"Двойная игра" - читать интересную книгу автора (Карау Гюнтер)

34

Перейдет ли Йохен Неблинг границу еще раз? А где, собственно, проходит граница в двойной игре? На слете бранденбургского землячества огромным успехом пользуются маринованные огурчики. «Германия, Германия превыше всего», а обменный курс подскакивает до 1:7. Сынишка Йохена Неблинга начинает ходить.

Frame-up![56] Попал впросак, распят, стерт в порошок. Считал себя хитрецом, а меня провели, как дурачка. Угодил в поставленную собственными руками ловушку.

С тех пор как мы проявили спрятанную в ниппеле микропленку и расшифровали записку доктора Баума, меня не покидала мысль о том, что мы угодили в ловко расставленную ловушку. Да и была ли эта записка от доктора Баума? Вернер втянул меня в продолжавшиеся часами, похожие на допрос дебаты о психологической подоплеке моей связи с человеком из американской секретной службы и снова прокручивал всю эту историю — вплоть до вербовки в кафе «Го». Я заметил, что для него все сводилось к главному вопросу: какими мотивами можно оправдать столь большой риск? Мне снова надо переходить границу?!

Frame-up! Приглашение на манифестацию в спортивный комплекс было замаскировано под воззвание бранденбургского землячества. («Земляки! Все на слет в честь неделимой родины! Кюстрин остается немецким».) Место встречи (за час до раздачи пропагандистских материалов у киоска на стадионе) также было ловко замаскировано. Баум ничем не выдал себя как автор послания, и на первый взгляд казалось, что он ни при чем. Но в конце концов записка была передана через его тайник, который он оборудовал независимо от служебных каналов для личной почты. Может, его выследили его боссы или конкуренты? Может, ловушка предназначалась ему, а не мне? А может, меня использовали только в качестве приманки, чтобы заманить его в западню?

Frame-up! Доктор Баум на занятиях пытался объяснить мне значение этого выражения, пущенного в обиход гангстерами Западного побережья США: «Никогда не забывайте, Мастер Глаз, что теперь вы занимаетесь бизнесом, где приходится продавать самого себя, и, разумеется, как можно дороже. Но остерегайтесь всякого рода ловушек и наветов. Тех людей, что стоят у вас за спиной, опасайтесь больше, чем тех, которые у вас перед глазами. Каждая уловка вызывает ответный прием. Все имеет свою цену, а ценная информация, даже если она получена жестоким способом, на вес золота». Предчувствовал ли уже тогда доктор Баум, что именно ему придется опасаться ловушек и наветов?

Вернер сказал:

— Его риск — это и твой риск. Я не разрешаю тебе идти.

Моего мнения никто не спрашивал. Решал он, а что касается меня, то я испытывал какое-то странное двойственное чувство и вряд ли помог бы ему объективно разобраться во всем, Я снова обрел почву под ногами, наладил отношения в семье, мог спокойно спать, работать и отдыхать — одним словом, моя жизнь приобрела упорядоченный характер. С лихорадочным мотанием через границу было покончено. Как бы идиотски это ни звучало, но, с тех пор как определилась моя роль в системе ЦРУ и я стал оперативным радистом на случай войны и предвоенной обстановки, моя жизнь снова вошла в привычную колею и у меня оставалось достаточно времени для учебы и семьи, а иногда даже для партии в го. А то чуждое, что привнесла в мою жизнь эта новая роль, вписалось в нее как одна из деталей в общую конструкцию. Все упорядочилось. Так неужели всему этому придет конец? Снова неизвестность, снова темная бездна под ногами, снова дорога через минное поле? Но неизвестность тоже имеет свою притягательную силу, а любую мину можно обезвредить. Эти соображения нельзя было рационально обосновать, и я не стал делиться ими с Вернером. Однако интуитивно я чувствовал, что доктор Баум ждет меня.

