"Все. что могли" - читать интересную книгу автора (Ермаков Павел Степанович)

15

С утра на позициях полка было тихо. Немцы не стреляли, не атаковали. Надя обходила роты второго батальона, спрашивала, нет ли больных; легкораненым, оставшимся в строю, меняла повязки. До слуха доносился гром, но после него не налетал прохладный ветер, небо не разражалось сверкающими струями дождя. Гром этот катился с севера, где в дымных тучах лежал город, обложенный могучей дугой немецких войск, концы которой упирались в Волгу.

Но и здесь тишина была недолгой. Скоро ударили немецкие залпы, начали рваться снаряды и мины. В ответ громыхнула наша артиллерия. Короче говоря, день-то был обычный, необычной явилась только утренняя тишина.

В батальоне по телефону Надю нашел военврач Зарецкий, потребовал, чтобы она срочно пришла в медпункт. Она с досадой подумала, что Борис Львович все-таки решил увести ее с передовой.

«Это лишнее. Я не папенькина дочка», — пришли на память вычитанные в книжке, еще в детстве, слова.

— Надежда Михайловна, голубушка, — изобразил негодование Зарецкий, как только Надя появилась в полковом медпункте. — Я велел вам без моего ведома не уходить… туда. Знаю, что думаете. Военный медик должен быть там, где бой. Понимаю прекрасно, фельдшер Ильина не хочет быть исключением. По вашему возмущенному виду угадываю, вы это мне сейчас и скажете.

С ее языка, действительно, готовы были сорваться именно эти возражения. В уме вертелась нелепая фраза «не папенькина дочка». Но ничего не сказала, лишь нахмурилась. Военврач выдохся, запал у него прошел.

— Надя, я не делаю вам исключения, просто вы нужны здесь. Мы с вами вдвоем на весь полк, никак не пришлют второго врача, — он кивнул на бойцов, рядком сидевших на длинной скамейке. — Наши лучшие стрелки вызваны на курсы снайперов. Надо проверить их зрение.

Да, Надя знала, Борис Львович сам этого сделать не мог. Даже через толстые стекла очков он не различал таблицы, по которой обычно проверяется зрение. Развешивая ее, Надя увидела знакомого бойца Гудошникова.

— Яков Петрович, и вы в снайпера подались?

— Для охотника это самое подходящее занятие.

— Как ваша рана?

— Ни капельки не болит. Присохло. Можно снять бинт.

Бойцы были все здоровыми, зоркими. Заканчивая осмотр, Надя неожиданно для себя, а еще больше для Зарецкого, попросила:

— Товарищ военврач, отпустите меня на эти курсы.

— То есть… не пойму? — оторопел Зарецкий, подписывавший медицинские карточки бойцов. Когда до него дошел смысл ее просьбы и по взгляду Нади он понял, что Ильина не шутит, замахал руками. — Не могу. Вы здесь больше, чем где-нибудь, нужны. Нет, не разрешаю.

Гудошников поерзал на скамейке, покашлял в кулак.

— Товарищ военврач, наша докторша отчаянная. У ей рука не дрогнет, она сможет и снайпером. Еще похлеще, чем доктором, — подлил он масла в огонь.

Это было последней каплей. Зарецкий вскочил, забегал по землянке, отрывисто восклицая что-то понятное только ему, сдернул с носа очки, наткнулся на табуретку.

— Надежда Михайловна, вы встали сегодня не с той ноги, — упрекнул ее.

Военврач горячо доказывал, что в самой природе женщины заложена гуманность, она — выражение милосердия, наконец, она мать. К тому же, Надя медик, призвание ее лечить, а не убивать. Как додумалась она, очень толковый фельдшер, изменить своей профессии?

Но чем яростней метал молнии Зарецкий, этот добрый, беспомощный в своей близорукости, пожилой человек, нашедший в Наде надежную помощницу и опору, тем менее убедительными казались ей его слова. Она еще сильнее утверждалась в своем внезапно вспыхнувшем желании, как летом в военкомате, когда решила пойти на военную службу.

