"Вторая мировая война: вырванные страницы" - читать интересную книгу автора (Верёвкин С. И.)

Глава 5К.П. ВОСКОБОЙНИК И Б.В. КАМИНЬСКИЙ

Надо сказать, что и Константин Павлович Воскобойник, и Бронислав Владиславович Каминьский были личностями выдающимися и незаурядными.

* * *

Константин Павлович Воскобойник, родившийся в 1895 году в селе Смела Киевской губернии, в семье железнодорожного мастера, успел до Октябрьского переворота не только окончить гимназию, но и поступить в 1915 году на юридический факультет Московского университета. Правда, уже в следующем, 1916 году студент Константин Воскобойник пошел вольноопределяющимся в Российскую Императорскую Армию, в славных рядах которой и состоял до самого окончательного ее развала в конце семнадцатого года, уже после Октябрьского переворота. В начале Гражданской войны 1918 года вступил добровольно в Народную Армию КОМУЧА (Комитета Членов Учредительного Собрания — эсеровского антибольшевистского правительства Поволжья, образовавшегося летом 1918 года в результате мятежа чехословацкого корпуса и последовавшего за ним антикоммунистического восстания населения Поволжья), затем — в «Российскую Армию верховного правителя России Адмирала Колчака». В конце 1919 года, уже при отступлении армии адмирала Колчака в Сибирь, попав в плен, был зачислен в ряды Красной Армии, в которой и оставался несколько месяцев — до начала 1920 года, когда после ранения он из нее выбыл. Там же, в Сибири, он женился на А.В. Колокольцевой, а в начале 1921 года вместе с молодой женой переехал на Среднюю Волгу, в Хвалынск, и поступил на работу в местный райвоенкомат секретарем. Уже весной 1921 года на Волге против власти коммунистов могучей волной разлилось широкое всенародное повстанческое движение, и Константин Павлович Воскобойник принял в нем самое активное участие, став добровольцем повстанческого отряда Вакулина и Попова. По некоторым сведениям, Воскобойник был в повстанческом отряде сначала в качестве пулеметчика, а затем и командира пулеметной команды. Константин Павлович доблестно и бесстрашно воевал в рядах повстанцев, в одном из боев был ранен в руку. После разгрома повстанческого отряда долго скрывался от чекистов, уходя от облав ГПУ, меняя явки, адреса, города. Сначала он некоторое время находился в Астрахани, но там ему довольно быстро «сели на хвост», и семья поспешно бежала от чекистов в Сызрань, а затем, путая след и сбивая погоню, — в Нижний Новгород. При этом Константин Павлович сумел раздобыть подложные документы на имя Лошакова Ивана Яковлевича. Наконец, в 1924 году Воскобойник по документам И.Я. Лошакова сумел пробраться в Москву, где под новой фамилией поступил и окончил институт народного хозяйства им. Г.В. Плеханова. При этом во время учебы в институте Воскобойник-Лошаков одновременно работал инструктором охотоведения в Наркомате земледелия. После окончания института Константин Павлович стал работать начальником мастерских при Палате мер и весов. В 1931 году, когда коммунисты осторожно начали новую волну террора и убийств и стали «зачищать» всех остававшихся на свободе бывших военнослужащих самых разных «белых армий» (дело «Весна», дело «Казачьего блока» и многие другие), «И.Я. Лошаков» также был арестован ОПТУ и, хотя прямых улик против него не было, все же получил тогда свою законную «трешку» лагерей. В 1931 году три года лагерей давали практически ни за что — для профилактики. В 1937 году планка повысилась: за это самое «ни за что» давали уже по десять лет лагерей. После выхода из заключения (Воскобойник-Лошаков вышел как раз сразу же после убийства неудавшимся партийным коммунистическим карьеристом, полубезумным мужем-рогоносцем Николаевым могущественного любовника своей жены, главаря ленинградских коммунистов Кострикова, по кличке Киров, —- любимчика и правой руки главаря всех коммунистов Джугашвили, по кличке Сталин) работал один год на стройке народного хозяйства в Кривом Роге, а затем, с 1935 по 1937 год, — инженером в «Орскхимстрое».

