"Мария Кровавая" - читать интересную книгу автора (Кэролли Эриксон)

ГЛАВА 3

Зимой 1517 года, в середине января, в Лондоне случился сильный мороз. Все улицы были обледенелыми, а на Темзе образовался толстый лед. Мужчины, чтобы добраться во дворец, могли не переплывать реку на лодках, как обычно, а переходить из Лондона в Вестминстер пешком. Потом, видя, что лед на реке достаточно крепкий, и все остальные горожане протоптали по нему дорожку, вернее, большую дорогу. В феврале погода не улучшилась. Юстиниан, которому нужно было поехать в Гринвич на аудиенцию к королю, жаловался, что переплыть реку на лодке пока все еще невозможно и что «эта опасная дорога по льду» делает путешествие весьма рискованным. Морозы наступили после большой засухи. С сентября по май на всем юго-западе Англии не пролилось ни капли дождя. Сочные зеленые луга стали коричневыми, небольшие ручейки высохли, и крестьянам приходилось гнать свой скот на водопой за три-четыре мили. И вскоре после первого долгожданного дождя по Лондону распространилась потница.

С точки зрения наших теперешних понятий потница — это скорее всего особая форма гриппа с осложнением на легкие. Она поражала своих жертв «обильной потливостью, от них начинало смердеть, а лицо и все тело становились крас-ными; и была постоянная жажда, сопровождаемая сильным жаром и головной болью». На голове и теле появлялась сыпь, иногда в виде обширных струпьев. Больной умирал прежде, чем осознавал, что следует обратиться к лекарю. Эта безжалостная внезапность смерти от потницы ужасала тех, кто пока еще оставался здоровым. Люди падали на улицах, во время работы, в церкви, некоторые успевали добрести до дома, чтобы рухнуть бездыханными там. Внимательно изучивший болезнь лекарь писал, что она убивала «некоторых в тот момент, когда они открывали окно, других, когда те играли с детьми у дома; одних болезнь уничтожала часа за два, другим хватало и часа… Кое к кому смерть приходила во сие, к иным в момент пробуждения, одни умирали в веселье, другие в заботе, некоторые голодные, а иные сытые, некоторые занятые, другие же праздные; в одном доме иногда погибали трое, иной раз пятеро и больше, а порой и все». Часто не было времени ни составить завещание, ни послать за священником, а ведь тех, кто умер без завещания или без соборования, на освященной земле хоронить запрещалось.

Все, кто смог, из города сразу же сбежали, но большинство осталось — чтобы похоронить своих мертвых, сторожить имущество и зарабатывать на жизнь. А вскоре и бежать-то стало некуда, потому что зараза распространилась повсюду. В середине лета лондонцы начали привыкать к смерти — к заколоченным дверям и окнам, самозваным лекарям, продающим на улицах снадобья и профилактические средства, и к панике, которая охватывала людей, когда прохожий со стоном хватался за голову и на заплетающихся ногах тащился умирать. Французский посол в Лондоне писал домой, что при появлении заболевшего любая улица мгновенно пустела; «при малейшем признаке опасности они разлетались, как мухи». Летом 1517 года умерло десять тысяч человек. Это был кошмар, сравнимый с ужасами средневековой чумы. А многие считали, что чума лучше, потому что по крайней мере как-то предупреждала свои жертвы и позволяла им задержаться на этом свете хотя бы на несколько дней, а иногда и недель. Народ прозвал потницу Христово наказание, или Кара Господня. В ходу был черный юмор по поводу тех, кто «веселился за обедом и умер за ужином». Люди пили профилактические снадобья, которые присылали друзья и знакомые, чьи усадьбы избежали заразы, и при погребальных звуках колокола бормотали молитвы.

