"Симулятор. Задача: выжить" - читать интересную книгу автора (Сертаков Виталий)

Я вовсе не холодная и не деревяшка.

И не надо думать, что если у человека куча физических недостатков, то он окрысился на весь мир. Вовсе нет, просто привыкаешь, что мимо проплывает лучшее, и всегда будет проплывать.

Кроме того, привыкаешь к лживому сочувствию.

Я замечала, как директорша Тамара на меня смотрит. Она улыбалась и спрашивала о школе, о нарядах, но в глубине ее глаз кипело отвращение. Еле заметно кипело, булькало потихонечку. Я маме говорила, что директорша внутри злая, а мама со мной спорила. Я чувствовала, как Тамара не может пропустить мой горб и хромоту. Она прямо-таки облизывала меня взглядом, особенно когда замечала раздетую в саду. Я в купальнике при чужих не показывалась, в беседке садовой пряталась, но не всегда успеешь халат накинуть.

Ее взгляды прожигали, как капли масла со сковороды.

Мамочка объясняла, что у Маркеловны своих детей нет, и семейная жизнь бестолковая, оттого она рада всех развести. Мама смеялась, она не верила, что Тамара ее разведет... Моя ловкая и обычно такая проницательная мама на сей раз не разглядела очевидного. Не скажу точно — может, таких людишек гадких полно, и соседка наша вовсе не исключение... Но дело не в детях ее неродившихся.

Тамарочка Маркеловна упоенно о фигурке своей заботится. Найдет с утречка морщинку новую, прыщичек какой, опечалится, а тут — раз, соседка недоделанная. Бросишь взгляд на инвалидку рахитичную, и на душе радостнее делается.

Я слышала: Маркеловна и бритый Жан Сергеевич меня обзывали инвалидкой и кривоножкой. При Жоре или маме никто бы из них не посмел.

Кажется, я глупость написала? Совсем не глупость. Дед сутки с Маркеловной пообщался и со мной согласен. Дед посоветовал не брать в голову. Всегда найдутся такие, кому в радость на чужое уродство глядеть. Плохо, что нам еще долго в толкотне жить придется; не выгонишь теперь, а сами не уходят. Хотя дома по всей аллее целые стоят!

Что-то происходит с костями.

Почему-то данное открытие не вызвало у меня отвращения. После очередной стеклянной волны я поднялась наверх, в спальню, разделась, покрутилась перед зеркалом. Кажется, поганее я не выглядела никогда. Космы нечесаные дыбом, глаза воспаленные, рот потрескался, язык обложен. Слава богу, хватило мне ума припрятать пару флаконов духов. Облила себя, ваткой протерлась. Называется — помылась. Постоянно кажется, что от меня зверски воняет. Наверняка воняет, и не только от меня. Хотя вонь кофейная забивает все остальные запахи.

Я спрятала мамины духи и снова подошла к зеркалу. Или мне почудилось, или свет этот синий, дурацкий... Вроде бы кость из груди торчала не так сильно, как раньше. И колено тоже... Вроде бы не так выпячивалось в сторону. То есть я хромала, как и раньше, но что-то в моей проклятой внешности поменялось.

Ноги вдруг перестали меня держать. Я плюхнулась на голую железную кровать, с которой в подвал утащили даже матрас, и так сидела, пережидая колотящееся сердце. Себе я пообещала, что вскрою вены, как только глаза поплывут по щекам. Я сидела, а сердце колотилось все громче, и тут до бестолковой эксгибиционистки дошло, что стучит не сердце. Это сверху, чердака, дежурный колошматил по батарее, заметив свеженькую стеклянную волну.

Я похватала задубевшую, пропахшую потом одежду и полетела вниз. Так и не поняла, показалось мне, или левая нога действительно стала прямее? Думала, что после «налета» вернусь в мамину спальню и подробнее себя осмотрю, но закрутили дела, столько всего произошло...

