"Недвижимость" - читать интересную книгу автора (Волос Андрей)10Коробка давно уж у меня была припасена: порядочная такая коробка из-под импортных макарон. Я остановился у первого попавшегося магазинчика. Внутри было пусто. Две старушки у окна по очереди нюхали общую селедку. Девушка-продавщица курила, скрестив руки на груди и прислонившись к полкам с кетчупом и банками сладкой кукурузы. Когда я поставил коробку на прилавок, девушка стряхнула пепел и посмотрела на меня с некоторым интересом. – Надо бы наполнить, – пояснил я. – Товару хватит? – Еще останется, – успокоила она, гася сигарету. – Тогда начнем. Две бутылки масла. Нет, лучше, пожалуй, четыре… Она выставляла, а я плотно, как кирпичи, укладывал бутылки, пакеты с рисом, макаронами и гречкой, бульонные кубики, банки с тушенкой и молоком, палки сухой колбасы, пачки сахару… – На полюс? – поинтересовалась она, наблюдая за моими действиями. – Две бутылки “Московской”, – сказал я вместо ответа, прикидывая, сколько осталось места. – Не поддельная? И какая тут у вас карамель получше? Полтора кило. Нет, два с половиной. Конфеты я высыпал сверху и позатыкал ими остаточные поры. – Монолит, – восхищенно сказала продавщица. – Вы грузчиков заказывали? Или сразу кран подъедет? Насчет крана она резвилась напрасно: когда коробка была окончательно уложена, я привязал к ней припасенную на этот случай складную тележку и покатил к Асечке. Над вокзалом уже густились сумерки; пласты и колонны белесого воздуха бесшумно ворочались над площадью – как ноздреватые влажные камни, тут и там размытые или расколотые светом фонарей; их слоеный пирог в трех местах был пронизан поблескивающими белыми шпилями; фары, вспышки стоп-сигналов, мерцание витрин, красные огни на иглах высоток; в прерывистом и нервном гуле автомобильного потока то и дело слышались хлопки и удары – и тогда казалось, что этот поток несет и ворочает камни. Я выгрузил коробку и двинулся к дверям. Галдеж и толчея подступов сменились толчеей и вязкой вонью подземелья; тысячи и тысячи людей текли по коленчатым гранитным человекопроводам, торопливо унося с собой свою жизнь; тысячи и тысячи других упрямо катили им навстречу свои собственные жизни; вынырнул я уже под сводами Казанского – кое-как взволокся по ступеням и встал передохнуть, озираясь и вытягивая шею по направлению к первому пути, откуда отбывали заграничные. У перрона густилась разношерстная толпа, понемногу, как в песочных часах, просыпающаяся через узкую щель таможенного пункта. Толпа волновалась и плескала, перекликаясь; желваки сгущений с протяжным аханьем прокатывались по ней, пошатывая телеги носильщиков. Черт знает чем пахла эта толпа – гарью, чадом, степью, кочевьем? грязью, страхом?.. – Сали-и-и-им! Э-э-э, Сали-и-им! – натужно завопил в ухо какой-то чернявый потный человек. – Оба тащи, оба! – Он перехватил поудобнее тюк, который держал в объятиях, и гаркнул: – Скорей давай! Меня затянуло в толпу, как щепку затягивает водоворот; я беспокойно перетаптывался вместе со всеми, понемногу проникаясь общим ритмом; когда чернявый перехватывал проклятущий тюк, его смуглая шея превращалась в связку жил, а черные глаза вылезали из орбит; потом он выругался, бросил тюк под ноги и, обернувшись, снова заорал: – Сали-и-и-им! Ну что ты там?! Через несколько секунд ему снова пришлось подхватить свою ношу, потому что толпа шатнулась влево; моя собственная тележка не доставляла мне особых хлопот. Так мы провели минут десять или пятнадцать; взглянув на часы, я понял, что до отправления осталось не так уж много времени. Должно быть, эта мысль пришла не мне одному – толпа нервно пульсировала, в недрах ее то тут, то там зарождался ропот; справа начала пронзительно голосить женщина; от рогаток доносились какие-то возгласы, команды; встав на цыпочки, я смог увидеть, как счастливчики, миновавшие таможню, с муравьиной сноровистостью волокут свою кладь вдоль вагонов. Наконец притиснули к самым загородкам; владелец тюка опережал меня на пол-локтя; три дюжих омоновца стояли справа и слева от прохода, покачивая