Эпидемия потницы 1517 года не была первой. Эта же самая загадочная болезнь прокатилась по Южной Англии летом 1485 года и вновь появилась в 1508 году. Говорили, что гнев Божий навлекло суровое правление Генриха VII. И вот эпидемия возвратилась уже во время правления его сына. Стало казаться, что, пока в стране будут править Тюдоры, эта зараза ее не оставит. Очень скоро появилось огромное количество укрепляющих средств, методов лечения и предупреждения болезни. Одно лекарство было составлено из цикория, осота, календулы, листьев пролески и паслена, другое требовало «смешать три большие ложки слюны дракона с половиной ложки измельченного рога единорога» или режущего плавника меч-рыбы, который в Англии, как и рог единорога, благоговейно почитался. Ходили слухи, что в это смертоносное лето последнее снадобье спасло жизнь лорду Дарси и тридцати его домочадцам; никто из них не заболел, хотя все они подвергались воздействию заразы. Третье профилакти. ческое снадобье называлось «философским яйцом» и изготовлялось из сырых яиц. Извлекали белок, смешивали с измельченной скорлупой, а затем с шафраном, семенами горчицы и пряностями. К этому, разумеется, добавляли порошок из рога единорога. Этот лекарственный состав мог храниться в стеклянных сосудах двадцать или тридцать лет, и со временем его качество только улучшалось.

Ну и конечно, самое основательное лечение и самые серьезные лекарства от потницы принадлежали самому королю. Возможно, из-за своего маниакального страха перед болезнями вообще и данной эпидемией в частности Генрих стал любителем-фармацевтом. Ему нравилось посылать родственникам и приближенным лекарства от всех болезней. Первая стадия королевского лечения была профилактической и изготовлялась из руты (король называл ее «корнем силы»), смешанной с бузиной, листьями шиповника и имбиря. Все это рекомендовалось залить белым вином и девять дней подряд пить в малых количествах, но снадобье держать «Божьей милостью готовым круглый год». Если же потница все-таки поразила вас прежде, чем наступил девятый день лечения, то следовало пить микстуру, составленную из экстракта скабиозы, буковицы и кварты[11] патоки. Если, несмотря на это, болезнь все же достигла критической стадии и появилась сыпь, то в этом случае ингредиенты, входящие в первое снадобье, следовало нанести на кожу и заклеить пластырем. После чего можно было быть уверенным, что «все яды из тела будут изгнаны» и здоровье возвратится.

Впрочем, лекарства Генриха не помогли избежать заразы его домочадцам. Секретарь-латинист короля, Аммониус, умер за день до переезда в загородный дом, куда не распространилась эпидемия потницы. Во дворце Вулси умерло много слуг, а он сам едва избежал смерти. Заболели епископ Винчестерский, посол Юстиниан и его сын. А когда один за другим начали умирать пажи, ночевавшие в апартаментах Генриха, король в панике распустил двор. Сам же с Екатериной, маленькой Марией, тремя доверенными приближенными и любимым органистом, Дионисом Мемо, отправился переждать эпидемию «в удаленное и тихое жилище». Но инфекция гналась за ним по пятам. Вести о смерти от потницы заставляли его бежать от гибельной эпидемии, переезжая из одного загородного дворца в другой. Его придворные в надежде избежать опасности тоже переезжали с места на место, однако к весне 1518 года королевские пажи снова начали умирать. Потница вновь набрала силу, причем смертность возросла неимоверно, потому что на этот раз ее сопровождали корь и оспа. Теперь каждому мужчине и каждой женщине, потерявшим в эпидемии родственника или слугу, запрещалось выходить из дома без белого посоха, который символизировал заразу. Кроме того, они должны были над дверью своего дома повесить пучок соломы, предупреждающий людей, чтобы они держались от этого места подальше.

Разумеется, эти примитивные меры по созданию карантина сдержать инфекцию не могли, потому что пища и вода горожан кишели микробами и вообще тогдашние условия жизни, выражаясь современным языком, были абсолютно антисанитарными. В начале XVI века Лондон был городом средних размеров, сильно перенаселенным, с большим количеством трущоб. Каждое новое десятилетие в столицу переезжали тысячи разорившихся крестьян. Они селились в пригородах, в ветхих домах и существенно увеличивали потребности города в питьевой воде; воду со времен средневековья лондонцы брали из старинных каменных резервуаров, которые каждый год с соблюдением определенного ритуала проверял сам лорд-мэр. Однако по мере роста населения Лондона жители окраин были вынуждены покупать воду у профессиональных водовозов, число которых постоянно увеличивалось. Они продавали воду в емкостях вместимостью в три галлона[12]. Этого было достаточно для питья, приготовления пищи и, может быть, еще для полоскания ночных горшков. О влажной уборке и мытье не было и речи, это было роскошью даже в больших богатых домах. Блохи и вши были распространены повсеместно — в деревянных частях зданий, полах, постелях и платяных шкафах. В продуктовых складах и складах одежды (особенно шерстяной) водились разнообразные насекомые. Каждую весну город подвергался нашествию пауков, а каждое лето его одолевали мухи. Чтобы помыться, существовали общественные бани (являвшиеся также борделями), а особо привередливые время от времени мылись в деревянных бадьях, которые ставили дома перед камином. Одежда была по-настоящему чистой только новая, особенно у бывших крестьян, которые, переехав в Лондон, продолжали стирать белье так, как это делали всегда, то есть с помощью коровьего навоза, цикуты, крапивы и обмылков, и их выстиранная одежда смердела хуже, чем грязная. Бедному люду одежды вообще всегда недоставало, поэтому нищим потница была на руку — можно было воспользоваться платьем и обувью умерших.