В маминой комнате наши милые «постояльцы» перевернули все вверх дном; даже не верится, что так поступили соседи, с которыми мы два года здоровались и вместе ходили купаться. Занавески, покрывала, простыни — все похватали. Разграбили мамин и мой туалетные столики. В принципе, наплевать, не жалко но соседи вели себя, как стадо горилл. На спиртосодержащие жидкости, особенно на парфюм, среди женщин развернулась настоящая охота. Никто не хочет вонять, а в соседних домах мы уже подобрали все, что нашли. Приходится мыться песком. Вшей еще нет, но скоро появятся. Скорее всего, придется стричься наголо, как Жан Сергеевич. Хорошо что я успела припрятать эти духи и одеколон Жоры.

Не знаю, что я буду делать, когда одеколон кончится...

Я прибежала вниз, а там опять дрались.

Жан Сергеевич затеял уже три или четыре драки, другие тетки с Сосновой от него не отстают. Увещевать их бесполезно, можно только связать. Жана уже дважды милиционеры связывали, после того как он чуть депутата Мартынюка трубой не убил. А потом все равно развязать пришлось, никто же не будет за пленным ухаживать. Развязали — вроде нормальный человек, тихо разговаривает, извиняется. И не помнит, что творил десять минут назад.

Тетеньки тоже бешеные периодами. С ними, правда, справиться легче; вечером одна укусила сержанта Комарова, он разозлился и запер обеих в гараже. Потом тетеньки пришли в себя, стали плакать и назад проситься, а Комаров достал пистолет и заявил, что пристрелит обеих, если пикнут.

Тут все наши еще больше сдрейфили, потому что второго сержанта, Саши, как раз не было, он ходил с Зиновием и генералом Томченко колодцы осматривать, а Валентин с ружьем караулил розовых на чердаке. Комаров махал пистолетом, и я уже не сомневалась, что он кого-нибудь пристрелит, но обошлось.

Он сам вел себя не лучше тетенек с Сосновой аллеи, только слюну не пускал.

Бешеных надо привязывать.

Я слышала, как мужчины совещались в гараже. Доктор Белкин заявил, что все пятеро с Сосновой аллеи представляют опасность. Как будто без него мы опасности не замечали!

— Что вы предлагаете? — спросил Дед.

— Если вы не возражаете, я бы сначала выслушал остальных.

— Что тут слушать? — пробурчал Комаров. — Одна из этих ненормальных старух чуть сухожилие мне не порвала!

— Вы можете поставить точный диагноз? — поднял руку генерал Томченко.

— Наверняка я могу сообщить одно: болезнь не заразна.

— Не заразна? Вы что, сдурели?! — повысил голос Комаров. — Если их не изолировать, ночью безумные бабки нас перережут!

— Так куда прикажете их девать? Выгнать на улицу? — спросил незнакомый мне голос.

— Если выгнать на улицу, они вернутся! — продолжал гнуть свою линию Комаров. — Еще и других приведут!

— То есть расстрелять? — деловито уточнил генерал.

— Доктор, вы считаете, что это следствие стресса? Или правильнее назвать нервным шоком? — Дед словно не замечал истерического тона Комарова.

— У меня конкретное предложение, — забубнил кто-то невидимый. — Давайте, наконец, сформулируем тактику и стратегию поведения...

— Я давно предлагал разобраться! — взвизгнул депутат.

Его словно не слышали.

— Нервный шок? Стресс? — невесело хохотнул Белкин. — А кто у нас образец невозмутимости? Рискну предположить, что это отравление. Все мы отравлены в той или иной степени. Точный диагноз поставить невозможно; некоторые симптомы дают основание подозревать алкалоиды, и одновременно похоже на пчелиный яд...

— Да о чем вы вообще говорите?! — запищал из своего угла депутат Мартынюк. Его пронзительный голос резал слух, точно гвоздем по стеклу водили. — Какие отравления?! Давайте определимся, что с нами происходит в целом!

— А в целом — ты заткнись, мудило! — веско перебил Комаров. — От таких, как ты, все и происходит...

— Добром-то не кончится! Нельзя тут дальше оставаться, — закряхтел Валентин. — Двинем вдоль просеки, может, прорвемся, а?

— Куда прорвемся? — возразил Дед. — И кто сказал, что в Полянах вы будете в большей безопасности?

