"Двойная игра" - читать интересную книгу автора (Карау Гюнтер)

20

Осень обещает быть прекрасной. Желтеют края листьев старого вяза перед очном мастерской художника, где Вернер встречается с Йохеном. Вернер вспоминает, как страшно глядеть в темное дуло пистолета.

Напряженный и очень прямой Йохен сидел в углу дивана и спал. Иногда его веки приподнимались, и я видел белые с красными прожилками белки его закатившихся глаз. Света я не зажигал. Неестественно красный отсвет вечернего заката вливался через окно мастерской, расположенной под самой крышей. Я не шевелился, чтобы не разбудить его, и чувствовал, какие усилия ему нужны, чтобы даже во сне сохранять осанку и оставаться начеку.

Внизу, во дворе, захлопнулись тяжелые ворота и заработал мотор. Йохен тотчас открыл глаза, подпер рукой голову и сделал вид, будто все время задумчиво слушал, но, вспомнив, где находится, глуповато улыбнулся и сказал ни к селу ни к городу:

— Что касается меня, то хоть сейчас. — Потом он откинулся назад и положил ноги на стол.

Пусть его. Может, этим он хотел позлить меня? Однако что-что, а уж это никак меня не задевало. Я знал немало фильмов, которые вдалбливали зрителю, что ноги на столе — это символ американского уюта. Так пусть же Йохен почувствует себя в уюте, даже если это уют по-американски! Ему нужно было расслабиться хотя бы на пару часов, и это было главное, а как — не имело значения.

Я встал и по узкой винтообразной лесенке спустился вниз, чтобы заварить на кухне чай. Йохен Неблинг стал другим, и отношения между нами были уже не те, что раньше. Шумела вода в чайнике, а я размышлял над тем, как мне приноровиться к этим изменениям.

Собственно, было логично ожидать, что если изменились обстоятельства, то он станет спокойнее. Я решил проследить за этим и соответствующим образом подготовился, но, когда заметил, как он нервничает, испугался. Он выжимал из себя последние соки, расходуя при этом все свои резервы, и держался лишь благодаря молодости. Однако, учитывая, как тяжело ему давалось умение абстрагироваться от чуждого влияния и не поддаваться угрозе извне, я спрашивал себя, что же будет, когда они иссякнут. Он обладал изумительной способностью быть наивным. И хотя вынужден был прибегать к притворству, перед самим собой он не притворялся, оберегая таким способом свою психику. По моим наблюдениям, наивность — нормальная и самая простая форма восприятия реальности. Но за эту свою способность ему приходилось дорого расплачиваться. Его лицо заметно осунулось, и у меня сжималось сердце, когда я замечал неестественный блеск его утомленных глаз. Иногда, чтобы выдержать один день, ему приходилось расходовать запас жизненной энергии, отпущенный на добрый десяток дней.

А каких усилий стоило ему после непродолжительного сна мгновенно возвращать ясность мыслей, чтобы ощущать себя сразу в двух мирах! При этом речь шла не только о двух разделенных пропастью политических мирах, в которых ему приходилось появляться во все новых и новых обличьях. Было еще нечто, что делало свое разрушительное дело. Я имею в виду несоответствие между тем, что происходило вокруг него, и тем, что происходило у него внутри. Законы, которые неминуемо навязывались ему новыми условиями, уже не соответствовали тем простым представлениям, которые он усвоил. Мир, в котором он жил, все больше отличался от того мира, который жил в нем. Это порождало неразрешимые противоречия, а иногда делало его собственным врагом. И я все глубже задумывался, как долго имею право заставлять его жить двойной жизнью, раздиравшей его на части.

Чаще всего наши короткие, в пожарном порядке назначавшиеся встречи с Йохеном Неблингом проходили в городе, где можно было незаметно раствориться среди большого скопления народа: на футбольных матчах, на станциях и остановках в часы пик, на митингах и собраниях. Обычно нам достаточно было нескольких слов или маленьких записочек, которыми мы обменивались. На большее у него вряд ли хватило бы времени. Обычный день его жизни, жизни женатого студента-практиканта, связанного тысячью обязательств и различными отношениями с людьми, был и без того заполнен до предела, ведь ни от одной из своих привычек или обязанностей он, собственно говоря, не имел права отказываться.

Теперь ко всему этому прибавились ночные и дневные похождения некоего господина Глаза, которого по ту сторону границы мучили изматывающими тренировками, стремясь сделать из него суперагента. Тот, кому известна история доктора Джекиля и мистера Хайда, поймет, что я имею в виду[40]. Он должен был научиться быть злым, чтобы бороться за то, что считал добром, и должен был оставаться добрым, чтобы уравновесить в себе зло. Он вертелся до одури с утра до ночи, как непрестанно раскручиваемый детский волчок.