Если в домах лондонцев эпохи Тюдоров отсутствовала элементарная гигиена, то улицы города, все сплошь немощеные и изрытые колеями, были настоящими клоаками. В сырую погоду (особенно весной и осенью) там было по колено грязи, а в сушь стояла пыль столбом. Ко всему прочему они были полны всевозможными помоями, мусором и экскрементами. Сор, пищевые отходы и жидкость из красильных чанов смешивались здесь с тем, что оставляли лошади, собаки и домашняя птица. Каждое утро жильцы опорожняли ночные горшки прямо из выходящих на улицу парадных дверей домов либо из окон над ними. Когда груды отходов вырастали до неимоверных пределов, их сгребали в кучу на углах улиц и время от времени сваливали в реку или вдоль тракта, ведущего из города, но не прежде, чем они становились немыслимо зловонными. Крепкие и устойчивые пахучие парфюмерные средства были созданы в том числе и для того, чтобы заглушить смрад улиц и возвести приятно пахнущий барьер между владельцем такого средства и окружающей средой. Утонченнный Вулси никогда не покидал дворца без флакона с ароматическими шариками, который постоянно прикладывал к носу.

Разумеется, такие условия некоторым не правились, особенно тем, которые считали, что грязь способствует распространению болезней. Среди этих некоторых был и король. Он пытался сделать так, чтобы место, где жил он сам, и особенно где находилась его дочь, было чистым, по для своих подданных подобных условий он, конечно, создать не мог. Самым известным противником антисанитарного английского образа жизни был знаменитый голландский гуманист Эразм Роттердамский. В письмах друзьям он осторожно замечал, что английские дома построены так, чтобы в них была тяга (для каминов и очагов), но там катастрофически не хватает свежего воздуха и солнца. «Улицы, — говорил он, — должны быть очищепы от грязи и нечистот, а что еще важнее — им бы следовало отказаться от неряшливого обычая устилать глиняный пол в домах тростником, на котором собираются остатки пищи, пролитый эль и кости». «Тростник — писал Эразм, — меняют, только когда он начинает нестерпимо вонять, но то, что под ним, накрепко прилипает к полу и сохраняется там десятилетиями. Это плевки, рвота и собачьи выделения». Он писал и о других обычаях, исходя из того, что они способствуют распространению болезней: переполненные, плохо проветриваемые гостиницы, редко меняемое постельное белье, общие чашки для питья и пристрастие англичан целоваться друг с другом при встречах. Суждения Эразма были встречены с определенной симпатией, но и с известной иронией. «Он слишком далеко зашел, — считали некоторые. — Подумать только, он говорит, что распространению заразы способствуют даже такие освященные веками религиозные обряды, как исповедь, использование для крестин общественных купелей и паломничество к дальним гробницам! А кроме того, его ипохондрия общеизвестна; на предмет своего здоровья он переписывается с большим количеством докторов, посылая им ежедневные отчеты о состоянии своей мочи».