Вернер с возрастающим беспокойством следил за обострением международной обстановки. На венскую встречу в верхах в 1961 году возлагались большие надежды. Но новый тщеславный американский президент из клана миллионеров Кеннеди отклонил во дворце Хофбург все предложения по разоружению и решению международных проблем, которые выдвинули советские руководители. Едва успев возвратиться в Вашингтон, президент дал указание сделать заявление для прессы о готовности ядерной боевой группы — «пожарной команды» НАТО. У наших непосредственных соседей на Западе этот маневр вызвал воодушевление. С совещания руководящего состава Вернер возвращался со все большим количеством бумаг и все более озабоченным выражением лица. Особое место занимали публикации западногерманской прессы. Читая их в подборке, можно было легко обнаружить направляющую их руку и сравнительно быстро сделать вывод, причем документально подтвержденный, о стратегии эскалации, проводимой противником.

В конце июня в эту кампанию включились западногерманские военные круги. Представитель бундесвера на страницах «Мюнхнер Меркур» утверждал, что в восточной зоне вследствие непрерывной цепи кризисов в любое время можно ожидать взрыва и что создавшаяся обстановка требует от Запада подготовки соответствующих политических, экономических, пропагандистских и организационных мер и подрывных действий. Спустя всего несколько дней этот перечень был расширен за счет военных приготовлений. Генерал Хойзингер, который был начальником оперативного отдела штаба в ставке Гитлера «Вольфшанце», а теперь являлся председателем постоянного военного комитета НАТО в Вашингтоне, заверил, что западногерманские дивизии готовы выполнить любую задачу. В одной из швейцарских публикаций слово «любую» сопровождал восклицательный знак.

Затем мяч снова был отпасован американцам. Генерал Кларк, командующий американскими войсками в Европе, потребовал от своих солдат быть готовыми ко всему. И этот провокационный приказ по войскам был сознательно подхвачен прессой. Наконец, в самом начале июля было раскрыто главное направление всех этих публичных высказываний. В Бонне «исследовательский совет по вопросам воссоединения Германии» подготовил свой третий доклад. Документ предварительно изучался в тайных комитетах и лобби бундестага, в директорских кабинетах огромных концернов, в военных командных инстанциях, на фондовой бирже. Это был тщательно разработанный план установления новых торгово-экономических отношений в ГДР, основу которого составлял целый ряд договоров о концессиях, о замене акций, о праве преимущественной покупки, о наблюдательских мандатах и монополизации, в результате чего народные предприятия должны были поэтапно перейти во владение старых концернов. Не убив медведя, составители плана спешили поделить его шкуру. А через четыре дня после опубликования этого доклада в газете «Кёльнишер рундшау» можно было прочитать о том, что сейчас надлежит «использовать все средства «холодной» войны, войны нервов и горячей войны. Сюда относятся не только вооруженные силы с обычным вооружением, но и подрывные акции, разжигание сопротивления внутри страны, нелегальная работа, разложение сил порядка, саботаж, нарушение работы транспорта и предприятий, организация неповиновения и мятежей». Сообщалось, что в Западный Берлин с большим штатом сотрудников прибыл боннский министр по общегерманским вопросам.

С возрастающим изумлением читал я вырезки из газет, которые Вернер подвинул мне через стол. Меня поразила циничная откровенность, с какой излагались планы свержения рабоче-крестьянской власти в ГДР. Вернера тоже занимал вопрос, какие намерения преследовала эта демонстрация. Это была отнюдь не беседа за круглым столом политических деятелей и обозревателей. За кулисами всего этого стояло предложение доктора Баума или то, что мы принимали за его предложение.

Может, они проверяют нашу реакцию на эту газетную войну и радиовойну? Или они хотят вывести нас из равновесия и вызвать чересчур резкую с нашей стороны ответную реакцию? Или все это означает подрыв основ равновесия? Где финт, а где хорошо продуманный удар?

По тому, как Вернер задавал самому себе эти вопросы в своих нередких теперь монологах, я понял, что его решение не посылать меня в пекло не было окончательным. Чего хотел доктор Баум? Прояснит ли что-нибудь встреча с ним?

А затем одно событие стало опережать другое. Центральный комитет нашей партии направил в адрес Запада настоятельный призыв к оздоровлению обстановки. Одновременно он призвал граждан республики к защите своих завоеваний. Призыв прозвучал совершенно недвусмысленно. Назревало принятие важных решений. Вернер вертелся как белка в колесе. Времени на сон у него почти не оставалось, оставалось оно лишь на то, чтобы переменить рубашку.