Однако иногда мы не могли обойтись без продолжительного, обстоятельного разговора. В этих случаях мы встречались в расположенной под самой крышей мастерской моего хорошего знакомого, члена партии, малоизвестного публике художника из группы пролетарских деятелей искусств. С недавних пор он частенько отправлялся на юг, к Черному морю, оставляя на это время квартиру мне для моих отнюдь не художественных целей. Анализ изменений положения в мире, появление новых методов конспиративной работы противника требовали с нашей стороны их всестороннего осмысления, а этого нельзя было сделать в спешке. Кроме того, я хотел, чтобы Йохен научился играть в го. После его рассказов я пришел к выводу, что эта путаная игра поможет ему подобрать ключ к новому хозяину с его тонким душевным устройством.

Когда я вернулся с чаем, Йохен сидел в своем углу, выпрямившись как благовоспитанный школьник. Он молча наблюдал за тем, как я управляюсь с чайником и чашками. Когда я подвинул ему сахар, он, зябко ежась, набросил себе на плечи пиджак.

— Всегда одно и то же, — сказал он презрительно, — у тебя грузинский чай, у него «Бурбон» из Кентукки[41]. Знаешь, меня от этого уже тошнит.

Я кивнул в знак согласия, и он несколько смягчился.

— Что со мной, Вернер? Я сижу не двигаясь и чувствую, что задыхаюсь. Вокруг тепло, а меня знобит. Я сплю и бодрствую во сне. Я бодрствую, но двигаюсь, как во сне. У меня такое чувство, будто меня вывернули наизнанку. Что же со мной будет?

Я тоже не знал этого и посоветовал ему выпить горячего чая. Я бросил ему плед и сказал, чтобы он лег и накрылся им, добавив, что времени у нас много. Но он швырнул плед назад и закричал:

— У меня совсем нет времени! У меня есть жена, которая сидит дома и думает, что я опять пошел налево.

Он находился в таком состоянии, которого я больше всего опасался, и было совершенно бессмысленно пытаться приводить ему какие-либо доводы. Я согласился с ним, что он должен воспринимать все как бессмыслицу. Я не жалел слов, но подбирал их с большим трудом. Чем я мог ему помочь? Оставалось лишь то и дело заверять его, что я все понимаю, что он имеет право высказать мне все, что у него накопилось на душе. Он поблагодарил за трогательную заботу и холодно заявил, что в заботливости я ничуть не уступаю американцу. Это сравнение разозлило меня, и я столь же холодно сказал, что в таком случае ему следовало бы прислушаться и к мнению американца, который советовал ему жену ни во что не вмешивать.

Именно эта ситуация многое решила.

— И ты тоже? — закричал оп. — Почему, черт побери? Почему и ты требуешь от меня этого?

В ответ я выпалил:

— А потому, черт побери, что «коллеги с другого факультета» требуют от тебя абсолютного молчания. Если ты расскажешь жене, то потом разболтаешь всем, например таким, как я. Вот их логика. И поскольку они правы, мы обязаны подчиниться. Одно лишнее слово твоей жены, один ее неверный шаг — и тебе конец. Нет, так дело не пойдет: слишком велик риск.

Мы облегчили свои души. Он тихо сказал:

— Да слышал я все это. Но мой брак под угрозой. Понимаешь?

Еще бы не понимать! Но что я мог сказать ему, если слова ничего не меняли? Я стал говорить о любви: мол, там, где есть любовь, должно быть и доверие.

Он смотрел на меня отсутствующим взглядом.

Во время нашей перепалки беспрестанно звонил телефон. И сейчас он снова зазвонил. Видно, на другом конце провода знали, что я здесь, а это знали немногие, и звонили они мне только, если было что-то неотложное. Я снял трубку и сразу бросил ее на рычаг. Йохен не спускал с меня глаз.

— Доверие — вещь хорошая, очень хорошая, — натянуто произнес он. — Но кому и чему я должен верить? — При этом он медленно расстегивал свою похожую на блузу рубаху, и я не сразу понял, что это означает. Правую руку он сунул под рубаху, а затем быстрым, хорошо отработанным движением выхватил пистолет и, направив его прямо на меня, с косой ухмылкой сказал: — Ну, продолжай! Во что я должен верить? Может, вот в эту штуку?

Одна из самых неприятных вещей на свете — смотреть в такое вот темное дуло пистолета. Никогда нет уверенности, что это не в последний раз. Откуда у него оружие? Что он, совсем спятил? В данный момент я не мог сделать ничего иного, как поднять на уровень между этим дулом и моей головой чашку с чаем. Пистолет дрожал в его руке, и было видно, как подрагивали его веки поверх прицельной прорези. Пару секунд, показавшихся мне вечностью, мы неотрывно смотрели друг на друга. А затем он бросил пистолет на стол.