Большинство людей болезни связывали не с антисанитарными условиями жизни, а божественным Провидением. На каждого лекаря, который пытался исцелить пораженных потницей кровопусканием из вен или помещая больных (обычно с летальным исходом) в жарко натопленную комнату, завернув в одеяла, приходилась дюжина самозванцев. Был издан специальный акт парламента, в котором выражалось недовольство тем, что повсюду развелось «огромное множество шарлатанов», включая «кузнецов, ткачей и женщин», которые, «не боясь навлечь на себя гнев Божий», берутся лечить разными хитроумными способами, в том числе используя колдовские ритуалы и черную магию и давая больным лекарства сомнительного свойства. Эти самозваные лекари в качестве заклинаний часто использовали церковные молитвы и оперировали священными догматами, взывая к Христову распятию, его «сакральным именам» — Иисус из Назарета, Царь Иудейский, — христианскому мистическому знаку в виде греческой буквы «тау» и даже осмеливались оценивать точные «размеры» (скорее всего рост) Марии и Иисуса. При произнесении одного из подобного рода предупреждающих заклинаний лекарь читал Отче наш и Аве Мария сначала в правое ухо пациента, затем в левое, потом по очереди в обе подмышечные впадины, затем в заднюю часть бедер и, наконец, в область сердца. Считалось также, что магическим исцеляющим свойством обладают произнесенные в обратном порядке библейские или каббалистические слова, особенно если они написаны определенным образом. «Напиши эти слова на листе лавра» — и сразу же начнется таинство прекращения лихорадки. «Исма-ил, Исмаил, Исмаил, заклинаю тебя ангелами, чтобы ты вылечил этого человека». Вписывали имя страждущего и клали лист ему под голову. Если к тому же это сопровождалось еще и диетой, состоящей из салата-латука и размолотых и смешанных с элем зерен злаков, то должна была пройти любая лихорадка, даже ужасный жар от Кары Господней.

В основе всего этого оккультного знахарства лежало фундаментальное представление о том, что жизнь человеческая определяется Провидением. Люди эпохи Тюдоров воспринимали такую напасть, как потница (так же, впрочем, как и неурожай, и массовый падеж скота) как часть обширного, неведомого человеческому разуму замысла. Автором этого замысла, разумеется, был Бог, а раз так, то, хотя появление потницы, конечно, никто не приветствовал, но все же любой мог «утешиться» тем, что напасть ниспослана высшими силами не просто так, а с определенной целью.

Впрочем, логика этих высших сил была какой-то странной. Дело в том, что потница поражала сильнее всего именно тех, кто, казалось бы, должен был быть больше всего от нее защищен. Лихоманка забирала «юных и красивых», а также «полных жизни мужчин среднего возраста». Как это ни парадоксально, по шанс выжить имели беднейшие и слабейшие из всех. Детей, женщин в возрасте материнства, а также чрезвычайно худых мужчин, в особенности занимающихся физическим трудом, болезнь либо вообще обходила, либо, если они и заболевали, то быстро проходили кризисную фазу и в конце концов выздоравливали. А вот состоятельные мужчины среднего возраста гибли в больших количествах.

Тот факт, что жертвами коварной болезни в первую очередь становились самые богатые и привилегированные члены общества (те, кто лучше всех питался), нарушал общепринятую веру в порядок вещей. Он возбуждал лишающие спокойствия размышления о том, что, вполне возможно, победа порядка над хаосом (благодаря Божьей воле) не такая уж основательная и что будущее непредсказуемо и таит в себе много неожиданного. Людей XVI века терзал подспудный страх, что весь заведенный порядок может внезапно рухнуть. Во время второй волны потницы этот страх среди англичан обострился еще сильнее. Но зимой 1518 года, с приходом холодов, эпидемия стихла и, к всеобщему безмерному облегчению, весной не возобновилась.