Была суббота. Заканчивалась вторая смена. Мы истекали потом под крышей большой лаборатории, где должны были проводиться испытания нового управляемого устройства. Меня позвали к телефону. Звонил Вернер. Голос у него был такой, будто он запыхался. Но чувство юмора не изменило ему.

— Если уж тонуть, так вместе, — сказал он. — Пошли купаться.

Дикие пляжи в Берлине самые красивые. Мы расположились в ивовых зарослях на берегу Шпрее и наблюдали, как скрывалось за трубами Клингенберга солнце. Чайки неподвижно сидели на леерах полузатопленной баржи. По мосту громыхали поезда с отдыхающими. По другую сторону железнодорожной насыпи играли в футбол. Пахло аиром и ржавчиной. Лебединая пара демонстрировала нам своих малышей. Как только мы заплывали подальше, раздавался звук приближающейся моторной лодки, и нам приходилось срочно убираться с ее пути. Потом мимо нас в кильватерной колонне прошли прогулочные катера. На их палубах гремела музыка. Катера оставляли на воде широкий след, в котором отражалась луна. Песок на берегу еще не остыл, и я стал бросать себе на живот целые его пригоршни, наблюдая, как он струится.

Итак, завтра! Вернер дал четкие инструкции:

— Решающее значение имеет новый контакт у справочного киоска. Убедись, что тебя ждет действительно мистер Баум, а не кто-нибудь другой, желающий поиграть с нами в кошки-мышки. Лишь убедившись в этом, вступай в контакт. Но кому я это говорю? Ты ведь не новичок. Тебе знакомы их приемы, действуй в зависимости от обстановки.

Я лежал на прогретом солнцем песке и внимательно прислушивался к приглушенному голосу Вернера, который в такие моменты звучал угрожающе, будто он был заклинателем, изгоняющим злых духов. От него исходило нечто успокаивающее и воодушевляющее. В тот вечер на Шпрее я окончательно осознал, что значит иметь такого друга.

Воскресное утро началось с большой радости. На кухне, между мойкой и мусорным ведром, малыш сделал свои первые шаги. Когда я приготовился уйти из дома, не захватив с лестничной площадки детскую коляску для утренней прогулки с малышом, Рената сразу почуяла неладное, но ни о чем не спросила. А когда я уже стоял в дверях, она подняла воротник моей кожаной куртки и заботливо застегнула карман, в который я засунул пару западногерманских банкнотов.

Аллеи и дорожки вокруг «Лесной сцены» походили на ярмарку. Палатки с сосисками и пивом, духовые оркестры и детские аттракционы, ансамбли народного танца и воздушные шары… Продавались настоящие оладьи и крендели. Особым успехом пользовались маринованные огурчики. Мимо меня в живописных национальных одеждах прошел оркестр. Он играл песню о красном орле, который высоко парит над болотами и песками бранденбургской земли. Вокруг палаток и лотков шныряли менялы, предлагая землякам, приехавшим из зоны, западногерманские марки по курсу 1:6, а некоторые, воодушевленные первыми удачными сделками, взвинтили курс до 1:7. Молчаливые, с изумленными лицами женщины из «Внутренней миссии» собирали в кружки пожертвования на благотворительные цели. Иногда через толпу медленно пробивался правительственный лимузин, доставляя на слет очередного почетного гостя. Из сопровождающих его автомобилей раздавали флажки с гербами бывших бранденбургских, а ныне польских городов. Громкоговоритель верещал:

— Привет родины из Берлина! Привет Ландсбергу и Кюстрину!

Я стоял на автостоянке и наблюдал за местом встречи. Затем не спеша направился к справочному киоску. Заметив меня, доктор Баум бросил взгляд в сторону вокзальных часов и, улыбаясь, протянул руку:

— Мастер Глаз и такая непунктуальность! Спокойная жизнь испортила вас?

Я стал извиняться, объясняя свое опоздание тем, что пограничный контроль усилился. Он, казалось, вздохнул с облегчением от того, что я вообще пришел, и ни о чем больше не спрашивал. Подтянутый и сухощавый, каким я его знал, с меланхолично-высокомерным выражением на бледном лице, он стоял передо мной и улыбался. Мы влились в поток бранденбургских паломников от политики. По пути он сунул мне в руку клочок бумаги — мой банковский счет в долларах достиг поразительной суммы. Затем он спросил, заложили ли материал в тайник точно в указанное время. Я подтвердил, что его заложили в первое воскресенье после полнолуния, а старый Мысловицер шлет привет.

