"Взлетная полоса" - читать интересную книгу автора (Галиев Анатолий Сергеевич)

Часть третья

1

«Почему Нижние Селезни? А где Верхние?» — размышляла Маняша, дыша на замороженное окно и приставляя к перистой ледяной наморози пятачок, чтобы хоть что-то увидеть. Не продышала — слой льда был толстый. Вздохнула, вернулась к громоздкой пишущей машинке «Ундервуд», погрела пальцы, сунув под мышки, под старую шубейку, начала тыкать неумело, одним пальцем, печатая письмо в какой-то Электротрест с требованием трансформатора.

Керосиновая лампа где-то высоко под потолком светила тускло, и Маняша нервничала. В последнее время она часто хандрила. К Нижним Селезням после ясного и солнечного Севастополя привыкнуть было трудно. В детстве, живя в жаркой Астрахани, она привыкла видеть беленные известкой стены домов, веселые красные черепичные или желто-соломенные крыши. После ярких красок юга почти черные бревенчатые срубы волостного городка казались ей мрачными и неуютными. Они тянулись по высокому берегу от деревянной пристани до погоста. Бывшая мебельная фабрика стояла за отгороженным от Волги земляной плотиной заводским прудом. Фабрику заводчик Мальцев бросил уже давно. На ограде из темного от сажи кирпича уже проросла лебеда, в пузатой задымленной трубе гнездились голуби. Земля здесь была тоже темная и скучная — накопившийся за долгие годы, пружинивший под ногами, как черный войлок, пласт опилок и стружки покрывал верхний слой почвы.

Единственное, что пленяло взор Маняши, — это величественная Волга. Широченная, гулкая и живая, несла она свои воды по прибрежному плесу, меняя цвет то под серым, то под молочно-голубым северным небом, кудряво пенила барашки на мелкой волне под глинистым берегом, играла длинными космами стоявших по колено в воде коренастых и крепких ив. Но сейчас Волга замерзла накрепко, до темно-свинцовой твердости, по застругам мело мелкой вьюгой, и противоположного, темного от леса, берега часто не было видно — его заволакивала текучая снеговая муть. Маняша достучала письмо до половины и стала бегать, гулко бухая валенками. Ноги даже в них закоченели. От печки толку было мало: хотя дров она не жалела, но тепло с гудением выфыркивалось в трубу.

Работы по профессии Маняше в Селезнях не сыскалось. Общественной пекарни не было, хлебы пекли по домам.

— Ничего, не огорчайся! Осваивай пока машинку! — успокаивал Щепкин. — Вот пойдем ставить производство, придут рабочие, будет и пекарня.

Она его слушала хмуро, не очень-то верила, что от этой глуши, где все будто спят, можно ждать что-то дельное. Одно оказалось неплохо: с жильем здесь было привольно. Мебельные мастера, столяры, плотники поуходили из Нижних Селезней в годы разрухи искать лучшей доли. Многие дома стояли брошенные — въезжай в любой.

Они поселились в двухэтажном особняке заводчика Мальцева, за прудом. Особняк сохранился хорошо, его держали местные власти под замком — рассчитывали открыть дом отдыха. Там же на втором этаже устроились и Нил Семеныч, которого забрал с собой из Севастополя Даня, и громогласный, шумный верзила Николай Теткин. Зачем они все здесь — Маняша не знала. В Севастополе, получив телеграфный вызов из Москвы, Щепкин только и сказал: «Собирайся! Едем строить мою машину!» Нил Семеныч кое-что прояснил. Данин проект был одобрен большими людьми, и теперь ему самому надо конструировать самолет. Для этого Щепкин временно откомандирован из рядов ВВС и назначен начальником особого конструкторского бюро, которое полагалось развернуть при воздухо-ремонтных мастерских в Нижних Селезнях.

В главном цеху мебельной фабрики стояли какие-то ящики со станками, два заржавевших мотора марки «гном» и старый фюзеляж летающей лодки Григоровича.