Именно среди этой паники, когда королевские резиденции сменяли одна другую, принцесса Мария и провела первые месяцы жизни. Вначале уход за ней был поручен кормилице, Екатерине Поул, невестке графини Солсбери. Позднее Екатерину Поул сменила леди Маргарет Брайан с титулом леди-наставница. В подчинении у леди Брайан была небольшая группа слуг: четыре няньки (Марджери Паркер, Анна Брайт, Эллен Хаттон и Марджери Кузен), прачка, Эвис Вуд, а также капеллан и постельничий, сэр Генри Роут. Принцесса имела и штат придворных, возглавляемый графиней Солсбери, который включал постельничего, казначея и камеристку. Все были одеты в костюмы цветов Марии, то есть голубое и зеленое. Впрочем, когда к дворцу начала подступать эпидемия, эти формальности были забыты. Король с семьей и несколькими приближенными пустился в бегство от потницы. О лондонских резиденциях — покоях в Тауэре и великолепном замке Бейнард на Темз-стрит — не могло быть и речи. Любимая резиденция короля — дворец из красного кирпича в Гринвиче на берегу Темзы с прекрасными лужайками и цветущим садом — слишком близко располагалась к центру города, чтобы во время эпидемии можно было чувствовать себя в безопасности. Вначале Генрих принял решение поселиться в королевских апартаментах, расположенных в башне Ричмондского замка в графстве Суррей, но очень скоро пришла весть, что в соседней деревне начался мор от потницы. Через час король был снова в пути. Пришлось расположиться в великолепном средневековом замке в Виндзоре, хотя он Генриху решительно не нравился. Ему в нем было тесно до клаустрофобии, к тому же обстановка здесь была слишком уж аскетической. Королю нравилось, когда дворец расположен в большом парке и чтобы поблизости обязательно была река. Как, например, в Гринвиче, где он имел возможность прогуляться до доков, чтобы проинспектировать корабли и поговорить с моряками и комендорами. В Виндзоре же имелся небольшой двор с часовней Гарт, где находились склепы и памятники рыцарям ордена Подвязки, а также военные реликвии королей династии Плантагенетов. Чем дальше в глубь страны, тем королевские резиденции становились меньше, а в некоторых случаях здания были довольно обветшалыми. Например, Эйлам в Кенте мог вместить существенно меньше домочадцев, а поместье Вудсток в Оксфордшире, построенное еще в норманнские времена для летней охоты короля и свиданий, было тесным и неказистым и для того, чтобы находиться там долгое время, не годилось.

К осени 1518 года, когда Марии исполнилось два с половиной года, двор начал возвращаться к своей обычной жизни. Конечно, по-прежнему имели место периодические «переезды» из одного дворца в другой. Королевская семья жила полукочевой жизнью и редко проводила больше нескольких недель в каком-нибудь одном дворце, но при нормальном ходе вещей смена резиденции планировалась заранее и проходила по заведенному порядку. Вот к этому порядку двор Генриха теперь и вернулся.

Марии в это время было суждено в первый раз сыграть важную роль в государственных делах. Отношения между Англией и Францией были, как всегда, напряженными. Именно для ослабления этой напряженности Генрих и решил использовать свою дочь. Незадолго до того вступившему на французский престол королю Франциску I не терпелось доказать свою силу и силу Франции. Было ясно, что удовлетворить его сможет либо война, либо по-настоящему дружеский, скорее даже братский жест со стороны Генриха. У Франциска имелся сын, у Генриха — дочь, так что очевидной альтернативой войне был брачный союз.

Переговоры завершились к сентябрю 1518 года. Договор о всеобъемлющем мире, связывающий Англию и Францию, должен был быть скреплен браком дофина и апглийской принцессы, который состоится, как только дофину исполнится четырнадцать лет. Среди условий, касающихся приданого принцессы, была записана одна весьма существенная оговорка: если у Генриха так и не появится сын, то корону наследует Мария. Это самое первое по времени установление ее прав на престол. При тогдашних переговорах это условие было чисто формальным и несущественным. Генрих пока еще возлагал большие надежды на появление сына — Екатерина снова была беременна и почти что на сносях, — да и в любом случае в те времена казалось немыслимым, чтобы женщина по праву наследования стала королевой Англии. Но, как мы знаем, именно эта, тогда весьма маловероятная возможность и оказалась реализованной.

В середине сентября в Англию для подписания договора прибыли посланники французского двора. Это была довольно живописная процессия. Французы в шелковых камзолах верхом на конях скакали по Лондону, окруженные гвардией французского короля, целиком состоящей из шотландцев, и в сопровождении хозяев, английских вельмож, и стражи. Всего кавалькада насчитывала четырнадцать сотен всадников. В последующие дни на каждой из церемоний и во время пиршеств французы потрясали английских придворных, появляясь всякий раз в новых шелковых одеяниях с какими-то чудными прорезями. Казалось, кошельки посланников были столь же неисчерпаемы, как и их гардеробы. Они играли только по-крупному, причем ни один дворцовый прием не завершался без игры в карты или кости, которые так любил король. На щедром пиру в честь подписания мирного договора, устроенном Вулси, самым могущественным человеком в Англии после короля (теперь он уже был кардиналом и папским легатом), сразу же после трапезы на стол были выставлены золотые кувшины, полные дукатов, и кости. После полуночи, когда большинство гостей разошлись, Генрих остался «с некоторыми французами, решившимися играть по-крупному».