В 1938 году Воскобойнику удалось устроиться преподавателем в один из техникумов, расположенных в российской глубинке, — в локотский лесотехнический техникум Брасовского района Орловской области (по другим данным — в локотский гидромелиоративный техникум). По некоторым данным, он преподавал там физику. Для Константина Воскобойника начавшаяся в июне 1941 года война была не «Великой Отечественной», а «второй гражданской», в которую он вступил не 23-летним наивным и романтичным молодым человеком, а 46-летним зрелым, опытным мужчи-' ной, прошедшим и все неудачи и ошибки «первой гражданской», и безнадежно-отчаянную повстанческую борьбу двадцатых годов, и лагеря и ссылки тридцатых годов. Он сделал правильные выводы из всех ошибок, из всего своего предыдущего опыта, и последовавший вскоре расцвет созданной и руководимой им «Локот-ской Республики» вполне подтвердили правоту этого утверждения.

Кстати, последняя, перед началом войны, оценка личности Константина Павловича Воскобойника местными органами НКВД, производившими «догляд» за всеми «запачканными» в глазах советской власти (да и за всеми остальными тоже — не зря ведь «железный Феликс» любил шутить: «То, что вы еще не судимы, — это не следствие вашей честности и преданности советской власти. Нет, это просто недоработка «органов»), гласила: «...Лояльно настроен к советской власти. Интеллигент. Самооценка завышена...»

Ждал Константин Павлович, выжидал своего часа. Интеллигент Воскобойник, битый и поживший, обжегшийся и многому наученный всей прошлой, подлой под советской жизнью, ясно и отчетливо понимал, что с голыми руками на власть не попрешь. И с повстанческим отрядом тоже. Уже пробовал (в 1921 году, в отряде Вакулина и Попова). Научили тогда «товарищи», крепко научили. С тех самых пор отметки от ранений остались не только на теле, но и в душе, в сердце, в мозгах. На всю жизнь. Потому ждал. А насчет интеллигента — в устах опера из НКВД эта формулировка звучит как орден на грудь. Если уж прожженный, знающий людей и жизнь оперработник из НКВД «шлепает» на человека такую «лейбочку», значит, так оно и есть. И даже больше. Если в глазах «опера» человек — «интеллигент», то это значит, что он не такой, как все остальные «локотчане» — советские граждане из забитой российской глубинки, где никаких интеллигентов к сорок первому году не осталось и в помине.

Когда дедушку автора книги, главного бухгалтера совхоза, в 1937 году забирали по ст. 58-10 УК РСФСР из такой же глубинки, но Саратовской области, то приехавшие в село «особисты» из «тройки» — «ОСО», придя вечерком «на хату» самого бедного и пропойного местного жителя Ивана Поливанова, не говорили про интеллигентов. Они просто сказали: напиши или продиктуй список самых грамотных, самых башковитых, нам для плана десяти человек не хватает. Дедушка, соседушка милый (дома до сих пор друг напротив дружки стоят), к которому Иван Поливанов или жена его чуть ли не каждую неделю бегали одалживаться, в списке был за номером один (может, чтобы долги не отдавать?). Директор совхоза — за номером одиннадцать. Директор остался директорствовать. А дедушка этапом пошел по ГУЛАГу со своими десятью годами по ст. 58, пока не оказался в Чай-Урье — страшном лагере уничтожения, похлеще всяких там Треблинок. Оттуда не возвращались.

Так вот: интеллигентов в том списке не было.

А что касается завышенной самооценки, скорое будущее показало, что недооценил тогда товарищ из «органов» преподавателя локотского техникума Воскобойника-Лошакова, недооценил...

* * *

Бронислав Владиславович Каминьский, хотя некоторые советские историки кличут его поляком, формально был «фольксдойче», даже более того — чистым немцем по крови, так как хотя его отец Владислав Каминский (правильнее по-польски будет — Каминьский) и был поляком, но мама была чистокровной немкой. Тем не менее по духу, по сущности своей Бронислав Каминьский был русским интеллигентом, в старом, «дооктябрьском» смысле этого слова

Почему «дооктябрьском»? Просто после «Октября» коммунисты, захватившие власть в стране, сделали все от них зависящее, чтобы претворить в жизнь летучий и легендарный лозунг-определение своего главаря Ульянова-Бланка-Ленина: «Интеллигенция — это говно нации». Надо признать, у них это получилось.

