"Взлетная полоса" - читать интересную книгу автора (Галиев Анатолий Сергеевич)

Часть вторая

1

Разговор у Щепкина с Томилиным в КБ вышел какой-то странный. Когда Щепкин сказал, что не согласен с заключением по его проекту, тот пожал плечами и заметил почти равнодушно:

— Обратитесь к более квалифицированным специалистам.

Узнав, что Щепкин никогда не слышал о Шубине, Томилин как-то сразу потерял к нему интерес и с явным нетерпением ждал, когда этот настырный летчик избавит его от своего присутствия.

Но Щепкину надо было знать, в чем он промахнулся, и он настойчиво спрашивал. Томилин досадливо оглядел его и усмехнулся:

— Вы хотя бы понимаете, командир, за что беретесь? Нарисовать картинку, набросать эскизики, нацарапать более или менее приличные расчеты — это, по нынешним временам, и каждый студент сумеет. Мне в месяц не менее десятка проектов новых летательных аппаратов на консультацию шлют! По всем инстанциям уже полки трещат от прожектов!

Но вот довести конструкцию до конца, так чтобы она была построена хотя бы в опытном образце и пошла на испытания — тут мало энтузиастических восторгов! Вы что, намерены службу в армии оставить?

— Зачем? — не понял Щепкин.

— Отец наш и радетель за весь российский летающий мир Николай Егорович Жуковский — это имя вам, надеюсь, известно? — некогда заметил… — Томилин, покусывая погасшую трубку, перекинул листки блокнота на столе, заглянул краем глаза в свои записи и продолжал: — «Конструирование технических систем требует технического мастерства, но это не просто ремесло. Оно покоится на знаниях, но это не просто наука. Оно требует воображения и вкуса, но это не совсем искусство. Оно нуждается в интуиции, но это не только способность предчувствия…»

— Ну, и к чему вы в меня эту цитатку вонзаете? Обидеть хотите? — спокойно спросил Щепкин. Он решил быть спокойным, хотя это давалось ему очень трудно.

— Я к тому, что, если вы и впрямь ощущаете в себе нечто подобное — этого мало! Помимо всех приведенных мною качеств и достоинств, чтобы довести ваш аэропланчик до ума, вы должны иметь еще одно, — невозмутимо заметил Томилин. — Время, которое понадобится не столько на то, чтобы чертить и считать, сколько для того, чтобы убеждать… тех, от кого это зависит. В том, что ваше сооружение именно то, что необходимо стране не только сегодня, но и завтра…

— А зачем убеждать? Разве и так не ясно? — сказал Щепкин.

— Товарищ, вы понапрасну отнимаете у меня время, — поморщился чуть заметно Томилин. — Ничем не могу вам помочь. Обратитесь к другим.

Он обратился. Забрал в научно-техническом комитете комплект своих чертежей, записку, возил по Москве. Врать не мог. Как только его спрашивали, ознакомлен ли с проектом кто-нибудь еще, он называл имя Томилина. Этого бывало достаточно. Спецы сразу скучнели, отбояривались от него под всякими предлогами. Только теперь он понял, что значит имя Томилина у специалистов.

В комитете ему так и сказали: «Томилин не ошибается». И почти в упор спросили: «Ты где шубинские чертежи откопал? В Севастополе?» «Вот почему меня Томилин спрашивал о Шубине», — эта мысль неприятно резанула сердце. Только теперь он понял, что ему не верят. Не могут поверить в то, что обычный строевой летчик вот так взял и просчитал самолет. Чего это ему стоило, знал только он один. Но не будешь же объяснять каждому.

От отпуска оставалось еще две недели. Щепкин расспросил, где может быть шубинский проект, если таковой вообще был. Посоветовали порыться в архивах в Петровском замке.

В сыром полуподвале архива между стеллажей он каждый день видел здоровенного угрюмого детину, стриженного под бобрик. Парень при знакомстве буркнул: «Теткин Николай». Рылся в бумагах сосредоточенно, на разговор не отзывался и поглядывал на Щепкина с ревнивой враждебностью.

Щепкин не выдержал.

— Слушай, друг-товарищ! — обратился он к Теткину. — Объясни мне, чем это я вызываю твое неудовольствие? Я тебя в первый раз вижу, ты меня тоже. Делить нам вроде нечего…

— Да нет… как раз есть чего… — туманно заметил Николай.

— Давай прямо! — потребовал Щепкин.