Соглашение о договоре было подкреплено торжественными клятвами с обеих сторон у главного престола собора Святого Павла. Затем прошла церемония помолвки, которая состоялась в восемь утра 5 октября в большом зале Гринвичского замка. Епископ Дарэмский произнес длинную торжественную речь во славу предстоящего высочайшего брака. С момента приезда французских гостей это была по крайней мере третья речь такого рода. Генрих стоял у своего тропа, с одной стороны — Екатерина, а с другой — его сестра Мария, кардинал Вулси и еще один папский легат, кардинал Кампед-жио. Рядом с Екатериной находилась нянька Марии, держа на руках принцессу. На Марии было одеяние из золотой парчи, а на золотистых кудрях украшенная драгоценностями бархатная шапочка. Для своего возраста она была некрупным ребенком, худенькая, с унаследованной от отца нежной кожей и светлыми глазами. В общем, симпатичный ребенок с правильными чертами лица и приятным румянцем. Во время длинной церемонии она улыбалась и вела себя спокойно, тем самым подтверждая горделивое утверждение Генриха, что его дочь «никогда не плачет». Когда епископ закончил, посланники попросили Генриха и Екатерину дать согласие на брак, а от имени дофина такое согласие дал французский адмирал Бонниве. Затем Вулси надел на безымянный пальчик принцессы крошечное колечко. Играя роль отсутствующего жениха, адмирал поправил колечко, укрепив его на пальчике, на чем торжественный ритуал закончился, и все присутствующие двинулись в великолепно украшенную часовню, где была отслужена торжественная месса. Празднества завершил еще один пышный пир, а танцы в этот вечер продолжались до трех утра, в то время как невеста уже давно спала в своей кроватке.

Визит французских посланников в Англию был первой частью церемонии подписания мирного договора и помолвки. Второй акт этого действа должен был состояться в Париже, где английским посланникам предстояло подписать договор и повторить ритуал помолвки «по доверенности принцессы». В Париж английская делегация прибыла в начале декабря, а через несколько дней король дал им торжественную аудиенцию. Он принял их в большом тронном зале, высокие потолки которого были украшены французскими лилиями, а стены увешаны гобеленами. Половину зала занимала площадка, приподнятая над полом на несколько футов. На этой площадке была установлена другая, в самом конце которой стоял трон — кресло, покрытое золотой парчой, под балдахином тоже из золотой парчи. На троне сидел король Франциск, одетый в роскошное одеяние из серебряной парчи, вышитое цветами и украшенное перьями испанской цапли. Его ноги покоились на парчовой золотой подушечке, а балдахин над троном был изготовлен из украшенного лилиями фиолетового бархата. На помосте, ниже короля, стояли несколько рядов вельмож и служителей церкви самого высокого ранга, а также папский нунций и иностранные послы при французском дворе. В отдалении, слева от короля, на нижней площадке, находились королева Клод и матушка короля, Луиза Савойская, с придворными дамами, спрятанные от присутствующих за ширмами.

Английские посланники, надевшие по этому торжественному случаю свои самые богатые камзолы, золотые цепи и усыпанные драгоценностями пояса, были препровождены в тронный зал в сопровождении двухсот дворян, несущих боевые топоры. Посланники взошли по ступеням на первую площадку и низко поклонились королю. Франциск, застывший в величественной позе, любезно улыбнулся, а затем поднялся с трона и спустился к ним. Приветствуя посланников, он назвал каждого по имени, они же вручили королю верительные грамоты, а затем обе стороны обменялись теплыми речами. В конце аудиенции Франциск снова поднялся с трона, чтобы обнять каждого из гостей по очереди, точно так же, как двумя месяцами ранее Генрих обнимал французских посланников в Лондоне.

