, почему-то ставшее неузнаваемо чужим, пока, содрогнувшись, не понял, что и впрямь на месте

Павла лежит совершенно чужой человек.

– А где же Шлыков? – спросил я, растерянно оборачиваясь.

Фиолетовые майки стали пожимать плечами. Потом кто-то пробубнил неуверенно (но и с какой-то вызывающей угрюмостью, словно мой вопрос имел в себе нечто обидное и злое), что, мол, Шлыков-то… это который утром-то был?.. так он как ушел на процедуру, так и не пришел… а вместо него этого привели – вот он и давит ухо с тех пор. Что ему! – ишь!.. И уж тогда все фиолетовые майки забормотали невесть чего хором.

Кабинет Игоря Вячеславовича был открыт. Сам Игорь Вячеславович сидел перед знакомой мне бутылкой коньяку, что-то писал и, похоже, время от времени отхлебывал из мензурки.

– А где же Шлыков? – спросил я. – Я вон лекарства достал, а его нет…

– А! Это вы! – хмуро отозвался врач, кладя ручку на лист. -

Присядьте.

Я сел на стул и устало вытянул ноги.

– В областную Шлыкова перевели, – сказал Игорь Вячеславович. -

Выпьете?

Он кивнул на бутылку.

– Почему в областную?

– Непроходимость кишечника. Сделали эндоскопию и… Короче говоря, опухоль у Шлыкова. Опухоль, несколько дней назад перекрывшая кишечник. Понимаете?

– Так это вы о нем, что ли, днем орали? – оторопело пробормотал я. – Эти молодые-то парни тогда – это о Шлыкове, что ли?

– О Шлыкове, – кивнул Игорь Вячеславович. – О нем. Выпейте, чего вы… Хороший коньяк. Даже странно – теперь ведь такая все отрава… Некоторая для меня неожиданность: не парез у него, а непроходимость. Коллеги правы были, правы… Что уж тут.

Клиническая картина… м-да. Вопреки многолетнему опыту. Не понадобились эти лекарства, извините.

– А что теперь?

Игорь Вячеславович посмотрел на часы.

– Не знаю. Может быть, уже прооперировали. Приезжайте завтра утром в областную. В хирургии скажут.

– Понятно.

Я двинулся было к дверям. Вернулся и стал выкладывать на стол аптечные коробочки.

– Видите, как получилось, – повторил Игорь Вячеславович. – Такая вот петрушка. Дело в том, что парез кишечника – это обычная картина после инфаркта. Типичная вещь! Неоднократно встречал на практике. Чертовня какая-то, честное слово. М-да… Вы бы выпили, правда… А?