— Борис Львович, разве вы забыли, что случилось, когда мы плыли через Волгу? — с почерневшим лицом тихо спросила она.

— Вот именно! Я не хочу, чтобы с вами произошло то же, что с вашими детьми, — Зарецкий неуловимо обмяк и обреченно добавил: — Сам я не в силах это решить. Как посмотрит командир полка.

— Я напишу ему рапорт.

Военврач кивнул, казалось, смирился, что уговоры его не действовали. Приказывать он не умел, считал, приказ в этом случае вряд ли поможет.

Будущих снайперов привезли на левый берег Волги, в тот городок, откуда Надя уехала на фронт. Пока переправлялись через реку, была задумчивой, лицо и глаза выдавали глубокую душевную муку. Гудошников примостился рядом с нею, видел, что ее не задевали веселые возгласы бойцов, откровенно радовавшихся, что на целые две недели уезжали с передовой от обстрелов и немецких атак. Иные, особенно молодые, таинственно подмигивали друг другу, обсуждали, не станут ли отпускать вечерами в город по увольнительной. Поскольку курсы, рассуждали они, то отпускать полагается. Не боевая обстановка. Но если начальник курсов окажется собакой, то от такого добра не жди. Ничего, можно и в самоволку махнуть. Бог не выдаст, свинья не съест. По бабам жуть как стосковались. Небось, проживают тут молодки, маются без мужиков. Об этом шептались, чтоб не услышала спутница, единственная женщина из их полка.

Надя не слышала шуточек. Она вся была на той, прошлой переправе, на заросшем кладбище, где под маленькой пирамидкой покоилась ее доченька. Стояла на песчаном волжском берегу, угадывала говор волн, отобравших у нее Димку, сыночка с родными отцовскими глазами.

Гудошников глядел на нее исподтишка и раздумывал: «Не в себе девка. Неладно у ей что-то. На какой это случай с детьми намекал военврач?» Не того склада был его характер, чтобы молчать, когда рядом страдает человек. Спросил не напрямую, издалека:

— Неужто, дочка, сумленье берет? Жалеешь, что поехала на курсы? Не боись, если что, я подмогну.

— Нет, Яков Петрович, не о курсах думаю. Летом на этой переправе бомбили нас, — глухо говорила Надя. — Дочку мою по шестому годику, да сыночка совсем маленького, ходить только начал, убило тогда.

— Ох ты, болезная, — качнув головой, горестно отозвался Гудошников, многодетный отец. — Как наяву все опять привиделось? Поплачь, можа полегчает.

— Все слезы выплакала.

— Отец ихний… муж твой, где он? — понимал, больно ей, невмоготу отвечать, надо бы ему язык попридержать, но не смог себя одернуть, опять же, хотел женщине посочувствовать, в горе поддержать.

— Отец… — Надя долго молчала, глядя отсутствующими глазами на бурлящую за бортом воду. — Он на границе бой принял. Ничего о нем не знаю.

От лица Гудошникова отхлынула кровь, скулы закаменели.

— Наши слезы им еще отольются, — едва разлепил он онемевшие губы, — подумал: «Экое пережила, не сломилась. Кремень женщина».

Потекли, замелькали учебные дни. Подъем, завтрак, занятия. Отдых, сон на чистых простынях. Все, как в учебном заведении. Надя первое время в столовой, заслышав далекий грохот канонады, непроизвольно закрывала тарелку ладонями. Будто в землянке на передовой, когда от близкого разрыва снаряда сыпалась земля в котелок с кашей.

Народ на курсах собрался из разных полков. Кроме Нади еще шесть женщин занималось, две вовсе девчушки, прошлогодние выпускницы десятилетки. Хотя и не на передовой, а изматывались изрядно. С утра до вечера по мишеням из винтовки садили. Ныло плечо, рябило в глазах. Сердито закусывала губу, слала пулю за пулей, будто перед ней стояла не мишень, а подкрадывался немец.