— И это все? Где же тут мастерские? — изумленно спросил Глазунов, когда Щепкин сбил ржавый замок с ворот цеха и они вошли внутрь.

— А он не успел обосноваться, — пояснил Щепкин.

— Кто?

— Заводчик Мальцев. У него основное производство по ремонту самолетов в Поволжье было. Но здесь он мог мужиков из деревень за бесценок нанимать. Только-только начал перетаскиваться, а тут революция!

— Трудновато будет все осваивать сначала, Даня! — с тревогой сказал Глазунов. — Ну, хотя бы сюда железка подходила… А то ведь все водой! Да и кто сюда поедет из серьезных инженеров? И где рабочие?

— Послушай, Нил Семеныч… — вздохнул Щепкин. — Я же тебе сто раз объяснял: мы здесь как разведчики! Если у нас что получится, тут настоящий авиационный завод развернется! В будущей первой же пятилетке. Споры идут — быть ему тут или не быть. Вот нам и надо доказать, что быть!

— Не много ли грузишь на себя, Даниил? — пожал плечами Глазунов.

— На нормальные авиазаводы не пробиться. На год вперед все заказами забито!

На телеге прикатил партийный секретарь уездного комитета ВКП(б). Он был не на шутку встревожен.

— Это же не бочку склепать — самолет построить. У нас тут, конечно, мастера по дереву отменные! Бондари замечательные, плотники испокон веков славились по всей России, избы рубили, артелями расходились, краснодеревщики известные. Но упрямые! Из своих изб в Селезни так просто не пойдут. Это же крутой поворот в их жизни.

— Тут обстоятельный разговор нужен с каждым по душе, — согласился Нил Семенович. Так что бери меня с собой и показывай вместо самолета! Будем международный момент разъяснять, необходимость трудовых рук для обороны всей страны и нашей славной авиации.

Для форсу Глазунов надел свой теплый авиационный шлем с очками, унты, комбинезон на меху, перчатки с крагами и отправился по деревням.

— Ну, ты, Семеныч, король воздушной стихии! — пошутила Маняша. — Не торопись жениться! На такого красавца лесная баба косяком пойдет!

Один Теткин не унывал. Целыми днями бродил по цехам, обстукивал стенки, все обмеривал, прикидывал, что-то бормоча себе под нос. За ним воробьиной стайкой зачарованно следовала селезневская ребятня. Набродившись по фабрике, заходил в контору, говорил, протягивая исписанные листки:

— Давай, товарищ Щепкина, долбай! Это в адрес «Авиатреста», а тут вот по поводу авиационной фанеры марки «прима»!

— Пишешь, пишешь, а ничего не отправляешь!

— Все в свое время, не волнуйся!

К Теткину Маняша привыкла быстро. Николай Николаевич был ясен, как безоблачное небо, и прям, как гвоздь. И свое отношение определил сразу:

— Я с товарищем Щепкиным на край света пойду! Конечно, мог бы я и в Москве материалец на диплом наскрести! И уже сидел бы на инженерском окладе. Но только мне на оклады чихать! Я для чего живу? Чтобы увидеть, как живой самолет в небо взлетит! Вот это мне будет радость за все сразу!

О Маняше Теткин трогательно заботился. Приносил ей полосатых как тигры щук, окуньков на уху. Но, как снега пали, сменил рацион. Стал таскать жбаны с густым, как сливки, молоком, яйца, вареную картошку.

— Откуда? — удивленно всплескивала руками Маняша.

— Прямо на пороге оставляют! Я уж их ругал — не слушают! — конфузился Теткин.

Оказалось, Коля стал обучать грамоте местных пацанов. За детворой потянулись и взрослые. Не привыкшие еще к тому, что за учение никому платить не надо, селезневцы тащили Теткину кто что мог. Как-то Маняша заглянула к нему на занятия, да так и просидела весь вечер. А потом пристрастилась к учению и сама.

