"Неизвестная война. В небе Северной Кореи" - читать интересную книгу автора (Абакумов Борис Сергеевич)

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ПИСЕМ ТОВАРИЩЕЙ

Из письма командира эскадрильи т. Бокача Б. В. (он был тоже представлен к званию Героя Советского Союза, но оно не состоялось):

Из письма лётчика т. Вермина Н. Н.:

Из письма секретаря первичной парторганизации т. Шпилько В. Ф.:

Из письма лётчика гвардейского полка т. Феоктистова Н.:

Из письма от группы товарищей пишет лётчик т. Иштокин В. И.:

Из письма Героя Советского Союза т. Гесь Г. И.:

Из письма начальника госпиталя п/п 39971 т. Горелика А. Е.:

Из письма летчика Вермина Н. Н.:

В середине марта меня подготовили к эвакуации. Хотели отправить самолётом, но побаивались вынужденной посадки где-либо в ещё зимней тайге, хотя я и запасся унтами на этот случай через командира дивизии Шевцова. Да, да, не смейтесь… бывает такое, когда интенданты не могут принять положенного им решения и ориентируются на приказы старших. Унты получил я хорошие, жаль только, что при увольнении в отставку их пришлось сдать. Трудность моей эвакуации заключалась ещё в том, что на мою перебитую руку не могли пока наложить гипс. Ходил я с «самолётом», так называлась специальная легкая конструкция, поддерживающая руку, опираясь своими расчалками на бедро и грудь. Я стремился как можно больше быть на ногах, готовил себя к перебазированию и даже посещал самодеятельные концерты, которые устраивали нам в госпитале зенитчики, такие славные и талантливые ребята.

Однажды я сидел в первом ряду и положил свою руку вместе с «самолётом» на спинку кресла. Из-под бинтов высовывалась кисть, вся чёрная, с чуть прикрытой гранулирующей раной. Я к этому времени уже привык, а тут вижу, солист-солдат поёт песню под свой джаз и так расчувствовался, что у него появились слезы на глазах, он силится оторвать свой взгляд от моей руки и не может. Мне стало до того неудобно, что я больше никогда не садился вперед и старался любым способом спрятать как-нибудь свою руку. В конце концов, врачи всёже запаковали меня в гипс: всё мое туловище и перебитую руку, в отведенном в сторону и немного вперед состоянии, получилась полускульптура. Сшили специальный ватный рукав с обвязкой вокруг туловища, который я надевал, идя на прогулку, а на правое плечо пришлось надевать реглан и застегивать его где-то с правого боку, под локтем. В таком одеянии мне предстояло пересечь Маньчжурию и добрую половину Советского Союза. Тренировки в прогулках продолжались каждый день, надо было накопить силы для движения. Для сопровождения меня в дороге был назначен наш дивизионный врач Виктор Иванович Васюков, который тоже по состоянию здоровья должен быть отбыть в Союз. Распрощался я со всем медперсоналом госпиталя на прощальном ужине, где поблагодарил всех за доброту сердечную и поистине героическую работу во фронтовом госпитале. Расцеловались мы с начальником госпиталя и отправились в Союз.

Была вторая половина марта 1952 года, точнее 14 число. В тех местах снег уже стаял и стояли тёплые весенние дни. Ночной поезд плавно отошел от перрона, и мы покинули этот тревожный затемненный город. Тихо постукивали колеса на стыках рельсов. Спать не хотелось. Душа рвалась на Родину, в её ласковые объятия. Я и Виктор Иванович сидели притихшие, каждый думал о своем после столь напряженного дня перед отъездом. Многие товарищи при расставании с нами просили передать своим женам и детям весточку о себе и небольшие подарки. Мы не отказывались и так перегрузились, что заложили ими почти всё купе. Виктор Иванович, знавший толк в таможенных вопросах очень нервничал, что с этими подарками ещё придется много пострадать, пока их доставим по назначению, но отказаться от весточки друзей на Родину мы не могли. На всякий случай договорились, что они будто бы подарены мне, как раненому: может, на станции Отпор помилосердствуют и отпустят нас без досмотра. Но не тут-то было, таможенники были неумолимы, и пришлось за некоторые вещи выплачивать нам таможенную пошлину, а некоторые вещи были просто конфискованы. Так мне было неудобно смотреть на эту унизительную процедуру, что я не выдержал и вышел на улицу. Всё же кое-что удалось нам доставить по назначению и принести минуты радости людям. Виктор Иванович был доволен, и мне казалось, что он был даже счастлив.

