"Все. что могли" - читать интересную книгу автора (Ермаков Павел Степанович)

28

В конце января гауптман Богаец вышел из госпиталя. Лечивший его врач с сожалением сказал, что надо было бы еще недели две подержать его на больничном режиме, но русские наступают на харьковском направлении и, очевидно, город скоро будет оставлен, госпиталь должен эвакуироваться еще раньше.

Дорогой парадный мундир Богайца, в котором он ехал на фронт, был залит кровью, порван. Ему подобрали другой, из комплекта полевой одежды. Он оказался велик гауптману, мешком свисал с отощавших плеч, собирался складками под ремнем. Богаец стоял перед зеркалом, узнавал и не узнавал себя. Лицо исхудало, нос и скулы заострились. На побледневшем, с продольными морщинами лбу в суровом изломе чернели брови. Из-под приопущенных тяжелых век угрюмо поблескивали глаза, злая ухмылка кривила тонкие губы.

«Идиот… поделом тебе, — мысленно награждал он собственное отражение увесистыми оплеухами. — На фронт потащился. Захотел к чужой славе примазаться. Нет, в следующий раз пусть сам господин Стронге отправляется туда».

Пока добирался до своего города, к нему несколько раз цеплялись офицеры станционных комендатур. Почему в трудное для армии время он ехал в тыл, а не наоборот? Протез на руке отводил подозрение. Рослого денщика едва удалось отстоять благодаря госпитальной справке, которой он предусмотрительно запасся: гауптман не долечился, ему необходим сопровождающий.

Как бы там ни было, до своего города добрались. На вокзале ветер трепал траурные флаги. Что такое? Встретившийся знакомый офицер объяснил: армии Паулюса больше не существует, фюрер объявил траур.

«Вот она, слава… с обратной стороны», — вновь подумал Богаец, втихомолку радуясь, что счастливо отделался. Вспомнилось, как Стронге при отправке его на фронт напыщенно изрекал:

— Вы едете с благородной миссией. Паулюс — это восходящий полководческий талант, надежда фюрера. Вот увидите, он утрет нос всем этим заносчивым, чванливым фон Бокам, фон Леебам, упустившим победу под Москвой и Петербургом.

Значит, не утер, самому расквасили. Э, какое ему теперь дело до Паулюса? О себе надо думать.

Опять, как много раз было с ним за время лечения в госпитале, его охватил, придавил кошмар того, что случилось там, на степной дороге, при подъезде к Сталинграду, куда спешил он, распираемый восторгом от предстоящей встречи со знаменитым генералом. Ноги ослабли, он присел на скамейку.

Перед глазами снова, будто наяву, вспухло пламя взрыва. Оно слепило, колющей болью, казалось, раздирало черепную коробку. Богаец уцепился за холодные доски скамейки, как хватался тогда за сиденье в кабине грузовика. Ему чудилось, он и сейчас падал вместе с машиной, его продирал мороз, будто опять увидел выскочивших из метели, похожих на дьяволов людей в маскировочных костюмах. Один из них особенно близко подбежал к грузовику, закричал: «Заходи-окружай, бей-молоти немчуру поганую, так ее разэтак…» Полоснул из автомата по кабине, пуля ударила его в плечо. В какое-то мгновение ему показалось, он где-то видел это скуластое лицо, освещенное пламенем горевшего бронетранспортера. Голос, перекрывший звуки стрельбы, тоже слышал. Не могло все это померещиться.

Денщик, которому он не доверял, спас его. Вытащил из снега, доставил в госпиталь. Все повторилось, как под Москвой. Лишь с той разницей, что в этот раз ему ничего не отняли. Но вполне могли отрезать ноги, потому что он их основательно подморозил. Воспаление легких подхватил. Два с половиной месяца провалялся на койке.

Но где же видел то лицо, почему оно не выходило из памяти? Сколько их, разных, непохожих прошло перед ним за полтора военных года. Растерянных, угодливых, мучившихся в корчах при допросах и расстрелах, озлобленных. То, замеченное им в метели, не относилось ни к первым, ни ко вторым, ни к третьим. В нем была отвага и ненависть. Вид человека, его голос преследовали Богайца во сне и наяву. И только когда ехал с вокзала на машине со знакомым офицером, неожиданно вспомнил того человека. Сейчас увидел его не в заснеженной степи, а на скользкой после дождя проселочной дороге, в низко надвинутой на лоб зеленой фуражке. Тот же голос, как и тогда, крыл по-русски, те же глаза свирепо сверкали из-под козырька. Это он достал гранатой машину Богайца и чуть не спровадил его на тот свет.