Вечерами из Селезней по плотине через пруд редкой цепочкой тянулся народ: дети, люди средних лет и почти старики. В бывший дом заводчика Мальцева они входила по привычке робко. Они еще хорошо помнили, как их сюда и до порога не пускали. Долго мялись у входа, вытирали обувку в сенцах, осторожно шагали по затертой дорожке, стараясь не ступить на темные, узорные паркетины. Кое-кто приносил под мышкой по полену. Большие комнаты протапливались плохо, поэтому многие не раздевались.

В бывшей верхней зале висела классная доска. Мужики и бабы, деликатно покашливая, усаживались за столы, с ожиданием поглядывали на высокие двери. Маняша тоже смирненько сидела с бумагой и карандашом.

Теткин всегда входил шумно и стремительно, словно очень спешил, и, покашляв, брал в руки мелок, подходил к доске и начинал урок.

— Вчера мы остановились на значении подлежащего! Сегодня проанализируем смысл сказуемого!

В классе было темновато, коптили две семилинейные керосиновые лампы. Теткин садился у доски на стул и, отводя глаза, терпеливо ждал, когда под скрип перьев в неумелых руках спишут с доски очередное слово.

Если бы Маняша сказала Теткину, что в Селезнях его считают «шибко гордым», тот бы искренне изумился. Потому что сам он своих великовозрастных учеников, если честно, побаивался. Ему казалось, что никто здесь не принимает его по молодости всерьез. И он всегда с некоторым удивлением отмечал, как покорны ему люди, которые подчас годились ему в отцы.

Если случался лунный вечер, Теткин выводил своих учеников на крышу, раздвигал створки чердачного окна и вытаскивал тяжелый медный телескоп на треноге. Телескоп местные власти выпросили в уезде для борьбы с религией, но до Теткина им никто не пользовался.

Он направлял его на луну и приглашал:

— А теперь прошу вас взглянуть на космический хаос, окружающий нашу планету.

Бабы, конфузливо хихикая, заглядывали в окуляр, ахали:

— Глянь-глянь, месяц-то рябой, как наша Акулина!

— А там вроде человечки ходют! Такие, как мы…

— А звездыньки, звездыньки и не белые вовсе… А зелененькие, синенькие… Прямо хрусталёк!

Мужики покуривали в глубине чердака, дышали паром. Распахнув полушубки, к телескопу шагали с каменными испуганными лицами, но оттащить их было гораздо труднее, чем баб.

Когда после обозрения небес спускались в класс, Теткин деловито осведомлялся:

— Теперь, граждане, вы убедились, что фактически бога нет?

— А чего есть?

— Материалистическая формула, выведенная в Германии великим ученым Эйнштейном, нам прямо указывает на то, что энергия равна массе, умноженной на скорость света в квадрате! Это победа сил разума над темными силами невежества, товарищи! И места для бога в этой формуле нет! — торопясь, кроша мелок, быстро писал он на доске.

Селезневцы недоверчиво покашливали, боясь обидеть Теткина своими возражениями: немцы, они что хочешь выдумают.

Безграмотность селезневцы ликвидировали с охотой, но когда Теткин, разгораясь, начинал вслух мечтать, как в недалеком будущем перевернется вся жизнь в Нижних Селезнях, какой здесь развернется мощный самолетостроительный завод и как с плеса поднимутся в небо прекрасные самолеты, в классе послышались вздохи и смешки: в будущий завод здесь никто всерьез не верил. Правда, кое-кто вспоминал, что прошлым летом почти месяц возились на фабрике приезжие инженеры из Москвы. Ходили с треногой и полосатыми планками, тоже все измеряли и подсчитывали. Но потом они бесследно исчезли, и на воротах вновь появился замок.

Местные девицы ликвидацию безграмотности начали с огоньком. На занятия приходили как на праздник: нафуфыренные, принаряженные и садились на передние ряды, поближе к Теткину. Впереди всех постоянно оказывалась Настька Шерстобитова. Приходила раньше всех, садилась в пустом классе за первый стол и замирала, как подбитая птица, глядя в угол круглыми серыми глазами. Кофтенка по ветхости на ней сквозила, юбка, аккуратно заштопанная, плотно облегала фигурку. Несмотря на холода, ходила Настька по снегу в аккуратных лапоточках и подвертках из домотканого сукна. Когда откидывала бабушкину черную шаль, на плечо вываливалась тугая ухоженная коса ржаного цвета. И бровки у нее были тоже ржаные.