В Мукдене мы пересели: на поезд, идущей к границе на станцию Маньчжурия, и через сутки мы были на месте. Станция Отпор была верна себе своей суетой будней, но только на ней прибавилось здание «Интуриста» и ещё несколько построек, но людей стало ещё больше. Таможенные формальности наконец были закончены, и мы, возбужденные и усталые, разместились в отдельном купе нашего экспресса «Москва–Маньчжурия». Какое же это было полное чувство одухотворенности! Грудь раздавало изнутри, но гипсовый корсет ограничивал её от разрыва чувств. В голове шумело с непривычки от двух стаканов выпитого рижского пива, любезно доставленного Виктором Ивановичем из буфета. Душа наполнялась покоем за хорошо проделанную работу и, хотя печальное для меня, её окончание. Настроение было приятное!

Поезд тронулся так мягко и незаметно, что первый момент этого движения мы не ощутили. Шли обычные дни «колёсной» жизни. То ли Виктор Иванович предупредил проводников и начальника поезда, то ли они сами догадывались о нашей миссии, но к нам в купе никого не подсаживали. Когда требовалась перевязка моей кости руки, то давалось сообщение на следующую станцию и к нам в купе на остановке поезда приходила медсестра и делала перевязку. Любопытства у нее и сопровождающих её лиц било «через край». Кто, откуда и почему? — были дежурными вопросами. Приходилось что-то говорить об аварийной обстановке при полете, в которую я попал что-то вроде этого. Конспирация наша, конечно, попадала под сомнение: выдавала военная форма и пулевое ранение кисти, остального, за, гипсом не было видно.

…Приближалось родное Подмосковье с его заснеженными лесами. Поезд утром прибыл на Ярославский вокзал Москвы. На перроне было много встречающих и среди них были наши жены, родные, друзья, оповещенные нашей телеграммой о дне прибытия. Меня без вещей пропустили вперёд, и я увидел в окно ищуще-растерянный родной взгляд моей жены Аллочки, которая старалась рассмотреть меня в темноте вагона. И вдруг наши взгляды встретились! Лицо её озарилось каким-то внутренним светом радости, вся она затрепетала и быстро замахала руками. Её волнение перевилось мне, и я на миг забыл о своем увечье, душу наполнил неописуемый восторг встречи! С Виктором Ивановичем происходило то же самое, он прильнул к окну вагона и жестами вел какую-то немую беседу с бегущими за вагоном близкими ему людьми. Поезд, наконец, плавно остановился, и я вышел из вагона и попал в нежные родные объятия. Взгляд Аллочки на мгновение задержался на моей закутанной и торчащей локтем в сторону руке, по лицу пробежала тень тревоги и смятения, но в следующее мгновение лицо её опять сияло счастливой улыбкой. Она прижималась ко мне, такая притихшая, хрупкая и немного озябшая от долгого ожидания поезда.

Как только хватило у неё мужества, оставшись с двумя малолетними детьми в плохо знакомом ещё ей военном городке, писать письма, полные душевной теплоты и спокойствия, хотя за этот период разлуки было много сложных жизненных ситуаций, которые приходилось решать ей только самой. А она была ещё, по сути дела, девочкой с Кубани и не имела умудренного жизнью опыта, как жена Виктора Ивановича, Зинаида Федоровна, строгая и душевно внимательная женщина, еле сдерживающая слезы радости при встрече с мужем. Она что-то говорила ему приятное, от чего он добродушно улыбался, обнимая её.

Потом мы познакомились ближе с этим очень симпатичным и милым семейством Васюковых, и вот уже долгие годы мы всегда встречаемся с ними в наш авиационный праздник, хотя территориально и находимся в разных местах. Все же это хорошая традиция поддерживать дружбу с хорошими людьми.