Мы затерялись в толпе на самом верхнем ярусе стадиона. Там, где в 1936 году германская гимнастическая команда завоевывала олимпийские медали для фюрера и фатерланда, теперь на фоне бранденбургских сосен и берез бесновалось реваншистское отребье, в высшей степени отвратительное, непостижимым образом сочетающее сентиментальность и злобную мстительность.

Вокруг нас сидели люди с продубленными ветрами крестьянскими лицами. Почти у всех из жилетного кармана свешивалась золотая цепочка. Герб над их головами свидетельствовал о том, что это «изгнанники» из района Калау. С бесстрастным выражением на лицах слушали они речь министра, который срывающимся, а иногда переходящим в рычание голосом, усиленным громкоговорителем, громоздил одно на другое рассуждения об ущемлении их прав и, казалось, соорудил уже целую словесную башню из несправедливостей. И даже когда он пообещал, что они возвратятся в родные места и удовлетворят все свои желания, никто из них из-за чопорности не удосужился похлопать ему в ладоши. Но глаза их, когда они обменивались многозначительными взглядами, светились восторгом. Глядя на них, я внутренне оцепенел.

Доктор Баум, с иронической улыбкой наблюдая за мной со стороны, шепнул:

— Почему вам здесь не нравится? Ведь это ваши соотечественники. И хотя платим вам мы, в конечном счете вы работаете и на них.

Не было смысла притворяться.

— Все это липа, — сказал я. — Сплошное надувательство. Слишком много режиссуры.

К моему удивлению, он поддержал меня:

— К тому же режиссуры плохой, неубедительной.

Я видел, как, засунув руки в карман своего элегантного пальто из шерстяной фланели, он перебирал фишки для игры в го, и мне стало ясно, что ему хочется как можно скорее перейти к делу. Когда продавец мороженого, балансируя лотком, прошел мимо нас, он воспользовался случаем и, купив мороженое, последовал за ним к выходу. Мы были не единственными беглецами, и никто не обратил на нас внимания.

Мы проехали пару остановок на автобусе, а потом пошли пешком по тихой дорожке парка, примыкающего к огромному спортивному комплексу. Баум задал несколько совершенно естественных вопросов по поводу моего исчезновения. Но когда я стал объяснять ему причины и рассказывать о смерти отца, он, казалось, был занят какими-то своими мыслями и едва слушал меня. Он, по-видимому, думал совсем о другом. И потом он ни разу не произнес слово «Маврикий», которое служило сигналом, что в тайник заложен материал.

Сквозь деревья мы увидели, как впереди блестит полоска воды.

— Вы любите плавать? — спросил доктор Баум.

У меня вдруг перехватило дыхание.

— Вы же знаете, что я боюсь воды, — ответил я. — Вам известно это с того времени, когда меня обучали боевому плаванию.

И снова его мысли унеслись куда-то в сторону. Ему было трудно сказать мне прямо, с какой целью он вызвал меня. Я же ни о чем его не спрашивал. Таково было условие. В загородном фешенебельном ресторане, расположенном между манежами для верховой езды и лужайками для игры в гольф, он заказал столик. Между первым и вторым блюдом: жаренной в сливочном масле макрелью и пудингом с изюмом — он наконец приступил к делу. Он сказал, что ему нелегко изложить его суть, так как, с одной стороны, он обязан соблюдать служебную дисциплину, а с другой стороны — не может не подчеркнуть, что наша встреча не вызвана служебной необходимостью.

— Помните, Йохен, — продолжал он, — эту встречу я организовал исключительно на собственный страх и риск. Мы действуем вне служебных рамок. Мы сейчас частные лица.

Я сказал, что рад снова видеть его, что он может довериться мне, что даже свыше двухсот часов учебных занятий не превратили ни инструктора, ни ученика в бездушную машину. А риск есть в любом деле, и я готов разделить его с ним, даже если мотивы наших действий не совпадают.