Вот так и выяснилось, что ищут они одно и то же. Теткин по приказу Томилина — он сам по себе. Сначала Щепкин удивился, на кой черт конструктору какие-то старые чертежи? Студент рассказал, но его объяснениям Щепкин не поверил.

— Если так, как излагаешь, хорошо бы… — задумчиво сказал он. — Но, по-моему, тут зарыта какая-то другая собака!

Сам же про себя решил, что, наверное, его визит в КБ к Томилину разозлил конструктора и референта. Такие люди самолюбивы до чертиков: какой-то пилот подвергает сомнению решение такого синьора! Вот он и направил в архивы студента-дипломника; найдутся чертежи, ткнет ими в глаза: «Извольте убедиться! Кто прав?»

С Колей Теткиным он договорился честно: наткнется первым на шубинское дело, только взглянет, убедится, что не прав, и отдаст. Студент со своей стороны обещал то же самое.

Теткин притащил в архив самодельную электроплитку и чайник, втихаря стали пить чай, чтобы не мерзнуть в сыром помещении. В архиве было много любопытного. Теткин восторженно перебирал ломкие, в канцелярской скорописи бумаги: «Послушай, Даниил Семеныч, какой-то Пороховщиков построил самолет-двухвостку еще в четырнадцатом году! И знаешь, где построил? В своей собственной квартире! На шестом этаже! Тут, у нас, в Москве! И она летала… Слушай, а как он ее с шестого этажа спускал?»

— Отстань… — бурчал Щепкин, заинтересованно разглядывая пожелтевшие от времени странички.

Но студент вдруг возмущенно закричал:

— Ну, это вы меня извините! Разве фанерную обшивку и сварной фюзеляж из труб первым в мире применил Антони Фоккер? Вот же жалоба петербургского инженера Ивана Ивановича Стеглау; Антони свистнул у него чертежи! Взял для ознакомления — и упер!

Так, постепенно в архивных поисках они прониклись друг к другу доверием. А когда Щепкин как-то набросал карандашиком контуры и схему своей амфибии, студент долго щурился, потом почесал затылок и сказал:

— Из меня спец, конечно, фиговый, но вот что я тебе скажу, Даниил Семеныч: полетит она, по всему видно, полетит! Не имеет права не полететь! И еще скажу: ничего подобного в этой рухляди не было, нет и, абсолютно уверен, не будет! — И уже деловито поинтересовался: — Ты профиль верхнего крыла по справочнику Эйфеля брал или Геттингеновский?

— Разуй глаза! Сам разродился! Близкий, но не их!

— А угол заклинения от строительной горизонтали? Не мал?

— То что надо. Я считал. Чуть больше шести градусов…

— Не промахнулся?

Бросали бумаги, брали мел, чертили на голой стенке за стеллажами. Начиналось главное — нормальный разговор двух понимающих друг друга специалистов. А когда Щепкин затащил Николая в мастерскую к художнику Мордвинову, где остановился на жилье, и расстелил перед ним на полу полотнища своих чертежей, студент совсем растерялся. Он долго думал, глядя на чертежи, наконец сказал:

— Ничего не понимаю… Я, конечно, не Томилин, но ведь каждому должно быть ясно — дело!

После этого он как-то сник в поиске, да и еще что-то его мучило и тревожило, потому что он первый и предложил:

— Даниил Семеныч, то, что мы с тобой на пару роемся, ерунда! У тебя отпуск, каждый день на счету, у меня случаются критические моменты жизни! Давай разделимся… Ты тут день шуруешь — я свободный, я шурую — вали куда хошь!

В пятницу был день Щепкина. Он пришел в архив пораньше, снял очередную громоздкую папку с двуглавым орлом на обложке с полки и почти тотчас же наткнулся на нужную фамилию. Смотрел, еще не веря. Да, это про М. Я. Шубина… Модеста Яковлевича.

— Не пара она тебе, Колька! Да ты глаза-то разуй, по ком страдаешь? Ты, можно сказать, фактический инженер, надёжа не только моя, а всего социализма! А она кто? Если с нее краску снять, хорошенько отмыть, чего от нее останется? Один пшик!

Так говорил Теткину его отец, инвалид войны, когда речь зашла о том самом «критическом моменте», о котором намекнул студент Щепкину.

Ее звали Верой Степановой, хотя сама себе она выбрала артистический псевдоним «Вероника Сора», с ударением на последнем слоге, на парижский манер.