Верилось в такое с трудом. Скорее, вовсе не верилось. Где тот человек был осенью сорок первого, и где теперь он увидел этого? Но сбросить с себя наваждение гауптман не мог. Оно будоражило, разрасталось в нем, его трясло от мысли, что все происшедшее с ним с самого начала, то есть с сентября тридцать девятого, связано с русскими, в том числе с этими людьми в зеленых фуражках. Все затянуто тугим узлом. Он, Леопольд Богаец, должен разрубить этот узел.

Наместник Стронге встретил так, будто ничего не случилось, словно гауптмана не коснулась смертельная опасность. Не требовал от Богайца рассказа о поездке, сразу обрушил гнев на Паулюса:

— Фюрер пожаловал ему фельдмаршала, а он — в плен…

С налившимися кровью глазами, пылая негодованием, наместник поднял грузную тушу из-за стола, тяжело подминая блестящими сапогами ворсистый ковер. Нет, он, Стронге, не был другом Паулюса, у них только шапочное знакомство. Где письмо Паулюсу? Сгорело в машине? Впрочем, и не было никакого письма, он не мог писать генералу-изменнику.

Вот так легко открестился от человека, дружбой с которым еще совсем недавно похвалялся, бравировал ею. Сейчас Богаец, пожалуй, впервые за все время, пока находился вблизи Стронге, в полной зависимости от него, подумал, что тот, не знающий привязанностей и сострадания, может не моргнув глазом отправить его, гауптмана Богайца, под расстрел или даже на виселицу. Он непроизвольно попятился к двери, а Стронге, неправильно поняв его движение, кивнул, раскуривая сигару:

— Приступайте к своим обязанностям.

Богаец был доволен тем, что тот не вспомнил об отпуске, обещанном ему после выполнения «благородной миссии». Миссия провалилась, говорить не о чем. Меньше всего ему сейчас хотелось ехать домой, лицемерить с нелюбимой женой.

По темной улице тряско катилась бричка. С юга, должно быть, с Черного моря, дул теплый влажный ветер. С неба сеялся дождь со снегом. Мокро повсюду, как ранней весной. Хотя весна еще не пришла, она задержалась где-то на берегу моря.

Возница сидел на передке брички, втянув голову в плечи, ежился, как воробей на застрехе, крутил головой. Иногда пошевеливал вожжами, поторапливая лошадь.

Вдоль домов по тротуару рысил Микола Яровой с одним из своих «хлопцив». Они натыкались на раскисшие снежные глыбы, оступались в лужи. Микола издали чувствовал настороженность и беспокойство возницы и уповал на божию милость, чтобы тележка благополучно докатилась до городской окраины.

Конец улицы уже угадывался, оставалось миновать три-четыре домика, окруженных садами. Микола увидал, из-под дерева, залепленного мокрым снегом, выступила темная фигура, резкий повелительный голос потребовал остановиться, спросил пароль. Возница взмахнул кнутом, показал, что не намерен перед всяким встречным ломать шапку, но уже кто-то другой схватил лошадь под уздцы.

— Хальт! — нетерпеливо, угрожающе гаркнул он.

Микола вжался в первую попавшуюся калитку, выставил перед собой автомат, опасливо следил за происходящим на дороге. Там на украинско-немецкой смеси допрашивали возницу. Кто такой, куда едет, что везет? До Миколы донеслись причитания возницы. Да Господи ты Боже мой, який пароль, он и слова такого не понимает, откуда его знать бедному селянину? Он никого не трогает, торопится на свадьбу, кум сына женит. А яка на хуторе справа? Ниякой нема. У знакомого в городе попросил посуду, везет куму. Господа солдаты могут сами побачить ящик, что стоит на возку.

Толково вел свою роль возница, тоже «хлопець» Миколы. Про ящик ловко ввернул. Там посуда, пусть проверяют. Ну, не простая посуда, дорогая, из той, какую зажилил пан Затуляк в музее. Одному Миколе все это известно, больше никому. Известно потому, что Микола крепко повязан с паном Богайцом.

Слышалось, как шуровали в ящике. Там что-то звякнуло, хрустнуло. Разве такой фарфор для грубых солдатских або мужицких рук?