...Он родился в 1899 году в главном городе Витебской губернии — Витебске (по другим данным, в одном из сел Полоцкого уезда Витебской губернии), окончил Витебскую гимназию и под настойчивым внушением своих богобоязненных и аполитичных родителей получил высшее образование, в голодном, революционном 1917 году приехал в тогдашний Петроград, еще за три года до этого называвшийся Санкт-Петербург, где поступил в Петроградский Политехнический институт. В следующем, 1918 году, в самом его начале — в феврале, после срыва одним из лидеров новой власти России — большевиков — Лейбой Давидовичем Бронштейном (по кличке Троцкий) российско-германских переговоров о мире, немцы в феврале 1918 года стали осторожно придвигать к Петрограду свои измотанные, составленные из пожилых резервистов и второочередников воинские части. А, надо сказать, единственной серьезной воинской силой, которой большевики располагали тогда в столице завоеванной ими страны — в Петрограде, были так называемые «интернационалисты». Части интернационалистов были целиком составлены из военнопленных немцев, взятых из лагерей военнопленных, расположенных в Петроградской губернии. После Октябрьского переворота уполномоченные германского императорского Генерального Штаба, проехавшие в Петроград (беспрепятственно пропущенные туда представителями взявших власть в стране большевиков — своих клевретов), просто приказали военнопленным немцам — подданным германского императора Вильгельма Второго -- вступить в отряды, формировавшиеся для защиты власти этих самых большевиков — ставленников и платных агентов вышеупомянутого германского Генерального Штаба. Так и «родились» на свет Божий зловещие части «интернационалистов». Несколькими неделями позже для маскировки истинного количества немцев в рядах интернационалистов почти все составленные из них полки, бригады и дивизии стали называть не немецкими, а латышскими. Отсюда и пошла гулять по России, а затем и осталась навечно в истории лживая, неверная версия о том, что якобы весь латышский народ встал, как один, на защиту «завоеваний Октября».

Штыками интернационалистов большевики отстояли захваченную власть, и начался повальный грабеж, расстрелы, насилие над мирным населением столицы. Здесь уже отличались отряды Красной Армии — набранный из уголовного отребья сброд петроградских люмпенов.

Но когда Лейба Бронштейн сорвал, надеясь спровоцировать взрыв мировой революции, германо-украинско-советские переговоры, никакого взрыва не получилось. Получилось хуже.

Немецкие воинские части, хотя и малочисленные и составленные из резервистов и «второочередников», но все же воинские части, а не революционный уголовно-анархистский сброд, медленно и осторожно, но в то же время и неотвратимо приближались к столице захваченной большевиками страны.

А защищать эту столицу оказалось некем. Интернационалисты, только номинально подчинявшиеся большевикам, а в действительности выполнявшие приказы своих прямых командиров из германского Генерального Штаба, которые находились в Петрограде, наотрез отказались воевать против своих соотечественников и объявили «нейтралитет». Хорошо что еще не свергли «товарищей». Вполне смогли бы. И смогли бы с легкостью.

Под рукой осталась только Красная Армия, набранная из городского дна — из «люмпенов», из «пролетариев» да из солдатской «сволочи» запасных полков бывшей Российской Императорской Армии. Тех самых запасных полков, расквартированных в Петрограде, где отсиживались, прятались от войны все это время — в рядах этих пресловутых «запасных полков» — все, кому не лень. Тут были и многочисленные полуинтеллигенты из мещан и «разночинцев» — все эти Климы Самгины. И просто городские криминальные босяки и бездельники — Челкаши. И прочая «пыль и грязь» России. При этом численность запасных полков в этих условиях превышала все мыслимые и немыслимые размеры. К примеру, лейб-гвардии Волынский полк на фронте насчитывал едва ли более двух тысяч человек, и то в самые лучшие свои дни. А запасный полк волынцев, сытно и бездельно просидевший всю войну в Петрограде и давший основных «застрельщиков» Октябрьского переворота, насчитывал в своих толсторылых рядах до тридцати тысяч разожравшихся, осатаневших от безделья молодчиков. ТРИДЦАТЬ ТЫСЯЧ ЧЕЛОВЕК! И так практически все остальные запасные полки, расквартированные в Петрограде!

Ну, были еще и матросы. «Революционные матросы». Эти отличались от «запасников» тем, что в силу мелководности Балтийского моря, его причудливой конфигурации Балтийский флот немцам было крайне легко «запереть», как на замок, в Финском заливе. Что они и сделали.