стволами. – Что у вас? – выкрикнул таможенник. – Ай, что у меня? – воскликнул чернявый. – Шарам-барам, туда-сюда! Тряпье, старая одежда детям!.. – Открывай! – И тут же мне: – Проходите! Я уже понял, что досматривают примерно каждого третьего, и не стал медлить. Колеса тележки весело подпрыгивали на неровностях перрона. – Брат! – услышал я, как взмолился за моей спиной чернявый. - Зачем открывать? Зашито, заклеено!.. Я уже не видел его лица. Я быстро шагал по перрону. Тепловоз стоял в хвосте состава. Моторный отсек ровно гудел. Машинист, выставив голые локти, смотрел сверху. Дверь первого вагона была почему-то закрыта. Я побежал дальше. – Брат! – крикнул я через головы людей, теснящихся у тамбура. - Посылку возьмешь? Усатый проводник выругался и негодующе махнул рукой. Я торопливо шагал вдоль облезлых вагонов. Каждое третье окно было выбито; вместо грязного до непрозрачности стекла в них торчали скатки матрасов. – Брат, не возьмешь посылку? На шестом вагоне виднелись остатки крупной белой надписи; некогда она звучала горделивым названием края, откуда приходил этот поезд; ныне надпись почти облупилась, но, сделав усилие, можно было угадать несколько последних букв: “…ИСТАН”. – Брат, возьми посылку, а? Денег дам, брат. – Нет, братан, запрещено. Восьмой. – Братан, не возьмешь посылку? Очень надо, братан! Десятый. – Посылка, брат!.. Двенадцатый. Я катил свою тележку вдоль этого проклятого поезда, уже понимая, что мне не удастся ее отправить: что-то в очередной раз изменилось в мире поездов, вагонов, проводников, степей, таможен и рельсов; то, что было возможным вчера, стало невозможным сегодня; никто не хотел брать мою коробку: одни извинительно прижимали руки к груди, другие презрительно отворачивались или равнодушно сплевывали. – Брат, возьми посылку! – Нельзя, братан… – Возьми, а! Ну не бесплатно же, братан! Проводник посмотрел вдоль перрона. Это был молодой парень в лоснящемся от грязи черном пиджаке. – Дорого будет, брат… шмонают четыре раза. Всем платить. Понимаешь? – Сколько? Он сказал. Это было почти вдвое больше того, что я оставил в магазине. – Бери! Я сунул ему ручку тележки, торопливо отсчитал купюры. Буфера лязгнули. – Какой вагон? пятнадцатый?.. Братан, подойдет женщина такая… ну, узнаешь… седая такая. Фамилию скажет. Вон, на коробке написано: Капырина! Двинулись – медленно-медленно. – И денег, денег тебе еще немного даст, ты понял? – повторял я, шагая за тамбуром. – Ты понял, братан? Капырина ее фамилия! Ты не потеряйся! Ты ей отдашь! – Ладно, брат, – отвечал он, уплывая. – Все ништяк будет. Я обессиленно махнул рукой и встал. Состав набирал ход. Проводники хлопали дверями. Кто-то, надрывно воя, еще бежал по перрону. Потом проплыли красные огни. Я повернулся и побрел назад. Под сводом вокзала грохотали слова ненужных мне сообщений. Михалыч сидел за столом. На столе был расстелен полиэтиленовый пакет. На пакете лежала четвертинка черного и примерно вдвое меньший шмат сала, а также нож с почернелой деревянной ручкой (ручка, должно быть, была когда-то крашеной, а узкое, съеденное жизнью лезвие – широким). Справа стоял граненый стакан, в котором еще не было чаю, однако уже наличествовало четыре куска сахару и мятая алюминиевая ложечка. Судя по звуку, чайник на электрической плитке вот-вот должен был закипеть. На плече у Михалыча сидела природно белая, но необычайно чумазая кошка. Она легонько перебирала лапами – месила тесто – и щурилась на желтую лампу. Все элементы натюрморта (не исключая Михалыча и кошки, в силу своей неподвижности могущих также быть отнесенными к явлениям мертвой природы) были покрыты налетом неистребимой гаражной грязи. Несмотря на это, картина все же производила исключительно благостное впечатление. – Марусечка, – проговорил Михалыч, неторопливо жуя. – Смотри, кто пришел. Сала хочешь? Последнее, надо полагать, относилось ко мне. Я закрыл дверь и сказал, приваливаясь к косяку: – Михал Михалычу! Он отозвался: – Сереге батьковичу… Так будешь? Давай, а? Кусочек? С хлебушком? – Ну давай. Сало оказалось жестковатым. Но