— Это точно, — прогудел генерал. — Ни один еще не вернулся, и со станции никто не приезжал. Обычно-то с утренней электрички толпа валила...

— О какой электричке речь? Вы спросите лучше: кто-нибудь за сутки слышал шум поезда? Хоть раз?! Когда проходит товарный, обычно рокочет издалека, разве не так?

Некоторое время все молчали. Я замерла, обливаясь потом. Я из-за двери не видела выражения их лиц, но вполне представляла. Депутат засопел, но против сержанта полезть не посмел. А тот гнусный типаж, к которому принадлежал Комаров, мне прекрасно известен. Такие и в нашей школе, и в каждом дворе есть. Ему надо периодически драться, и лучше быть битым. Потому что такие, как Комаров, не успокаиваются, пока их не излупят до крови. Даже если он во дворе самый сильный и всех победит, то покладистее не становится, а наоборот.

Комаров уймется только тогда, когда ему морду разобьют.

— И самолетов не слышно, — задумчиво добавил генерал.

— Точно... Как под колпаком, — пискнул Мартынюк. — Но если не ходят поезда... То есть вообще никакие поезда, вы хотите сказать? Но это значит...

— Это значит, что в Питере тоже?..

— Никто... Ни с электрички, ни с автобуса... Должны же быть спасатели, вертолеты... — рассуждал сам с собой Валентин.

— Пора понять, — отрубил Дед. — Не будет ни спасателей, ни военных, ни медиков. Никого не будет.

— Но в Петербурге руководство области... — гнул свою линию занудный Мартынюк.

— Мы очень далеко от Петербурга, — перебил Белкин. — Алексей Александрович, да объясните же им, наконец!

— Это вы о чем? — насторожился генерал.

— Хорошо, я попытаюсь, — неохотно согласился Дед. — Хотя это бессмысленно, пока большинство придерживается теории природного катаклизма. Совет простой: дождаться рассвета, выбраться на крышу самого первого дома, возле ворот. Оттуда видно гораздо дальше, тем более в бинокль. Оттуда видно, как далеко распространился цементный лес. И прекрасно видно, что уцелевший сосновый бор высох и зачах до самого горизонта.

— И что с того? Вы сами настаивали на том, что это не военные учения! Предложите иную версию...

— Верно, верно! Поучать других проще всего, а ты попробуй дельное что выдай!..

— Ладно! — рявкнул Дед, и мужики, как ни странно притихли. — Посмотрите в бинокль с крыши. Вы увидите трубу котельной в Полянах, а за ней вы увидите горы.

— Что? Горы?! Какие еще горы?

— Глюк, коллективный глюк. Я читал, такие методики в Штатах давно апробируются...

— Да, хорош глюк! Выйди наружу, там глюк чьюто ногу доедает. Выйди-выйди, раз такой сообразительный!

— Мы пересеклись, понимаете? — увлеченно затараторил чей-то тонкий молодой тенорок. Видимо, это был один из приглашенных на заседание соседей. — Мы пересеклись мирами, мы наложились...

— Сам ты наложился!

— Дайте закончить... — устало возразил Лексей Александрыч.

— Дед, ты в своем уме? Мы только что с дежурства — никаких там гор нету...

Они растерялись и начали на Лексея Александрыча наезжать. Но я ему сразу поверила, потому что видела, как они с Зиновием на крышу лазили.

— Горы растут на глазах последние сорок минут, — терпеливо повторил Дед. — Кроме того, с востока к заливу проходит открытый тектонический разлом. Среди нас нет спеца, но сомневаться не приходится. Налицо видимость мощной вулканической деятельности. Если Оно и не добралось до Питера, то помощи оттуда нам ждать явно не стоит. Коммуникации перерезаны, на горизонте плотная завеса дыма... Я бы назвал это выбросом вулканического пепла...

— Земля постоянно дрожит... — шепотом добавил кто-то.

— Да откуда здесь вулканы? — снова не поверили мужики.

