"Все. что могли" - читать интересную книгу автора (Ермаков Павел Степанович)

Часть вторая Прости меня

1

Транспортный самолет коротко разбежался по кочковатой поляне, окаймленной кострами, взмыл в ночное небо. И тут Ильиным неожиданно завладело странное чувство раздвоенности.

С одной стороны, наконец-то сбывались его долгие ожидания, он выберется из глубокого вражеского тыла и пойдет в действующую армию. За год, начиная с июня сорок первого, он не единожды пытался пробиться на восток. Но всякий раз неудача подстерегала его. Быстро и очень далеко, под самую Москву, забрался немец, огромные пространства подмял под себя. Завел на них «новый порядок», посадил свои управы и гарнизоны, поставил военные комендатуры и гестаповские отделения, словно тугой паутиной опутал города и села. Повсюду шныряли полицейские ищейки и гестаповские соглядатаи, свирепствовали каратели. Все это Ильин испытал на собственной шкуре.

Последний раз он пробовал прорваться в январе, после нападения на немецкую комендатуру. Налет этот затеял, скорее, от отчаяния. Силенок у него явно недоставало. Восстановить партизанский отряд, выданный предателем и разгромленный немцами, не удалось. Люди не шли. Слухи о жестокой расправе над партизанами разнеслись далеко окрест. Да не только это сдерживало жителей. Пожалуй, Ильин теперь окончательно убедился, что не все они приняли и признали правомерным приход сюда Красной Армии в тридцать девятом году и установление советской власти. Иллюзии выдавались за действительность, а жизнь рассудила иначе.

В конце концов он с Горошкиным прибился к отряду Дмитрия Медведева, заброшенному в мае в ровенские леса. В первом же бою с карателями был тяжело ранен, и вот вывозят его.

С другой стороны, улетал Ильин на «большую землю» с чувством личной вины, ибо порывал нити, связывавшие его с границей, где потерял десятки бойцов и командиров, где сгинула его семья. Родители жены Нади вправе упрекнуть: сам-то уцелел, а жену и дочку не сберег.

Он заворочался на носилках, застонал. Над ним склонился Горошкин.

— Потерпите, товарищ капитан. Может, чайку горяченького? У летчиков есть.

Ответа не услышал и решил, что Ильин уснул, зашептал над ним успокоительно:

— Правильно, Андрей Максимович. Сон для раненого первое средство-лекарство. Скоро прилетим, там подлечат вас, и снова будете живым-здоровым.

Самолет сильно тряхнуло. Через круглое оконце Горошкин увидел, как тьму прошили ослепительные вспышки. По обшивке ударили россыпью, будто тяжелым градом по железной крыше. Надрывно реванули моторы, самолет заскользил вниз, даже дух захватило. За оконцем опять огромной ромашкой расцвел взрыв, салон залило мертвенным светом. В борту зазияла рваная пробоина, в нее упруго, с жутким посвистом вломился холодный воздух.

У Горошкина помутилось в глазах от острой боли в левой руке.

— Гад-паразит, — выругался он сквозь стиснутые зубы и зажал рану ладонью.

Разрывая обертку перевязочного пакета, к нему метнулся санитар. Он начал бинтовать, стараясь перекричать рев моторов и завывание ветра:

— Линию фронта переходим. Сколько летаю, немец не пропустит, чтобы не обстрелять.

Через бинт проступало, расползалось кровавое пятно. Горошкин чувствовал доходящую до плеча болезненную ломоту, говорил санитару в ухо:

— В июне прошлого года, когда немец на заставу напал, такая катавасия-свалка заварилась, а пуля меня не тронула. Лишь осколок скобленул. В партизанах тож Бог миловал. А тут…

— Вишь, здесь от нас мало чего зависело, — опять кричал санитар. — Говори спасибо, что не кувыркнулись. Летчики у нас — лихие ребята. Много разов с емя туда летал. Теперя дома будем.

Он окинул взглядом повязку, приподнял руку, подтянул узелок и замер в тревожном ожидании. Двигатели то визжали на последнем пределе, то почти замирали. Машина шла неровно и, похоже, снижалась.

Скоро колеса коснулись земли, самолет неловко попрыгал, чихнул мотором и остановился. Из кабины показался пилот, хлопнул кожаным шлемом о ладонь.

— Везучие вы, ребята, долго жить будете, — он задорно поглядывал на раненых, осторожно ступал между носилками. — На одном самолюбии летели, до аэродрома не дотянули. За вами скоро на машинах приедут.

Не пояснил, почему не дотянули. Откинул дверцу, спустил трап, вышел наружу. За ним потянулись другие члены экипажа.

Спустился и Горошкин, все еще ошарашенно поглядывая на забинтованную, как кукла, руку. Надеялся довезти до госпиталя Ильина, написать домой, известить, что жив, и без промедления рвануть на фронт. Не повезло.

Занималось утро. Над кромкой леса небо алело, по лугу, застилая самолет, расползался туман. И такая тишина стояла вокруг, что у Горошкина зазвенело в ушах.

Летчики обходили машину, тихо переговаривались:

— Левая плоскость — решето. Бензопровод смяло. Как не гробанулись? Чудеса в решете. За неделю не залатать.

«Ну, летуны-ухари, — думал Горошкин, вспоминая ощущение беспомощности, охватившее его при обстреле. — По тебе лупят-долбят, а ты огрызнуться не можешь».

— Вася, — донесся из самолета голос Ильина, и Горошкин, обрадованный, что капитан очнулся, взлетел по трапу. — Где мы?

— До Москвы малость не долетели. Вынужденная посадка. Немец садил снарядами, ни вздохнуть ни охнуть. Вот, сволочь, руку повредил. Почти дома.

Капитан пошевелился, попросил:

— Скажи, пусть меня на волю вынесут.

Из-за леса выплыло солнце, окатило теплом. Золотистые лучи пронзили ближний соснячок. Над цветами загудели шмели, запорхали бабочки, затрепетали стрекозы. Небо было чистым, высоким, нежно-голубым.

Наносило дымком, где-то вдалеке лаяла собака. За перелеском мычали коровы, позвякивали колокольчики, хлопал пастуший хлыст. Стайка босоногих мальчишек выпорхнула из-за кустов, остановилась в нерешительности перед самолетом.

На фоне игры света и красок наступающего дня, знакомых с детства звуков мирной сельской жизни, Ильин, как показалось Горошкину, выглядел особенно беспомощно жалко. Бледно-землистые щеки и подбородок плотно затянула многодневная щетина, скулы заострились. Пересохшие губы потрескались.

— Что — хорош? — догадливо спросил капитан. — Вася, ты заранее не хорони меня. Мой срок еще не пришел, — он беспокойно завертел головой, ощупал носилки. — Где фуражка?

Когда Горошкин вынес из самолета фуражку с выцветшим, почти потерявшим свою зеленую окраску верхом, с длинным затертым козырьком, Ильин скупо улыбнулся:

— Нам с тобой еще обратно до границы топать. Без зеленой фуражки нас там не признают.