Весь урок она на Теткина не смотрела, когда он ее спрашивал, опускала глаза и бормотала что-то невнятное. Виноватая, дрожащими пальцами теребила шалевые кисти и упорно молчала. Теткин терялся, остальные понимающе хихикали. Нехитрую девичью тайну знали уже все Селезни.

Маняша жалела Настю: живет тяжело, мать с бабкой еле сводят концы с концами, но Теткину ничего говорить не стала. Раз сам слепой — тут глаза не промоешь. Чего других учить, когда у самой в душе муть? Кто она, наконец, Щепкину? Жена, друг или так, полупустое приложение? Даже не поинтересовался, хочет она из Севастополя уезжать или нет. Приказал, как отрезал: «За мной!» Когда-нибудь приглядится повнимательнее и скажет: «Пошла вон!» И — что сделаешь? — придется уйти.

Последнее время замкнулся, как сундук на все замки. А на людях говорливый. Она как-то подошла, тронула за плечо. Глядит как черт из форточки, морщится:

— Тебе чего, Маша?

Будто объяснять тут что-то еще надо. Другой стал, совсем другой…

Как ему белая летная форма шла — белый китель, брюки белые, нашивки на рукаве. Сама ему туфли зубным порошком начищала, чтобы ни пятнышка, латунные пуговицы драила до золотого сияния. Чехол белый от фуражки на специальную колодку натягивала. Сидел туго, без морщинки. Сразу было видно, шагает не кто-нибудь — командир, морской летчик.

А теперь что? Напялил на себя потертую кожанку, кепчонку-восьмиклинку, свитер старый. Загар южный как корова языком слизнула, лицо снова в пятнах, щеки провалились, глаза, как у кролика, красные.

Вчера Маняша не выдержала, ушла из конторы раньше обычного. Влезла в тулуп, замотала платок, шарахнула дверью, даже запирать за собой не стала — гори все синим пламенем, надоело! Вышла с фабрики, оглянулась: красно-кирпичные, почти черные стены замело сугробами, воронье орет, хоть уши затыкай.

Солнце висело низко, расплывалось в морозном мареве как желток из разбитого яйца. От ледяного воздуха засосало под ложечкой. Маняша брела по поселку, чувствуя легкую дурноту. Угорела она сегодня, что ли? Навстречу от колодца упруго шагала Настька Шерстобитова, несла на плече расписное коромысло, в ведрах позвякивала льдинками прозрачная вода.

— Настена, дай попить! — облизнула Маняша сохнущие губы.

— Что вы, товарищ Щепкина? Застудитесь! — испугалась девушка. — Зайдем в избу, я вам чаю нацежу! Не настоящего, конечно, лист смородинный завариваем. Зато горячий!

Маняша покорно вошла вслед за ней в избу. За некрашеным столом сидела старуха, ловкими пальцами чистила вареные картошины. На столе дымился самовар, стояла миска квашеной капусты и соленых огурцов. Настя нацедила чашку кипятку, подлила заварку из чайника, но Маняша, глотая слюну, кивнула на соления:

— Угостите?

— Да разве такая еда для вас? — почти испугалась Настя.

Но Маняша ее уже не слушала, черпала деревянной ложкой капусту, с наслаждением хрустела крепким огурцом.

Старуха посмотрела на нее внимательно и лукаво засмеялась:

— Кушай, кушай, касатка! Это не ты требуешь, оно просит!

— Кто это? — не поняла Маняша.

— А дите твое… Дитеночек… А ты че, поди и не ведаешь? Вот глупая-то! Впервой тебе, что ль?

Маняша положила голову на руки и вдруг всем нутром почувствовала, что все это долгожданная правда. Кусая губы и глотнув жаркие слезы, выдохнула:

— Господи! Не обмани-и-и…