Через несколько дней в соборе Нотр-Дам была отслужена торжественная месса, где обе стороны поклялись свято соблюдать заключенный договор. Затем прошла церемония помолвки, на которой своего сына представляли Франциск и Клод, а принцессу Марию — граф Вустер. Франциск изо всех сил старался предстать перед английскими гостями, с одной стороны, величественным монархом, а с другой — радушным и приветливым хозяином. Он устроил в их честь сначала медвежью, а потом оленью охоту, состязался с ними в турнирных поединках, а пиршествами и развлечениями надеялся превзойти великолепие и пышность празднеств, устроенных Генрихом. Главное торжество состоялось во дворе Бастилии, где под открытым небом был сооружен деревянный настил для обеденных столов, а по бокам с каждой стороны — по три галереи для зрителей. Вокруг этой конструкции был воздвигнут холщовый павильон с голубым потолком и стенами королевских цветов — белое с темно-желтым. Франциск сидел под золотым балдахином, окруженный родственниками и придворными, располагавшимися с соблюдением правил придворного этикета. Англичане послали Генриху подробный отчет о празднестве, описав чудесное впечатление, которое произвели па них огромные канделябры с шестнадцатью факелами в каждом, освещавшие голубой потолок, усыпанный золотыми звездами, планетами и знаками Зодиака. Еду подавали на тарелках из чистого золота и серебра, а некоторые блюда удивляли пирующих тем, что «испускали огонь и пламя». Подача блюд сопровождалась ритуалом, соблюдаемым только для самых именитых гостей. Вначале в сопровождении стражи и шести слуг появлялись фанфаристы и подавали торжественный сигнал. Затем пять герольдов объявляли выход главного королевского камергера, свита которого, состоящая из восьми сенешалей королевского двора, двадцати четырех придворных пажей и двухсот стражников, вносила очередное блюдо — мясо, рыбу или дичь.

Затем столы убрали, и начался бал-маскарад. По очереди танцевали шесть групп участников: юноши в белых атласных одеждах, мужчины в длинных черных атласных накидках, белых париках и с накладными бородами, а также группа в «длинных одеяниях, столь же длинных чулках и коротких бриджах». В разгар бала-маскарада появился Франциск в костюме, который превосходно раскрывал его таинственный, скорее даже мистический образ. На нем был длинный, плотно облегающий костюм из белого атласа — одеяние, чем-то похожее на одежды Христа на картинах с религиозным сюжетом. Его молодость, темные волосы и борода еще больше подчеркивали сходство со знакомым обликом Спасителя, а красивое лицо и манера держаться производили глубоковолнующее впечатление. К белому одеянию были прикреплены какие-то «циркули и циферблаты» — видимо, некие оккультные символы, значение которых собравшимся было непонятно, что добавляло его образу таинственности. Появление группы девушек, одетых «по итальянской моде» в короткие тупики, обносящих всех вином и сладостями, несколько разрядило торжественную атмосферу, и вечер закончился танцами и возлияниями. Ближе к ночи начался проливной дождь, но, как написали своему королю посланники, «к счастью, холщовый потолок был хорошо натерт воском, так что на головы гостей упало всего лишь несколько капель». На этот прием Франциск затратил огромную сумму, которую они оценили в 450 000 крои.

В промежутке между обменом делегациями Екатерина в последний раз разрешилась от бремени. И опять неудачно. На этого ребенка возлагались большие надежды. «Господь милостив, и Ее Величество, может быть, наконец разрешится сыном, — писал Юстиниан в Венецию в последний месяц ее беременности, — а имея наследника, король будет чувствовать себя свободнее в любых своих начинаниях». Появление на свет сына означало бы, что корона не перейдет к Марии, а от нее к будущему мужу, дофину. Сын — это продолжение династии, спокойствие короля, а стало быть, и его подданных.

Однако на восьмом месяце беременности Екатерина родила мертвую девочку. Юстиниан назвал эту неудачу «досадной и огорчительной». «Никогда и никого еще в этом королевстве не желали так сильно и с таким нетерпением, как принца, — писал он. — Если бы Его Величество оставил после себя наследника, государство находилось бы в большей безопасности, это здесь ясно почти каждому. А сейчас положение прямо противоположное». Екатерина была убита горем, Генрих как туча мрачен. Ведь помолвка принцессы была рассчитанным риском. Генрих поставил па то, что, пока дофин достигнет брачного возраста, его претензии на английский престол через жену будут аннулированы появлением у короля сына или даже нескольких сыновей. И вот сейчас он проиграл. Юстиниан не сомневался, что если бы результаты беременности Екатерины были известны до подписания договора и церемонии помолвки, то вся эта дипломатическая процедура не состоялась бы. «В королевстве опасаются, — замечал он, — что посредством брака оно может перейти под владычество Франции».