— Простите, но вулканы не могут вырасти за сорок минут! — пошел в атаку депутат. — Вулканичекий выброс должен сопровождаться запахом серы, а уж никак не кофе и не ванилина...

— Я сказал «видимость вулканической деятельности», — невозмутимо поправил Дед. — Я тоже не верю, что в полутора часах от Питера внезапно выросли Гималаи.

— Тогда что? Что это?.. — нервно выдохнул Валентин.

— Иллюзия. Мистификация. Уместно сравнение с панорамой Бородинского сражения. На переднем плане все реально, даже более чем... Каким образом это осуществляется, я не понимаю.

— Кино... — пробормотал сержант Комаров.

— Я бы сказал — интерактивное кино, — хмыкнул доктор Белкин. — Аттракцион с трупами и сумасшедшими.

Снова загомонили все разом, Деду пришлось ждать.

— От жары скоро все свихнемся! За бутылку вина подрались...

— Все равно тех, кто взбесился, следует изолировать!

— У нас дети маленькие!

— Если вы сейчас выгоните на улицу старушек, завтра придет ваш черед, — перекрикивая остальных, надрывался Дед. — Нельзя допускать самосуд. Мы обязаны создать организацию...

— С какой стати не выгонять? Поить их и кормить? — усомнился незнакомый мне низкий голос.

— Старушек?! — зарычал Комаров. — Этого борова вы старушкой обозвали?

Очевидно, он имел в виду Жана Сергеевича. Мне Даже за Жана стало обидно немного; он скорее не на борова, а на медведя походил. И вообще. Несмотря на блатной апломб, он внешне мужчина довольно интересный. Он даже прикованный к батарее не унижался. Не сюсюкал и ни о чем не просил. Совершенно внезапно для себя я пришла к выводу, что именно такой тип мужчин мне и нравится. Нелепее мысли в тот момент мне прийти в голову не могло. Наверное — перегрелась или тоже помаленьку начала терять рассудок

Точнее — Жан мог бы понравиться, если бы Эличка не выросла слепошарой инвалидкой. Тут уж ничего не попишешь, что выросло — то выросло, наш удел — узкоплечий, вечно рефлексирующий, хлюпающий носом Зиновий, и то ненадолго. Это пока он прыщи давит и умничает в математической школе, а годик-другой пройдет, и — привет дачным подружкам! Захомутает слюнявого мальчика грудастая, и самое главное — прямоногая студентка, без всяких кифозов, близорукости, хромоты, веснушек и прочих прелестей! Поймает Зинкин сопливый нос своими грудищами, прижмет нашего математика в тихом месте к стенке, и все его прыщики мигом сойдут на нет...

И до того мне себя жалко стало, еще и про маму вспомнила, что чуть белугой не разревелась. Стою, как шизанутая, хнычу жалобно, коленка ноет все сильнее, дышать тяжело, и сама себя уговариваю, что плакать нельзя.

Потому что не будет у Зинки никакой грудастой и длинноногой. Никого у него, кроме меня, не будет, да и то не факт. Я Деду верила.

Страшно далеки мы от мира, где царят длинноногие блондинки, ха-ха-ха!

Мужики еще долго совещались, но тут меня позвали помочь с перевязкой. В подвале тусовалось несколько раненых; раны, кстати, заживали замечательно. Я рвала на куски последние простыни и думала о словах сержанта Комарова. Если раньше я сомневалась, то теперь всякие сомнения растаяли.

А на маму я смотреть в бинокль не хотела. Скорее всего, это вовсе не мама. Не потому, что я деревянная, а совсем наоборот. Помогать надо, за ранеными ухаживать порядок наводить, спать всех уложить кудато. Я слышала, как дура Маркеловна кому-то сказала, что я деревяшка. Это потому, что мамочка и Жора не вернулись с озера, а Валентин их видел в бинокль.

Они там, на озере, далеко, рядом с другими. На озеpe рыбачили не только мама с Жорой, плавали на лодке еще соседи, а на другом берегу туристы разбили целый палаточный городок. Валентин их рассмотрел в бинокль, потом он давал бинокль другим, Деду и сержанту милиции. Я слышала, как они шептались, говорили, чтобы оптику не давать ко мне в руки. Дед заволновался, что мне плохо станет, если я мертвую маму увижу. Зря он волновался, я даже смотреть туда не хочу, я и так все знаю.