Поэтому, в отличие от петроградских «запасников», из которых все же время от времени кое-кого удавалось посылать, выпихивать на фронт — подпитывать редеющие в боях основные части, матросы Балтийского флота всю войну — с четырнадцатого по семнадцатый год — практически вообще не воевали. Поэтому и разложились они сильнее, чем «запасники», хотя вроде бы сильнее разложиться уже невозможно.

Но матросы смогли. Поэтому они стали более революционными, чем «запасники». И именно из них был составлен эшелон, который под командованием самого революционного из них — матроса Дыбенко (герой революции, в СССР даже марки почтовые с его портретом выпускали: заслужил, лохматенький) был послан «большевиками», самим Лениным (!) на защиту «революционного Петрограда».

Кстати, другой герой революции, бывший дворянин М.Д. Бонч-Бруевич, так охарактеризовал революционный отряд Дыбенко, посланный ни защиту власти «большевиков», так как он был единственной военной силой, которой они тогда располагали (другие «защитники революции, славных завоеваний Октября» были еще хуже): «...Отряд Дыбенко был переполнен подозрительными «братишками» и не внушал мне доверия: достаточно было взглянуть на эту матросскую вольницу с нашитыми на широченные клеши перламутровыми пуговичками, с разухабистыми манерами, чтобы понять, что они драться с регулярными немецкими частями не смогут. И уж никак нельзя было предположить, что такая «братва» будет выполнять приказы...

Мои опасения оправдались... Вместо борьбы с немцами разложившиеся матросы занялись раздобытой в пути бочкой со спиртом...»

А тем временем части «ландвера» — тех самых резервистов и «второочередников» — неспешно дошли до самых предместий Пскова, откуда их командир выслал в город, на железнодорожную станцию разведдозор — узнать, разведать, есть кто-нибудь в городе или еще нет.

Этот разведдозор очень напугал своим видом р-р-ре-волюционных матросов во главе с небезызвестным героем революции отважным матросом Дыбенко -— тех самых, с «перламутровыми пуговичками на клешах». Только одного вида -сторожевого дозора, составленного из нескольких пожилых немецких солдат, увиденного «надеждой и оплотом революции», «товарищами матросами», «Балтийскими матросами» на приграничной станции, хватило герою и его своре с лихвой, что называется, «выше крыши», «по самое нельзя». Хватило настолько, что 23 февраля 1918 года посланный и пришедший на «фронт» из Петрограда целый эшелон, набитый несколькими сотнями разнузданной, пьяной, до зубов вооруженной винтовками, пулеметами, гранатами, при нескольких орудиях, матросни впал в панику, быстро погрузился в вагоны (орудия при этом бросили: не до них было — шкуры геройские спасать надо было) и удрал. На несколько недель эшелон совершенно пропал из виду, и нашли его только через полмесяца за тысячи километров от Прибалтики — на Волге, в Самаре, где матросня продолжала пьянствовать, грабить и насиловать. Дыбенко коммунисты хотели сначала расстрелять, но ничего, обошлось. Впоследствии этот день (23 февраля по новому стилю) объявили праздником, Днем Советской Армии и Военно-Морского Флота (Военно-Морского Флота, наверное, потому, что удрала в тот день с фронта именно матросня, все-таки относившаяся к флоту, недаром же у нее были клеши те самые «с перламутровыми пуговичками», -— тельняшки и бескозырки с ленточками). Так как в тот день Петроград остался совсем без защиты от «германских орд» (днем ранее, посылая «братишек» Дыбенко, Ульянов-Бланк-Ленин горько констатировал все тому же бывшему дворянину Бонч-Бруевичу: «Вам с вашими товарищами надо немедленно заняться соображениями о мерах обороны Петрограда. Войск у нас нет. Никаких», тот истерический, визгливый, картавый вопль на всю страну Ульянова-Бланка-Ленина «Отечество в Опасности!» привлек к себе внимание немалого числа и патриотически настроенных русских граждан, записавшихся добровольцами в Красную Армию.

Среди них был и настоящий русский интеллигент, сын поляка и немки, Бронислав Владиславович Каминьский.