Пассажиры поезда и встречающие, молча с тревожно-любопытным взглядом проходили мимо нашей группы, стоящей на перроне и оживленно обменивавшейся эмоциями в первые минуты встречи.

Наконец, все двинулись к выходу, ещё оглушенные переживаниями, но вступающими уже в новую жизнь! Чёрные ЗИМы–такси приятно манили своими комфортабельными салонами. Мы взяли два ЗИМа, в которых удобно разместились почти все с вещами и помчались за город по зимним улицам деловито-суетливой Москвы. Широкая, очищенная от снега, лента Минского шоссе неслась нам навстречу с довольно большой скоростью. В уютных салонах шла спокойная деловитая беседа о прожитом в разлуке времени, о детях, товарищах и знакомых. Вскоре показались ворота военного городка, которые гостеприимно распахнулись на удивление нам… И мы дома! Мои ребятишки с любопытным испугом смотрели на меня. Они ещё не видели такого папы: с рукой, торчащей согнутым локтем в сторону и в реглане через плечо. Первым признал отца Олежка — мой старший сын, а дочка Леночка долго присматривалась ко мне, все ходила «хороводом» около меня, но в конце концов её «гордость» уступила и она залезла ко мне на колени, ревниво отталкивая своего братика.

Весть о нашем приезде быстро облетела гарнизон. К нам домой приходили друзья, сослуживцы, приходили группами и в одиночку. Мы всем были рады, соскучились по общению с отзывчивыми добрыми людьми. В предписании у Виктора Ивановича было указано — доставить меня сразу в Центральный авиагоспиталь, но длительность разлуки с семьей давала моральное право побыть несколько дней дома, под амбулаторным наблюдением. Виктор Иванович так и поступил, на этот раз он также не изменил своей доброй человеческой душе.

24 марта мы прибыли в авиагоспиталь, где мне сняли старый гипс и наложили новый, так как плечевая кость руки не срослась, и в этом гипсовом корсете я был отпущен домой на два месяца под амбулаторное наблюдение врачей. Начались «бои» за руку, за душевное равновесие, за справедливость. В «боях» за справедливость я… потерпел поражение, а этого я никак не мог ожидать, следовательно, и душевная травма в груди осталась самая большая. Но надо было жить и работать, приносить людям пользу, а для этого необходимо было срастить руку в плече. Нельзя было допустить, чтобы мое душевное состояние легло бы тяжелым грузом на семью. Мне удалось с помощью моей жены Аллочки и друзей побороть себя морально и включиться в полнокровную жизнь. В 1955 году у нас появляется третий ребенок — сын Игорь. В 1960 году, после увольнения в отставку, я смог поступить на работу, которую продолжаю и по сей день. Ребята мои выросли и все включились в общественно-полезный труд. Я и жена ими довольны. Жизнь идёт нормально, но иногда память прошлого встаёт перед глазами и приходится вести беседы с молодежью в школах, на производствах и в спортивных организациях ДОСААФ, формируя их характеры и укрепляя наше мировоззрение. Обком ДОСААФ наградил меня нагрудным знаком «За активную работу» и «Почетным знаком ЦК ДОСААФ».