— Подходяще, — отзывался майор-огневик, шустрый, лихой мужичок, бросающий жадные взгляды на женщин, пока, видно, не набравшийся смелости «закинуть удочки». — Но еще мало поразить цель. Кладите пули в десятку. Учитесь попадать в глаз скачущего зайца. Будете попадать — тогда вы снайпер.

— Ишь, прыткий, — недовольно бурчал Гудошников. — Ты покажи, сам попадешь ли, не в глаз хотя бы, а в зайца.

В общем-то, он понимал, майор прав, не возражал, когда тот внушал:

— Выбери цель, не медли. Упреждай противника. Ты его не убьешь, он тебя… подловит. У них снайпера тоже стрелять умеют.

Деликатно сказал, не убьет, а подловит. Смысл тот же. Не зевай.

Молодой сержант Петя Кравцов, в пилоточке набекрень, из-под нее кудри на глаза падают, высказался пренебрежительно:

— Чего понапрасну патроны жгем? Аж винторез раскалился. Кто не умеет стрелять, за неделю не научится.

Сам был метким стрелком. Потому и перед майором не сробел.

— Ну-ка ты, Петя Кравцов, первый парень на деревне, — погрозил майор пальцем. — Эти вредные разговорчики оставь, — мельком глянул на девчат, с интересом внимавших сержанту, усмехнулся. — Герой, возьму ножницы, да кудри-то подрежу.

Девчата прыснули, сержант насупился, передернул затвором, впился взглядом в мишень.

Майор гнул свою линию, сокращал время на поиск цели и прицеливание. Мишени появлялись на секунду-другую и исчезали. Не лови ворон, стрелок. Мастером в своем деле был майор. Даже Гудошников перестал ворчать. Постоянно держался возле Нади, советовал:

— Торопись, да медленно. Так-то вернее.

Петя Кравцов, как поняла Надя, был неправ. Патроны они жгли не зря. Каждый день стрельбы добавлял ей уверенности. Оптический прибор приближал цель. Она сажала ее на перекрестие, всякий раз хотела увидеть того рыжего, с грязной рожей, немца, свалившегося на нее в воронке.

За день изматывались, но вечером, укладываясь спать, вспоминали довоенную жизнь, делились женскими секретами. Поближе к Наде держалась Соня Мальцева, чуть помоложе ее, как выражались подружки, «фигуристая», голубоглазая шатенка.

— Я не была замужем, — как-то со вздохом сказала она, услышав, что Надя мать двоих детей. — Все выбирала самого красивого, хорошего. Где они теперь — хорошие и красивые?

— У тебя они еще впереди, — говорила Надя, прибирая на ночь волосы.

Она не рассталась с косой, хотя хлопотно было с нею на фронте. Однажды какой-то строгий начальник сердито зыркнул на ее тяжелый узел на затылке, приказал: «Убрать это… Только русалок нам не хватает». Но военврач Зарецкий заступился, а поборник устава больше у них не появлялся.

— Мне бы половинку твоего чуда, — восхищенно воскликнула Соня, взяла у Нади гребешок и мягкими прикосновениями стала расчесывать, пропускать сквозь пальцы шелковистые пряди. — Побегали бы парни за мною.

Потом она быстро разделась, отбила чечетку между кроватями, потянулась, погладила себя по бокам и крутым бедрам, мечтательно высказалась:

— Девоньки, на танцы бы сейчас. Еще лучше с милым дружком на бережок речки.

Бросилась в постель, как с берега в воду, укрылась одеялом с головой. Всхлипнула и затихла. Девчата тоже пригорюнились.

На курсах появился незнакомый старшина. Майор представил его: знаменитый сталинградский снайпер. И впрямь, Надя вспомнила, что читала о нем во фронтовой газете, видела его портрет. Сейчас он выглядел не столь браво, как на снимке. Был невысок ростом, сухощав, нетороплив в движениях. Целыми днями он занимался с бойцами, лазил с ними по буеракам, устраивал засады.