— Дерьмовая игра! — воскликнул он, как бы подводя черту под этой фантасмагорией.

Несколько мгновений мы сидели за столом друг против друга, делая вид, что ничего не произошло. Я пил чай маленькими глотками. Потом взял в руки его оружие и принялся рассматривать. Это был крупнокалиберный пистолет, однако он легко помещался на ладони и приятно холодил кожу. Вынув патрон из патронника, я окончательно успокоился и объяснил ему, что это на редкость красивая вещь, но играть ею не следует. Один за другим я вынул из обоймы все патроны и выстроил их в шеренгу, как оловянных солдатиков. Йохен при этом с наигранным равнодушием смотрел в потолок. Будучи не в силах больше сдерживаться, я схватил его за рубаху и притянул к себе:

— Ты понимаешь, что это значит? Они вручили тебе оружие! Это же диплом на звание мастера, парень! Ты добился своего. Теперь ты действительно их человек. Ты вошел к ним в доверие. Мы добились-таки своего!

Впервые за весь вечер он непринужденно улыбнулся:

— Могу я получить свой чай?

Я налил ему чая. Вопреки своей привычке он положил в чай сахару и стал пить. Душа моя ликовала, будто сегодня было рождество и Первое мая одновременно. Да, мы добились своего. Наши страхи и опасения, муки одиночества, беспрерывная беготня, ложь и притворство — все это не пропало даром. Теперь все будет хорошо. Когда я сказал ему об этом, он тихо спросил:

— Так что же будет дальше?

Мы перешли к деловой части нашей встречи. За широким окном вновь запламенело вечернее зарево. Листья могучего вяза, царившего над всем задним двориком и достававшего верхушкой до крыши, загорелись всеми красками осени, и казалось, будто они сделаны из старого бархата. Быстро опускались сумерки. Я зажег свет. У меня было как-то празднично на душе. Некоторое время я даже подумывал, не откупорить ли нам бутылку вина, но затем отбросил эту затею — у нас было много дел.

Йохен слышал по радио дебаты в бундестаге[42] о чрезвычайных законах[43], знал об открытом письме Вальтера Ульбрихта к западногерманским социал-демократам. В штаб-квартире НАТО в должность командующего сухопутными войсками вступил генерал Шпейдель, генштабист с военным опытом, служивший в гитлеровском вермахте. Он первым делом подтвердил свою приверженность наступательной стратегии. Еще мы располагали достоверной информацией о содержании секретного меморандума главного штаба бундесвера, который был разослан командирам частей и соединений, а также политическим лоббистам, числившимся военными экспертами. Старые нацистские генералы стремились к своей главной цели — вооружению бундесвера ядерным оружием. Мне не пришлось тратить много слов. Йохен сразу понял, насколько важными могут быть последствия изменившейся ситуации. Мы должны были приготовиться к любым неожиданностям, в том числе в нашей работе.

Я перевел разговор на доктора Баума. Йохен характеризовал его весьма осторожно:

— Трудно сказать. Необычайно деловит, необычайно сдержан. Зверски гонял меня во время подготовки, однако у меня появилось странное чувство, как будто он пытался облегчить мое положение. Удивительно, но, когда он вручал мне пистолет, я на какой-то миг задумался: а смог бы я забыть о том, что он мой смертельный враг? Иногда я размышляю: разве в состоянии человек постоянно держать себя в руках? Ведь эта привычка клацать фишками для го, в конце концов, всего лишь способ самодисциплины.

В его характеристике чувствовалась симпатия. Когда я напрямик спросил его об этом, он сказал:

— Мне с ним неплохо, не странно ли? Когда пришло время идти на детектор лжи, он мне, конечно, об этом не сказал, но дал понять, что предстоит какая-то неприятная процедура. Он явно добивался, чтобы я это понял. За что он больше боялся: за свою или за мою безопасность — этого я не знаю.

Трудно было определить, что внушало мне беспокойство. Они провели с Йохеном ровно 223 часа специальной подготовки. Все уроки я подробно анализировал, и каждый из них точно соответствовал программе подготовки самостоятельно действующего военного шпиона. Но зачем велась вся эта подготовка, если сейчас они притихли? Никаких заданий, никаких донесений — одним словом, никакой активности. Они ждали. Но чего? А вдруг они отвергли его. кандидатуру? Но почему? Они берегли его для будущих операций. Но для каких именно?

Йохен тоже не знал ничего такого, что помогло бы найти ответы на эти вопросы. Нужно было подождать следующей встречи с Баумом. В этот вечер я начал учиться играть в го с Йохеном.