Вероника жила в том же бывшем доходном доме, что и Теткины. Они занимали отдельный полуподвал, с двумя окнами под потолком, выходившими на тротуар, а она снимала койку в многонаселенной коммунальной квартире, в комнате у вдовы ипподромного жокея Лыковой.

Теткин, босиком, в засученных штанах, молча и остервенело мыл полы. Отец сидел на табуретке, с еще отстегнутой по утреннему времени деревянной ногой на ремнях, грузный и сонный, чистил золой медный примус. Жили они в полуподвале вдвоем. Мать от них ушла, но порядок в доме мужчины держали строгий — пятница была днем уборки.

— Цветы вчерась приготовил! — усмехнулся отец. — Кавалер с букетом! Где взял?

— На Девичке нарвал, — буркнул Николай. — На погосте.

— Заради кого на осквернение священных могилок решился? Нужны ей твои букеты! За ней вон на автомобиле приезжают. И она, на кожаных подушках развалясь, дым табачный из ноздрей пускает! Только и есть, что дым!

— Такая у нее работа! — выкручивая тряпку и бледнея от обиды, отвечал Коля. — Это киносъемщики за ней приезжают. И ты, батя, категорически не прав! Всякая работа требует уважения! Она работает!

— Допускаю, что так… — отец скреб щетинистый подбородок, приподняв крупное, тронутое оспой, бледное лицо, с махонькими, как изюминки, веселыми живыми глазками. — Но вот в таких книжках, как у тебя, что она в них понимает?

Он махал тяжелой, темной от въевшегося гуталина рукой на бамбуковую этажерку и со сдержанным уважением начинал читать на корешках:

— «Кривые распределения давления по хорде крыла из работ лаборатории Эйфеля», «К вопросу о гидродинамическом аспекте модели «М»! Аспекте, понял?

— Ну а это ты к чему, батя?

— К тому, что тебе, сукин сын, требуется такая подруга жизни, которая бы понимала, кто ты есть, а не относилась бы к тебе как к полуподвальному жителю с высокомерием! Вон твой букет с жасмином, который ты у покойников упер, на помойке валяется! Не видел?

— Видел! — орал Теткин, шоркая тряпкой.

— Ты Пушкина любишь? Так послушай его: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей!» Это совершенно точный факт. Я по опыту скажу — проверено!

— Ногу с полу подними, замочу! — фыркал Теткин.

Настроение у него было — хуже некуда. В этот день он рассчитывая сводить Веронику в парк культуры и отдыха, взять прогулочную лодку и на прудах поставить вопрос ясно и прямо. Звание инженера и диплом у него, по сути дела, в кармане, начинается новый этап жизни, и этот этап он, Теткин, не мыслит проходить без нее.

Накануне дожидался Веронику на лестнице долго. Она приехала на извозчике далеко за полночь, усталая. Узкое худое личико в мазках коричневого неотмытого грима, глаза воспаленные, мутно-красные, как будто на газовую сварку насмотрелась. Только и сказала:

— Да оставьте вы это, Коля! Какой там парк? Не до вас!

И поцокала каблучками, как копытцами, к себе на шестой этаж.

День теперь был пропащий. Отец прицепил ногу, закинул за плечо ящик со щетками и гуталиновыми жестянками, погладил молча по ершистой голове сына твердой рукой и похромал на вокзал, в свою будку, где он работал чистильщиком обуви.

Теткин домыл посуду, подумал, не затеять ли стирку, но тут вспомнил, что именно сегодня в Политехническом музее, в большой аудитории, как всегда, в последнюю пятницу месяца Научно-техническое общество устраивает публичный обзор новейшей зарубежной литературы. На этот раз в связи с традиционным авиационным смотр-парадом в британском городе Брайтоне будут обозреваться последние номера английского журнала «Авиейшн». На эти обзоры, несмотря на каникулярное время, сбегались братья-студенты со всей Москвы и, главное, почти все ведущие инженеры и профессура. Можно с кем-то и встретиться. Так оно и оказалось.

Аудитория была забита. Сидели даже на ступеньках, дым клубился, лежал в косых солнечных полотнищах. Он опоздал и сначала не понял, о чем шум, но протиснулся бесцеремонно поближе, влез между двумя парнишками с рабфака — их он знал — и спросил:

— О чем речь, мужики?

— «Болты» с «пеньками» сцепились!

За длинным голым столом маячили лысины, белели благородные седины, Теткин даже присвистнул — сплошные корифеи.