чеснока не пожалели. Михалыч не сводил с меня глаз, и его заинтересованность позволяла сделать некоторые выводы. – Сам солил-то? – невнятно спросил я. – Что? Ты прожуй, прожуй… Я прожевал. – Солил-то сам, спрашиваю? – А вкусное? – Гм… что надо сальцо. – Жена-а-а, – морщась, протянул Михалыч. – Я ж ей говорю – в тряпицу заверни… нет! Что ты с ними сделаешь! Сало-то хорошее, хлебное. Мать у меня знаешь как солила… Марусечка мурлыкнула, потянулась и, свесив голову, несколько раз мягко ударила лапкой пуговицу, норовя подцепить ее когтями. Однако пуговица к ватнику была пришита крепко. – Балуется, – умиленно констатировал Михалыч. – Во жизнь у Марусечки, а! Ух ты хулиганка такая! Котят принесет – и опять на блядки. Ну что, ну что?.. жмурится, ишь!.. Колбасы натрескалась, молока напилась… теперь сидит и в пуговички играет. Нам бы так, а?.. – Он помолчал, прислушиваясь к сипению чайника, потом продолжил посмеиваясь: – Серег, а Серег! Я говорю – нам бы так, а! Колбасы натрескался от пуза – и в пуговички играть. Серег, а Серег!.. – Да, Михалыч, – кивнул я. – Нам бы так, да. Только времени у нас с тобой нет, вот чего. Не придется нам в пуговички. – Да ну, да ну, ты чего! – сказал он отмахиваясь. – Ты и не думай даже, Серег. Даже и не замышляй. Я весь день сегодня как бобик. Да еще Антон заболел – я тут вовсе один сегодня… и ворота, и телефон, и все про все. От скуки на все руки. Нет, давай завтра… И вообще – пора тебе Асечку менять. А что? Вот тут один “форда” продает. Хороший “форд”. Хочешь покажу? Не ржавый, не битый. За шесть тысяч отдаст. Да он уступит еще! – оживленно воскликнул Михалыч. – Уступит, точно! Купи у него “форда”, Серега! Отличный “форд”! Он себе новую какую-то японскую присматривает… купи! – Купишек нету, – сказал я. – Михалыч, кончай. Я ведь сию минуту “форда” все равно не куплю, верно? А завтра мне… – Вот и я говорю – завтра. А что? Да походит еще твоя Асечка, чего ты! Это если из-за каждого пустяка новые машины покупать… ты что! Все сделаем за милую душу, и побежит как миленькая! Лучше новой побежит! Еще и “форда” этого обставит! Утречком приедешь, закатим на ямку, – продолжал он, радостно повышая голос будто в предвкушении чего-то чрезвычайно приятного. - Сделаем все! Что у тебя? Шаровые, что ли? – Шаровые, – кивнул я. – Я тебе когда еще говорил, что стучат. – Говорил! Мало ли что – говорил. Тогда же непонятно было. А теперь понятно. Я тебе тоже говорил – хороший стук сам наружу выйдет. Вот и вышел. А то бы мы гадали с тобой на кофейной гуще – что ж это такое стучит? где стучит? почему стучит? – На кого стучит, – машинально вставил я. – Во-во… А теперь и к бабке не ходи, понятно – шаровые стучат! Без вопросов. Главное ведь что? Главное – определенность. Завтра приедешь – и сделаем все честь по чести! Завтра как раз Валерий Валентиныч придет… так мы с ним за милую душу. Распатроним твою Асечку в лучшем виде… что ты!.. И маслице поменять… давно масло-то меняли? – Давно. – И маслице, и шаровые, значит… сход-развал после шаровых оформим честь по чести… а то всю резину у тебя пожрет Асечка к Елене Марковне… и будешь потом на кривой резине. А, Серега? Я уселся поплотнее и сказал: – Значит, так, Михалыч. Ты пойми. Мне ехать завтра с утра. А они стучат – сил нет. Я ведь не доеду. – Вот чудак человек! – воскликнул Михалыч и вдруг толчком ладони смахнул кошку с плеча: мявкнув, она плавно перелетела на засаленную кушетку и потерлась головой о спинку, нервно подергивая хвостом, – должно быть, обиделась. – Я же тебе русским языком! Я и вчера весь день здесь торчал, Петровичу мосты меняли. Едва разобрались с его байдой. И сегодня дежурство, а Антон, говорю тебе, заболел. Вот я один тут с самого утра, как папа Карло, – ворота открой, ворота закрой… потом этот прибежал, как его… ну лысый-то такой! Ну дочка-то у него на джипе!.. – Черт его не знает, лысого твоего… – Вот!.. прибежал – не заводится! А я и отойти не могу от гаража-то. Потом Степаныч свою лайбу прикатил… рихтовали, красили… Да еще краскопульт у меня дурит – фыр, фыр! – а толку