…В июле 1952 года мне сняли гипс, но рука в плече не срослась, кожа покрылась раневой экземой. Раны кисти ещё не затянулись (не закрылись). 26 ноября 1952 года мне сделали операцию, выдолбили кусок кости с правой ноги и перенесли её в руку, прикрепив к месту перелома. Внутрь кости был всажен тонкий профилированный стержень. Опять гипс вокруг туловища и руки. При этой операции был порезан лучевой нерв, кисть стала неуправляемой. 9 мая 1953 года была длительная операция по частичному сшиванию нерва. Опять гипс. Через шесть месяцев пальцы руки стали немного шевелиться, дело пошло на поправку, и настроение улучшилось. Был сделан механизм — протез на руку, с которым я ходил на службу. В феврале 1954 года оперирован опять по вытаскиванию металлического стержня из кости плеча, кость не срослась. «Видимо, придётся сделаться мне опытно-тренировочных объектом для хирургических операций», — думал я. В мае 1955 года была проведена операция в клинике Ленинградской медицинской академии имени Кирова, опять у меня сшивали кость и одновременно вытащили металлические осколки от оболочек пуль из мягких тканей. Конечно, опять гипс на четыре месяца. Кость вроде сцепилась, но непрочно. Я опять ходил со своим механизмом на руке и продолжал службу, где случайно меня задели по локтю, и я почувствовал острую боль в месте перелома. Вида не подал, а, придя домой, снял свой протез, увидел, что рука опять болтается. В ноябре 1956 года я был уволен из рядов Советской Армии. Перед этим у меня произошел неприятный разговор с начальником отдела кадров Московской армии ПВО полковником Исайкиным, который в свое время согласился дать мне три года до 25 лет выслуги, а тут, за восемь месяцев до этого потребовал, чтобы на меня были высланы документы на увольнение. Я приехал с пакетом, в штаб ПВО Московского округа. В кабинете Исайкина при моем напоминании ему о его разрешении дослужить срок, о котором ходатайствовало наше командование, он набросился на меня с разного рода оскорблениями. Выговаривал он их «сверхдостаточно» громко, чтобы слышали люди, толпящиеся в коридоре. Я сразу сообразил, что он вызывает меня на конфликт, и я действительно, еле сдержался, кровь ударила мне в голову от такого дикого и хамского отношения ко мне. Я молчал. Он, не раскрывая пакета, приказал мне отправляться в часть и продолжать службу. Моя должность кому-то срочно понадобилась и поэтому был проведен этот спектакль. Наши летчики были возмущены этим, обратились с жалобой по инстанции и изменили конец «спектакля», на что и был раздосадован Исайкин. Нетрудно было представить мое душевное состояние в этот момент. Инцидент был исчерпан. Мне дали дослужить эти восемь месяцев и ещё на три месяца задержали задуманное ими увольнение. В ноябре я приезжаю из отпуска, а приказ уже подписан. «Вот это оперативность», — подумал я. Хорошо сработал Иванов — новый начальник штаба нашей дивизии. После приказа меня всё-таки продержали ещё целый месяц на службе. Да, бывают же выпадающие точки в графике нашей жизненной морали.

После увольнения в отставку я решил всё же срастить руку, чтобы она меньше напоминала мне о тех неприятных событиях после командировки. Медицина за это время тоже продвинулась вперед. Январь 1958 года — взята кость с левой ноги и вставлена в руку, целый год в гипсе и опять не удача. Декабрь 1959 года — берут у меня ребро и вставляют его в место перелома, укрепляя его «балкой Климова» в распиле плечевой кости. Полгода гипс (туловище вместе с рукой). Рентген показывает, что вставленное ребро обросло костевой мозолью и соединило обломки плечевой кости. Наконец рука, можно сказать, срослась, но кисть так и осталась без изменений. При всех этих операциях сколько было бессонных мучительных ночей и дней, сосчитать нельзя, но вера в победу медицины меня не покидала. Не покидала меня вера и в то, что в конце концов справедливость восторжествует, и доброе имя нашей дивизии будет восстановлено. Было у меня еще четыре операции в брюшной полости. При катапультировании и затяжке с раскрытием парашюта были порваны в тех местах мышцы живота. Будем считать, что последняя операция более менее удачная была в январе 1975 года. Морально я не сдался: даже иногда летаю на планере, здесь я встречаюсь с юностью, передаю свой опыт молодежи.

Жаль, что в планерный спорт пробрались идеи перестраховщиков, которые его опутали паутиной различных медицинских и возрастных цензов, приравняв этот нужный и увлекательный вид спорта, воспитывающий профессиональную ориентацию молодежи, чувство локтя, товарищество, волю и мужество, так необходимые для бойца, к чисто профессиональным требованиям для лётчиков реактивной авиации, а это ведет к ликвидации спортивной работы в этом военно-прикладном виде спорта.