На кафедре стоял полный гражданин в светлом сюртуке с белым галстуком под распашистой ухоженной бородой, стучал по графину карандашом, добиваясь тишины, потому что все гудели и кричали. Это был профессор Кучеров, прозванный «пеньком».

«Болтами» студенты окрестили тех, кто стоял за металлическое самолетостроение, а «пеньками» тех, кто предлагал в этом деле использовать дерево. Профессор Кучеров, например, любил повторять: «У немца дерева нет, он за металл, а мы держава лесная!»

И хотя еще года три назад ВСНХ ясно указал, что надобно признать дело металлического самолетостроения на советских заводах подлежащим поощрению, «пеньки» позиций не уступали и давали бой при каждом удобном случае.

Таким случаем, как понял Теткин, и оказался этот сбор.

— Прошу прекратить смех! — крикнул Кучеров, багровея. Когда приутихло, уже более спокойно продолжал: — Меня здесь пытаются превратить в дремучего сторонника российской сосны и березы! Мне здесь, извините, тычут в нос британский журнальчик с картинками и заявляют, что на смотре в Брайтоне не было показано ни одной новой деревянной конструкции! Ну и что? Нет-нет, я понимаю позицию и нетерпение наших доморощенных сторонников алюминия! Он у нас в стране, конечно, уже есть! Но что такое современный цельнометаллический самолет? Разве это только алюминий? Это никель, хром, вольфрам, ванадий. Без них не получишь необходимых сталей! Это баббит! Станки и инструментарий высочайшей точности! Я прекрасно осведомлен, какими темпами ведется разработка первого пятилетнего плана полной индустриализации! Я верю, что все это у нас в стране будет! Но завтра, а не сегодня! Сегодня выход один — дерево, фанера, арборит! И наметившаяся тенденция недооценивать дерево может обернуться не просто крупными и масштабными просчетами, а кровью наших героических военных летчиков! Международное положение вам, надеюсь, известно!

— Вроде верно… — сказал Теткин со вздохом.

В середине аудитории встал коренастый человек в сероватом костюме, поднял руку.

— Кто такой? Откуда?

— От туполевцев, кажется, — сказал неуверенно рабфаковец.

— Вернемся, товарищ Кучеров, к тому, что вы столь яростно пропагандируете, — сказал тот, — к дереву. Ну, сосна российская нас немало выручала. Колобашки в лонжеронах из родимой липы тешем и ставим! Из ясеня не мебеля. естественно, клеим! Но вы почему-то забываете, что именно ваши сторонники ставят нас снова в зависимость от заграницы! Вам ведь для особо прочных деталей нужно тропическое экзотически-валютное дерево гикори, спрус, орегон-пайн. Кстати, и сосна не всякая пойдет! Нужно не менее десяти годовых слоев на дюйм радиуса. Выдержанная не менее пяти лет… У вас есть такая? Нет! Значит, что? Металл долой — дорого! А деревяшки — дешево? Я уж не говорю о сравнительном весе в прочности той же сосны и кольчуг-алюминия! Тут и слепому ясно, куда идти!

В аудитории будто бомба взорвалась, как только стекла не вылетели!

— И этот вроде прав… — в сомнении сказал Теткин.

— Вроде да, — растерянно согласились за его спиной.

Теткин вздрогнул и постарался съежиться. К столу из боковой двери вышел элегантный Томилин, с папочкой под мышкой, сел, рассеянно начал осматривать гудящую вулканическую аудиторию.

Теткин, пригнувшись, пробирался прочь. Ничего себе, работничек! Увидит Томилин, что скажет?

Вылетел в коридор и… замер. Голубовская сидела на краешке подоконника, закинув ногу на ногу, курила. «А, черт! Он же всюду ее за собой таскает!» — про себя отметил Теткин.

Ольга Павловна увидела его, помрачнела.

— Николай Николаевич, что там происходит? — кивнула она на дверь.

— Нормальная драчка!

— Это… надолго?

— Думаю, да…

— Господи, скукота-то! — она пристально смотрела на него, будто хотела его о чем-то спросить и не решалась. — Вы что, милый, — наконец сказала она, — работы Модеста ищите?

— Кого?

— Ну, Шубина…

— Ага.

— Юлий Викторович их ждет?

— Конечно.

— Так я и думала… — рассеянно сказала она.

— Что — думали?

— Вы идите, милый! Идите!

Теткин пошел по коридору, оглянулся. Она уткнулась лицом в ладони, плечи мелко вздрагивали: не то плакала, не то смеялась…