Кстати, что касается, данного утверждения. Никто не оспорит того факта, что создатель всемирно известного объемного «Словаря русского языка» (который и сегодня, более чем через полтораста лет после своего издания, считается самым полным и актуальным словарем, наиболее сочно, ярко и красочно отображающим все внутреннее богатство разговорного и литературного русского языка, все его нюансы) Владимир Иванович Даль является русским, русским интеллигентом. Это так. Это факт. Но фактом является и то, что Владимир Иванович Даль по своей крови вообще не русский, а, если уж быть таким принципиальным, датчанин. Его отец приехал в Россию «на хлеба», на выгодную работу, а остался в России на всю жизнь. И сын лютеранина Иоганна Даля стал русским патриотом, православным интеллигентом Владимиром Ивановичем Далем, имя которого навечно неразрывно с самим понятием «Россия».

...Бронислав Владиславович Каминьский отдал Красной Армии долгих три года своей молодой жизни (кстати, не очень активно отдавал: в писарях все больше да штабных, в тылу), демобилизовавшись из нее только в начале 1921 года. Вернувшись в Петроград, откуда он и ушел в армию, Каминьский опять стал студентом, теперь уже Петроградского химико-технологического института, но проучился там недолго, так как горькая и безысходная нужда — главенствующая реальность советской жизни, советской действительности — заставила его вскоре оставить институт и пойти устраиваться на работу «за кусок хлеба». Все же, подыскивая себе такую работу, Каминьский постарался при этом выбрать ее профиль как можно ближе к своей будущей специальности, и поэтому он устроился работать на Петроградский химзавод, где и проработал до 1930 года, когда смог восстановиться в институте, продолжить и наконец-то завершить в нем свое образование. Бронислав Владиславович окончил Ленинградский химико-технологический институт по специальности инженер-технолог химического производства. По призванию своему и увлечениям был типичным «технарем», активно участвовал в работе Ленинградского клуба техники, дискутировал и переписывался с молодыми и уже известными инженерами и учеными из других стран, которые в середине — конце двадцатых годов принимали активное участие в работе этого маленького, своеобразного международного научно-технического форума. Наверное, он был тогда по-настоящему счастлив — молодой, талантливый инженер-химик, с «полетом творческой мысли», не без «Божьего огонька таланта» в восторженной душе, где причудливо перемешались немецкие аккуратность, собранность, уравновешенность, тщательность и здравомыслие, польские изящность, утонченность, набожность и романтичность и русские удаль, безоглядность, непрактичность и доверчивость...

* * *

«Товарищи» таких терпели, но не долго. Уже в 1935 году Бронислав Каминьский был исключен из ВКГТ(б) за «неправильные высказывания относительно политики партии по вопросам коллективизации сельского хозяйства и ликвидации на селе кулачества как класса». Это был первый «звонок» Брониславу Владиславовичу Каминьскому. Сейчас уже неизвестно, правильно ли он понял его значение. Судя по тому, что Каминьский продолжал трудиться на прежнем месте работы и никуда не уехал из Ленинграда, он «не понял». А зря. Потому что в 1937 году Каминьский был арестован «за связь с польской и немецкой разведкой». Вот они когда сказались — папа-поляк и мама-немка. В этом случае уместно предположить, что если бы родителями у него были, ну к примеру, гречанка и португалец, то у Каминьского была бы обнаружена «связь с португальской и греческой разведкой». Привезли Бронислава Каминьского в столицу государства рабочих и крестьян город Москву, где и разместили в Бутырке, и вскоре уже осужденный «зэка» Каминьский со сроком 10 лет в «столыпинском вагоне» был отправлен за Урал. Бериевская, 38-го года, амнистия застала Каминьского в Нижнем Тагиле, где его сначала расконвоировали на ссылку и поселение, а вскорости и отпустили подчистую. Ну, не совсем подчистую — «с поражением в правах». В славном городе Шадринске Каминьский стал работать на местном химзаводе технологом по производству спирта. Передвигаясь в поисках подходящей норы для «лишенца» по «эс-эс-эс-эру» в западном направлении, Бронислав Каминьский в начале 1941-го осел со сбоим «поражением в правах» в глухом закутке Орловской области — поселке Локоть. Там Каминьский устроился работать инженером на местном спиртзаводе.

К этому времени Каминьский был уже ярым врагом «советской» власти. Врагом, впитавшим в свою душу жестокие лагерные законы и лютую ненависть к представителям тогдашней власти, у которого длительное время были крепко связаны руки. И теперь эти руки у него были развязаны.