— А почему мои мотивы не могли бы стать и вашими? — задумчиво спросил он, глядя в бокал с хересом. — Я хочу предупредить вас, Йохен. Я не желаю, чтобы вы действовали как слепой червяк на открытой местности.

А потом он спросил меня, как я отношусь к тому, что наряду со служебными контактами между нами возникла еще и чисто человеческая связь. Я сказал, что всегда верил в его личную порядочность, несмотря на отдельные сомнительные моменты.

— Я хочу, чтобы у вас была полная ясность, — продолжал он. — Знаете, что в свое время убедило меня в том, что в вашем лице я нашел нужного человека, нужного мне, а не шефу? Упорство, с которым вы сопротивлялись, боясь испачкаться. Я не пошлю вас вслепую на гибель. Сфера вашей деятельности сейчас уже не та, что была пару недель назад. Политическая ситуация претерпела драматические изменения, а потому изменилось и поле деятельности спецслужб. Противник понимает, что ему брошен вызов, и теперь его действия трудно предугадать. Он усилит контрразведывательные меры. Вам надо знать это, Йохен!

Примечательным было то, что его оценка политической обстановки отличалась от оценки Вернера только терминологией, но не по существу.

— Обстановка теперь всюду неясная, — продолжал он. — Мы только что были свидетелями: под пеплом последней войны еще тлеет огонь. Эскалация политических страстей делает все непредсказуемым. Мир совершенно обезумел.

Я высказал мысль, что людям нашей профессии, пожалуй, лучше гнать от себя подальше подобные сомнения.

Он не согласился.

— Я верю в действенность секретных информационных служб. Очаги конфликтов можно нейтрализовать только в том случае, если они своевременно обнаружены. Но что меня озадачивает — так это злоупотребление разведывательной информацией для разжигания конфликтов. Я хочу собирать разведывательные данные, а не трупы.

Когда подали счет, он предъявил клубную членскую карточку и подписал чек. В нагрудный карман моей куртки он положил авторучку, искусно выточенную из какого-то тяжелого металла.

— Полезный сувенир, — объяснил он. — Когда вы известным вам способом проявите спрятанную в запасном стержне микропленку, то прочтете важные для вашей работы приложения к данному вам плану действий по тревоге и оперативному плану. Приложение «Б» — задачи ЦРУ. Приложение «В» — действия на случай ядерной войны. Приложение «Г» — система связи. Приложение «Д» — возвращение в ФРГ и переход на запасной вариант работы. Настройтесь на то, что война может начаться в любой момент! Когда начнется ваша боевая радиосвязь, вы должны знать, что от вас требуется и чем вы при этом рискуете.— И тихо добавил: — Речь идет о документах с грифом «Совершенно секретно», поэтому Центр дал указание резидентам воздержаться от передачи даже самых срочных инструкций по оперативной работе своим людям, работающим на той стороне. Я полагал, что не могу поступить столь цинично по отношению к вам. Вы понимаете?

Мне было более чем понятно. В голове мелькали самые противоречивые мысли. Вот это предложение! Прямо-таки отдал сам себя с головой! Кого он видит во мне? Кого должен я видеть в нем? Может, прав был Вернер, напоминая о необходимости соблюдать крайнюю осторожность? Может, ход рассуждений доктора Баума совсем не такой, как я себе представляю? Может, все это подстроено?! Может, убаюкивая меня сентиментальными гуманистическими рассуждениями, он стремится лишь понадежнее накинуть мне петлю на шею? Я сидел в очень удобном кресле, которое тем не менее напоминало мне кресло «Лилли». Я старался дышать размеренно и не делать резких движений. Прямо передо мной, на стене под хрустальным бра, висела картина, которую я избрал себе в качестве отвлекающего объекта. На ней была изображена молодая пышнотелая женщина, которая сидела у источника и старалась прикрыть свою наготу от похотливых взоров трех старцев. Надпись под картиной гласила: «Купающаяся Вирсавия».