— Вроде бы скрадку соорудил при охоте на перелетную дичь, — пояснял Наде Гудошников.

Старшина не стращал, как майор, если мол не успеешь выстрелить, то тебя ухлопают. Но эту же мысль растолковывал на местности, учил так располагаться, чтобы немец тебя первым не засек. Как-то он задолго до рассвета ушел на стрельбище, где и устроил «скрадку». Сколько потом ни глазели будущие снайперы, ни обшаривали местность через оптику, не обнаружили его позицию.

— Обвел нас старшина вокруг пальца, — заявил сержант Кравцов, теребя вихры. — Поди, сам дрыхнет в казарме, а мы носом тут тычемся. Знаменитость…

В этот раз майор не стал тратить на него красноречие, повел снайперов вперед. Когда почти столкнулись со старшиной, именно нос к носу, Кравцов от смущения почесал пятерней затылок.

С точки зрения старшины, все выглядело до обидного просто. За маленьким бугорком, заросшим бурьяном, он отрыл ячейку, землю унес подальше назад. Ни камешка, ни кустика вокруг не тронул. Ничего не изменил на знакомом для всех месте. Потому его и не обнаружили.

«Так и немец, выйдет утром из блиндажа, — размышляла Надя, — оглядит нейтральную полосу, а на ней все в точности так, как было накануне. Но там уже засел наш снайпер, вот этот старшина. Ясно, он и одолеет немца». Потом каждый снайпер выбирал себе позицию. Надя устроила огневой рубеж за густым кустом на выходе из балочки. Обзор перед ней был полный, при артобстреле укрыться можно, винтовка постоянно в тени, оптика не отсвечивает. Старшина одобрительно глянул на Надю, спросил:

— Мне сказали, вы медичка?

— До фронта на пограничной заставе с мужем жила, — ушла она от прямого ответа.

— Понятно. Для пограничника в службе что главное? — спросил он то ли себя, то ли ее, и пояснил: — Он видит все и всех, его никто.

Собрал снайперов в кружок, посуровел, заговорил о том, что в последние дни немец штурмует город. До холодов торопится его взять. Жмет, спасу нет. Наша оборона трещит, к Волге жмется.

— По моему старшинскому разумению, — заключил он, — вас могут бросить в город. При вражеском штурме для снайперов самая работа. Орудийную прислугу выбивать, корректировщиков, наблюдателей. Условия для «работы» там другие, нежели здесь. Среди городских улиц и разбитых домов. На месте ознакомитесь. Думаю, свидимся.

Вещим оказалось «старшинское разумение» — отправку в осажденный город объявили через сутки. Надя побежала к майору, чтоб пустил на могилу к дочери. Майор понимающе выслушал, разрешил отправиться с нею и Гудошникову, поскольку тот сам напросился.

Подходили к кладбищу, за густой завесой расцвеченных осенью деревьев грохнул ружейный залп, зазвучал траурный марш. Так было и в тот раз. Суматошно кружились вспугнутые птицы, вдалеке таяли печальные звуки оркестра.

Могилку Маши нашли не сразу. Немало их тут прибавилось с того горестного дня. Бугорок осел, от дождей расплылся, пирамидка накренилась.

— Погоди-ко, Надюша, я счас, — Гудошников поспешил туда, где уже смолкла музыка.

Надя преклонила колени, слезы закапали на сухие комья глины.

— Доченька милая, прости меня, — шептала она. — Я не смогла долго прийти к тебе, хотя и обещала.

Вернулся Гудошников с лопатой и баночкой краски. Он подправил холмик, из-за ограды принес большие дернины и аккуратно обложил могилу.

— Дождичек прольет, травка встрепенется. Пусть земля тебе будет пухом, Машенька Ильина, — голос у него осекся, он взмахнул рукой и замолчал, чтобы не растравлять материнское сердце.

Он подкрасил звездочку, подновил надпись, по просьбе Нади написал годы жизни девочки, короткие, как воробьиный срок. От себя добавил: «Погибла при бомбежке переправы».