Они там, под водой, вместе с лодкой. Я не верю, что они умерли по-настоящему. То есть я бы верила, если бы они утонули в настоящей воде. А они не утонули, они провалились, как древние мухи в янтарь. Если с водой случилась такая беда, то почему я должна считать маму мертвой?

Дед очень умный, он предложил добывать воду из ржавых веток, и воду сумели добыть, уже когда никто не верил. Так же будет и с моей мамой. Когда все перестанут верить, кто-нибудь придумает способ вытащить ее из озера.

Очень может быть, что Лексей Лександрыч вырвет эту страничку из нашего общего дневника, чтобы случайно не прочли другие. Мы договорились писать только факты, и никаких личных переживаний, а я написала про маму. Я бы не стала писать, но Тамара обозвала меня деревяшкой. А я вовсе не деревянная. Мы хоть в церковь и не ходим, зато побольше других некоторых понимаем, как жить среди людей следует. Христос сказал, что мертвые позаботятся о мертвых, как-то так, я точно не помню.

Это значит, что живые должны спасать живых.

Тамара Маркеловна считает, что я должна кататься по земле и непрерывно выть. А я не хочу кататься и выть, но я вовсе не холодная. У меня внутри словно перегорела деталь, отвечающая за торможение. Я должна непрерывно двигаться, чтобы не сойти с ума. Так даже лучше, работы в доме оказалось полно. Если я замираю, то начинаю задыхаться; я даже не сплю почти эти дни. Когда всех разместили в подвале, и одеял хватило, и лекарств всяких, и когда еду в кладовке заперли (это я предложила!), я тогда напросилась на разведку, потому что сидеть на месте не могла.

Внезапно отупевшую Эличку посетило небольшое откровение. Я словно посмотрела на себя со стороны и ужаснулась. Зловредный, истекающий сарказмом, хромоногий гном, вот кто я.

Кто дал мне право поносить несчастную Маркеловну, пусть она трижды меня ненавидит? Что со мной вообще происходит, откуда столько желчи? Я себя не узнавала.

Я многих не узнаю.

У людей сдвигаются лица, особенно у пожилых. В первый день это происходило медленно, почти незаметно, а сегодня — гораздо быстрее. И не только лица. Плечи, ноги.

Но и это не так страшно. Фразы, интонации, вот что незнакомо. Кто-то кинул клич собраться и вышвырнуть молдаван из пионерского лагеря. Идею поддержали общим ревом, отправились наверх за ножами. Они всерьез собирались резать людей. Там случилась стрельба, погибли люди, но не это меня ужаснуло.

Никто об этом не вспоминает, никто не переживает. Мы привыкаем к убийствам.

Зиновий не ошибся, многие теряют индивидуальность. Они становятся похожи друг на друга, как...

злобные псы. Нападения на соседний коттедж удалось избежать только потому, что переключились на белого медведя. Медведь убежал, затем накатила волна, идея вылазки подзабылась... Это невозможно не заметить. Обострения нарастают или стихают рывками, после каждой стеклянной волны.

Эти волны — как выключатели ненависти.

Обострения нетерпимости. Ненависть. Иногда они готовы перегрызть друг дружке горло, и не за воду, а просто так.

Чаще вспышки случаются перед тем, как накатывает стекло. Дед называет это всплесками нестабильной материи, хотя непонятно, откуда эта самая материя взялась и почему вдруг стала нестабильной.

Вот что я думаю. Я ведь не деревяшка, я еще могу думать. Я думаю — а вдруг это мы сами вызываем нестабильность? Может быть, начинается все наоборот, просто у науки недостает данных? Может быть, не материя вскипает, а люди своей ненавистью вызывают всплески?

В таком случае у нас не очень много шансов.

Скоро мы перестанем разговаривать, а ведь основа цивилизации — это речь. Мы перестанем разговаривать не потому, что забудем слова.

Похоже, у нас изменятся рты.