чуть. Ковырялись целый день… ну я ж не железный. Нет, Серега, даже и не думай… Потом этот козел, как его… ну, бекает-то все – бе! бе!.. “Волга”-то у него… не знаешь, что ли? Тоже досада. Ну длинный такой… как его, черта!.. Мы с ним договорились за девятьсот – у него дверь и крыло. Прождал его целый день – нету. А я ведь рассчитывал! Зачем он договаривался? Что за люди! Завтра припрется – а завтра я уже не могу с ним вошкаться, мне завтра Семенычеву козочку до ума доводить… Вот и считай – девятисот как не бывало! Ну не козел?.. А тут ты еще с Асечкой в девятом часу – давай шаровые менять! А где ты раньше-то был? Раньше бы приехал – другое дело. А теперь – куда? На ночь глядя… Я вот только сел, можно сказать… нет, Серега, не получится. Извини. Приехал бы с утра, честь по чести, не торопясь, и… Я тупо слушал его и думал, что до советов Михалыч все-таки не опускается. Только рассказывает о сложностях жизни. Это благо. Шура Кастаки, тот бы уже посоветовал: “Почему это, Серега, у твоей Асечки все всегда не слава богу? То одно, то другое. Опять трамблер?! Ну, это уж точно дело нечисто! Ты бы к церкви подъехал. Обедню простоит – как рукой снимет!..” Я и сам бы мог много чего всем кругом порассказать. Например, как провел день. И сколько потерял. И почему. Две штуки зеленых – это минимум. Мало?.. Мог бы, если кому охота послушать, осветить ход наших бесед с Константином – все-таки полтора часа переливали из пустого в порожнее. А также вспомнить Николая Васильевича, старого пенька… Описать ситуацию на Казанском вокзале. До кучи – обстановку в будяевском РЭУ, где я упрямо потел в плотной очереди умалишенных с половины третьего до пяти. Это чтобы получить три плевые бумажки… Я бы рассказал. За мной бы не заржавело!.. Но зачем? Есть такая поговорка: у кого суп жидкий, а у кого жемчуг мелкий. Я давно понял ее. Она вовсе не про то, что один богат, а другой беден. Нет, совсем нет. Она о том, что все мы одинаково несчастны – хоть и по разным причинам. Причины разные – а несчастье такое же. Все несчастны. Кто из-за супа, кто из-за девятисот, кто из-за двух штук зелеными… Честное слово, я очень хорошо могу вообразить несчастье человека, у которого весь жемчуг мелкий. Нет, ну в самом деле: у всех кругом, куда ни плюнь, крупный. А у него посмотришь – плакать хочется, какой мелкий!.. – Михалыч, – вздохнул я. – Я тебе уже говорил. Ты просто не помнишь. Повторяю: всем нам хватает мужества переживать чужие несчастья. Так что ты меня не лечи. Я сам кого хочешь вылечу. Он хмыкнул. Поднялся, подошел к плитке, где уже в полную силу валил пар из чайника. – Чай-то будешь? Громыхнул, матюкнулся, схватил какую-то замасленную тряпку. Не иначе, ею кардан протирали. Бормоча, налил кипяток в заварочный. Той же тряпкой и накрыл, чистюля. Брякнул чайник назад на плитку. Дернул шнур. Дно чайника только что было розовым. Теперь стало медленно пригасать. – Михалыч, – сказал я, – ты прости меня, дурака. Понимаешь, мне завтра в Ковалец ехать. Туда двести верст. Да обратно двести. И я либо туда не доеду, либо обратно. А не ехать не могу. И про шаровые я тебе еще недели три назад говорил. Ведь говорил? Стучали уже шаровые… Ты все – завтра, завтра… вот и дозавтракались. Теперь я поеду – у меня колесо на яме завалится. И буду куковать посреди дороги. Ну не знаю… давай по двойному тарифу. А? От ворот требовательно засигналили. Михалыч опять матюкнулся и с досадой щелкнул рубильником. В окошко сторожки было видно, как медленно разъезжаются створки. Разъехались. Какая-то большая черная машина плавно и медленно скатилась по аппарели, осторожно пробралась внутрь, стараясь не задеть акульими боками раскрытых ворот подземного бокса. – По двойному, – буркнул Михалыч и щелкнул рубильником в другую сторону. – По десятерному… Делать тебе нечего – в Ковалец! Сидел бы себе дома. Пива купи – и сиди. Как хорошо! – Ага. Самые дешевые советы знаешь какие? – Ну? – Которые ничего не стоят. – А чего бы ты хотел, Серега, – вздохнул он. – Страна Советов все-таки. – Была когда-то, – сказал я. – Так что, загоняю? |
||
|