Баум перехватил мой взгляд и повернулся к картине:

— Обманщик! А еще говорит, что боится воды! По вашему лицу видно, что вы с превеликим удовольствием составили бы ей компанию. — Он оживился. Его щеки окрасил нежный румянец, который я впервые видел на его лице. — Мастер Глаз, — сказал он официальным тоном, — ваша последняя информация о военной инфраструктуре была ценной, может быть, очень ценной. Специалисты по обработке информации убеждены в ее важности и подлинности, как и тогда, во время первого испытания. Однако они не знают, что с ней делать: русские разработали новую систему шифров, и едва ли можно расшифровать ее. Компьютеры работают на полную мощность, но неизвестно, когда они найдут ключи к этим кодам и найдут ли их вообще.

Я заметил, что при определенных условиях это могло бы предотвратить большое безумие. Он послал официанта за своим пальто и некоторое время задумчиво смотрел на меня:

— Я не знаю ваших конечных мотивов, Йохен. Почему вы сели в нашу лодку? Честолюбие, жажда славы, любовь к приключениям? Или то, что мы называем чувством ответственности? Я знаю, что человек живет в плену самых причудливых представлений о возможностях своей самореализации, и не буду спрашивать вас о ваших представлениях. Скажу вам только, что не могу жить без кредо. Я должен видеть перспективу. Я должен все знать. Борьба за власть — сложная и запутанная игра. Но когда эта игра перестает быть игрой и перерастает в смертельно опасную реальность?

Затем он поинтересовался, считаю ли я, что разделяю с ним ответственность за решение этого вопроса.

Я спросил холодно и кратко:

— Каково ваше задание?

— Нужно перехватить незашифрованный текст. Есть какая-нибудь возможность?

Ему принесли пальто. Когда мы вышли из ресторана, я сказал:

— Об этом надо подумать. Можно попробовать в низшем войсковом звене через проводную связь. Но чем меньше подразделение, тем скрупулезнее меры предосторожности при работе средств связи.

На лугу перед рестораном стоял его «фольксваген». Мы поехали в сторону центра навстречу потоку горожан, направлявшихся на прогулку в лесопарк Груневальда.

— Информация поступает и из других, как правило случайных, источников, но она не поддается перепроверке, — сказал он. — Как объяснить, например, участившиеся полеты вертолетов между командными пунктами советской и восточногерманской армий? Что означает повсеместное оживление радиосвязи? В Саксонии два предприятия удвоили выпуск колючей проволоки. Проводятся учебные тревоги. Замечены перемещения войск. Что это — только слухи или противник готовится к конфронтации?

Время от времени он сворачивал с главных улиц на боковые и, должно быть в силу привычки, то и дело петлял, поглядывая в зеркало заднего обзора. Время философских рассуждений кончилось.

Я спросил:

— Вы по-прежнему ждете моих донесений по радио?

— Да, — ответил он, — как всегда, в условленное время. И будем считать, что вы не прекращали радиосвязь.

Там, где дороги из Шарлоттенбурга и Моабита пересекались с улицей, ведущей из центра, у входа в метро, он остановился. В маленьком автомобиле мы сидели вплотную друг к другу. Наши плечи почти соприкасались.

Я протянул ему руку и сказал:

— Итак, я правильно вас понял: делать все, чтобы предотвратить большое безумие.

Когда я уже положил ладонь на ручку дверцы, он придержал меня и точно так же, как тогда, когда отправлял в путь с радиостанцией, совершенно неожиданно и не к месту спросил:

— Как там ваш малыш? Уже ходит?

— Вы угадали, доктор. Сегодня утром он сделал первый шаг.

Он улыбнулся, уловив в моих словах двойной смысл. Затем, скрестив руки на баранке, принялся рассеянно смотреть в ветровое стекло.

— Будьте осторожны, Йохен, — сказал он, — хотя я полагаю, у вас хорошие друзья.

Я тоже стал смотреть в ветровое стекло. Все подстроено! Что это — он раскусил меня? И я решился пойти ва-банк. Медленно, не глядя на него, я вытащил из кармана авторучку и протянул ему:

— Наверное, вам лучше взять ее назад. Она может попасть в чужие руки.

Он повернулся ко мне, и мы в течение нескольких секунд смотрели друг другу в глаза. Потом он взял ручку и так же медленно, как я ее достал, положил мне обратно в карман:

— Да будет вам. Я вас знаю: сведения попадут в нужные руки.