Новый жесткий вопрос, что под брезентом? Справа кой-какая одежонка бедняцкая, харчишки. Он же казав, на свадьбу едет, сыпал возница. Сунутся или не сунутся под брезент? Не одежонка там, два «хлопця» Миколы притулились. На всякий случай. На беду?

А беда — тут она, за грудки взяла. Не успел додумать Микола. «Хлопци» ли не выдержали, может, немцы, не видел он. Хлестнула автоматная очередь. Кто-то дико вскрикнул. От дома напротив тоже застучали выстрелы.

Жалобно заржала лошадь, рванулась в оглоблях и завалилась. Микола нажал на спусковой крючок, целя по вспышкам. Не можно, чтобы патруль повязал «хлопцив». К нему и пану Богайцу ниточка потянется.

Минут пять молотили воздух автоматы с разных сторон, туго пришлось Миколе. Напарник его свалился замертво. Хлопнули бы и самого, но он схоронился за ледяной глыбой, сполз в канаву, пробрался за хатку, по огородам-садам рванул подальше. Утек Микола, слышал сзади, как простучали автоматы и смолкли.

Утром он встретил Богайца возле его квартиры.

— Влопались хлопцы, — мрачно сплюнул Микола, ожег Богайца воспаленным взглядом. — По той улице наперед сам два раза прошел. Никого не было. Никакой охраны. Повозку сразу схватили.

— Кто? — побледнел Богаец.

— Немцы. Как из-под земли повылазили, будто ждали.

— Ну…

— Всех порешили.

— Сам видел?

— А як же. Бачив.

Несмотря на заверения Миколы, Богаец весь день сидел, как на иголках. Ждал, вот войдут ищейки Геллерта, возьмут его и поволокут к Стронге. От этой мысли окатывало холодным потом. Он не выдержал, сходил в буфет, хватил стакан коньяку. Немного отлегло. Осуждающе подумал о себе, напрасно трясется, никто, кроме него и Миколы, не знал, откуда взялся ящик с фарфором, обнаруженный немцами в возке. Может, пан Затуляк… и вашим и нашим служит? Но Затуляка уже трое суток нет в городе. Богаец сам взял посуду в хранилище и впервые своими глазами видел — его имущество на месте, хранится в подвале.

Вечером появился Геллерт, но один, без людей. Необычно расстроенный, удрученный. Перед «другом» плакался: снова его разнес Стронге. За что? Какие-то кретины неизвестно где сперли старинный фарфор и пытались вывезти из города. Оболтусы патрульные не смогли взять их чисто, в перестрелке половину фарфора разбили. За него и нагорело Геллерту. Видел бы Лео, как у Стронге тряслись руки и диким огнем горели глаза, когда он перебирал черепки.

Богаец облегченно вздохнул, позвал Геллерта в офицерское казино. Он не жалел марок, оба основательно «расслабились». Из многочисленных жалоб Геллерта на свою собачью должность Богаец выудил лишь то, что из города можно выехать по личному пропуску, выданному наместником, и по паролю, который он сам меняет два раза в сутки.

«Ну и хрен с ним, пусть тешится своими паролями», — притащившись в полночь домой, бессвязно думал Богаец, сунув голову под холодную струю из-под крана. Туго соображал, вспоминая разговор с Геллертом. Похоже, гестаповец не столь был пьян, сколько изображал. Между жалобами успевал спрашивать, правда ли, что господин старший Богаец, фатер Лео, владел имением, наполненным ценностями вроде музейных? Он отвечал, что стоит и сейчас особняк, когда-то принадлежавший культурной и богатой семье. Теперь это его имение, но оно пусто, как старый амбар. Трезвел не столько от холодной воды, сколько от того, что начал понимать, гестаповец «прощупывал» его.

Утром с больной головой Богаец, по приказу Стронге, с командой солдат и полицейских снова поехал по селам. Армия фюрера и сама Германия испытывала большую нужду в продовольствии. Перед выездом он получил конверт с паролем. На окраине часовые выпустили грузовики, лишь мельком взглянув в кузов. Тут ему стукнуло в голову: если бы он сейчас к двум автомашинам невзначай подстегнул третью? Со своим добром…

Мозгуй, гауптман, крепче. Не получилось бы так, что собственными руками передашь это добро господину Стронге и потом распростишься с жизнью.